Жила-была девочка. Большая разумная, казалось бы, девочка, которая никому не давала сломать себе жизнь. Ни злым людям, их домыслам и клевете, ни судьбе, подбрасывающей все новые и новые испытания.
Девочке не повезло. Ее окружали лжецы и интриганы, куда бы она ни пошла. Отец лгал ей о матери, наставницы - о цели ее первой самостоятельной поездки, обернувшейся четырьмя годами в плену у разбойников и самообмана. А главный тюремщик, которому девочка по глупости была готова вручить свое сердце, являл собой воплощение лжи.
Протянутая рука оборачивалась ножом в спину. Крик о помощи затыкался кляпом. Доброе слово звучало фальшиво.
Любая правда, которую знала девочка, оказывалась болезненной и тяжелой, как рыцарские доспехи.
Где-то посреди этого царства вранья и лицемерия девочка решила, что обманывать себя саму куда приятнее, чем пытаться узнать правду, а верить лжецам для нее стало привычкой.
Эта девочка - я. О моей жизни впору писать книги. И не дамские романы о высокой любви, а пособия о том, как не сломать жизнь себе и всем, кто тебе дорог.
Как один человек может наделать так много ошибок?
Я ошиблась, отказавшись знакомиться с женщиной, которую мне подсовывали как мать. Дети тонко чувствуют. Их не обмануть. Я бы поняла, что служанка мне чужая.
Я ошиблась, отказавшись от попыток сбежать от разбойников. Отказавшись от борьбы.
Я ошиблась, поверив Свермиру. Обиженная миром одиннадцатилетняя Вильгельмина, жившая во мне, не доверяла никому. Боялась, что ее вновь ранят. И вдруг охотно позволила худшему из мужчин залезть к себе в душу.
Свернувшись калачиком, я лежала на койке, на прокипяченном белье. Оно пахло сеном, которым набивали матрасы. А еще полынью. Ее подкладывали, чтобы не завелись насекомые. Я отвыкла от такой роскоши в грязных бараках. Иногда мне представлялось, что на самом деле я дома, в замке у моря, и всего, что я помню, никогда не было. Ни нападения, ни разбойников, ни Свермира. От воспоминаний о главаре меня всю скручивало изнутри, и я начинала биться в истерике, заканчивавшейся раз за разом кровью из носа, рвотой и обмороками или глубоким сном.
Меня поместили в тюремный лазарет - единственное пригодное для жизни место в Тихой Пустоши. Располагался он ближе к морю, отдельно от здания тюрьмы. Там было куда теплее и приятнее. Но я этого не чувствовала. Я вообще не осознавала, что творилось вокруг. Обо мне заботились женщины, работавшие в лазарете. Одна из них - сердобольная пожилая дама аристократичного вида однажды приказала связать меня, когда я вновь отказалась от еды, и накормила силой с помощью двух помощниц. Я думала, не доживу до утра. Так плохо мне было. Зато утром я впервые за декаду, наконец, встала с койки.
Еще через несколько дней меня отпустили погулять. Разумеется, под присмотром. Несмотря на состояние, вину с меня никто не снимал, и после выздоровления меня ожидал суд. Подозреваю, что столь гуманным отношением ко мне в этом страшном тюремном городке в горах я обязана была Меченому.
Осторожно спускаясь по камням вот уже добрых полчаса, я все сильнее куталась в теплую накидку. Ветер с моря цеплялся за одежду, развевал волосы, которые мне, наконец, привели в порядок, вымыв и вычесав колтуны. Локоны разлетались огненными брызгами, щекотали лицо и шею. Спустившись, я разулась, несмотря на возмущенные крики знахарки, присматривавшей за мной. Травница Радина учила меня, что прежде всего нужно слушать не лекарей, а свое тело. И я слушала. Оно кричало, ревело каждой клеточкой, молило о тепле.
Осторожно ступила босыми ногами на нагретый солнцем камень. Неужели уже лето? Так скоро... И как я все умудрилась пропустить?.. Так жизнь пройдет, а я и не замечу.
Крики за спиной стихли, и я без опаски прошла дальше. Взобралась на большой камень и остановилась у самого края. Под ногами шумело море. Можно было нагнуться и дотянуться рукой до воды. Стараясь не делать резких движений, чтобы не вызвать очередной приступ боли или дурноты, а также, чтобы оградить себя от подозрений знахарки в попытке бегства, я села и свесила ноги, подставляя бледное лицо с чудовищными синяками под глазами золотым лучам солнца.
Пятки лизали волны. Было тепло и спокойно. Я чувствовала, как отчаянье меня отпускает. Постепенно, неохотно, как любимую игрушку. Но все же отпускает. Мне уже не хотелось биться в конвульсиях при одной лишь мысли о прошлом.
Я услышала шаги. Слишком тяжелые для легконогой знахарки. Таинственный гость остановился рядом со мной. Я подняла взгляд, сощурилась, вскинула ладонь, заслоняя глаза от солнца. Он стоял и просто смотрела на меня. Такой же холодный, как и прежде. Стальные глаза изучали мое лицо без любопытства или сочувствия. Меченый. Я не обрадовалась ему. Но и не разозлилась.
Меченый долго рассматривал мое лицо, а потом отвернулся, так ничего и не сказав. Должно быть, и так видно, что мне лучше. Я опустила взгляд к воде, протянула руку и выловила качающуюся на волнах водоросль.
Мы молчали. Слова были лишними. В жизни каждого должен рано или поздно появиться человек, с которым и помолчать приятно. Не искать ненужных слов лишь для того, чтобы разорвать гнетущую тишину. С Меченым тишина была, наоборот, в радость. Все потому, что каждый раз, когда он открывал рот, чтобы сказать что-то, мне непременно становилось больно.
Мы слушали шум волн, наслаждались теплым ласковым ветром и покоем. Тихая Пустошь недаром получила такое название. За все долгие четыре года в плену у себя самой я впервые обрела его. Покой.
- Что будет дальше? - спросила я, глядя на волны.
Меченый выдержал долгую паузу. Затем подобрал камень и бросил да так, что он проскакал по поверхности воды раза четыре, не меньше. Я любила эту игру в детстве. Только слуги со мной играть отказывались, а одной было скучно.
- Почему ты не сказала, что у тебя в Совете знакомцы? - ответил он вопросом на вопрос.
Сердце болезненно сжалось.
- Разве это имеет значение?
- Имеет.
Я ждала продолжения и, в то же время, боялась услышать, что скажет Меченый. Но он молчал. То ли думал, что для меня все очевидно, то ли просто щадил меня. Так или иначе, я была благодарна за это.
Меченый сел рядом на камень, нагретый солнцем, и посмотрел на меня, не заботясь о том, что мне мог быть неприятен его пристальный взгляд.
- Что же с тобой такое сделали?
Я вскинула брови. Что он имел в виду? Но, кажется, ответа он и не ждал.
Меченый отвел взгляд, подхватил еще один камень и запустил его в воду.
- Тебе оказывают честь сестры Ли"вэй, - отрывисто произнес он. - Аудиенция назначена на послезавтра.
Я остолбенела. Стоило догадаться, в чем дело, когда Меченый заговорил о том, что я знакома кое с кем из Совета. Меня охватила паника. Я испытывала невыносимое желание во что бы то ни стало найти отговорку. Я не пойду туда.. не пойду! Как я посмею взглянуть в глаза наставницам?
- Мне не в чем пойти... - сказала я и покраснела до корней волос, понимая, как глупо прозвучали мои слова. - Мою одежду забрали...
Краем глаза я заметила, как Меченый покачал головой.
- Это не проблема. Отправлю посыльного завтра. Он доставит одежду.
Я сглотнула.
- Когда будешь разговаривать с ними, помни, что это единственная твоя возможность повернуть Дафину к себе лицом.
Прикусив губу, я взглянула на Меченого побитой собакой.
- А что, если...
- Никаких "если", Эльмьери дель Асквель. Если ты доживешь до суда, будешь признана виновной в разбое. Большего Совету не требуется. А свидетели найдутся. И тогда я уже ничего не смогу для тебя сделать.
Я опустила глаза и мысленно пожелала, чтобы он ушел. Внезапно его присутствие начало тяготить меня. Мне куда больше нравился Меченый, когда он молчал. Кажется, он почувствовал перемену настроения и тяжело поднялся на ноги.
Отряхнув руки, Меченый сказал, чуть помедлив:
- Если ты не захочешь жить, все пути для тебя будут закрыты. Никто не сможет тебе помочь. Только ты сама.
Я уставилась на собственные колени, с каждой секундой расплывавшиеся перед глазами. Шмыгнув носом, зажала его пальцами, чтобы не выдать себя. Меченый замер на мгновение, но вскоре послышались его удаляющиеся шаги. Он перекинулся парой слов со знахаркой, а когда я решилась обернуться, то не увидела никого, кроме терпеливо ожидавшей меня худенькой женщины в темно-сером платье. Глубоко вздохнула и посмотрела вдаль.
Меченый был прав. Первый шаг я должна была сделать сама.
***
Весь вечер я провела на койке. Прогулка к морю аукнулась больными ногами, ломотой в костях и кашлем. Женщины лазарета говорили, я еще слишком слаба, потому любая зараза охотно ко мне цепляется. Наблюдая за ползавшей по потолку мухой, я размышляла о том, к чему иногда может привести беспечность и беззаветная вера в кого-то, притворяющегося родным.
Аристократичного вида дама в простеньком сереньком платье с волосами, собранными в пучок, сидела напротив и штопала чулок при свете единственной свечи. Ее звали Марил. Женщина невероятной силы духа с непростой судьбой. Это она кормила меня силой, когда я не хотела есть. Женщины в лазарете о ней частенько по углам шептались. Но и сама Марил была словоохотлива и любила рассказать о своей жизни. Быть может, она утешалась тем, что собеседника она видит первый и последний раз в жизни. Назавтра он исчезнет, и Марил больше никогда не встретит его, не узнает в толпе, если ему посчастливится покинуть мрачные стены Тихой Пустоши живым. Все, кто знал тайны этой женщины, рано или поздно уносил их с собой в могилу.
Эту историю стоит рассказать. Она - жемчужина в моей коллекции. Прекрасная черная жемчужина.
Марил родилась во Вьерене, городе, жившем за счет чужого удовольствия. В обычной семье - отец владел бакалейной лавкой, а мать шила на заказ наряды местным красавицам. Марил минуло четырнадцать, когда ее сосватал широкоплечий кузнец, в два раза старше ее. Доход у потенциального жениха был стабильный: со всей округи собирались заказы благодаря славе о его мастерстве. И родители Марил недолго думая отдали дочь замуж, не озаботившись спросить согласия у нее самой.
После десяти лет несчастливого брака Марил начала привыкать к мужу, притираться. Да и пора было уже: у нее подрастал первенец, плакала на руках маленькая дочка, а к дню рождения мужа они ожидали третьего ребенка. В детях Марил находила утешение. К счастью, все они были похожи на нее. Глава семьи обеспечивал жену и детей всем необходимым. Одна беда - гулял направо и налево. Поначалу Марил убеждала себя, что ей все равно, чем занимается нелюбимый муж, пусть хоть на голове стоит посреди рыночной площади. Но потом на женщину стали показывать пальцем, шептаться за спиной и не стесняясь подшучивать над ее бедой.
Еще через несколько лет, устав от измен мужа и слухов об их семье, Марил настояла на переезде из Вьерена в Деньшу. Семья поселилась в крохотной деревеньке недалеко от Зеленроя. Марил надеялась, что отсутствие соблазнов заставит мужа измениться, остепениться, стать добропорядочным семьянином. Женщины порой требуют от мужчин слишком многого. И дело было даже не в том, что кузнец свою жену не любил, и не желал сделать над собой усилие. Природу не переспоришь. Не находя выхода, энергия копилась в кузнеце, и через некоторое время он начал поколачивать жену. Начиналось все с оплеух. А закончилось сломанным позвоночником. Во время ссоры, разгоревшейся в коровнике, кузнец так приложил Марил к ограждению, что это привело к печальным последствиям.
Он ее там, в грязи, и бросил, обмякшую, безвольную тряпичную куклу. Прежде любимую женщину, которую едва ли не ребенком забрал из семьи. Мать его детей. Она в то время вынашивала четвертого. Но ему было не суждено родиться.
Три года и восемь месяцев Марил провела в борьбе. С лекарями, которые разводили руками и утверждали, что она никогда больше не то, что ходить, даже пальцами пошевелить не сможет. С подступавшим безумием от невозможности двигаться и жить полноценно. С отчаяньем из-за того, что собственные дети стали для матери нянькой.
Марил ожидала, что муж будет просить прощения, ползать на коленях, проклинать себя на все лады. А он даже стакана воды ей не принес. За все эти три с половиной года. Только ходил и бубнил себе под нос, сетуя на то, что он кормит лишни рот.
" К чему тратить силы и монеты на мертвеца? Рано или поздно ее все равно хоронить. Так пусть уж рано..."
Однажды муж пришел к жене среди ночи. Но не успела Марил обрадоваться, как на лицо ей легла подушка. Стало не хватать воздуха... Кузнец хотел задушить ее. Не из сострадания, а чтоб самому не мучиться. Дочка вовремя увидела, разбудила старшего брата и вместе они оттащили отца от материнской кровати. Благо кузнец был пьян и не слишком сопротивлялся.
Иной бы отчаялся и стал молить богов о смерти. Но Марил сильная. Очень сильная.
Через три года эдакой смерти при жизни одним прекрасным утром Марил обнаружила, что может пошевелить пальцами рук и ног. Мужу не сказала. А еще через полгода она начала потихоньку вставать при поддержке дочери. Это был их маленький секрет. В чудо Марил до конца смогла поверить только когда нашла в себе силы встать, пройти из одного угла комнаты в другой, собрать вещи и, забрав детей, уйти от ненавистного мужа.
Когда я повстречала Марил на своем жизненном пути, ей было уже семьдесят семь лет. Дети устроили собственные жизни, разъехались. Марил начала тосковать. А потом пришла весточка о том, что старший сын пал в стычке с лихмерами недалеко от леса Фирас-эри, лежавшего на границе Вафали-рейн и Деньши. Дабы не сойти с ума от горя, она покинула маленькую избушку в глуши и отправилась в Тихую Пустошь. Жизнь была прожита, все дела сделаны, но хотелось еще кому-то пригодиться. И она напросилась помогать больным преступникам. Она верила, что не все из них плохие люди. Есть и оступившиеся, и те, кого подставили. А еще несчастные, которых свела с ума жизнь или любовь.
Поначалу Марил была единственной женщиной в Тихой Пустоши. Власти сопротивлялись тому, что кто-то по своей инициативе заботится о людях, которые считались отбросами общества. Тем не менее, пожилой женщине удалось убедить Совет позволить ей остаться. Через некоторое время стали приходить другие женщины, во многом похожие на Марил. Лазарет превратился в монастырь, в котором служили и воздавали хвалу богине-матери Веху. За все двенадцать лет жизни в Тихой Пустоши скромные послушницы не получили от властей ни единого медяка. Но монастырю всячески помогали. Говорят, даже мои наставницы приезжали время от времени с едой, одеждой, кухонной утварью. Деньги не брали. Монеты можно было оставить лишь на алтаре Веху.
- Не знала б твою историю, решила б, что эт жених твой наведывается, - сказала Марил, делая очередной стежок.
Я удивленно вскинула брови и посмотрела на нее. Женщина улыбалась, но не насмешливо. По-доброму.
- Таскался сюда чуть ли не каждый день. То одеяла теплые принесет, то полотенца, то фруктов полную корзину.
- А говорил что? - осторожно спросила я.
Старушка оторвалась от шитья, и взглянула на меня, сощурившись.
- Говорил? Да ничего не говорил. Спрашивал только, жива ль еще.
Поджав губы, я отвернулась к окну, из которого было видно растущую луну, то и дело прятавшуюся за тучами.
- По нраву ему пришлась, поди, - проговорила Марил, расправляя носок. - Так оно и бывает в жизни. Богомольцев к шлюхам тянет, законопослушных - к разбойникам.
Я промолчала. Возразить было нечего.
- Только ты не разбойница никакая, - продолжала Марил.
- Почему вы так думаете?
Она подняла взгляд, усмехнулась, поправила волосы. И я поняла, что сморозила глупость. Кому как не ей знать. Уж Марил-то на своем веку повидала немало отъявленных злодеев.
- Расскажи мне о своем пути, - попросила старушка.
Я изумленно распахнула глаза. Да неужто он а станет меня слушать? Сколько помню себя, мне приходилось бывать слушателем, но никогда - рассказчиком. Кому интересна моя собственная история? И, вздохнув, я начала рассказывать. С самого начала. Вспомнила детство. Море, рыбаков, бабку, обещания отца. Потом - юность. Наставниц, учебу. А потом свору. Миру, Верлену, Марту, Джуффери, Свермира... Почему-то от этого периода моей жизни не осталось в памяти событий. Только лица.
Я запнулась, понимая, что не могу рассказать о том, что связано с главарем. О его защите, казавшейся любовью. О фальшивой свадьбе в красном платье, казавшемся мне теперь не красивым, а вызывающим и даже вульгарным.
Марил поняла все без слов. Она не настаивала, но и не отступала. Медленно, будто клещами, тянула из меня правду. И тогда я сдалась. Не скрывая слез, выложила все как на духу.
- Ты оступилась, - сказала женщина, помолчав. - Ты молода. Тебе простительно. Во всех людях боги заронили дурное зерно. Ты не дала ему прорасти, хотя все вокруг тому способствовало.
Я хмыкнула. Убедить бы теперь в этом Совет.
***
Следующего дня я ожидала с трепетом. Проснулась рано и, ковыляя на негнущихся ослабевших ногах, добралась до кухни. Перемещаться мне разрешали свободно, но я знала, что за каждым моим шагом наблюдают. Как-никак лазарет - часть унылого тюремного городка.
В кухне стоял чудесный запах. Лавентия пекла блинчики.
- Тебе тут посылка, - раздраженно бросила через плечо кухарка, ни на мгновение не отрываясь от своего занятия.
Я сдержанно улыбнулась, косясь на ее широкую спину. Лавентия открыто выказывала недовольство моим присутствием. Она придерживалась мнения, что такие, как я, должны сидеть в кандалах под замком. А если уж на заключенного напала хворь, то пусть бы и подыхал там же, в холодной камере. Кому он нужен-то? Лечить вора или убийцу, выхаживать силами добропорядочных людей - расточительство. Оставалось только загадкой, что она сама делала в монастыре. Ее историю я не знала.
Сорвав бумагу с коробки и, приподняв крышку, замерла, приоткрыв рот от удивления. Дрожащими руками прикоснулась к ткани. Альпака глубокого синего цвета. Легкая, шелковистая. Приятно держать в руках. Могу только представить, сколько денег было за нее отдано! Эта ткань изготовляется из шерсти альпаки, домашнего животного, появившегося в Вафали-рейн сравнительно недавно.
Меченый. Мне вовек с ним не расплатиться. С другой же стороны, идти на аудиенцию к членам Совета Девяти в разбойничьих лохмотьях или робе, которую мне выдали в лазарете, было бы стыдно и неуважительно по отношению к сестрам.
Когда-то у меня было похожее платье. В нем сожгли тело убитой мной Ларии.
Нахлынувшие воспоминания накрыли ледяной волной. Руки ослабели. Положив платье на стол, вцепившись в него пальцами, я уставилась в стену напротив, переводя дыхание. Каждый раз, когда к глазам подступали слезы, каждый раз, когда мне хотелось сдаться, сложить руки и позволить течению захватить меня, словно легкую соломинку, я вспоминала историю жизни Марил.
Собираться на аудиенцию я начала с раннего утра. Проснулась еще до восхода и понимая, что сна уже ни в одном глазу, поплелась умываться. Ледяная вода из бадьи еще больше взбодрила и вселила уверенность. Как ни крути, пытаться отстрочить неизбежное глупо.
Знать бы, что ждет меня там, в Палатах Совета, кроме испепеляющего чувства стыда. Что я могла сделать, чтобы оправдаться, очистить свое имя? Признаться честно, я ждала, что отец походатайствует о моем освобождении. Навестит меня. Объявится, узнав, что я попала в беду. Кому как не родителям заступаться за детей, когда они совершают ошибки? Если уж родной человек, плоть и кровь отворачивается, делая вид, что его все это не касается, то на что я еще могу надеяться. На чудо? Так их в моей жизни бывало немного.
Платье оказалось в пору. Повязав вышитый камнями пояс, я осторожно расправила складки на юбке. Село, как влитое. То ли у Меченого глаз наметан, то ли он успел разглядеть меня хорошенько. Бесшумно вошедшая Марил прикоснулась к моим растрепанным волосам. Ласково, по-матерински. Ничего не говоря, взяла со стола деревянный гребень и начала осторожно и медленно расчесывать мягкие каштаново-рыжие волны.
- Ты на мою дочку похожа, - голос Марил журчал ручейком. - Она такая же рослая. В отца... Зато остальное мое. И кудри такие же. Не расчесать без божьей помощи.
Я улыбнулась. Она говорила так, будто я собиралась на праздник. Для меня же встреча с наставницами была репетицией казни.
Марил заплела мне причудливую косу, кложила ее короной на голове и прикрепила шпильками, венчавшимися голубыми стеклянными цветами.
Повернувшись к зеркалу, порывисто вздохнула. На меня глядела прежняя Вильгельмина Эльмьери дель Асквель. Лишь усталый болезненный вид и взгляд побитой собаки - этого раньше не было.
Одно меня настораживало. Синий был цветом траура в Вафали-рейн. О ком же, по мнению Меченого, надлежало мне скорбеть?