Я вижу женщину, стоящую перед зеркалом. У женщины черные волосы чуть ниже плеч. На кончиках волосы вьются; неровно падающий свет создает впечатление, что несколько прядей справа - седые. Может быть, это и неправда, однако наверняка сказать нельзя.

На вид женщине около тридцати - скорее меньше, чем больше. У нее правильные черты лица, карие глаза, правый из которых слегка прищурен. Кажется, что женщина подмигивает невидимому наблюдателю - или просто видит этим глазом чуть хуже, чем другим. Над левым глазом, на лбу заметна слегка выгнутая вверх морщина, единственная на безупречной коже женщины. Пухлые губы приоткрыты и обнажают ровный ряд зубов, наводящий на мысль о бесполезности усилий стоматологов поддержать здоровье тех, которые этого здоровья напрочь лишены. На подбородке - маленькая, но заметная ямочка, придающая правильному овалу лица некоторую иллюзорную завершенность. На левой - если смотреть из зеркала, то на правой - щеке родинка, слегка искажающая безупречное первое впечатление. Брови и ресницы густые, не накрашенные и не выщипанные. В ушах женщины колышутся массивные старинные серьги с камнями желтоватого цвета, добавляющими пикантности неровному освещению. Их водянисто-масляный блеск, ровный, без режущей глаза аляповатой яркости, соответствует стилю женщины, к внешности которой подошло бы слово роскошная, не будь это слово так затаскано в описаниях неодушевленных предметов.

Одежда женщины производит совершенно иное впечатление. На ней кожаный ошейник с шипами, слишком широкий для собачьего и слишком свободный для ошейника раба или рабыни. К тому же на нем нет колец, к которым можно было бы прикрепить цепь или поводок. Короткая кожаная куртка скрывает верхнюю часть тела, силуэты небольших, но массивных грудей обрисовываются под гладким, как будто влажным материалом. Такие же кожаные брюки оказываются в значительной мере фикцией: штанины просто крепятся к широкому поясу, оставляя промежность открытой. Волосы на лобке подбриты в форме буквы V; их иссиня-черный цвет производит искусственное впечатление.

Левой рукой женщина проводит по волосам, разглаживая те пряди, которые кажутся седыми, протирает пальцами морщинку над левым глазом, касается мочек ушей, вызывая новые волны мягкого света, затопляющие мало-помалу зеркальную поверхность. Потом она медленно опускает руку, поглаживая свою кожаную одежду.

В правой руке женщина держит плеть - с массивной рукоятью черного дерева, витым охвостьем с узелками. Орудие наказания выглядит потертым; кажется, служит оно не только и не столько украшением. Плетью она нервно постукивает по колену, кожаные брюки при этом издают странный звук... или этот звук раздается где-то за спиной у женщины, в пространстве, не отраженном в зеркале. Сочтя приготовления законченными, женщина в последний раз поводит плечами и разворачивается...

Видения бывают притягательными и пугающими, неясными и отчетливыми, чуждыми и привычными... Но иногда они бывают навязчивыми. Как галлюцинация с женщиной, которую я привык называть госпожой. И странным образом я не видел в этой картине ничего сексуального - даже отдаленного намека на возбуждение. Просто в какой-то момент в моем сознании появилась эта картина. Я даже не помню, когда именно это случилось. Во сне или наяву? Под впечатлением от случайно увиденного в толпе женского лица или от встреченной в необычных обстоятельствах давней знакомой? После какого-то порнофильма или обложки цветного журнала в киоске? Память отказывалась работать начисто; только услужливо подсовывала ту же самую картинку. И - странное дело! - не появлялись в этом видении новые детали и не исчезали старые. Снова и снова прокручивалась одна и та же последовательность кадров, будто старый, надоевший фильм на затасканной видеокассете. Лента размагнитилась, ни титров, ни названия уже никто не увидит. И нет ни начала, ни конца.

По крайней мере, так мне казалось, когда я пытался со всеми подробностями изложить увиденное Лешке Григорьеву, своему приятелю и большому поклоннику всяческих неразрешимых тайн.

И Лешка, ероша волосы, принялся оправдывать свою увлеченность подобными материями, нагромождая одно сомнительное объяснение на другое. Я не смог бы их воспроизвести, даже если б хотел. Так уж устроена у меня кратко- и долговременная память. Не сосредотачиваться на словах, не пытаться вычленить знакомые последовательности звуков и упорядочить их рациональными способами. Для этого требуется слишком много усилий, на которые способны люди, привычные к обществу себе подобных, нуждающихся в диалоге функциональном, соответствующим не философским принципам, а понятию полезности.

Надеюсь, я изъясняюсь внятно. Я стараюсь не говорить о делах. Для этого есть телефонисты, конторы, юристы и прочие свидетели, показания которых необходимы для подтверждения истинности общения, направленного на достижение определенных договоренностей. Я же, видимо, оказался своеобразным атавизмом в современном мире, наследником доиндустриальных форм общения. Я не запоминаю словесные формулировки, а сосредотачиваюсь на эмоциях, на целостном волеизъявлении говорящего, на вкладываемом в текст чувстве... Кажется, это называют синкретизмом. И данная особенность моего сознания в дальнейшей истории сыграла весьма важную роль. На нее упирал и Лешка, когда наконец прекратил демонстрировать собственную эрудицию и начал излагать доступные моему пониманию вещи:

- Или можно сказать так - ты видишь свое... Не заемное, не попавшее к тебе по ошибке, но поддельное. Мозг синтезировал некую иллюзию, дабы выработать суррогатную замену чего-то действительно необходимого. Замена скорее символическая, аляповатость ее сразу бросается в глаза. Поэтому ты запоминаешь проскальзывающий на задворках сознания эпизод. Остается только выяснить, вместо чего тебе подсовывают эту подделку. Какое истинное недостающее звено следует обнаружить? И как его правильно воспринять?

Последнее слово помогло мне понять, в каком направлении двигался Лешка. Уже не книга, не манифест, не инструкция, а миф, вечная иллюзия достижимого Рая, убедительная метафора, доступная открытому сознанию. И помнил я не формулировки из текста, даже не сам текст, а сверхидею. В нее я когда-то влюбился, перечитывая слепую машинописную копию, и остался ее сторонником даже в эпоху СПИДа и безумия наркокультуры:

- Врата восприятия, стало быть, открывать предлагаешь? И мескалином уже запасся?

Лешка махнул рукой:

- Что мескалин! Старая песня о главном... Нет, трава и синтетические средства остались в прошлом. Ты же слышал про не вызывающие привыкания наркотики, которые правительства всех стран давно уже используют? Я, увы, к тайным эшелонам отношения не имею. Но приятель мой, химик, привез недавно такую вот штуку... Точная имитация пейотля - по действию и приемам работы с мозгом. Вещь совершенно бесполезная и к массовому производству невозможная... У нее и названия нет. Но действует довольно забавно. Второй раз не предложу - да потом и не будет. Но раз тебе не для забавы - разок попробовать можно.

- И бесплатно? - улыбнулся я.

- Разумеется. Оно ж и мне так досталось... Как бессмертие у Шекли.

- Ладно, не иронизируй. Под язык, что ли, положить...

Я вспомнил свой опыт с каким-то киргизским порошком рыжеватого цвета, который один знакомый притаскивал в спичечных коробках и беззастенчиво рекламировал как лучший способ почувствовать себя восточным человеком. Давненько меня так не мутило! А более никакого действия порошок не оказал.

Лешка, видимо, догадался о моем отношении к делу. Он заговорщицки подмигнул:

- Закрой глаза, восстанови все подробности своего видения - и ныряй туда. Просто сосредоточься на деталях, чтобы соприкоснуться с одной или несколькими как можно теснее.

...Женщина перед зеркалом все еще ласкала себя рукоятью хлыста. Кожа издавала чуть слышный шелест, она то прилегала к телу вплотную, то сходилась чуть заметными складками. Ее черный, матовый блеск неудержимо притягивал взгляд. Вот уже можно было рассмотреть мельчайшие царапинки на темной поверхности. Деревянная рукоять отходила вправо, позволяя без помех прильнуть к этой плоскости. Я словно бы падал туда... поры на коже вбирали мое естество... скрипящий звук становился все слабее и слабее. Только в самый миг погружения я понял, что кожа - искусственная, хоть и казалась такой настоящей.

И как будто сквозь эту проницаемую, но невообразимо плотную материю доносился до меня слабеющий голос:

- На самом деле ты все делаешь сам. Ты веришь в снадобье, а оно... Оно попросту не мешает тебе постигать всю глубину происходящего. Странно, почему мы не можем справиться с...

Звук превращается в фоновое шипение дешевых репродукторов, потом вовсе исчез. А я, открыв глаза, оказываюсь перед фасадом трехэтажного здания, выполненного в стиле московского барокко. Белые стены, обилие лепнины, избыточные украшения... Хотя всего этого было чересчур много. Да и здание, казалось, построили не в восемнадцатом веке.

Рядом со мной вышагивает бородатый человечек, ростом и повадками напоминающий престарелого гнома:

- С чего эту хоромину приписали Растрелли? Взгляните на эти пилястры! А на цокольный этаж! Нет, возмутительная безответственность... Однако ж товарищество постановило. И сделало себя настоящим посмешищем!

Я определенно знаю его; и знаю очень хорошо. Знаю, почему здесь оказался и куда направляюсь. Только вот не могу этого сформулировать словами. Поэтому просто следую за гномом, не вслушиваясь в его пафосные изречения, количество которых, судя по интонациям, в качество не переходит.

Мы киваем швейцару - очень уж нарочитому, солидному. Так и хочется дернуть его за окладистую бороду; я как будто припоминаю, что борюсь с этим хулиганским побуждением не впервые. Но серьезные дела вроде бы не оставляют времени для подобных выходок. Хотя швейцар, конечно, напоминает тех отставников, которых я с отвращением вижу возле модных клубов, само место сильно отличается от какого-нибудь Метрополя. И тем не менее - ситуация не меняется.

Однако двери за нами закрываются; минуя огромный холл, мы поднимаемся по широкой лестнице в зал заседаний. Мой спутник сам отворяет дверь - несмотря на размеры, она с легкостью повинуется его слабым рукам. Гном вступает в пустынное помещение, в котором особенно сиротливо выглядят небольшой круглый стол и десяток кресел. Все, кроме двух, уже заняты внушительного вида господами.

- Вот, наконец, и вы! - вскакивает один из них, нервный мужчина лет сорока, наклонный к полноте. - Новая партия обнаружена сегодня утром! Это крах!

- Половинные? - мрачно интересуется мой спутник.

- Если бы... - отмахивается наголо обритый, худой как смерть, джентльмен в твиде. - Теперь пошли в ход гиацинты. И чистой воды, что ужасно.

Я усаживаюсь, пытаясь понять, какие дела привели меня в это представительное собрание. Разговор все так же идет о драгоценных камнях; похоже, собрались члены внушительного синдиката, терпящего огромные убытки.

- Вы нам очень помогли в деле с австралийскими стразами, - спокойно обращается ко мне сидящий во главе стола очень бледный человек среднего роста. - И теперь мы не оставляем надежды... Видите ли, партия гиацинтов, которые выдаются за настоящие камни, просто фантастическая; еще одна такая - и рынок будет подорван.

Я сосредотачиваюсь: все смотрят на меня и ждут немедленного ответа. Значит, драгоценные камни... И я прекрасно помню - здесь и сейчас - все их специфические свойства. Дивно! Даже не подозревал, что могу выдать с ходу такое:

- Но ведь гиацинты весят гораздо меньше и куда менее прочны! Какую опасность они могут представлять - даже в самом фантастическом количестве.

Худой бритый человек в отчаянии привстает:

- Вес каким-то удивительным образом увеличен; а плотность... Нет, при таком количестве рынок просто погибнет.

Мой спутник коротко описывает грядущие убытки; изъясняются они цифрами, которые я пропускаю мимо ушей как явно фантастические. Источники поступления камней проследить не удалось; дальнейшие операции всех ювелиров под угрозой. Я в сомнении качаю головой:

- В качестве превентивной меры могу посоветовать раздачу возможно большего количества точных весов. Обращайте внимание на вес, это поможет отчасти стабилизировать ситуацию. Не пренебрегайте ни одним методом проверки. И ищите источник! Камни у вас есть.

Человек во главе стола молча достает бархатный мешочек и протягивает мне:

- Скоро это будет повсюду!... Значит, больше ничего? Никаких чудес?

- Боюсь, что нет, господа, - я осознаю, что больше ничем не могу быть полезен. Информация исчерпана. Стоп машина!

- Что ж, простите, что отвлекли от дел. Вы, кажется, отправлялись на аукцион; граф поедет с вами, он все одно туда собирался. Вы же довезете нашего гостя, граф?

Полный мужчина встает, мы с ним направляемся к выходу той же дорогой. Остальные, храня молчание, так и сидят вокруг стола, размышляя о печальных следствиях нежданного бедствия. Мы заскакиваем в экипаж с новехоньким, странной формы гербом на дверцах. Через несколько минут, обменявшись разве что замечаниями о погоде, мы выходим и направляемся к большому серому зданию, которое кажется мне до боли знакомым. Бываю ли я здесь так часто? Или просто видел это сооружение на картинках?

Я не успеваю ответить на эти вопросы - суета внутри отвлекает от бесплодных умозрений. Здесь начались торги: человек с молотком ровным голосом называет товар, столь же спокойно звучат предложения цены. Но в этом спокойствии различима фальшь; исход аукциона для большинства жизненно важен. Руки бледной дамы, замершей у колонны справа от меня, дрожат.

Аукционист, открыв небольшую коробку, предъявляет собравшимся связку пожелтевших бумаг:

- Незавершенные наброски Шиллера. Из собрания Герстенберга. Начальная цена...

Дама так вздрагивает, что я подаюсь в сторону. Она тут же принимает участие в торгах, но уступает господину в синем костюме из первых рядов. Сумма невелика, а мне отчего-то хочется оказать незнакомке любезность. Я поднимаю руку и перебиваю конкурента. Дама оборачивается ко мне; ужас и восхищение смешались в ее бездонных голубых глазах.

- Вы сделали это... Вы сделали...

- Сударыня, окажите мне честь, приняв эти бумаги в подарок, - улыбаюсь я. Однако, она неотразимо очаровательна.

Дама краснеет и поводит плечами; становятся заметны морщины на шее и щеках:

- Нет, это ни к чему. Нужно только одно... Сожгите их! Нынче же сожгите!

- Простите? - непонимающе замираю я.

- Это такой позор! - дама опускает глаза. А я только начал привыкать к дивному их блеску!

- При одном условии: вы выпьете со мной кофе, госпожа... Я только заберу приобретение.

Дама явно колеблется; приходится настаивать:

- Условие непременное. После кофе вы вольны приказать мне, что делать с бумагами.

Наконец она соглашается, избегая называть свое имя:

- Оно ничего вам не скажет. В Лондоне я была Анджелой, в Париже - Варварой... Пустое! Я - всего лишь оболочка, имперсонатор.

Есть в ней что-то знакомое, но каждый раз, обращая к ней взгляд, я обнаруживаю в очаровательной спутнице какие-то перемены. Если она и впрямь всю жизнь выдает себя за других... Но это ли дама имела в виду?

У меня есть время обдумать это, пока мы выходим из здания. По неумолимой логике иллюзорного мира кафе под открытым небом оказывается совсем рядом. Мы садимся за столик под белым тентом. Дама заказывает кофе, я - чашку чаю. Потом мы, не сговариваясь, смотрим в одну сторону, туда, где старые деревья укрывают своими ветками аллею.

- Какая красота! А ведь их сажали за одну ночь, эти огромные деревья! Странная прихоть...

Дама поджимает губы:

- Ради красоты все оправдано. А вот Герстенберг - ему оправданий нет! Он подделал их, понимаете, все подделал.

- Простите, что именно? - мне не удается уследить за ходом ее мыслей.

- Автографы... Шиллера... Здесь еще не знают, но скоро разразится скандал. Нужно спасти честное имя посредника, скупив все и уничтожив... И не спорьте! Я знаю, что делаю.

Она действительно знает: глаза разгорелись, губы вытянулись, даже мочки ушей налились кровью. Но я помню, что сидящая против меня женщина может снова играть роль - и не могу сказать, какую именно.

- Хорошо, возьмите бумаги, если это так важно. Выпейте кофе, успокойтесь.

Над чашкой, которую принесли моей спутнице, разносится аромат цикория. И дело не в пирожных, лежащих на столике рядом. Нет, просто кофе экономический, каким торгуют московские сидельцы с давних пор.

- Ничего, я люблю с цикорием, - мило улыбается дама. - Не нужно по этому поводу горячиться.

Но уж чай, который мне принесли, ни с чем не спутать. Цельные листья, цветочный запах...

- Похоже, нас здесь держат за дураков! Копорский чай в чистом виде. И в приличном месте.

Я вскочил, извинившись, и отправился на поиски управляющего. А когда вернулся, получив хоть моральную компенсацию в форме униженных извинений - ни папки с бумагами, ни моей загадочной спутницы уже не было. Только листок бумаги с аккуратной надписью: Будьте сегодня в семь за Фальшивым купоном. Кабаре закрыто; ждите меня там.

Кабачок этот я знал; раньше он назывался У Бастиана - в честь знаменитого иллюзиониста. Там неоднократно выступали фокусники из Лондона и Берлина. Но потом Бастиан был разоблачен; насколько я помнил, сразу же открылось кабаре, в котором дела тоже шли не особенно хорошо. И вот такая странная возможность снова посетить приют иллюзий! И эта чудесная женщина...

Следующие часы прошли как в тумане. Я ни на чем не мог сосредоточиться и с трудом различал людей и вещи вокруг себя. Только в восемь, на узкой маленькой улочке за кабаре, я окончательно пришел в себя и будто обрел новые силы.

Несколько человек в темных одеждах скрылись в маленькой нише поодаль. Наконец в дальнем конце улочки показалась одинокая фигура. Она! Я не мог скрыть радости... Но незнакомка прижимает палец к губам и указывает мне на нишу. Я открываю дверь - и оказываюсь в длинном коридоре, освещенном ровным рядом свечей. Фрески на стенах изображают ужасные сцены жертвоприношений и казней. И на каждой картине присутствует нечто темное, цельное и ужасно могущественное... Всегда на заднем плане, всегда в тени, всегда направляющее и влекущее за собой...

И вот я увлечен в круглую залу, в центре которой на полу пылает шестиугольник. В центре его возлежит обнаженная женщина, а фигуры в балахонах призывают свое божество: Йог-Сотот! Йог-Сотот!

Знакомый голос за моей спиной шепчет:

- Не бойся, это всего лишь спектакль. Некрономикон - книга, которой нет и по которой творят свои ритуалы безумцы, лишенные света. Но она... Она существует. Ты мог бы встретиться с ней - ради меня?

Действо, разворачивающее в зале, лишает мой ум ясности - да и может ли что-нибудь показаться ясным здесь, в мрачном кабаре, где творится фальшивое жертвоприношение? Но все же эта женщина чарует меня. Я знаю, что готов ради на нее на все.

- Я уверена, ты сам этого хочешь, - искушая, шепчет она. - Отдать свою свободу ради моей. Посмотри... Это же просто!

Она ведет меня куда-то направо, в сторону от огня. Мы входим в небольшую комнату, в центре которой стоит огромное, почти королевское ложе. В противоположной стене еще одна дверь. Она приоткрыта, и я мог бы в нее заглянуть, но просто не успеваю этого сделать.

- Раздевайся! - шепчет моя спутница и, видя мое замешательство, добавляет: - Только так ты сможешь по-настоящему встретиться с ней. А ты же этого как раз и хочешь.

И я понимаю, что действительно стремлюсь к тому, чего сам не знаю и не понимаю. К тому настоящему, которого жажду и боюсь... Я сбрасываю с себя одежду и падаю на ложе. А потом, обессиленный, смотрю, как моя спутница привязывает кожаными ремнями мои руки и ноги к столбикам кровати. Я словно распят на королевском ложе, и с каждым моим движением ремни стягиваются все туже. Я не способен протестовать, я знаю, что все - иллюзия. И я направляюсь к ее финалу. А даже если и нет?

Наконец и последняя возможность потеряна: женщина закрывает мне рот шелковым шарфом и выскальзывает из комнаты - я даже не успеваю заметить, через какую дверь. Я остаюсь один, остаюсь в неизвестном времени и месте... И никто не приходит. В комнате царит темнота, только за приоткрытой дверью различимы отблески света. Я пытаюсь вырваться, крикнуть, но только причиняю себе боль: узы и кляп оказываются неожиданно прочными. От боли я издаю стон - и прихожу в себя, наконец-то проникая в смысл происходящего. В этот миг я словно отрешаюсь от мучительно растянутого тела. Под действием физической боли и страха я отбрасываю в сторону множество фантазий. Я готов постичь настоящее.

Я впервые могу разглядеть всю цепочку: поддельный друг, поддельное средство, поддельный город и поддельные иллюстрации... Иллюзии внутри иллюзий, фальшивки, следующие за фальшивками. Теперь я распутал этот клубок и кое-что понял: в этом смысле лечение оказалось успешным. Но где же начало нити? Где же пресловутое навязчивое видение? Или там тоже была фикция? Я в одном шаге от ответа. Последнее движение, последний, отчаянный рывок...

И тут подделке приходит конец. Конец иллюзии, конец бредовому порождению фантазии, конец суррогатному миру. И я воспринимаю реальность как она есть - во всей ее полноте и ясности. Я могу мысленным взором, все еще ощущая давление веревок на лодыжки и руки, заглянуть за дверь, не вставая с кровати. И я вижу, что происходит там...

Я стою перед зеркалом. У меня черные волосы чуть ниже плеч. На кончиках волосы вьются; неровно падающий свет создает впечатление, что несколько прядей справа - седые. Может быть, это и неправда, однако наверняка сказать нельзя.

На вид мне около тридцати - скорее меньше, чем больше. У меня правильные черты лица, карие глаза, правый из которых слегка прищурен. Кажется, что я подмигиваю невидимому наблюдателю - или просто вижу этим глазом чуть хуже, чем другим. Над левым глазом, на лбу заметна слегка выгнутая вверх морщина, единственная на безупречной коже женщины. Пухлые губы приоткрыты и обнажают ровный ряд зубов, наводящий на мысль о бесполезности усилий стоматологов поддержать здоровье тех, которые этого здоровья напрочь лишены. На подбородке - маленькая, но заметная ямочка, придающая правильному овалу лица некоторую иллюзорную завершенность. На левой - если смотреть из зеркала, то на правой - щеке родинка, слегка искажающая безупречное первое впечатление. Брови и ресницы густые, не накрашенные и не выщипанные. В ушах у меня колышутся массивные старинные серьги с камнями желтоватого цвета, добавляющими пикантности неровному освещению. Их водянисто-масляный блеск, ровный, без режущей глаза аляповатой яркости, соответствует моему стилю; к моей внешности подошло бы слово роскошная, не будь это слово так затаскано в описаниях неодушевленных предметов.

Моя одежда производит совершенно иное впечатление. На мне кожаный ошейник с шипами, слишком широкий для собачьего и слишком свободный для ошейника раба или рабыни. К тому же на нем нет колец, к которым можно было бы прикрепить цепь или поводок. Короткая кожаная куртка скрывает верхнюю часть тела, силуэты небольших, но массивных грудей обрисовываются под гладким, как будто влажным материалом. Такие же кожаные брюки оказываются в значительной мере фикцией: штанины просто крепятся к широкому поясу, оставляя промежность открытой. Волосы на лобке подбриты в форме буквы V; их иссиня-черный цвет производит искусственное впечатление.

Левой рукой я провожу по волосам, разглаживая те пряди, которые кажутся седыми, протираю пальцами морщинку над левым глазом, касаюсь мочек ушей, вызывая новые волны мягкого света, затопляющие мало-помалу зеркальную поверхность. Потом медленно опускаю руку, поглаживая свою кожаную одежду.

В правой руке я держу плеть - с массивной рукоятью черного дерева, витым охвостьем с узелками. Орудие наказания выглядит потертым; кажется, служит оно не только и не столько украшением. Плетью я нервно постукиваю по колену, кожаные брюки при этом издают странный звук... или этот звук раздается где-то у меня за спиной, в пространстве, не отраженном в зеркале. И я знаю, что это за звук. Знаю, что сейчас произойдет. Знаю, что же предстало передо мной. Вот только уже не верю - ни в это тело, ни в эту одежду, ни в реальность этой сцены. Но какое значение может иметь моя вера или неверие? Подделке пришел конец; ощущения подлинны, события совершаются въяве, жизнь больше не будет игрой - до определенных пределов. Сочтя приготовления законченными, я в последний раз повожу плечами и разворачиваюсь...