Сорочан Александр Юрьевич : другие произведения.

Пятая проза

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...сюжет книги - книга. Книга солидная, объемная, насыщенная, не лишенная глубины и внешней занимательности. В общем, довольно обычная книга. Необычно в ней только одно: то, что саму книгу я так и не написал. "Пятая проза" вполне логично следует за четвертой...

Александр Сорочан

Пятая проза

  
   Начало - дело деликатное...
   Фрэнк Герберт был абсолютно прав. Самое странное, что он вложил эту фразу в уста принцессы Ирулэн, еще не зная, куда заведет его столь деликатное начало. "Дюна" разрослась сначала до шести томов, потом до двенадцати, сейчас пределов Вселенной Герберта уже не видно. Но, к счастью, не всякому творцу суждено увидеть, правильный ли он выбрал путь, куда ведет тропа и как по ней следует идти. Герберт ушел, истерзанный планетой пустынь, про которую сейчас знают все любители словесности от мала до велика. Он начал дело, которое все равно не смог бы завершить. Но начало он выбрал сам.
   В этой книге речь пойдет об ином случае. Автор по-иному распорядился открывшимися возможностями - вернее, распоряжается ими и сейчас, набирая на клавиатуре все новые сочетания символов и пытаясь в них выразить Смысл, который все никак не удается уловить. Все это началось очень давно...
   До первой прозы...
   Вряд ли кому интересна моя автобиография. Она не играет особой роли в сюжете этой книги, основанной на истории пятой прозы. Однако ж вспомнить иной раз приятно. Даже неприятные вещи... Ведь писать я начал на Украине, в далеком детстве. Мне не хватало общения, не хватало людей, говоривших с привычными интонациями о привычных вещах. И - самое страшное - вокруг было очень мало книг, к которым я успел привыкнуть. Вот и пришлось самому изобретать сюжеты. Забавно, что многие из них кочевали из блокнота в блокнот долгие годы, обрастая деталями; много лет спустя некоторые даже попали в первую книгу рассказов - воплощение чистейшего хаоса, как стилевого, так и смыслового. Но воплотить этот хаос необходимо, ибо воплощение дает возможность выхода. В броуновском движении молекул обнаружился смысл, а значит, нашлись и направления. Сориентировавшись в некотором роде в сторонах света, я двинулся дальше.
   Полагаю, отступлений уже достаточно. Но слишком уж странна и непривычна сама структура этой книги. Я всегда старался писать, рассказывая истории или формулируя мысли. Я, конечно, понимал, что у каждого текста есть своя история (кому, как не литературоведу, об этом знать?), но описание этой истории оставалось делом сугубо ученым. Но вот стало ясно, что нужно рассказать историю истории - и все переменилось. Я писал книги, где сюжетом были события и мысли, теперь сюжет книги - книга. Книга солидная, объемная, насыщенная, не лишенная глубины и внешней занимательности. В общем, довольно обычная книга. Необычно в ней только одно: то, что саму книгу я так и не написал.
   Не подумайте, что я собираюсь извиняться и каяться. Велика важность: избавил один графоман читателей от необходимости знакомиться с очередным (хоть пятым, хоть двести двадцать седьмым) опусом! Выразить ему благодарность и шагать дальше! Однако ж есть в этом тексте один нюанс: перед вами не книга о книге. Я много думал о четырех прозах (последнюю из которых сотворил Мандельштам) и попытался написать пятую.
   Правда, смущает одно: в университете мы частенько играли в футбол четыре на четыре. И учился с нами такой Леха Степанов, который непременно оказывался в такой игре пятым. Неудивительно, что звали его однокурсники (и зовут друзья до сих пор) не иначе, как Лехой Пятым. Я частенько думаю, не окажется ли моя книга настолько же нужной, насколько был нужен Леха на футбольном поле? Мысль печальная, но безысходности она не рождает. "Четвертая проза" Мандельштама тоже не всем пригодилась; да и есть ли вообще необходимость в литературе? Для пишущих - несомненно, для читающих - вероятно, тоже. Так что "пятая проза" - та самая, о которой сказал кто-то из великих: "Всякая книга - подвиг. Особенно ненаписанная книга".
   Пятая проза чем-то напоминает поиск пятого угла в комнате. В той самой, в которой у Достоевского "стоял круглый стол овальной формы". Или поиск сокровищ в том лесу, где у Куприна "ель трепетала всеми своими листочками". Можно позаимствовать у классиков немало забавных и нелепых образов. И рассказывать о чужом. Но я предпочитаю - свое.
   И вот перед вами разворачивается история этой странной прозы. Начавшаяся давно... Настолько давно, что мне иной раз кажется, что все это и вовсе неправда - может ли быть "правдой" то, о чем пишет - или собирается писать - литератор?
   Все началось с фантастического сюжета, с сюжета о магии... Я верил в то, что волшебство слова сохраняется на бумаге, в то, что слово может нести в себе, помимо внешней красоты, и тайный смысл, что оно, подобно волшебству, способно изменять странным образом мир, в котором произносится или пишется. И писал фантастические рассказы и даже романы, многие из которых кажутся занятными и теперь, когда я перелистываю пожелтевшие листки.
   Увы, ни в одном из тех "магических" текстов не была поставлена последняя точка. Усложненная форма, которую обрели словесные конструкции в предшествующем абзаце, появилась неспроста. Говорить о волшебстве я еще не умел; даже тогда, когда самое волшебство было очевидным. Интуитивное знание сюжета еще не было гарантией его воплощения. И я снова и снова пытался додумать сюжет: как рождается магия, как осуществляется ее распространение, как действует она на души и сердца?
   Казалось, заклинание должно подчиняться определенным законам - все должно быть рассчитано, не одно только время... Нынешнее фэнтези подтверждает правоту этого высказывания. Но в моем случае математика не сработала. Подбирать слова мне нравилось, но результаты отличались от тех, которых я ожидал. Внешняя красивость текста оставалась оболочкой, в которой билось сердце магической формулы - той, изречь которую я не умел.
   Как раз тогда меня посетила идея о воплощении магии в новых жанровых структурах - именно так, по-ученому. Это случилось на грани яви и сна. Я, как пишут в книжках, вскочил с постели и тут же записал идею. В общем-то, она включала в себя три понятия: феерия, фантазия и идиллия. Три текста с такими заглавиями могли исчерпать все, что мне хотелось сказать. Если бы только знать, как их написать... Впрочем, я знал.

Феерия

   Маг умирал.
   Не то чтобы он не ожидал такого исхода - наоборот, готовился как мог и умел. А умел он многое. Недаром прозвищем "Мудрейший" наградили его не глупые обитатели побережья, а жители укрепленного города на далеком Севере, спасенного когда-то от неминуемой гибели. Маг сумел изменить направление потока лавы, грозившего снести город с лица земли. И заплатил за это недешево: Сила, уходя, унесла с собой столько, что прийти в себя Маг уже не чаял. Находясь и здесь и одновременно где-то в ином измерении, он лежал в тесной комнатушке в низенькой хижине у крепостной стены. Он не видел, как пришли с молитвой горожане благодарить его, как возвели монумент в его честь, какие дары преподнесли. Несколько месяцев продолжалось оцепенение. А потом Маг поднялся, взял свой посох и, даже не простившись, покинул город, чтобы никогда в него не возвращаться.
   Но это еще не начало истории...
   После спасения города Маг долго странствовал, пожелав посетить места, которыми до того ни разу не интересовался. Маленькие поселки страны степей с радостью и страхом открывали свои стены пришельцу, слава которого распространялась быстрее, чем шел он сам. Но Маг изменился: отдав прежнюю Силу, он обрел новую, а вместе с ней - новый облик. Он стал выше ростом, белые волосы ниспадали до пояса, борода исчезла, а лицо избороздили морщины. Но Маг не стал старше или слабее. Это он доказал однажды, отплатив за гостеприимство. Поселок, в котором пришлось остановиться на ночлег, избрал местом для набегов дракон-оборотень, одно из тех ничтожеств, которые опозорили в старые времена драконий род и еще не вывелись теперь. Маг вышел дракону навстречу и отобрал у него личину. Тогда грязное существо, имевшее прежде облик дракона, бросилось прочь и Маг долго преследовал его...
   Но и это не начало истории...
   Потом был небольшой город среди лесов, на берегу медленной, величавой реки, в котором Мага попросили задержаться при дворе владетельного князя. Вождь этого народца, добродушный и сильный человек, мало общался с высшими силами и много - с своим народом, для счастья которого он обещал сделать все. Благие обещания часто становятся началом неблагих дел. И враждебные соседи вскорости покусились на прибрежные земли и на саму жизнь княжеской семьи. Мага попросили помочь - хоть немного, а он - или, вернее, тот, кем он стал - не умел отказывать в просьбах. Нет, заклинания не наносили вреда людям, а только усиливали мощь гостеприимного княжества... Маг жил в домике окнами на реку... А однажды к нему пришла девушка, в глазах которой было нечто большее, чем любопытство. И в доме появилось нечто новое, чего не бывало с ним доселе. Наверное, он перестал быть Магом, потому что не смог или не захотел проникнуть в ее душу... А может, ему просто хотелось поверить или полюбить?
   Но и это еще не начало истории...
   Теперь же странствия подошли к концу. Несколько лет Маг прожил на побережье, накладывая заклятия доброй погоды и хорошего урожая. Он возвратил Силу, но стала она совсем иной, лишенной личной привязки, свободной для мира и людей. Процесс был длительным, Маг стал осторожен и аккуратен, боясь причинить кому-нибудь вред. Он расходовал Силу редко и пополнял ее запасы с аптекарской точностью. Жалеть о потраченном ему не приходило в голову, а обрести еще больше значило лишить Силы кого-то, кому она необходима. А к этому у нового Мага не было никакой охоты; душа не лежала - и все.
   Однажды утром Маг не смог оторвать голову от подушки. Да, его возраст уже не измерялся людскими годами, а Сила была чересчур велика и тяжела. Но не в том он увидел причину. Просто подошел час, когда в ином месте он оказался нужнее, чем здесь. И Силу предстояло вернуть, забрав взамен нечто иное, измеряемое другими весами. А потом, расставшись без труда со всем здешним, Маг должен был уйти...
   Тут-то и начнется, наконец, наша история.
  
   Маг не хотел умирать. Он чувствовал, что не все еще сделано. Но чувствовал и то, что всего не сделать никогда. И усилия завершить, закруглить жизненный итог - бесплодны. Увы... А он уже так привык к побережью. Привык встречать восход на Скале Укора, что возвышалась с южной стороны вдававшегося в море мыса. Привык осматривать край в поисках счастливых и несчастных, тех, кому мог помочь и кого должен был оставить в покое. Невысокие, приземистые людишки, обитавшие здесь, только внешне отличались от героев Внутренней страны. В душах их царили те же чувства: любовь и ненависть, страх и гордость, долг и свобода... Ничто не меняется: уж в этом Маг убедился за длинные, длинные годы, прошедшие с того дня, когда он покинул пещеру родителей и вышел в большой, так и оставшийся неизведанным мир.
   А теперь и смерть... Даже сейчас не мог он не думать о повседневных заботах. Стоило бы затопить камин да смахнуть паутину с той полки, где стоят сосуды с волшебными снадобьями. Ведь толика постороннего мусора может превратить целительный эликсир в злейший яд. А вдруг кому-то понадобится. Старуха Долли из хижины на холме захворала три дня назад и просила что-то... От боли в груди, кажется. И фермер с северной оконечности селения, по имени Ал Рыжий, просил мазь, чтобы подлечить бабки у своей лучшей ездовой лошадки. И никому из них уже не дождаться... Если кто и поможет, то это будет кто-то другой. Пусть использует по назначению все, что он оставил - даже если это совсем немного. Полка чародейных составов, несколько амулетов, простая посуда у печи, веник (правда, не простой, с заклятием), ожерелье (совсем простое, но очень дорогое Магу).
   Но главное - не в утвари, а в том, чего не увидеть глазами. Куда денется освобожденная Сила? Маг не знал. Он был не властен над тем, что скопил за века. Силу - по крайней мере, ту, которой он вроде бы владел - нельзя передать кому-то конкретному. Она просто станет... Свободной? Неуправляемой? Впервые за долгие годы Маг не знал ответа на вопрос, который задавал сам себе. А оставалось так немного...
   За дверью послышались шаги - медленные, тяжелые. Что-то безысходное почудилось в них умирающему. Но впечатление рассеялось, едва хлипкая, вся покрытая трещинами дверь распахнулась. И темнеющему взору Мага предстал вполне земной субъект - сравнительно высокий, широкий в плечах и еще более - в талии, перехваченной широким зеленым поясом. Еще на вошедшем была свободная холщовая рубаха, на ногах красовались новые сапоги и нечто вроде коротких брюк особого покроя.
   - Здравствуйте, Мудрейший! Отчего это вы еще в постели? - мужчина поклонился.
   Едва заметным движением головы Маг попросил его приблизиться.
   - Вы же обычно на гору поднимаетесь, едва рассветет? А сегодня - раздумали?
  -- Я умираю, Билл... - еле слышно пробормотал лежащий.
   - Да что вы, Мудрейший! - недоверчиво раскрыл глаза гость. - Ведь вы...как бы сказать...бессмертны. Да и дровец я вам привез, как раз время подошло. Вот приберусь сейчас, проветрим здесь и снова будет здорово. Как же вы это помирать-то собрались? Вот у Ала лошаденка прихворнула - а он только о вас и думает. А если потраву Рэнд наведет - то вы и защитите. От него только и жди! А вставать не хотите - так лежите, отдыхайте! Все и пройдет...
   Так успокоительно бормоча, Билл Шерстобит (именно на это имя он и откликался) подоткнул одеяло, поправил постель, переставил посуду на печи, распахнул окна, впустив в комнату солнечный свет, полез зачем-то на маленький чердачок. Но Маг уже не слышал его. Закрыв глаза, он мысленно прощался со всем, что любил в этом мире. И где-то на окраине сознания мелькнула мысль о добродушном бобыле Билли, взявшемся за сходную плату обустраивать его нехитрое хозяйство, о его соседе Динке, известном весельчаке и проныре, и о другом соседе - Рэнде - хитром, прижимистом субъекте, которого Шерстобит подозревал в самом черном колдовстве. Почему-то обыватели прибрежной деревеньки на миг заняли его сознание - перед самым концом.
   А Билл Шерстобит, спускаясь с чердака, разобрал что-то, сказанное чужим, нездешним голосом на едином выдохе. Что-то вроде:
  -- Теперь уходи, Сила.
   Шерстобит сначала не придал значения словам старика. Мудрейшему (видно, по тому по самому, что он великой мудростью отличается) случалось рассуждать о вещах прошлых и будущих, считая их здешними и сегодняшними. Вот Билл и не волновался. Зачастую Маг говорил нечто, важное для всех. Например, с месяц назад предсказал потраву, которую учинит огромная стая перелетных птиц. Селянам удалось многое спасти... А то начинал разговаривать о каком-то королевстве Анид, про которое в селе слыхом не слыхали. Вот и сейчас...
   Но когда Билл услышал голос, то испугался и чуть не сверзился с лестницы. Как будто третий вошел в хижину на холме и сказал свое, веское слово. Шерстобит почти подбежал к Магу и увидел, что глаза старика закрылись навсегда. Руки похолодели, дыхания не чувствовалось. Но с этими волшебниками никогда не знаешь наверняка. И Билл не хотел спешить с решениями.
   Но сейчас он ЗНАЛ: Маг умер. Знал определенно, едва прикоснувшись к телу. Впервые за долгое время легкомысленный Билл обрел уверенность и серьезность. Нимало не медля, он сложил руки покойника на груди, особым образом разместив пальцы - в ритуальном жесте, о существовании которого не подозревал. Затем порылся на полке, извлек потускневшее ожерелье с зелеными камнями и уложил старику на грудь. Нашел и две монеты с тайными рунами, обозначавшими покой и благословение. Причем эти действия казались Биллу абсолютно естественными. Легкой белой тканью он укрыл Мага и вышел наружу, на солнечный свет.
   Сила нашла Хозяина... Впрочем, на время - ведь ничто в мире не вечно, кроме времени. И когда оно подойдет, Билл... Впрочем, не будем забегать вперед.
  
   ***
   Эта последняя фраза оказалась пророческой: я поторопился. История о волшебстве, история о вымысле и история о счастье не сложились в единую книгу (что вышло из "фантазии" и "идиллии", сейчас не так уж важно; скажу только, что они от первоначальной идеи оказались еще дальше). Один читатель назвал главы из "Феерии" холодными. Может, именно так и обстоят дела. Слово и Магия существовали раздельно. Феерия оказалась слишком простой - или наоборот. Я начал охладевать к фантастике как приему; но магию следовало выразить любыми средствами. Волшебство, становящееся реальностью, притягивало все сильнее. И я знал, что цель прозы (ясное дело, моей, мною задуманной) - в том, чтобы найти и описать это волшебство, не сводя к механизму, к рецептам и "условиям игры". Сюжет понемногу определялся, но очертания его оставались самыми общими. Магия существует - но даже и это нуждается в доказательстве. Она воздействует на людей - но описать характер этого воздействия крайне затруднительно. Снова и снова я пытался решить задачу. Я знал, что каноны нормативной прозы (классицизма или реализма) для этого не подходят, стилизации начала ХХ века отвлекают своей совершенной красотой, а "четвертая проза" Мандельштама и его наследников лишена важного для меня сюжета. Приходилось "идти другим путем".
   Я снова выбрал путь развития разных сторон сложной концепции в нескольких текстах. Так родились "Борцы с реальностью" - вернее, замысел, давший три романа и множество рассказов. Мне не хотелось бы утруждать читателей, превращая "пятую прозу" в творческий отчет о проделанной работе. Посему приведу начальные фрагменты книги "Вкус марципана", вполне объясняющие, с какими мыслями я принялся за работу, к чему стремился и с какими трудностями столкнулся, стремясь сохранить Магию.
  

Вкус марципана

   Наверное, эта книга - о чувстве жизни, о той волшебной реальности, которой все мы так жаждем и которой так и не обретаем. Всегда получается "не совсем то" - и в лучшем случае. А в худшем...
   О марципане любознательные читатели ничего нового отсюда не узнают. Да и что я им могу сообщить, поскольку так и не попробовал его? Огорчает это меня или нет - будет ясно позднее. Но вообще-то марципан появился здесь не зря. Своей недосягаемостью он производит впечатление волшебства, как будто является частью той самой реальности, которая истинна, в отличие от иллюзорного мира нашего обитания. Вот вам поэтика заглавия.
   ***
   Первое впечатление, связанное с марципаном, покоится где-то в безднах моего детства, которое воспринимается исключительно слитно - единым комком явлений, из которых ни одно выделить не удается. Правда, некоторые полуреальные воспоминания все же сохраняются. Только надо учесть, что каждому из них требуется некая вещественная подпорка. Без артефактов все кажется зыбким и недоказуемым - за давностью лет и из-за лености мысли.
   На сей раз некий зримый след загадочного продукта остался - правда, всего лишь в виде печатных букв в детской книжке. Папа вопрошал некоего привередливого мальчика: "Может, тебе подать марципанов на серебряном подносе?" Естественно, ребенок заинтересовался таким меню и потребовал у папаши объяснений. Увы, отец (личность, судя по всему, героическая, с немалым жизненным опытом) знал о марципане немногим больше нашего. Его ответ меня лично несколько обескуражил: "Наверно, что-нибудь кисло-сладенькое с сиропом". Детское любопытство осталось неудовлетворенным... Впрочем, вряд ли маленькие читатели так уж заинтересовались марципаном. Их занимали более конкретные сладости, которые можно было наблюдать в магазинах хоть изредка. А марципан оставался незримой антитезой, несбыточной мечтой, утратившей всякий вкус от возможности обладать ею.
   ***
   У всех, только не у меня. Не потому, что я такой уж особенный. Просто воображение работало неплохо. Вот и хотелось все знать, чего бы это ни стоило. А держать в рамках жажду знаний - нетушки! Обойдетесь! Глупые ограничения, возводившиеся какими бы то ни было системами, мне отроду претили. Только как-то получалось, что Система всегда побеждала. А мы этого и не замечали, пребывая в полной уверенности, что остаемся самыми независимыми и разумными, оставляем позади все условности и каноны и живем в полном соответствии с высшей системой ценностей. Увы... Все было совсем наоборот.
   О том и речь.
   ***
   Эта книжка является продолжением другой, столь же серьезной (или несерьезной), которую я написал или еще напишу. Называлась она (или будет называться) "Борцы с реальностью" и речь там идет о группе людей, своего рода тайном обществе, члены которого научились преодолевать те ложные и отрицательные начала, с которыми они сталкивались в так называемой реальной жизни. Уверен, если кто-то сможет дочитать ее до конца, то чего-нибудь узнает о способах победить Зло, если его вообще победить возможно.
   А здесь речь пойдет совсем о другом - об одном человеке, который решил исполнить ту же самую задачу, не прибегая к каким-либо организациям. Он захотел сам узнать, каков же, фигурально выражаясь, марципан на вкус. Вот и решайте - какой путь лучше, если есть желание.
   ***
   Предупреждаю: эта книга написана от первого лица, то есть я не искажаю свою собственную прямую речь, на что решаются многие доморощенные писатели. В "Борцах с реальностью" третье лицо вполне допустимо - очень уж много там персонажей и сюжетных линий. На сей раз дело обстоит проще: меня зовут Виктор Архипов, я автор и главный герой.
   Ура!
   ***
   Когда решаешься вступить в сражение, очень важно помнить одну вещь. Если решаешься принять реальность всю целиком, как она есть, то уподобляешься тем, против кого хотел выступить. Если начисто отрицаешь все реальные феномены, то тебе не борьба нужна, а хороший доктор. Психиатр то есть - говорят, шизофреникам помогает. Нужно иметь смелость сомневаться в реальности, не отвергая ее. Лишь подвергая все и вся сомнению, анализируя и оценивая, можно обнаружить Зло и найти хоть какой-нибудь метод борьбы. В противном случае - мне вас жаль.
   Борцы с реальностью, смею вас уверить, не были параноиками. Они о Зле знали побольше нас с вами. Воображение помогло им найти свое место в мире и применить те знания, которыми они обладали. Конечно, из этой книги никто особо точных рецептов не получит. Так себе, методика с примерами. К тому же не всегда она и срабатывает. Кое-кто спросит: "На что же она тогда нужна?" А я в ответ расскажу поучительную историю.
   Одному музыканту не нравились тексты, которые писал Джим Моррисон. Дело ясное: не такие уж простые стихи. Он и сказал поэту: как, мол, к таким словам аккомпанемент сочинять, чересчур они неясные. А Моррисон ответил: "Текст не нравится? Напиши свой".
   Вот и я готов всем критикам ответить этими самыми словами. Человек я миролюбивый и кулаками махать не люблю. Чем спорить попусту, лучше заняться чем-нибудь полезным. Пока есть в мире темные силы, всяк с ними пусть борется, как умеет. Очень уж хочется попробовать марципана...
   ***
   Классический сюжет романа воспитания может быть вывернут наизнанку всеми и всегда. Диккенс, Бальзак, даже Островский создали образцовые методики "переплавки" характера - самостоятельной или под воздействием общества, окружения, семьи, друзей и так далее. Конечно, первый путь предпочтительнее. Но, боюсь, его реализация в жизни встречается все реже и реже - чересчур много факторов, неосознанных или полуосознанных влияний, чаще всего личность разрушающих. В редких случаях можно преодолеть их все - и тогда получится роман воспитания наоборот. Человек идет не от состояния tabula rasa к полноте духовной жизни, а совсем наоборот. В книжках звучит неплохо, а в реальности проигрывает. Традиционные варианты рождения личности можно модифицировать сколько угодно. Одна только проблема - всякий автор романа воспитания неминуемо возвращается к самому себе как образцу. А что он может знать об истинных свойствах своей души, о своих жизненных установках. Взгляд изнутри страдает той же неполнотой, что и взгляд снаружи. Так что толковый роман воспитания - дело недостижимое и для автора, и для читателя. И читаемое вами к этому жанру отношения не имеет. Впрочем, довольно теории.
   Начинать, конечно, надо не с начала. Последовательность более прихотлива. Зато выглядит понятнее.
   ***
   В приемной было прохладно, и это объяснялось весьма прозаично - разбитым оконным стеклом. Впрочем, нельзя исключить, что тюремное начальство воспользовалось подходящей случайностью для создания соответствующей атмосферы. Все-таки место заключения. Хотя на посетителей впечатление производить не стоило - все и так были изрядно встревожены. Никакого правового беспредела - только грязь и запущенность. Никакой жестокости - только равнодушие. А так все нормально: не лучшая и не худшая тюрьма в средней России.
   Мы с адвокатом Димкой явились по радостному поводу, но все приятные чувства улетучились за десять минут ожидания. Служащий принял бумаги, отворил нам дверь в помещение для свиданий, усадил на ободранные табуретки и удалился. Мы, собственно, и не ждали особой предупредительности. А легкость, с которой получено право на свидание, вообще удивляла. Срок у Игоря подходил к концу, однако исход был непредсказуем до последнего момента. К тому же я с юридической точки зрения вообще не имел на свидание права. Однако - пустили...
   ***
   Димка потянулся за сигаретой, но тут же вспомнил, где находится. Отдернуть руку гордость не позволяла, поэтому он все-таки вытянул пачку "Союза - Аполлона" из кармана и начал вертеть ее пальцами. Это дело было для него самым долгим. Взялся Димка за работу по многочисленным нашим просьбам почти сразу же по окончании юрфака. Теперь он помощник юриста в одной более чем солидной конторе, а от прошлых безденежных дней осталось несколько неоконченных процессов, забросить которые не позволяет профессиональная гордость. Так и уважение у коллег можно утратить. И выходит, что сидит бедняга рядом со мной в холодной конуре и ждет невесть чего вместо уютной деятельности в тепленьком офисе в компании красотки-секретарши.
   Ну да ладно. Он, когда стезю выбирал, должен был подумать, что когда-то дорожка раздвоится и приведет его сюда. Могла и не привести. Но сослагательное наклонение не считается.
   Чтобы скоротать время до следующего открытия тяжелых дверей, я поинтересовался, насколько Димка теперь загружен.
   - Да как тебе сказать... Вроде бы не чрезмерно, хотя бывало и полегче.
  -- Будет и еще легче...
  
   ***
   Но легче не становилось. Я не стыжусь этих строк и теперь, когда очевидна и наивность, и неотчетливость убеждений. Я знаю, что был не прав: начинать надо с начала. Только и идти надо до конца. И признание собственных ошибок нисколько не ранит, скорее убеждает - идея не так уж дурна. Еще шаг, другой - и вкус марципана удастся ощутить. А там недалек тот миг, когда этот вкус почувствует и читатель.
   Тогда еще русские читатели еще не ознакомились с Мураками и прочими гениями постмодернизма. Ориентировался я разве что на Воннегута, которого в свое время перехвалили, а потом принялись усердно забывать. Все написанные фрагменты "Борцов с реальностью" строились на использовании приемов автора "Колыбели для кошки" (и не только ее). Сейчас уже привычно рассуждать о "русских павичах" и "русских борхесах". Я на это смотрю с юмором; глупо скрывать амбиции, но глупо из приема делать основу собственной значимости. Не сумел бы я стать "русским воннегутом" - да и не захотел бы. Хотел создать свое, незаёмное. И уже знал, чего не хватает.
   Я пытался писать "от жизни", выхватывая отдельные фрагменты, пытаясь с помощью нескольких связок (словесных или сюжетных) сплести внятный узор, извивы которого привели бы к центру мироздания. Там звук простых слов оборачивается музыкой сирен, простейшие движения и действия обретают вселенский смысл, а обычный писатель становится демиургом. Но - не складывалось. Узор рвался, гармония казалась недостижимой, скольжение по верхам оборачивалось эфемерными построениями, в которые я не верил сам. Никакая методология не спасет при отсутствии веры. Научное построение текста, предполагающего эмоциональное переживание, невозможно.
   Я обращался к опыту разных эпох и разных литератур. И поначалу тоже не слишком углублялся в "дебри". Брал то, что попадалось под руку, не слишком переживая по поводу совместимости разнородных идей и форм. Именно такая поверхностность привела к предсказуемому результату: писание "с жизни" стало воспроизведением жизни. Правда, воспроизведением совсем особым...
   Этот замысел долгие годы был для меня одним из самых дорогих. И писать о нем сложнее всего. Не потому, что он остался незавершённым. Нет, в каком-то смысле я все завершил. И потому предлагаю взглянуть, как могла выглядеть жизнь под определенным углом. Ведь интересовало автора-"натуралиста" по-прежнему только одно: как отыскать в жизни магию и как сделать волшебство слова зримым. На сей раз для большей убедительности использовался личный опыт. На смену узору пришло иное: теперь из отдельных картинок складывалась мозаика, которая внимательному взору давала ключ.
   Книга называлась "Праздник"... Занятной ее идея была еще и потому... Нет, не получается. Попробуем лучше по-другому. Хотя бы вот так:
   Долгие годы эта работа не отпускала меня. Появлялись замыслы - отдельных фрагментов и единого целого; многие отвергались, некоторые - реализовывались. Иногда немало времени проходило между идеей и ее воплощением. Но неизменным оставалось намерение собрать вместе все рассказы цикла и представить их публике. Личная значимость этого произведения несомненна - столько лет напряженной (хоть и непостоянной) мыслительной работы даром не проходят. Но как убедить в необходимости этого субъективного взгляда читателей, которых, несомненно, тревожат куда более важные проблемы, нежели летнее торжество в провинциальном городке? И следовало ответить на вопрос потенциальных читателей: "Какого черта нам это нужно?"
   Определенного ответа не было: я мог предложить несколько вариантов, а потом предоставлял решать - читать все остальное или предоставить ему кануть в oblivion.
   Поначалу я не хотел и думать о предисловии: рассказы, написанные об одном дне и разных годах, должны были говорить сами за себя. Но потом - необходимость возникла. К одному из торжеств был приурочен специальный номер самой популярной местной газеты, в котором на первой полосе была помещена небольшая проблемная статья, посвященная идее Дня Города вообще. Написал ее мой друг и бывший однокурсник Саша Шимин, и выводы, им сделанные, оказались весьма плачевными. Все дни города в российской провинции до ужаса похожи друг на друга - от парада до фейерверка. И пока этот порочный круг не будет преодолен, не получим мы от праздника радости.
   Во всем этом была немалая доля истины, но кое с чем я согласиться не мог. Не могу и сейчас. А опровержение - оно в моих рассказах (или историях, если это определение вам нравится больше). Дурацкая официозность стирается в памяти, а впечатления у каждого остаются свои, совершенно уникальные. Так что все Праздники неповторимы и по-разному воздействуют на людей. В каждом мгновении единственного дня - тысячи различных нюансов и личностных реакций. Я не психолог и не собирался систематизировать их, но показать эти глубины необходимо; в них следует искать волшебство, которого так не хватает в обыденном существовании. Жизни людей, их радости и страдания слишком часто теряются среди социально значимых действий и всяческих потрясений. А ведь конечная цель их всех - Человек. Как бы ни банально это звучало, следовало вернуться к нему, проникнуть - хоть ненадолго - в микрокосмос личности. И тогда ощущение Праздника утратит безликость и явится понимание. Ведь мы ради него трудимся, не так ли?
   Впрочем, идея об индивидуализации впечатлений и постижении ценности Праздника во всех проявлениях недолго оставалась единственной. День Города не пребывал неизменным, как и его участники. То же самое происходит и во всех других местах, именуемых русской провинцией и остающихся непостижимой загадкой, хранилищем некой духовной квинтэссенции народа и мира.
   Однако от подобного пафоса мои истории были далеки. Большей частью они базировались на личных впечатлениях, значительно преображенных фантазией. Иногда нечего было добавлять: настолько цельным казалось еще свежее в памяти происшествие. Но чаще - воспоминания и рассказы знакомых и малознакомых людей служили только толчком к началу работы. Я старался сохранить свои личные симпатии и антипатии даже при самом "объективном" подходе. Наверное, поэтому в большинстве историй героями оказались совсем молодые люди. Не только из-за того, что от них будут исходить грядущие перемены - в Празднике в том числе, но и из-за того, что предаваться ностальгии всегда приятно. Поэтому стоило воспринимать тексты не как документальный отчет, а как напоминание - о том, что когда-то мы не были буржуа и изгоями, "новыми русскими" и люмпенами, бизнесменами и бродягами, озлобленными и подлыми, скучными и скучающими. Мы были просто начинающими любителями выпить и погулять, далекими от клинической стадии, мы обладали добродушно-циничным взглядом на феномены жизни. Мы попросту были молодыми. И я задумал книгу для тех, которые хотели такими остаться. Поймав мгновение и постигнув его, я пытался вернуть утраченную тайну, тайну обращения времени вспять и поиска в прошлом того, что могло бы действовать в настоящем. Я, наверное, никогда не был столь "натуралистичен". Маятник качнулся от феерий в противоположную сторону - и я пришел к "простым" историям о празднике, который не всегда был с нами. Но мог быть... И получились тексты наивные - вернее, стилизованные под "наивность".
  

Терминатор и другие герои

   Увидев этот уголок в первый раз, Вадик и Мартин согласно кивнули: "Здесь". Произошло данное событие задолго до торжеств, во время одной из их бесцельных прогулок по центру, которые иногда приносили и вовсе неожиданные плоды.
   Местечко казалось просто идеальным: удаленный от шума уголок городского сада, прилегавший с одной стороны к глухому забору и окруженный со всех прочих зелеными зарослями. Здесь каким-то чудом сохранился деревянный столик и две скамейки, одна из которых, впрочем, вызывала в смысле надежности вполне обоснованные опасения: уж слишком страшный скрип донесся из ее недр в тот момент, когда Вадик решился присесть. А что будет, если Кирюха... Нет, об этом лучше не стоило размышлять!
   Во всем остальном никаких сомнений не возникало: близко к центру событий и ко всем "стратегически важным" точкам, уединенно и уютно. Как-то раз Вадик с Кирюхой праздновали начало занятий в компании каких-то девиц буквально в пяти метрах от этой самой скамейки - и просмотрели такую удивительную позицию. Когда вся компания проникла в избранный уголок горсада, тогдашняя неудача вызвала всеобщее сочувствие.
   - Ну, во всем плохом есть и другая сторона, - заметил Мартин. - Грохнись Кирилл на эту скамью полгода назад - вряд ли бы мы имели счастье лицезреть ее сегодня.
   - Лучше поздно, чем никогда, - важно произнес Кирилл, садясь. По поводу своего роста и веса (крайне значительных, признаемся) он никогда не комплексовал, будучи совершенно чужд всяким претензиям на ложную скромность. - Давайте экипировку, что ли?
   Готовились к празднику задолго до его начала: когда же еще собраться веселой компанией? Лето в самом разгаре, занятия окончились для всех, кроме наиболее ленивых и неудачливых. Разъехаться еще не успели, а других праздников не предвиделось. Конечно, пару недель назад был у Мартина день рождения. Ну и что с того?!
   Ни у кого из приятелей средств на самостоятельную организацию такого рода пирушек не имелось. Вот Мартин и скрывался весь знаменательный день от поздравлений и надоедливых приятелей. Откуда деньги у нищего студента? Угощать только избранных он не собирался, а потому встречал новый год своей жизни либо в компании очередной подружки, либо дома, либо где придется. Точно так же поступали и другие, за исключением Кирилла, исправно собиравшего на вечеринку приличную компанию. Но обольщаться не стоило: собравшихся ждали только вареная или жареная картошка с колбасой подешевле и огромное количество самогона, секретом производства которого владела Кирюхина бабушка. В итоге недовольным не бывал никто: расползались только к утру и с трудом могли вспомнить, на какие безумства подвигал гостей виновник торжества, становившийся авантюристом под воздействием выпивки...
   Но в этот раз пирушка происходила по иным законам: стипендии и зарплаты все получили совсем недавно, так что смогли позволить себе некоторые траты. Кроме того, большинство освежило в памяти свои кулинарные таланты: Ленка притащила пирожки с ливером, а Вадим промучился денек на кухне и теперь предъявил изумленным друзьям аккуратный сверток с домашними котлетами. Собралось человек десять, так что меню вышло внушительное.
   Правда, с выпивкой начались проблемы. Кирюха смог обеспечить только пару бутылок своей знаменитой "горилки" ("У соседей свадьба", - буркнул он в оправдание). А в магазинах ситуация сложилась и вовсе невеселая.
   - Местных производителей все поддерживают, гады, - вздохнул Мартин, которому за день до праздника вручили авоську и деньги. - Нашей водки днем с огнем не найдешь. Придется каким-нибудь пойлом травиться.
   Вообще-то Мартина звали Колей, но прозвище, непонятно кем придуманное, повисло на нем прочно. Ковбойская шляпа и вьющиеся волосы работали на своего рода имидж, созданием которого сам Коля вовсе не занимался. Он просто принял второе имя и - жил с ним. Правда, оставался врагом космополитов и патриотом. Западные спиртные напитки он воспринимал почти как личное оскорбление. Но на сей раз пришлось смириться...
   Собрались рано утром у Лены, которая всю ночь зачем-то красила волосы и в итоге проспала. Пришлось дожидаться приводившую себя в порядок подружку на скамеечке у подъезда. День еще не вошел толком в свои права, а праздничное шествие по улицам должно было начаться только часа через два. К тому же неожиданно похолодало. Не долго думая, все собравшиеся решили согреться - для почину.
   - Вадик, может, разольем немного? И тащить будет легче... - с невинным видом предложила Катя Янова, "большая выдумщица с большим бюстом" (как выражался Кирюха). Катя внешним видом нарочито пренебрегала, и ее каштановые волосы крайне небрежно спадали на воротник дешевой кожаной куртки.
   - И то дело, - вздохнул Кирилл, подмигнув со значением другой Кате, Малышевой, у которой относительно выпивки был странный пунктик. Катя то завязывала с алкоголем, то принимала его ничтожными дозами, но до того часто, что повергала в смущение ухажеров. Зато кофеином она злоупотребляла постоянно - "для поддержания активности мозга". Из-за этого Катя никогда не снимала темных очков, скрывая круги под глазами. Впрочем, к такого рода странностям все быстро привыкали. "Кто без греха - пусть первый бросит камень", - уместно замечал Вадим при малейшем намеке на ксенофобию. У каждого из его друзей были свои заскоки, и на них можно было бы построить биографии всех членов компании. Разве эта взбалмошная идея - провести городской праздник в заранее избранном зеленом уголке - не была продолжением всех предшествующих эскапад?
   Тратить время попусту - это для них не впервые. Но чем же лучше бесцельные прогулки среди праздничных толп в погоне за новыми впечатлениями? Все равно самое интересное они пропустят, и особых радостей день не принесет. А так - тесный круг друзей и умиротворяющая обстановка. "Что может быть лучше?" - резонно вопрошал Мартин, первым предложивший идею таких нетрадиционных посиделок.
   А в это время изобретательный виновник всего происходящего рылся в рюкзаке, откуда постоянно раздавался звон, наводивший на определенные (и совершенно правильные) мысли.
   - Это не пойдет... - бормотал Мартин себе под нос. - Может... Нет, рановато.
   В итоге лучам неяркого утреннего солнца предстала здоровая бутыль с какой-то жуткой харей на цветастой этикетке.
   - Что еще за рыло? - удивился Пашка, прозванный Кимрским (из-за места рождения, разумеется) и отличавшийся замечательной способностью к карточным фокусам. Рыжие волосы и вздернутый нос довершали потрет идеального провинциала.
   - Самый настоящий "Зверь"! - пророкотал Кирюха. - "Похмелья не будет!"
   - Да ну! Глупости... - отмахнулась Катя. Впрочем, от протянутого стаканчика не отказалась. Как выяснилось, никто из собравшихся еще не имел счастья лакомиться зельем, поставляемым западными благодетелями. Вадим разом проглотил содержимое своего стаканчика и, поморщившись, осмотрел приятелей.
   - Бррр! Экая... - Пашка замялся, потом махнул рукой. - Ладно, сойдет.
   - Еще по одной? - ехидно поинтересовалась Катя Янова, подставляя стакан.
   - А то! Не тащить же с собой початую... - Кирюха выразил готовность разлить, пока Мартин, едва не задохнувшийся от выпитого, пытался откашляться.
   В итоге "Зверю" настал конец еще до того, как Ленка, сжимая в руке сумочку, скатилась по лестнице. Ей тут же протянули оставшийся стакан, который был удостоен презрительного взгляда:
   - Вы не знаете, что с утра пить вредно? - Впрочем, упрашивать себя Ленка не заставила.
   Изрядно повеселевшие, все побрели к назначенному для отдыха местечку. Там, разумеется, было пустынно, хотя горсад уже начали обживать отдельные парочки и просто радующиеся жизни личности, независимо от праздника прогуливавшиеся среди зеленых насаждений.
   - Садимся, что ли? - вздохнул Кирюха, опуская на землю рюкзак.
   - Ты сядешь, пожалуй... Только не на эту лавку! - охнул Мартин, как будто ожидая немедленного разрушения архитектурного памятника.
   - А, понятно, - Кирюха проверил крепость обеих скамеек и наконец присел.
   Его примеру последовали остальные. Для всех тотчас нашлось занятие: располагались поудобнее, раскладывали припасы и попросту болтали. Совершенно неожиданно времяпрепровождение было прервано громом аплодисментов, раздавшихся где-то неподалеку.
   - Что за шухер? - встрепенулась Малышева. - Президент, что ли, приехал?
   - Скорее мэр, - улыбнулся Мартин. - На стадионе выступает. Сейчас и шествие начнется. Может, пойдем и глянем?
   - Еще чего! - отмахнулась Ленка. - Если бы новость какая-нибудь. А такой мусор каждый год наблюдается. Скажет с десяток глупостей, все и взревут... Слышите?
   Аплодисменты на стадионе, располагавшемся совсем недалеко, раздались вновь, но энтузиазм их несколько поубавился.
   - Потом еще и парад будет, - подхватил Кирюха. - Тоска смертная! Пойдут всей толпой город измерять, будто за год на него не нагляделись. И маршрут всякий раз один и тот же, да и вообще... Лучше выпьем, пожалуй.
   Никто отказываться не стал, и на свет Божий явилась из рюкзака еще одна литровая посудина с ярко-красной этикеткой.
   - Это еще какой ужас? - поинтересовалась Малышева.
   - Нешто не узнала? - крякнул Кимрский. - Шварценеггер наш родимый, Арнольдушка.
   - А, водка "Терминатор", - протянул Вадим, который слышал об этом напитке мало лестного.
   - И зачем такого злодея почтили? - удивленно взирал на лейбл Мартин.
   - Так он во второй серии совсем даже и не злодей, а добрейшее существо, спаситель детей и утешитель вдов, - оповестила всех Катя Янова.
   - Разве такой может не быть злодеем? - наглядно продемонстрировал этикетку Мартин. - Как же его и пить-то?
   Выпили. Оказалось - ничего. Закусили котлетами и совсем повеселели. Веселье потихоньку начиналось. Среди оживленной беседы то одна, то другая парочка предпринимали разведывательную прогулку по горсаду. Но результаты не подвигали к изменению избранного плана отдыха: кучи транспарантов, сгущающиеся толпы гуляющих, очереди у аттракционов и ларьки с мороженым и пивом... Впрочем, последние компоненты в избытке доставлялись в укромный уголок теми же самыми разведчиками.
   Все ощущали уже некоторую приятную сытость-пьяность, но это не значило, что пришла пора свертывать трапезу. Кроме того, приходилось и стеречь "место". Пару раз какие-то веселые гуляки норовили влезть в обжитые заросли, но увидев, что здесь давно кипит пир, поспешно ретировались. Значительную роль в этом играла и внушительная фигура Кирюхи, который мрачновато косился в сторону непрошеных прохожих. Веселье к нему возвращалось только при взгляде на стол, где оставалось еще немало весьма изысканных яств, требовавших соответственного "аккомпанемента".
   - Так, "звери" и "терминаторы" вышли, - отрапортовал Пашка. - Может, еще чего достанем?
   - Пожалуй, пора, - Мартин, Кирюха и Ольга (фамилии которой большая часть компании попросту не знала) углубились в необъятные просторы заветного рюкзака.
   - Вот как раз то, что надо... - Мартин выудил новую литровую посудину.
   - А что нам надо? - протянула Ленка.
   - "Иван Грозный", крепость - 45! - провозгласил Кирюха, приняв торжественный вид.
   - Ты думаешь? - усомнилась Катя Малышева. - Какой-то он... странный.
   Вадим решительно поддержал ее опасения: субъект, изображенный на бутылке, ни на кого из российских императоров и близко не походил и казался обычным "романтиком ножа и топора".
   - Но попробовать не мешает, - решил Пашка, подставляя стакан. - Хоть и противно, но все же история...
   Попробовали. Худо никому не стало. Самодержец в общем-то не подкачал, хотя градусов внутри было гораздо менее, чем снаружи, на этикетке... И публика осталась довольна. Даже опьянели немного.
   Но затем всех поклонников спиртного ожидало громадное разочарование. Оно приняло форму семисот миллилитров напитка, обозначенного как "новая немецкая водка". Присутствовал и знакомый лейбл с белым медведем, при виде которого женская часть компании испытала прилив шумного восторга. Да, в ликерах девушки толк знали, а с водкой вышла накладочка.
   Самым умным на сей раз оказался Кирюха:
   - Что-то рожа у этого медведя какая-то сомнительная. Можно сказать, совсем никакой...
   Вадим тоже обратил внимание на эту странность: медведь стоял не в профиль, как на ликере, а самой что ни на есть мордой вперед! И только когда бутылка была вскрыта, ситуация прояснилась: в нос ударял жуткий сивушный "аромат". Все опешили.
   - Кто это... приобрел? - возопил Мартин. - "Я хочу видеть этого человека"!
   - Между прочим, - деликатно напомнила Катя Янова, - это твоих рук дело.
   Последовала немая сцена, разрешившаяся совершенно неожиданно вторжением извне. Из-за кустов высунулась взлохмаченная шевелюра, а затем и ее гордый обладатель, однокурсник Мартина по имени Володя, тащивший за собой несколько смущенную подружку, которую он тут же представил:
   - Всем привет! Это Ира; вот вышли погулять, зашли в сад. А Кирюха на днях говорил, что вы где-то здесь остановитесь; думаем, отчего не понаведаться? Присесть-то можно?
   Эту тираду Володька выпалил без единой паузы, и противопоставить ей что-либо было попросту невозможно. Прибывшей парочке освободили место на скамейке, причем весьма недовольной Ленке пришлось изрядно потесниться.
   - Угощайтесь! - тут же нашлась она и, указав Мартину на бутылку, многозначительно понизила голос: - Наливай! Чего застыл.
   - Да вы не волнуйтесь, - обезоруживающе улыбнулся Володя. - Мы же не с пустыми руками явились. Ира, достань!
   Его подружка извлекла из сумочки неожиданно объемное "произведение", украшенное портретом зловеще-зубастого дядьки с огромным автоматом.
   - "Спецназ" называется, - похвастался Володя. - На днях в Москве отхватил. Хвалили.
   Ну как было отказаться? Сивушный медведь был решительно отставлен в сторону, и все с новыми силами возвратились к закуске и выпивке.
   - Как у вас здесь по-домашнему получается, - констатировал гость. - Просто душа радуется. Верно, Ира?
   - Да, приятно...
   "Спецназ" был все-таки крепковат, и на женскую часть компании оказал изрядное действие. Беседа начала утрачивать единое логическое начало, а отдельные реплики превратились в монологи для себя. Однако прикончили подарок довольно скоро, собрались еще раз нырнуть в сильно сузившиеся просторы рюкзака, куда Кирюха буквально порывался залезть. И тут Володя предложил:
   - Что-то мы засиделись... Надо бы на набережной места занимать. А то уже почти стемнело.
   - Зачем? - не понял Мартин.
   - А фейерверк ты, дубина, смотреть не собираешься? Все зрелище пропустишь.
   Действительно, сумерки уже окутывали сад, а в Богом забытом уголке и вовсе ощущался недостаток освещения. Но до кульминации торжеств еще оставалось время, да и шум, царивший за пределами "трапезной", сулил мало приятного.
   - Куда торопиться - не пойму... - удивилась Катя Янова. - Без нас не начнут.
   - Два шага сделать - и мы уже там. А полтора часа шляться - уволь! На что там глядеть-то? - подивился Пашка.
   - Мое дело - предложить... - Володя развел руками. Но его подружка начала выказывать все большее беспокойство, и через полчаса парочка изъявила намерение удалиться.
   - Мы вас разыщем, если будем возле памятника, - сказал на прощание Вадим. Но сам он прекрасно понимал, что в такой толчее отыскать кого бы то ни было можно только по воле слепого случая.
   Когда в саду включилось электрическое освещение, в радиус действия одного из фонарей попал и их столик. Оказалось, что на нем и возле него имеется еще не так мало припасов.
   - Сдается мне, пора поужинать... - ухарски подмигнул Пашка.
   - Неплохо бы, - подержала его Катя Малышева.
   - А еще лучше - и выпить... Если есть что пить.
   В рюкзаке отыскали гораздо менее претенциозную, но более приличную "Императрицу".
   - Фальшивка, конечно, но не так и худо сделано, - констатировал Вадим.
   - Самое то, - буркнула Ленка.
   ...С реки донесся рев громкоговорителей, обещавших финальное шоу, и рев толпы, таким образом поддержавшей намерения властей.
   - Может, пойдем? - неожиданно спросил Мартин. - Полюбуемся на огоньки...
   - На толпу глазеть? - Ленка, видимо, удивилась. - Нет, вряд ли. Все это мы уже видали - перевидали. Смешного мало, а давка страшная. Да и фейерверк, кажется, будет несколько куцый.
   Большинство ее неожиданно поддержало, но Мартин с Катей Малышевой уже приняли решение:
   - Мы пройдемся, но если ничего любопытного не узрим, то скоро воротимся. - С этими словами парочка затерялась в тени. И до фейерверка они не вернулись.
   Впрочем, он начался довольно скоро. Только судить об этом им пришлось по резко усилившемуся шуму. Свет падающих огней почему-то не достигал их опорного пункта, но никто из числа наиболее стойких участников трапезы не изъявил желания взглянуть на них. В самом деле - экая невидаль...
   Фейерверк скоро кончился. Но неожиданно последний, самый мощный залп прогремел прямо над их головами. И в мерцающих красно-синих огнях тускло блеснул глаз терминатора на возвратившейся неведомо как на стол бутылке. Вадим невесело усмехнулся этому капризу природы...
   - Вадик, переночуешь сегодня у меня? - прошептала Ленка откуда-то сбоку...
   ...И пала ночь...
  
   ***
   Я долго писал эту книгу; каждый фрагмент поначалу казался самым важным, потом интерес к нему пропадал, и он сливался с сонмом прочих. В каждой истории можно было, изрядно поискав, обнаружить обаяние "жизни как она есть". Но простая сумма эпизодов никак не давала чего-то качественно иного. Только иногда... Когда дело доходило до вечного... Когда в простые истории вплеталось нечто иное... И оказывалось, что куда легче и интереснее было писать о том, что случилось не со мной. Но эти чужие истории "шли в дело" в других случаях - перекраивались, менялись, сокращались. А в книге оставались те, что впрямую соотносились с опытом автора. Именно им и место в "Пятой прозе", в которой в поисках сюжета пребывает конкретный человек; у него свои достоинства и недостатки, свои успехи и неудачи. И он (то есть я) пытался вплести свои похождения в искомый сюжет...
   ...От любви до смерти один шаг. Но чтобы этот шаг сделать, может потребоваться довольно много времени. Так случилось и в "Празднике". Столкновение со смертью относилось уже к другому этапу работы. И запечатлелось соответственно.
  

В осаде

  
   На электронном циферблате сверкнуло "0:29". Витек поморщился - веселье действительно кончилось. Он обернулся к Лешке и негромко спросил:
   - Ну что, двигаем?
   - А... Да, конечно, - взмахнул рукой приятель. Со всеми вроде простились, пора и баиньки. Пешком пройдемся?
   - А что, есть варианты?
   Витек огляделся. Фонари горели только на центральной улице, но света было вполне достаточно, чтобы рассмотреть, какое количество народа возвращалось с праздника. Фейерверк отгремел, и вскоре после того, как угасли огоньки последнего залпа, большинство зрителей отправилось восвояси. Лешка не больно торопился: ему идти было недалеко. А сам Витек был бы не прочь добраться домой на каком-нибудь транспортном средстве сразу после того, как расстался со своей компанией.
   - Ты не в курсе, Леш, трамваи вовсе не ходят? - нерешительно протянул он.
   - Вроде чины обещали. Хотя... Что-то дребезжит.
   Знакомый звук услышали не они одни. Потрепанный вагон в мгновение ока оказался густо облеплен более удачливыми путешественниками, на которых приятели только грустно поглядывали с обочины.
   - Прямо хоть такси бери! Кстати, у тебя деньжат не найдется?
   - Ты чего? Какие деньжата! - искренне недоумевал Лешка. - С тобой же вместе копейки пересчитывали на последнюю бутылку.
   Витек прекрасно это помнил: повеселились они на всю катушку и влетели развлечения в копеечку. Но он рассчитывал, что Лешка приберег немного - на черную минуту. Если бы знать, что приятель изменит этому правилу, спросил бы у ребят перед расставанием. Но теперь все уже отправились либо по домам, либо в общагу, и сожалеть об утерянной возможности было глупо.
   - Пройдемся пешком! - потрепал его по плечу неунывающий приятель. - Провожу тебя немного. Мелочи какие...
   - Да мозоли натер за день. Ходить больно, - Витек не кривил душой. Он действительно в первый раз надел купленные по дешевке туфли и натерпелся от них изрядно.
   - Шли бы тогда в общагу отдыхать! - вздохнул Лешка.
   - Да какой там отдых! Буйство одно...
   И, слегка пошатываясь от выпитого, приятели вышли из скверика, где происходил разговор, и слились с толпой горожан, возвращавшихся в свои жилища.
   Сначала приходилось в буквальном смысле проталкиваться вперед, но вскоре поток стал слабеть, растекаться в разные стороны. Теперь друзьям, находившимся в некотором подпитии, было гораздо легче ориентироваться и появилась возможность обменяться впечатлениями. Впрочем, обмен не отличался особой связностью. Витек выдавил из себя несколько похвал новой Лешиной подружке, тот спросил что-то об отчисленном однокурснике.
   - Нет, никаких вестей не имею. Он вроде собирался на заработки, на Юг отправиться.
   - Да и нам пора на курорты. А то тесно становится. И учеба эта...
   Витя со спутником не согласился:
   - Вот уж зря! Не самое дрянное занятие. Почитывай себе книжечки...
   - Кстати, о книгах, - тут разговор воспарил в совершенные интеллектуальные дебри, вскоре утомившие собеседников. Посреди тирады о достоинствах прозы Лавкрафта Лешка замолчал, а секундой позже начал выводить припев известной песни: "Настоящему индейцу надо только одного..."
   Впрочем, и это увлекло его ненадолго. Некоторое время шли в тишине. Потом сзади кто-то начал громко распевать надоевший уже хит про осень.
   - Какая ж осень! Лето на дворе... - негромко возмутился Лешка. - И вообще душа у меня к этому Шевчуку не лежит. Нет бы...
   - Пой сам что хочешь! - несколько раздраженно заявил Виктор. Его Лешкины выкрутасы уже начали доставать. Приятель, с радостью бросивший в этом году учебу, не окончив второго курса, занимался поиском мест, где он мог бы приложить свои таланты. Витя, вообще-то привычный к необычным и неординарным поступкам, друга одобрить не мог. Впрочем, у каждого из них было немало своих собственных дел...
   В подобных размышлениях они приблизились к мосту. Здесь дорога сужалась, а тротуар и вовсе сходил на нет. Снова пришлось потесниться. Кто-то неумеренно резво пихнул Витька в спину. Тот угрюмо дернул плечом и ускорил шаг, насколько это было возможно, с философским предположением, что в такой давке толчков не избежать. Но чуть позже, когда мост почти миновали, он снова ощутил сзади давление. Обернулся и узрел нескольких крепких ребят, шагавших с мрачно-отрешенным видом. И это Виктору совсем не понравилось. Он решил поторапливаться. А сзади все тот же голос продолжил горланить "Осень". Лешка негромко выругался: "Тьфу, черт - надоело!"
   - Пошли-ка побыстрее... - дернул его за рукав Витек. - Еще по домам поспеть надо.
   События развивались все быстрее и быстрее. Преследователи (было их пятеро или шестеро), обнаглев, перешли в наступление. По мере того, как иссякал поток народа, уменьшались и препятствия к пьяным разборкам. Парочка мордоворотов, зашедших с флангов, ситуацию отнюдь не упростила.
   - Поговорить надо, - заявил один из них, дернув Витька за рукав. В его голосе дружелюбие отсутствовало начисто.
   - Еще чего! - высвободил руку Витек, обходя мрачного вида подворотню, где, вероятно, хотели развернуться любители "поговорить". Он потянул за собой и приятеля, который едва не сцепился с двумя другими фанатами Шевчука. К счастью, резкий Витькин толчок избавил Лешку от удара ногой, который собирался нанести наиболее отвязанный (то бишь нетрезвый) из нападавших. Подворотню миновали успешно.
   Некоторое время казалось, что инцидент исчерпан, а те шестеро бесследно растворились в толпе.
   - Ты смотри, он же мне чуть по яйцам не врезал! - дальше Лешка добавил что-то совсем непечатное. - Вот гад!
   - Обрати внимание, рожи какие, - констатировал Витек. - Не бандиты даже, а просто дегенераты...
   В справедливости данного утверждения ему пришлось убедиться довольно скоро: все те же физиономии показались рядом, но к ним, кажется, добавились новые.
   - Ты че? - надвинулся на приятелей самый рослый. - Разобраться надо.
   От ощущения серьезности ситуации и неравенства сил Витек несколько протрезвел. "Как назло - ни одного мента рядом, - подумалось ему. - И до дому еще шагать и шагать... Лешке гораздо легче: ему всего пара кварталов осталась".
   - Ну, что делать будем? - поинтересовался Витек у приятеля, беспрепятственно обойдя опешившего здоровяка.
   Лешка, несколько менее трезвый, тоже обнаруживал признаки волнения:
   - М-м... Пока не знаю. Но тебе надо дальше ехать, а если эти на хвосте...
   Пронесшийся по дороге в эту минуту автомобиль навел Витька на мысль о путешествии в попутной машине. Но плачевное состояние его финансов такую возможность исключало. А если заночевать у Лешки... Однако тому подобная идея и в голову не приходила. По крайней мере, ничего похожего Лешка не предложил:
   - Я попробую их отвлечь! - шепнул он и будто растворился. Витек по инерции продолжал шагать вперед; трое преследователей еще держались за ним в толпе, все редевшей и редевшей. Остальные последовали за Лешкой - на время.
   Тут Виктору пришло в голову, что стоит испробовать иную тактику. Он остановился, но - ничего не произошло. Те трое просто замерли в отдалении. Он сделал шаг назад - они отступили на полшага.
   - И чего вам надо? - с нервным удивлением проговорил он.
   В ответ раздалась - правда, очень тихо - грубейшая брань. Но никаких действий троица не предпринимала, дожидаясь подкрепления. В таком положении прошло минуты две. Прохожие подозрительно косились на всю группу, но не особенно интересовались ситуацией или стыдливо отводили глаза. Витек решил, что больше ждать нечего: ситуация представлялась насквозь фальшивой, но трагикомической - поскольку происходило все именно с ним и именно сейчас: "Надо идти, а то на улицах совсем людей не останется".
   После этого Витек прошагал квартала три, то и дело ускоряя шаг. Он все еще рассчитывал на появление Лешки, но надежда с каждым кварталом таяла. Пару раз притормаживал и озирался по сторонам: приятеля не было, а "конвой" маячил неподалеку и, кажется, изменялся в сторону увеличения. В этот момент из темноты на плечо ему опустилась чья-то рука.
   - Витька, привет! - в полосе света объявился Димка Ларин, с которым он уже полгода не виделся. Димка был не один: две девушки и молодой человек весьма солидного вида явно составляли с ним одну компанию. А Ларин давал волю своему жизнерадостному темпераменту: - Тоже с праздника? Небось не соскучился. Ну, айда с нами пройдемся! Расскажешь чего...
   - Рад бы, да ситуация неприятная, - развел руками Витек. Он, разумеется, рад был бы помощи (и компании), но уж больно неясно вырисовывалась ситуация.
   - А что такое? - нахмурился Ларин.
   - Вот, возвращались с приятелем и столкнулись с какими-то... отщепенцами. Он, по альтруизму своему, их за нос водит, а у меня от "хвостов" оторваться не получается. - Витек взглядом указал на державшихся в отдалении преследователей.
   - Ну и дела! - хмыкнул Димка. - Приключеньице, называется... Все одно - пошли пока с нами, а дальше посмотрим. Познакомься, кстати - это Ирина, а это Миша и Катя.
   - Очень приятно, - Витек пожал руку солидному юноше и представился девушкам, стараясь выглядеть галантным - насколько позволяли взвинченное состояние и необычная ситуация.
   - Пошли не торопясь, - негромко произнес Ларин. И все пятеро зашагали дальше. Димка старался поддерживать беседу, но за рамки стандартных фраз не выходил. Впрочем, и этот обмен информацией оказался небесполезен. Выяснилось, что Димка уже несколько месяцев работал в городском спорткомплексе, а его приятель преподавал там же национальные виды борьбы. "Компашка подобралась что надо", - подумал Витек, однако вслух ничего подобного не произнес.
   - Они все еще шагают сзади, - ответил он на вопросительный взгляд Ларина. - И численность вроде увеличилась.
   - Те, что в черных куртках? - деловито уточнил Димка. - М-да... Пять или шесть штук. Ты их знаешь?
   - Впервые в жизни вижу. - Витек был вполне искренен. - Хотя... вроде бы один живет в нашем районе.
   - Ну зря он это делает, - жизнерадостно улыбнулся Ларин. - Ладно, пойдем своим путем.
   - Да, видно, приятеля моего дожидаться бессмысленно.
   Витек про себя пожелал Лешке спокойно добраться домой; это, судя по всему, исполнилось. Лешкины преследователи появились в толпе за их спинами, и игра в кошки-мышки возобновилась. Несколько кварталов спустя Димка вознамерился решить все проблемы:
   - Значит, так, - шепнул он Витьку, - Сейчас проверим их решимость. Видишь поворот? Там резко сворачиваем и перемещаемся по подворотням. Надеюсь, они за нами не последуют - сильно пьяные, но вроде еще соображают. По моему сигналу...
   В заданной точке пятеро ускорили шаг и нырнули в темный проулок. Затем сделали еще поворот. Но Витька успел обернуться. Фигуры преследователей замерли... Однако затем топот шагов вновь возник за спиной.
   - Шестеро или семеро... - пробормотал Димка.
   - Они вроде бы разделились, - добавил его солидный товарищ. - Надо пройтись здесь немного, а потом опять на бульвар дергать. Как считаешь?
   Витек кивнул: энергия его спортивных спутников выглядела весьма эффектно. Они почти пробежали метров сто в темноте, свернули два раза и вернулись на проспект. Шедшие за ними придвигались все ближе.
   - Ну что ж... Придется прибегнуть к решительным мерам. - И тут Димка запел во всю мощь своего отнюдь не музыкального голоса. - Плещут холодные волны, Бьются о берег морской...
   Михаил ему подтягивал, и это неожиданное исполнение равно удивило и мирно возвращавшихся граждан, и безликих подонков за их спинами.
   - Сейчас вовсю разойдутся! Ой, не надо бы! - прошептала Катя Витьку.
   Тот развел руками:
   - Надо бы эту бузу вообще к нулю свести. Но так уж выходит.
   Димка на секунду прервал вокальное упражнение:
   - Девчонки! Во всю прыть - на квартиру! Мы догоним...
   - Далеко им бежать? - спросил Витька, когда Катя и Ира бросились вперед, но Ларин отвечать не стал, следуя своим стратегическим представлениям.
   - Куда...? - донесся сзади злобный шепот.
   - Время и нам удирать, - скомандовал Димка, и все трое помчались по улице вслед за девушками, свернули за угол и, миновав заброшенную детскую площадку и какие-то смутно черневшие рядом развалины, оказались возле двухэтажного деревянного дома, в дальний подъезд которого как раз влетали подружки Ларина.
   Но преследователи, поначалу растерявшиеся, тоже не расходовали время попусту. Шум, ими производимый, об этом наглядно свидетельствовал.
   - Давай внутрь! - Димка протолкнул Витька вперед, затем вошел сам. Сзади блеснул свет фонарика, озаривший кромешную тьму маленького подъезда, и сверкнуло лезвие ножа.
   - А ну... - далее опять понеслись непечатные выражения. - Подогрев себя таким образом, самый решительный из нападавших шагнул в подъезд. Но Димка нанес удар сбоку обеими ногами, воспользовавшись дырой в перилах. Тот отскочил, выставляя вперед нож. Больше желающих проникнуть внутрь не нашлось. А тем временем на втором этаже отперли дверь.
   Туда поднялись все, кроме Михаила, задержавшегося на минуту, чтобы произнести своим внушительным басом нечто столь же внушительное стоявшим на улице подонкам. Еще один сделал шаг ко входу, но дальше пройти не решился - помедлил и отступил:
   - Мы вас, ....., достанем! - раздалось с улицы. - Дождемся.
   Этот звук донесся как раз в тот момент, когда дверь квартиры захлопнулась. В прихожей, куда они попали, было очень темно - лампочка у потолка настолько запылилась, что мрака не рассеивала.
   - Направо, Витек, - произнес Ларин. - Только на тумбочку не налети. Два шага и - дверь.
   Действительно, Витек вошел в довольно просторную по сравнению с прихожей комнату, довольно светлую за счет не занавешенных окон.
   - Света не зажигать! - шепнул Димка. - Неохота на камни нарываться... Так, сейчас выгляну. Всем притаиться!
   Девушки уселись в углу, на диване (по крайней мере, ложе напоминало диван в полутьме), Михаил остался у двери, а Витек прижался к холодной батарее под одним из окон. Димка осторожно выглянул наружу, а потом поделился наблюдениями:
   - Кажется, и правда ждут. Кусты вот эти, на площадке. Там один сидит. И возле дерева, что справа, еще двое... Остальные - ага, вот у подъезда еще. Кажется, убираться не намерены. Может, придется соседа позвать?
   - А что за сосед? - спросил Витек шепотом из своего убежища.
   - Тот, который дверь нам отпер, - пояснил Миша. - Во второй комнате помещается.
   - Угу... - кивнул Витек. Идея с соседом нашла в его душе горячую поддержку по принципу: "чем больше - тем лучше".
   - Лучше не стоит, - донеслось с дивана. - А то все дела могут невесть во что вылиться.
   - Не стоит так не стоит, - философски согласился Ларин. - Но что-то делать придется. Пока подождем.
   Михаил осторожно прошествовал в противоположный угол комнаты, где стоял не то шкаф, не то комод. Порывшись в этом сооружении, он прихватил здоровый кухонный нож и пару-тройку орудий размером поменее, предназначавшихся изготовителями для более мирных целей. Какие-то вилки Миша оставил себе, что-то протянул Ларину, а на долю Витька остался штопор.
   - Вы что, ребята, совсем? - настолько громко, насколько позволяли условия, высказалась Катя.
   Димка сделал приятелю предостерегающий жест:
   - Витьку не давай. Он с этим народным оружием технично обращаться не умеет; еще будут... последствия.
   Михаил согласно кивнул и оставил штопор себе:
   - Они еще там?
   - Вроде бы... Но того, что в кустах сидел, я больше не вижу.
   - Может, замаскировался? - криво улыбнулся Витька.
   - Скорее уснул - учитывая его состояние, - отозвался Ларин. - Все, конечно, возможно, но сильно пьяные люди маскировке не поддаются. Надо подождать еще.
   - Может, кто чаю хочет? - раздался голос Ирины. - Он, правда, не горячий. И пирога не осталось...
   От чаю никто не отказался. Витек в два счета осушил протянутую ему чашку. Затем поинтересовался:
   - А это, собственно, что за квартира?
   - Это Катина комнатка, - пояснил Мишка. - Наследственное недвижимое имущество...
   - Мы здесь праздновали, а потом вышли погуляти, - иронично заметил Ларин. - И вот такие приключения.
   Разговор продолжался в том же духе. Если бы не темнота в комнате и не шепот, все это походило бы на обычную встречу старых знакомых после долгого перерыва. Витька рассказывал о своих новейших успехах, причем выяснилось, что с ним вместе учился хороший знакомый Михаила и Иры - чуть ли не друг детства. Катя узнала, как давно Витек знает Ларина и что-то уточнила о Димкиных школьных годах... Беседа тянулась и тянулась. Но Ларин не забывал о том, что творилось за окном. Минут через сорок, произведя очередную разведку, он произнес:
   - Кажется, никого нет. Можно выходить. А то нам еще по домам ехать...
   - Никого не видно? - спросил Витек.
   - Сейчас проверим. Девушки, вы останьтесь пока у входной двери, а мы спустимся.
   В подъезде было так же темно и тихо. Димка спустился первым, Михаил следовал за ним, а Витек через слуховое окно выбрался на козырек над подъездом, чтобы в случае чего произвести "отвлекающий маневр" - что под этим подразумевалось, для него самого осталось загадкой. Витька замер наверху, ожидая сигнала. Наконец Ларин выскочил из подъезда и резко бросился вправо, Михаил отскочил в противоположную сторону. Но предосторожность оказалась излишней: поблизости никого не было. Димка обошел вокруг дома и возвратился успокоенный.
   - Девушки, можете выходить! Кажется, мы остались одни.
   Все собрались у выхода.
   - Теперь пошагали, - проинструктировал их Ларин. - Только будьте готовы - если что...
   Михаил кивнул; Витька подобрал с земли булыжник подходящей формы: или для метания, или в ближнем бою сгодится. Так и пошли, поминутно оборачиваясь и осматривая окрестности. Вскоре вышли на проспект, выглядевший мирно, хоть и не особенно дружелюбно.
   - Народ почти весь уже домой добрался. Пора бы и нам... - вздохнула Ирина.
   Словно по ее желанию, подъехал трамвай - надо полагать, самый что ни на есть последний. Домой еще доехали далеко не все - в вагоне было тесно, хотя влезть в него удалось без излишних усилий. Здесь было шумно, и немудрено - большинство запоздавших оказалось навеселе, умеренно, но ощутимо. Димка осмотрел публику с подозрением и указал Витьку на одну веселую компанию:
   - Не эти ли братки к нам цеплялись? Я-то лиц почти не видел. Ты как думаешь, похожи?
   - Нет, этих я, пожалуй, знаю, - сообщил Витек. - Точно, там Серега стоит, в параллельном классе учился.
   - Ну ладно, оставим эту тему, - как будто с сожалением вздохнул Ларин.
   Вскоре Витьку пришла пора выходить.
   - Думаю, провожать не стоит? - спросил Михаил.
   - К чему бы? И так столько сделали!
   - Мелочи. Рабочий момент...- Ларин прервал благодарность в зародыше. - Всегда рады выручить, да сегодня и делать ничего не пришлось.
   - Еще раз спасибо, все равно. Ну, пока! Счастливо, девушки. Рад был познакомиться.
   Катя и Ира приветливо кивнули на прощание. Витек пожал руки их кавалерам и, выскочив из трамвая, направился домой. Давно знакомые окрестности выглядели уютно и казались совсем иным миром, из которого он ненадолго вышел, чтобы подвергнуться опасности и вернуться. На крыльце Витек вздрогнул, остановился, будто вспомнив о чем-то, и закурил. "Вот ведь штука вышла! Могли ведь и зарезать этой ночью. Или не могли?"
   ...Тот же вопрос ему задал и Лешка, позвонивший на следующий день. Приятель прекрасно выспался дома, быстро отделавшись от преследователей и лишь слегка оцарапанный одним из них. Но ответа не знал ни один.
  
   ***
   Ответа я не знаю и сейчас, когда думаю о безнадежной попытке отказа от сочинительства. Ведь последние рассказы "Праздника" - в том числе "В осаде" - так и писались. Я отправлялся на день города, а потом пережитое запечатлевал (экое красивое слово, явно не соответствующее существу переживаний!). Поэтому каждый праздник старался проводить по-особому. Новый год, новый сюжет, новый шаг на пути к созданию мозаики. А потом я осознал, что сбор материала бесконечен. Я и сейчас иногда (хотя все реже) бываю на празднике, и сейчас стараюсь развлекаться пооригинальнее. Но рассказов давно не пишу.
   На простой вопрос "почему?" ответ всегда найдется. Куски жизни так кусками и оставались. Видимо, следовало в это жизни отыскать еще некие составные элементы, чтобы сохранить магию. Я снова обратился к искусству...
   Не стоит рассказывать о прочитанных книгах и о встреченных людях. Такие фрагменты вернут нас к мозаикам. Память услужливо подбрасывает невеселую деталь: ведь именно мозаики - последнее, чем мог заниматься Рональд Рейган, президентство которого куда как дорого обошлось не одной Америке. Борясь с болезнью Альцгеймера, он передвигал фрагменты головоломок, и это поддерживало умирающего президента очень долго... Нет, оставим кусочки жизни в покое! Однако без них тоже никуда не деться: материал по-прежнему давил.
   Пару раз я ловил себя на том, что отправляюсь на поиски сюжета. Просто брожу по городу, отыскивая события, героев, даже мельчайшие детали. Была идея, но средства ее выражения следовало откуда-то извлекать. И многие потрясающие эпизоды до сих пор скрываются в записных книжках, откуда, может быть, их никогда не придется извлечь. А сколько замечательных историй осталось там, на улицах: просто мне или кому-то другому не случилось пройти рядом. Нет, потребна была закономерность! Иначе выпадали жуткие пустые дни, когда ручка и пишущая машинка оставались без дела, а я ходил и искал, искал не переставая.
   ...Тает снег. Холодно и сыро. В городе на центральных улицах грязно, в переулках - лед и сугробы, которые никак не сдаются наступающей весне. Лед на Волге вздувается, трещит. Кое-где появились полыньи и грязные водяные разводы. Но ледохода все нет. Город пустынен. Начинает моросить мелкий дождь. Как будто без него не хватает воды!
   По набережной мимо меня проносится грузовик, слегка обдавая грязью. Я устало смахиваю серые брызги с черных брюк и поправляю шапку. Неожиданно становится жарко. Нет, по-прежнему моросит дождь и задувает холодный ветер. Может быть, я просто слишком быстро иду. И куда? Уже четвертый час; скоро начнет смеркаться. Я опять не пошел в университет и шатаюсь с десяти по улицам. И похоже, зря.
   Задача была простой: уточнить топографию одного рассказа, сюжет которого связан с освобождением города. Бесспорно, история занимательная, но отдает дешевой мелодрамой. Зачем доводить ее до конца, я уже и сам не понимаю. Такого просто не могло быть; слишком уж много придумано, чтобы завлечь несуществующего читателя. И даже если я до мельчайших подробностей уточню все расстояния и передвижения героев по городу, они не станут интереснее. Историческая правда не поможет, если история лишена правды внутренней, если рассказываешь ее только ради сюжета. Я это знаю; не умею объяснить, просто знаю.
   Должен быть другой путь... Я стою на набережной; руки до боли, до белизны сжимаются; я изо всех сил цепляюсь за железную решетку, будто боюсь рухнуть вниз. Нет, ничего не выходит! Я оборачиваюсь и понимаю, что забрел каким-то образом в Заволжье. Не могу вспомнить, как пересекал мост. И о чем я мог думать?
   Может, оно и к лучшему, что я перебрался на другой берег. Окидывая взором грязновато-белую панораму, я в каждом ее фрагменте различаю новый сюжет. Каждое место, каждая фигура, каждая деталь содержат глубокий смысл. И я почти вижу, как воплотить этот смысл в словах. Нет, не простым нанизыванием сюжетов, не собиранием головоломок, не изобретением завлекательных историй... Главное - выбрать подходящий ракурс. С определенной точки зрения смысл окажется постижим. Но при выборе ракурса следует опираться на собственный опыт. А этот опыт - прежде всего книжный.
   ...Я снова перехожу мост, уже не глядя по сторонам. Тающий лед на Волге кажется досадной помехой: если бы не раннее потепление, можно было бы перейти через реку, сократив расстояние до библиотеки. Теперь я тороплюсь, будто знаю, что должен куда-то успеть, будто меня ждет некое важное дело, будто без меня не случится чего-то...Войдя наконец в огромный холл, я потираю щеки - все-таки на улице холодно. Я поднимаюсь по лестнице, нашаривая в кармане пиджака старое требование с неверным шифром. Каким-то образом в каталоге возникла путаница, которую я сам попытался поправить. С тех пор шифр поменяли, но симпатичная библиотекарша неизменно приносит мне эту книгу, видимо, лежащую где-то в сторонке в ожидании постоянного читателя. Этот томик Борхеса, признаться, я читаю не особо внимательно. Иногда хватает двух строк, иногда абзаца. Потом я сижу и думаю о всепоглощающей власти книг. Я верю в творческую силу, рождающуюся под действием этой власти. Наверное, "власть" не может порождать "силу". Но я никогда не мог подыскать других слов - нужны именно эти. И правильность их меня не слишком тревожит; гораздо ценнее точность и глубина смысла, обнаруживающаяся в сопряжении букв. Потому я и читаю Борхеса - если медитацию над парой строк можно назвать чтением.
   Впрочем, в этот день я не ограничился любимой книгой. Для чего-то понадобился "Декамерон" - может, память освежить перед зачетом или какой-то сюжет уточнить. Я взял потрепанный том, поблагодарил библиотекаршу и уселся за дальним столиком. Не у окна - по залу гуляли сквозняки - и не у входа - когда зал заполняется, там очень шумно.
   Боккаччо мне быстро надоедает: его сюжеты не кажутся занимательными; нет в них ключа, который я ищу, нет истории, которая мне близка. Я медленно опускаю голову, сопротивляясь сну. Потом сдаюсь...И через десять минут просыпаюсь. Текст уже готов; он мог родиться только здесь, только в этом месте и в это время. Он - всего лишь описание, короткое и по возможности точное. Не знаю, покажется ли это описание интересным.
   Я закрыл Боккаччо; какая-то барышня тут же попросила книгу: как и следовало ожидать, "Декамерон" у студентов пользовался спросом. В качестве ответной любезности я выпросил у девушки листок бумаги и тут же, разглядывая томик Борхеса, записал то, ради чего и прожил сумбурный и сумрачный день.
  

Всемирная библиотека

  
   Кажется, что я нахожусь в огромном зале, в котором совершенно нечем заняться, и сообразно обстоятельствам не ощущаю ни необходимости, ни желания что-либо делать. Не выражает ли это описание, похожее на фрагмент дурной компьютерной игры, самую суть хваленой свободы воли? Или - опять - ее призрак?
   Зимой в помещении холодно, и окна исторгают порывы обжигающего кожу ветра. Но сейчас я изнываю от жары - удивительно душно. Впрочем, материальные и вообще физические удобства немногого стоят. Их отсутствие может только освободить. Или связать еще крепче... хотя крепче уже невозможно.
   Есть такая грань, за которой слова теряют всякий смысл - остаются только музыка и настроение. Если бы я не обращал внимания на тех, кто проходит иногда мимо этого колченогого стола, я создал бы шедевр, равно не понятный мне и всем остальным. Впрочем, ни разу не пробовав, я не могу быть уверен, что мне это удастся.
   За той гранью нет и сомнений: она отсекает Библиотеку от всего мира, оставляя его там, вдалеке. Но если, как полагал Борхес, весь мир - Библиотека, то ничто не покинет его. Куда же исчезнут сомнения и тяготы?
   Но нет! Эта Библиотека, в которой я сижу, не может быть и моделью мира. Зал огромен, но слишком мал, чтобы вместить даже тех немногих, которые известны мне. А если он не может стать ковчегом, то каково же будет ему в облике мира?
   Мне кажется, он живой. Стены колышутся и вот-вот поглотят маленького одинокого человека, который пишет за колченогим столом историю о другом человеке, который тоже пишет о другом, который тоже...
   Впрочем, довольно снов - своих и чужих. Я знаю, что если сложить две противоположно направленные бесконечности, получится ноль. Для этого не нужна математика, равно как не нужен и здравый смысл. Или они могут существовать вместе? Нет! И тысячу (откуда такая точность!) раз то же самое.
   По часам у меня на руке совершенно нельзя понять, который час на самом деле. И все равно - пора раскрыть карты. Мучаясь скукой, я поспорил с собой, что испишу один лист за этим столом, чтобы развлечь тебя - моего будущего случайного читателя. Если не удалось - что ж... У всякой медали две стороны (и еще ребро), у измученного мозга - тоже. Никто не получит награды. Просто все увидят могущество той силы, которую по недомыслию называют "разумом".
   Скольжение пера по бумаге... Движение света в воде...
   Даты неясны...
  
   ***
   Я этот текст где-то уже воспроизводил, но, полагаю, повтор будет не лишним. Ведь фрагмент о Всемирной библиотеке демонстрирует не только былую увлеченность Борхесом; в этих коротких строках есть предощущение магии, поиску которой я отдавался целиком. Даже если поиск не увенчался успехом - что ж, кое-каких результатов я все же добился. Прежде всего это касалось сюжетов; воспроизведение "кусков жизни" утрачивало свою притягательность. Я находил в повторении известных сюжетов особую прелесть, пытаясь запечатлеть - снова и снова - бесконечную вариативность событийной Вселенной. И книга оказалась недурным инструментом воздействия. Некоторое время я считал, что магию слова возможно свести к точным формулам; даже всерьез занимался воспроизведением текстов (прежде всего поэтических) в форме графиков. Кое-кому мои упражнения казались забавными. Я и сам не без удовольствия вспоминаю, как последняя поэма Твардовского превращалась в сумму вложенных парабол. Правда, математику я вскорости забросил - вместе с поэтикой. Самый сюжет, может, и сводился к сумме элементов из систематического указателя, но в литературе меня интересовало не это.
   Способность слова менять мир оказалась настолько велика, что я испытал настоящее потрясение. Воздействие не было сиюминутным или единовременным, его закономерности с трудом поддавались разумному истолкованию. И я пытался, воспроизводя известные сюжеты, придать им иное звучание. Магия слова ощущалась в шелесте книжных страниц, в запахе типографской краски, в тиснении разноформатных корешков...Нечто подобное, полагаю, испытывал Роберт Говард, пытавшийся создать идеально работающую комбинацию нескольких элементов. Его инструментарий был очень беден, все многочисленные герои похожи друг на друга - и где-то на заднем плане мелькает мысль: "А что, если такое идеальное сопряжение существует? Как будет действовать текст?"
   Говард не успел закончить свою работу; я - не стремлюсь к завершенности. Все новые сюжетные элементы вовлекаются в экспериментальную систему... Но, кажется, в разговоре о ценности филологии я не могу обойтись без ученых слов и "по-ученому" тяжеловесных фраз. Посему приведу один текст, демонстрирующий зачарованность сюжетом - и книгой, словом - и его действием, Борхесом - и Жаном Рэем. Рассказ, правда, требует короткого пояснения. Он был написан для сборника, посвященного исчезнувшим сокровищам выдуманного библиофила - упомянутого в рассказе Н*** П***. Я набрасывал сразу несколько серий подобных рассказов, но не закончил ни одну из них. Некоторые тексты из этого цикла уже появлялись в моих сборниках. Но тот, который я решился сделать частью "Пятой прозы", оказался последним. В нем прием максимально обнажен, сюжет прост и не особенно нов. Но не для того рассказ писался, чтобы потрясти возможных читателей наворотом событий. Все гораздо проще - я не мог не записать именно эту историю. И она, выражая могущество книжного мира, прекрасно демонстрирует и его ограниченность.
  

Тайна переиздания

  
   Уважаемые составители!
   Получив ваше приглашение, был изрядно им озадачен. Никак представить себе не мог, что в наше смутное время найдутся люди, которые рискнут заняться таким подвижническим, героическим делом. Работа по воссозданию библиотеки покойного Н*** П***, проделанная вами, без оговорок впечатляет. Подробнейший указатель, вами подготовленный, стоит у меня на полке в числе лучших новейших поступлений. А библиотеку, похвалюсь, я собрал немалую...
   После переезда в провинциальный город я утратил многие столичные связи, но сохранил и приумножил свое главное детище - собрание книг. Всю коллекцию я решил завещать центральной библиотеке того города, в котором провел без малого два десятилетия. Здесь мои сокровища, надеюсь, принесут людям какую-то пользу: полное собрание всех изданий обэриутов и другие небезынтересные экземпляры, в наше время столь редкие.
   Извините, что уделил столько времени своим собственным делам. Понимаю, что они представляют гораздо меньший интерес, нежели тайны моего покойного приятеля, которых и в самом деле немало. Ваша идея собрать воспоминания обо всех курьезах и загадках библиотеки Н*** П*** просто зачаровывает. Жаль, что не удалось включить такие воспоминания в каталог библиотеки. Пожар, ее уничтоживший, лишил нас поистине бесценного сокровища, которое вы по крупицам восстанавливаете. А ведь были там экспонаты уникальные, которые вернуть уже невозможно.
   Увы, я могу оказать вам лишь незначительную помощь. Мы с Н*** П*** не были близкими друзьями. Я всего лишь несколько раз обращался к нему за консультациями, мы никогда не беседовали подолгу.
   Только однажды случилось нам поговорить о фламандской литературе. Я консультировался с Н*** П*** по поводу какого-то справочника, содержавшего немало ошибок. Покойный не щадил составителей и дал их творению весьма нелестную оценку:
   - Никогда не берите в руки этой дряни! Сидя здесь, в России, я могу внести немало дополнений, которые легко проверить, в перечни, состряпанные в Брюсселе этими идиотами (он употребил более резкое слово). Вот, взгляните! Статья о Жане Рэе. Сборник "25 черных и фантастических рассказов". Так и есть - Париж, 1964. А как вам вот это?
   Он вышел на минуту в другую комнату и возвратился, бережно неся на вытянутых руках томик в пожелтевшей обложке.
   - Тоже французское издание, но 1940 год. Каково?
   Я осторожно принял у него книгу. К сожалению, мои знания о великом фламандце были тогда ограниченны: моряк, сочинявший мистические новеллы и романы. Однако несколько рассказов я прочел как раз перед встречей с Н*** П*** - в новом французском переиздании. "Смерть людоеда" и "Черное зеркало" меня прямо-таки очаровали, а потому раритетный экземпляр вызвал неподдельный интерес.
   Издатель указан не был, тираж, разумеется, тоже, но книга выглядела весьма солидно и даже внушительно и ничем не напоминала контрафактную продукцию. Под обложкой действительно находились 25 рассказов; среди них мне были знакомы совсем немногие.
   - Весьма любопытно. Ошибка бельгийцев непростительна, - согласился я.
   - Вот именно! К этому и клоню! - энергично закивал головой Н*** П***. - А книга-то какова! Есть совершенно умопомрачительные истории...
   Он привел в пример несколько названий - какие конкретно, теперь уже и не вспомню. Но одно из них меня сразу привлекло. И пока мы собирались пить кофе, я прочитал эту историю из сборника Жана Рэя. Длинный, что совершенно не характерно для автора, заголовок (вот что сразу же меня заинтересовало!) показался чересчур сложным, когда я несколько раз повторил его про себя. Сейчас я бесплодно напрягаю память - возраст, возраст... Время никому не дает поблажек; кое-чем приходится поступаться. Так и с этим названием... Теперь на его месте в голове - как будто вакуум.
   А содержание мне запомнилось не в пример лучше. Попробую его изложить...
   Долгие годы на углу оживленной улицы стоит нищий, одержимый идеей, что он должен находиться именно в этом месте. И он ждет некоего события, требующего его присутствия. Проблема в том, что нищий слеп. В один отнюдь не прекрасный день ему предоставляется возможность исполнить предназначение. В двух шагах от старика совершается убийство. Преступник скрывается с места преступления. Но он много раз проходил мимо слепого старика, и тот запомнил звуки его шагов и голос. Несколько дней спустя в идущем мимо щедром господине он узнает злодея; ухватив его за рукав, подзывает знакомого полисмена-регулировщика и рассказывает свою историю. Повторяет нищий свой рассказ и в суде, где негодяя приговаривают к заключению или казни.
   Вскоре слепой становится знаменитостью; у него появляются средства; но однажды по привычке он останавливается на старом месте. И слышит знакомые шаги и знакомый голос...
   В этом месте рассказ кончался, подходил к концу и мой затянувшийся визит. Больше речь о фламандской прозе у нас с Н*** П*** не заходила.
   А несколько лет спустя в одной крупной библиотеке я наткнулся на парижское переиздание "25 рассказов" - то самое, которое вышло в 1964-м году. Рассказа о слепом в книге не было, хотя во всем остальном она как будто совпадала с загадочным экземпляром из собрания Н*** П***. И ведь я не мог ошибаться, попросту не мог!... Уходил я тогда из библиотеки с сильнейшем недоумении.
   После отъезда из столицы этот случай как-то позабылся; парижское издание Рэя я держал в руках еще несколько раз, а о книге 1940 года, виденной у Н*** П***, никто даже не слышал. Теперь я сообщил вам об этом удивительном случае - и уже сомневаюсь, не привиделся ли мне тот вечер в гостях и тот рассказ?
   Все-таки полагаю, что ответ на этот вопрос будет отрицательным. Слишком живым кажется воспоминание. Боюсь, оно вряд ли окажется достойным материалом для вашего сборника, но может статься, кто-то все же заинтересуется этой загадкой.
   Извините за стариковскую сбивчивость моего письма. Всего вам наилучшего. С уважением - ***.
  
   ***
   Среди множества подобных рассказов этот, пожалуй, ничем особенным не выделяется. Можно подставить другие известные имена, слегка изменить рамку, исправить слог (превратив героя из педанта-библиофила в кого-то иного), но общая схема легко узнаваема. И тем не менее книги о книгах остаются одним из самых занимательных развлечений на пути к созданию собственной книги. По сути, именно к этому я и стремился на филологическом факультете. Целых пять лет, заполняя тетради конспектами, я следовал не столько за мыслями преподавателя, сколько за полетом собственного воображения. И мысли о книгах и вокруг книг, так и не востребованные, пылящиеся в забытых тетрадях, наивные и излишне резкие, были прежде всего частью размышлений о сюжете. Именно тогда у меня появилась тетрадь, куда записывались только сюжетные схемы - без деталей и разработки. Это, конечно, не "Черная книга" Кларка Эштона Смита, но и не портфель Козьмы Пруткова с табличкой "Из неоконченного". Нет, я не стремился реализовывать все эти сюжеты. Жизнь, как писал еще Аркадий Гайдар в одной из своих лучших книг, это школа, а уроки ее я предпочитал интерпретировать в форме описания событий на бумаге. Книжные интерпретации оказывались более реальными, чем то, что происходило рядом. Причина ясна: в книгах обнаруживалось и остранение, и обобщение, и глубокое переживание События. В лучшем случае я обнаруживал элементы Идеального Текста. Соединяясь, они чудесным образом сохраняли связь с реальной жизнью и становились чем-то неизмеримо большим. Магия сюжета начинала действовать...
   Иногда в самом замысле уже развивалось представление о литературной конструкции. К примеру, в самом начале блокнота немало места уделялось сюжету о двух стареющих и скучающих бюргерах, проживающих в одной огромной квартире. Во внешнем мире они почти ни с кем не общаются - разве что с квартирной хозяйкой и приходящей кухаркой. Герои развлекаются тем, что по очереди задают друг другу вопрос: "как бы ты поступил в определенной ситуации?" Условия они изобретают сами, но чаще всего отталкиваются от сюжета посредственного сериала, который показывают по кабельному каналу. Но любознательные старички со временем осознают, что все возможные варианты ими исчерпаны. И на помощь приходит случайность - один из них ставит вопрос, содержание которого совпадает с тем, что происходит в реальной жизни. Ответ на вопрос требует реальных действий. В итоге в доме появляется третий человек, в то время как в сериале сходная ситуация получает совершенно иное решение. И драматизм нарастает, действие движется к неизбежному трагическому финалу. Один из героев испытывает нечто вроде раздвоения личности и пытается вернуть события в "нормальное" русло. Правда, нормой он считает не жизнь, а телесериал. И выстрел, который звучит в реальном мире, не сюжетную линию уничтожает, а человека.
   Я довольно точно воспроизвел первую страницу, посвященную этому замыслу. Далее работа над текстом потребовала множества усилий; я просматривал дурацкие фильмы, пытаясь вывести формулы психологического воздействия на зрителей, составлял что-то вроде словаря сериальных сюжетов, конструировал на его основе исходные ситуации. Только на последнем этапе, уже наскучив собирательством, я начал набрасывать портреты героев, придумывать их любимые словечки и "телевизионные" жесты.
   Занимался я такой ерундой около полугода - думается, совсем не зря. Массовое сознание - удивительно хрупкая и в то же время занимательная игрушка. Я, разумеется, не собирался писать "роман для всех", я пытался показать, как действуют выдуманные сюжеты, почему они "забивают" действительность и как человек выбирает для себя самое-самое... Но увы - исходный материал мне быстро наскучил. Может, если бы я провозился подольше с типологией сюжетов и образов, роман вышел бы вполне сносный. Но сериалы меня утомили - механизм оказался донельзя примитивен, человек, на которого действует такой механизм, не сможет сконструировать сколько-нибудь интересную ситуацию, интригующую читателя и требующую интеллектуальных усилий. Ведь задача подобного романа только к тому и сводилась, чтобы читатель свои размышления об идеальном тексте сумел упорядочить. Сериал оказывался для этого не самой подходящей "питательной средой". Роман о типовой сюжетной конструкции удавался только в том случае, если автор стремился к созданию комедии нравов с философскими обертонами. Но это я уже потом понял, когда прочитал дивную книгу "Тетушка Хулия и писака". Но задним умом все мы крепки, а чтобы самому понять недостаточность типовых сюжетных конструкций, требовалось пережить нечто подобное - опыт невоплощения замысла.
   Таких замыслов и позднее было немало; отбрасывая все новые и новые головные построения, я отказывался от анализа сюжетов из смежных сфер. Только в книгах следовало искать следы Идеального Текста, только они помогали преодолеть схематизм. Иногда удачно найденная деталь, соотнесенная с чем-то пережитым, встраивалась в текст. Потом деталь исчезала, заменяемая чем-то своим, невыдуманным, настоящим - а Магия оставалась. Появлялся фрагмент - иногда страница, иногда две строчки... И даже когда от замысла не оставалось ничего, кроме этого короткого фрагмента, который останется сокрыт где-то в блокноте - я был счастлив. Я знал, что не стою на месте, что прочитанные и перечитанные книги не оседают в памяти мертвым грузом, а направляют меня в поисках. И пусть даже цель поисков обрисовывалась неясно (а были дни, когда цели и вовсе не было) - энтузиазм не исчезал. В магию слова я по-прежнему верил...
   Раскапывая таким образом залежи чужих сюжетов и собирая свой, я наткнулся и на "Четвертую прозу". Не буду рассуждать о ней - иначе придется привести весь текст Мандельштама целиком и обстоятельно откомментировать, добираясь до самых интимных подробностей (а они, поверьте, имеются!). После долгих размышлений о прозе я вполне логично обратился к поэзии. Ведь концепцию "четвертой" (а стало быть, и неминуемо следующей за ней пятой) прозы сотворил как раз поэт! И создание сколь угодно проработанного сюжета ни к чему не приведет, если не будет опыта вживания в поэтический текст. Так я двинулся дальше.
   ...И не могу сказать, что ушел особенно далеко. Рядом со мной часто оказывались поэты - или стихотворцы, если кому-то покажется неуместным первое, особо пафосное слово. Но увы - лирическая стихия не завораживала. Никогда. Я оставался верен прозе - с ее сюжетами, с ее знакомыми сплошными строками, со строгой пунктуацией. Та проза, которую создавал Мандельштам, меня, к примеру, занимала больше, чем его стихи.
   Судьба лирика в мире прозы незавидна: человек, выражающий себя в поэтической форме, обречен на непонимание. Индивидуальность не передается в словах, у читателя может возникнуть некое ощущение - но будет ли оно идентичным авторскому? Маловероятно. Поэзия эгоцентрична - и больше прозой о стихах не скажешь. Впрочем, остаются еще личные наблюдения.
   В те годы в числе моих знакомых не было поэтов. Вернее, почти не было. Был Костя Лавров, с которым я учился в школе; музыкант, сочинитель песен и создатель нескольких эфемерных рок-проектов. Потом мы вместе учились в университете - так что у меня сложилось весьма полное впечатление о Костином творчестве. Не сказал бы, что эти стихи меня цепляли; но в них был творческий импульс, которого я искал и все еще ищу.
   Все это осталось в далеком прошлом. И наверное, эти воспоминания никакого отношения не имеют к замыслу "пятой прозы". Разве что помогают объяснить, почему я обратился к прозе, а не к поэзии, почему рифмованные (или нерифмованные) лирические строки показались мне неподходящим инструментом для воплощения желанной магии. Я слушал стихи Лаврова в разных местах и в разных обстоятельствах - как потом слушал стихи многих других поэтов. И "смерть поэта" все очевиднее становилась для меня реальностью. Не абстракцией и не идеологическим конструктом, а самой что ни на есть данностью. Я не могу ничего доказать; в конце концов, речь идет только о том, что лирические жанры не способствуют решению моей собственной задачи.
   ...Я был на последнем концерте Лаврова в родном городе. По дороге, когда маршрутка попала в очередную пробку, я веселил спутников разными историями из студенческой жизни. кто-то заметил мне, что Костя, подобно всем "настоящим" поэтам, остается чужим в цивилизованном мире. Потому он, мол, и доучиваться в университете не стал. Космические технологии ему так же чужды, как филологические дисциплины. И тут мне невесть с чего вспомнилась старая частушка, которой, как ни странно, никто из моих спутников не знал:
   До чего дошла наука:
   Над землей летает сука,
   Прославляя до небес
   Мать свою - КПСС!
   Все посмеялись над образчиком народной словесности - а потом пошли слушать песни Кости Лаврова. Концерт проходил в недавно открывшемся байк-баре - жутком заведении, тесном, темном и к тому же отделанном внутри какими-то металлическими листами. Мы уселись у самого входа - и мест больше не оказалось, и свежий воздух хоть немного сюда пробивался.
   Лавров исполнял песни разных лет, в которых я видел отражение его - и не только его - судьбы. Это звучит излишне пафосно по отношению к маленькому бесплатному концерту для нескольких десятков человек - но я слушал поэта, которого знал с детства и жизнь которого мне всегда казалась в чем-то печальной и пугающе типичной. Ведь начиналось мое знакомство со стихами Лаврова со стилизованных под панк незатейливых песенок для студенческого братства: "Старый дедушка тихо плачет. Очень кушать ему охота. Смерть стоит у его постели. Холод рвется в его каморку" и прочие радости. Но я помню, с каким недоумением встречали в доме культуры, где проходил фестиваль "Студенческая весна", эксперименты Лаврова. В балаганное мероприятие постепенно вплетались все более пугающие ноты. И в решающий момент выходил с гитарой Лавров и выкрикивал в зал свое "Посвящение Курту Кобейну", написанное через два дня после смерти его тогдашнего кумира. И зал - недоумевал...
   Потом была группа "Теплый клетчатый плед", с которой Лавров, все более тяготевший к блюз-роковым стандартам, выступал и пытался записываться. Именно тогда музыканта с чьей-то легкой руки стали именовать "тверским Джимом Моррисоном". Потом группа развалилась - не без участия лидера - и Константин продолжал сольную деятельность. Сложные обстоятельства привели к переезду музыканта в Псковскую область. Там Лавров тоже пытался участвовать в музыкальной жизни - но в Пскове эта жизнь победнее, чем в Твери. Он давал случайные концерты. А теперь - в прокуренном баре - исполнял вместе с приятелем-гитаристом те песни, которые считал наиболее важными.
   Времена изменились. С Джимом Моррисоном Лаврова больше не сравнивали. На концерт собралось человек сорок. Среди них было мало случайных людей. Те, что были, - довольно скоро прониклись атмосферой печального праздника. И за один час много было передумано о грустной судьбе провинциального рок-поэта...
   Лавров начал с акустических песен, звучавших в атмосфере бара слишком резко - сыграла свою роль металлическая отделка помещения или неприспособленность бара к подобным концертам. Музыка сопровождалась не лишенными изящества стихами:
   И я - теплым ветром дышу, спешу
   До заката успеть,
   Уходящий в даль горизонт
   Догнать
   И схватить его
   И не отпускать".
   Голос Лаврова сохранил гипнотическую силу и все еще может очаровывать слушателей. Так о чем же грустить? Радоваться бы надо - да не удается почему-то.
   Новые вещи Лаврова парадоксально напоминали произведения его тезки - Константина Никольского - и казались немного однообразными. Старые же песни времен "Пледа" звучали слишком тихо именно потому, что игрались в маленьком, "домашнем" зале. Стадион, зажженные свечи, стройные ряды фанатов - самый уместный антураж для баллад, как доказывает успех группы "Скорпионс". А от Кости Лаврова ждали шума и шумовых эффектов. Потому легкие, прозрачные песни не звучали или не производили впечатления. Увы, стадионов тверскому музыканту не собрать. Да и не в стадионах дело...
   В кулуарах Лавров признавался в любви к "Billy's band" и Тому Уэйтсу. Сам он выбрал иной путь - с полным на то основанием. Но трудно отстаивать свою независимость, стоять одному против всех, играть по своим правилам. Музыкант и поэт давно ориентировался на другую культурную традицию. Только никакие традиции не спасут там, где нет ни зрительской, ни читательской поддержки Культуры. И оставаться Лаврову исполнителем для своих, для ценителей и поклонников. Да и то...
   Концерт был в некотором роде прощальным. Вскоре Лавров отбыл в Северную Европу на стажировку в рамках одной из социальных программ. А когда его увидят дома интересующиеся музыкой люди и увидят ли вообще - тайна, до сих пор покрытая мраком...
   А мне оставалось только мечтать о поэтической стихии. Мечты, как можно заметить, были не особенно радужными: отсутствие читателей, отсутствие навыка и - главное - отсутствие впечатлений, которые могли бы воплотиться в поэтическом слове. Пятая проза могла существовать в одном пространстве с лирикой, но идея о синтезе литературных родов даже в мою (не самую здоровую) голову уже не приходила. Поэту суждено одиночество. И примеряя на себя в редких случаях маску лирика, я не мог преодолеть ужаса перед такой судьбой. Прозаический текст потенциально открыт, его построение доступно любому вдумчивому читателю, даже если он не "настроен на одну волну" с автором. А что будет с поэтом, если ощущения окажутся чуждыми, закрытыми для всех окружающих? Однажды я об этом задумался - и даже читал нижеследующее сочинение своим ученикам. Потому не грех закончить разговор о судьбе поэта и судьбе прозаика искренним, хотя и не выдающимся упражнением "на тему".

Сонет

   Умру, как жил, невидим и безвестен,
   Недосягаем, то есть - не-прочтен.
   А впрочем, все равно я не на месте
   Среди людей, кварталов и систем.
  
   Хотел бы знать, когда я прахом буду,
   Хотел бы знать, когда пробьет мой час,
   Но, ворошащий пепла груду,
   Я возвращаюсь - ради вас.
  
   Не верьте, не хотел я этой смерти,
   Ее коса не очень-то легка.
   Но, не дождав последнего звонка,
  
   Я вышел "до звезды" и стал на тверди
   И будто бы сказал: "Теперь - держись!"...
   Последнюю строку допишет жизнь...
  
   ***
   После этого я уже не писал стихов; думаю, пародии на коллег и поздравления к праздникам этого наименования никак не заслуживают. В стихах реальность погружалась в пучину энтропии; остановить распад никак не удавалось. То, что переживалось в реальной жизни, в стихах становилось набором ярких фрагментов, к которому никак не удавалось подобрать ключ. А поиски ключа сделались для меня важнейшим стимулом к творческой деятельности. Я видел, как стройная линия жизни превращается в набор кратчайших отрезков, как реальный мир растворяется в изобилии кошмарных, нездешних подробностей, как понятное, логичное устройство Вселенной исчезает в нигде - а я оказываюсь лицом к лицу с чем-то незнакомым и пугающим. И это не имело ничего общего с взрослой жизнью; боялся я чего-то другого. Боялся не найти смысла в окружающем мире, не подобрать слов, которые могли бы выразить его тайну, не устоять в борьбе с ежеминутно наседавшими мелочами.
   Не обойтись здесь без очередного автобиографического отступления. Надеюсь, читатели его выдержат - тем более, что оно напрямую связано со следующим текстом. Сам по себе эпизод может показаться малозначительным: подумаешь, автор пережил очередное иллюзорное озарение! Но я не претендую на мистический опыт, просто рассказываю об очередном этапе сумбурных, нелепых, наивных поисков...
   Не то чтобы получение университетского диплома стало поворотным моментом в моей жизни. Кое-какие планы у меня в голове к тому времени уже появились, корочки с отметкой о высшем образовании им не препятствовали. Но обучение закончилось гораздо раньше, сама церемония вручения состоялась с четырехмесячным опозданием и напоминала почему-то о приеме в пионеры. Те же значки и грамоты, те же унылые изречения администраторов и дежурные аплодисменты. Противное было мероприятие... К тому же за окном стояла дивная погода, и я, устроившись поближе к теплу и свету, мечтал только о вольном воздухе. Приятели мои испытывали сходные чувства; потому на крыльце университетского здания мы приняли единственно верное решение: отметить завершение пятилетки наидостойнейшим образом. В ларьке было куплено изрядное количество портвейна, к нему добавили кое-какую закуску и отправились в гости к приятелю, обитавшему в пригороде - поближе к солнцу и зеленым насаждениям.
   Портвейн тогда еще бывал неплох; в блаженной памяти девяностых годах в ларьках иной раз продавались дивные напитки на яблочной основе, от которых - если повезет - дегустатор получал немало приятных ощущений. Закуски, как всегда, не хватало; мы пару раз побывали в единственном в поселке магазине. Хозяин комнаты оказался гостеприимен, долго расспрашивал нас о планах на будущее и просил гостей не стесняться. Мои планы его, помнится, особенно поразили, хотя и не представляли собой ничего особенного:
   - У тебя, Александр, уже ближайшие планы определились. Можно позавидовать! Цели ясны, остается их только достичь. Нам куда сложнее - еще надо выяснить, чем заниматься.
   Напрасно я возражал: он так и остался при своем мнении. Потом начались споры о светлом будущем. В разгоряченные портвейном головы полезли мысли об устройстве России и мира (похоже, в этой стране они укрываются в каждом субъекте, ожидая только удобного случая), возникали и отвергались немыслимые проекты. Телевизор очень вовремя сломался и жизни выпускникам не отравлял, радио бормотало себе под нос что-то вполне приятное. И я, полусидя на продавленном диванчике, с удивлением обнаружил, что полностью доволен жизнью, и даже снизошел до похвалы мягкой мебели.
   - Да, верная вещь, - заметил владелец. - До меня еще лет двадцать стояла. На ней и хозяйка прежняя померла...
   Меня эта информация не слишком обрадовала. Я, конечно, понимал, что денег на новую мебель студенту взять неоткуда, да и прочая обстановка в комнате была кушетке под стать. И все равно: лежать вдруг расхотелось. Я встал и зачем-то осмотрел ложе, показавшееся теперь убогим и нелепым. Глупые мысли о соседстве жизни и смерти лезут в голову только теперь, задним числом. В прокуренной комнате, наполненной отголосками шумных споров, мысли двигались в другом направлении. Оборот, который я сейчас использовал, вряд ли случаен. Скорость мысли, как и вообще ее движение, не подлежат измерению. Мысль существует вне пространственных координат - но с некоторой точки зрения ее движение несомненно и его легко описать. Все зависит от личных убеждений человека, который может утверждать или отрицать движение мысли прямо или косвенно. То же - с радостью и печалью, свободой и необходимостью. С жизнью и смертью, наконец. В зависимости от точки зрения мы воспринимаем один и тот же предмет как смертное ложе или как ложе утех, как воплощение покоя - или греха. И ни один взгляд на мир невозможно признать истинным, ни один приговор не будет окончательным, ни один человек не сможет утвердить свое видение мира... Эти печальные мысли пришли мне в голову не теперь, но и не тогда, когда я, качая отяжелевшей головой, стоял посреди тесной комнатки на первом этаже бревенчатого дома, расположенного в тихом переулке в маленьком поселке, примыкавшем к областному городу в центральной части России.
   И печаль никуда не уходила; я потянулся за бутылкой и обнаружил, что вина в комнате больше не осталось. Приятелям моим спать не хотелось, они решили продолжить спор на свежем воздухе. На улице, правда, ими овладело несколько запоздалое ликование.
   - Ребята! Рванем на кладбище! Ночь все-таки... Пошли, попугаемся!
   Предложение Андрея нашло неожиданный отклик у моих друзей, и мы потянулись по окраине поселка по направлению к кладбищу. Потом выяснилось, что напрямую к опушке леса нам не выйти - рядом началось какое-то строительство. Пошли в обход, задержались у ларька, взяли по бутылке пива.
   Стояла немыслимая тишина; казалось, что шли мы не по населенному поселку, а по пустынному пространству, не испытавшему влияния цивилизации, забытому высшими силами и не нужному людям. Двухэтажные типовые дома нисколько не влияли на это впечатление: нас окружала даже не мерзость запустения, а нечто куда более унылое, обыденное и - безысходное.
   - Вот бы еще простыню захватить... Можно привидений изображать!
   Кто-то откликнулся:
   - И кого нам пугать? Неужели еще кто-нибудь туда припрется?
   Я подтвердил:
   - И днем не особо ходят: на кладбище давно не хоронят. Только на лыжах зимой народ катается. И всё оживление...
   Андрей, однако ж, успокоиться не мог и все строил планы "веселого" отдыха. Но и его буквально на ходу клонило в сон. Остальные, вяло перебрасываясь отдельными фразами и потягивая пиво, тянулись к проселочной дороге, ведущей к кладбищу.
   Неожиданно что-то изменилось; я долго не мог понять, что именно произошло. Наверное, потому, что явление было донельзя простым и предсказуемым. А самые примитивные вещи могут вызвать изумление, если они нарушат ход рассуждений о высоких материях. Мы шли к месту смерти, я думал о ее близости, стараясь забыть об убогих домишках и роскошных коттеджах неподалеку, забыть о собственной неуверенности в завтрашнем дне и о кровати мертвой старухи - и не понимая, что таким способом ни на один вопрос не ответишь и ни от чего не спасешься. Но в полумраке летней ночи возникли новые цвета, уныние окружающего пейзажа сгинуло без следа. И первые отсветы нового дня коснулись реки, узкого моста, высокой травы у берега. Ночь подошла к концу.
   Все сразу решили, что на кладбище делать нечего - утро, страху натерпеться при всем желании не получится. И остановились у моста, следили за движением воды в быстрой реке. Где-то плеснула рыба, где-то запели петухи, издалека донеслись едва различимые звуки чьих-то голосов.
   - А тут все-таки хорошо... - заметил я Андрею.
   И он согласился:
   - Недурно...
   Зачем я всё это рассказываю? Даже для мемуаров эта история вряд ли сгодится: ничего значительного в ней нет. Разве что она породила во мне уверенность в том, что "кусочки жизни" могут сложиться в цельную картину, и результатом станет не решение головоломки, а возвращение того, что казалось сгинувшим без следа. Уходящая натура доступна творческому усилию, опыт отдельного человека может обрести форму, доступную и важную для других людей. Одно и то же событие можно увидеть по-разному. Фрагменты реального опыта различных людей могут иллюстрировать несостоятельность самого понятия реальность. Но из этих фрагментов может сложиться целостная событийная линия, которая поможет непредубежденному наблюдателю вплотную подобраться к тайнам бытия. Потому коллекционированием "жизненных" сюжетов в прозе ограничиться нельзя, как нельзя оставаться в рамках "вторичных реальностей" (книжной, компьютерной и т.п.). Пытаясь различить смысл всего происходящего вокруг, выстроить целостное описание мироздания, писатель неминуемо приходит к рассуждению о тайном, доступном лишь посвященным, понимании. "В жизни есть место тайне" - так можно сформулировать исходный тезис моих размышлений. Тривиальные события не зря именуются прозаическими - в них различим отсвет подлинной Тайны; отталкиваясь от них, можно приблизиться к ее разгадке. Мне показалось, что я предчувствую новую прозу. Может быть, только показалось, как всегда...
   Да, в ту ночь ничего особенного не произошло. Но так ли это? Пытаясь осмыслить свои университетские годы, я различил в них несколько забавных зацепок. И почувствовал мистическую насыщенность повседневности - и попытался передать это ощущение. Одним из первых опытов стал нижеследующий рассказ. От биографических комментариев к нему воздержусь: пусть печатные строки, как бы безнадежны они ни были, говорят сами за себя.
  

Граф Соколовский

  
   Кажется, я могу вспомнить, когда именно впервые услышал о графе, хотя в таком деле, как воспоминания, ни в чем нельзя быть уверенным на все сто. Если я и сталкивался с этим человеком до поступления в институт, то в памяти моей ничего подобного не сохранилось. Значит, первое влияние на мою судьбу граф Соколовский оказал потом, уже в годы учебы на журфаке.
   И по сей день не могу понять, почему проявил интерес именно к журналистскому мастерству в решающий момент поступления в вуз. В школьные годы я не испытывал ни малейшего желания следовать требованиям минуты, что было совершенно необходимо журналисту. Но документы подавал не колеблясь и нисколько не сомневался в выборе.
   Возможно, в этом месте пространные рассуждения о роковом и фа­тальном добавили бы солидности моей истории, но ими не стоит увлекаться. Факты должны интересовать нас куда больше. А они вкратце (дабы не раздувать рассказ без меры) таковы...
   В августе 19.. года я поступил на факультет журналистики. Про­фессию эту невзлюбил сразу же и учебе отдавал очень мало времени, но кое-как все-таки успевал. Присмотревшись к преподавателям и представителям ре­месла, я убедился, что понятия вроде "журналистской этики" в них отклика не находят. До вершин мастерства им тоже было далеко. Куда больше пользы ваше­му покорному слуге удавалось извлекать из бесед с однокурсниками, среди которых встречались весьма интересные люди.
   Тогда журфак не был еще престижным, и кое-кто шел туда просто с горя или по ошибке. Прирожденных журналистов попадалось мало, но они-то интересовали меня всего менее, как явствует из вышесказанного. Люди прихо­дили и уходили, переводились с других факультетов или брали академические отпуска, но костяк того кружка, к которому присоединился я, образовался уже на первом курсе. Надо сказать, что, не будучи ревностным студентом, я целыми днями находился в институте - правда, не в аудиториях, а в фойе на первом этаже. Здесь и собирались ребята, составлявшие наиболее интересный контин­гент в среде "молодых журналистов". Помимо всех возможных (при нашем скуд­ном достатке) развлечений, решались и кое-какие интеллектуальные проблемы. Не буду пересказывать содержание тех бесед: многое в них устарело, многое просто неважно для нынешних читателей. Но однажды в диспуте проскользнуло упоминание имени графа Соколовского. И я - впервые! - не забыл об этом. Кто-то из собеседников коснулся судьбы новых общественных организаций на данном отрезке времени и освещения их деятельности в прессе. Обсуждая это, однокурсник мой Иван Викторов заметил между делом:
   - Вот и граф обещался подкинуть материал про новые союзы - на статью, а то и больше. Конечно, это еще вилами по воде...
   - То-то и оно, - перебили Викторова. - А проблема не из последних. Без людей организаций нет, а журналисты...
   Я негромко поинтересовался у Ивана:
   - Что это за граф такой будет?
   - Да студент один, - загадочно улыбнулся он. - Будет возможность - познакомлю.
   Этим дело и ограничилось - по крайней мере, тогда. Но мое любо­пытство было основательно задето...
   Следующее столкновение с именем Соколовского произошло в сте­нах институтского общежития. Туда я захаживал нечасто; большое скопление людей на небольшой территории - зрелище не из приятных: сор, грязь и прочие атрибуты совместного проживания людей, их неадекватные (вплоть до патологии) эмоциональные реакции - ничего менее привлекательного я в те годы не знал.
   Но весной мы с Иваном и еще двумя друзьями заглянули к Валере Игнатевичу, некстати захворавшему в предсессионный период. Объяснялось это просто: постоянно путешествуя на Юг России, где жили его родители, Валера с трудом переносил перепады температур. И в этот день он лежал на помятой кровати в неприбранной комнате, обмотав горло шарфом и являя нашим глазам типаж хворающего студента. Приход сокурсников резко изменил расположение Валеркиного духа, и он собрался угостить компанию чайком (со съестным, кажется, было плоховато). Тут и обнаружилось прискорбное для всех отсутствие совершенно необходимого в данной ситуации чайника. Валера не растерялся: подойдя к стене, он изо всех сил забарабанил по ее поверхности кулаками. Мое мнение о кажущейся нелогичности поступка рассеялось через минуту, когда на пороге комнатушки возникла симпатичная девушка с огорченным выражением лица:
   - Ой, Валерик! Ты насчет чайника, что ли, беспокоишься?
   - Еще как! - сжал губы Игнатевич.
   - Извини нас, пожалуйста, но я у графа его оставила - чай там пили. А сейчас нет никого и комната заперта... Ну, я пойду.
   - Иди уж, Марина! А то бы чаю выпили... - покачал головой огор­ченный хозяин искомого предмета (оба его соседа, люди веселые и пьющие, на­ходились неведомо где и своего отношения к случившемуся никак выразить не могли). - Вот Соколовскому везет: и бабы - ему, и чайник мой!
   Мы дружно расхохотались: настолько комично выглядел Валера в эту минуту.
   - Вы же без чаю и остались! Ну да ладно... Скажите-ка лучше... - Потянулась беседа об институтских делах и о предстоявшей сес­сии (оказавшейся нелегкой). О графе я в тот день больше не вспоминал. Зато сохранил в памяти несколько фактов, упомянутых в разговоре.
   Сессию мы дружно сдали, хотя и с опозданием. А на втором курсе в нашей группе появился новый студент - Анатолий Неведов. Факт при тогдашней текучести не слишком примечательный - если бы не многочисленные особенности нового однокурсника. Конечно, по-столичному богемный вид и нестандартная (тоже по моде) сексуальная ориентация в провинции уже никого не шокиро­вали. Больше всего меня поразила "методика" учебы Неведова, о тонкостях ко­торой я впервые узнал от Валеры:
   - Все получается очень просто: семестр учения - и "академ", следующий семестр - опять "академ". Хотя по закону больше трех студенту не пола­гается, но у Тольки на каждый закон справочка или отговорка найдется. Вот увидишь - до тридцати доучится. Нам таких успехов не добиться...
   Неведов отнюдь не страшился армейского призыва: поглощенный разнообразными делами, он в период занятий не находил для всего времени. Способность устраиваться в жизни, прилагая минимум усилий, была доведена у Анатолия до гипертрофии, что меня всегда раздражало (и не меня одного). Наши отношения так и остались поверхностными.
   Я был очень удивлен тем, что Неведов проживает в общежитии, а не где-нибудь на квартире - этого он с легкостью бы добился. На мой вопрос, обращенный на сей раз к Ивану, последовал ответ:
   - Хитро выходит - на период академического и из общаги его не выписывают. Да Толька там не бывает почти - графу одному приходится жить.
   Я не отстал от приятелей, пока не узнал, что граф учится на четвертом курсе истфака, и он действительно граф - с восходящим к временам Ивана Грозного родословным древом, малоизвестными, но вроде бы значительными предками с незапятнанной репутацией и благородными чертами лица. Кроме этих общих фраз, друзья не сообщили ничего нового, но мое любопытство тогда могло быть возбуждено и меньшим...
   Однажды, покинув "обитель учености" раньше обыкновенного и бесцельно прогуливаясь по городу, я буквально столкнулся с Викторовым. Иван был непохож на себя: лицо исцарапано, брюки разодраны, куртка - в грязи.
   - Что с тобой, дружище? - я был искренно озабочен, что и постарался выразить участливостью тона. - Неужели обычный твой стиль - чистота и аккуратность - вышел из моды? Или это какая-то катастрофа?
   - Скорее роковая случайность, - уныло ответил Иван. - Пострадал по неосторожности...
   Мне он рассказал все не сразу и со многими оговорками:
   - Вот, ходил к Предводителю...
   - Это еще что за птица? Уж не от него ли тебе досталось?
   - Нет... его как раз и не застал.
   - Что, охрана?
   - Ну...вроде того...
   Но мало-помалу Иван разговорился, а на мое замечание о вреде, который повышенная секретность принесла Варшавскому Договору, ответил, что особой тайны здесь нет. Действительно, в полном изложении факты представали весьма прозаичными и не со­держали никаких экстраординарных разоблачений.
   Оказалось, что на одном из политических митингов (в нашем городе почему-то донельзя любили подобные мероприятия) Иван, Валера, Дима Немцов и еще парочка студентов познакомились с организатором губернского дворянского собрания. То, что губернии не существовало и в помине, данного деятеля не обескураживало - он собирал под свои знамена дворян. Поскольку внимание прессы гарантировало определенную популярность, Борис Сергеевич Борский (так звали предводителя) пригласил ребят поучаствовать в организации и деятельности собрания, на что получил их незамедлительное согласие. Иван в диалоге призвал и меня к "дворянской" работе, что доказывало отсутствие у него шкурного интереса и наличие чувства товарищества. Вообще-то теперь мне кажется, что Иван не раскрыл своих планов сразу по вполне объяснимой забывчивости, а не умышленно. Сам он вступил в собрание тотчас же после беседы с Борским, представив определенные документы. За ним последовал и Валера. По поводу дворянского происхождения Игнатевича мы впоследствии прохаживались и чуть было не поссорились из-за этого - хватило ума удержаться. Валера пролез в дворяне, что называется, на безрыбье: голубая кровь в его жилах не преобладала. Тем не менее оба вошли в созданный Борским клуб.
   Прежде чем поговорить о "дворянском" периоде на журфаке, остановлюсь на личности того, кто заварил всю кашу. Борис Сергеевич, с которым я встречался два или три раза после организации собрания, оказался фигурой колоритной. Неприметный старичок в пыльном пиджачном костюме, постоянно прогуливавшийся с палочкой по улицам, являлся собственником двух "мерседесов" и просторного каменного дома за городом. Особняк был окружен высокой стеной, сверху - протянута колючая проволока. Иван, приглашенный по делам собрания, не дозвонившись у калитки, решил перемахнуть забор, понадеявшись на силу молодых ног. И совершенно зря. О проволоке он не подозревал, как и о здоровой овчарке, беспрепятственно бродившей по участку вокруг дома. Результатом тот плачевный вид, которому я был свидетелем.
   А старичок, оказывается, совсем забыл о назначенной встрече с активистом. На одном из "мерсов" он укатил с кем-то из влиятельных друзей. Таковых у Борского было немало: и в законных сферах, и в прочих. Мне удалось узнать, что незадолго до того, как осесть в нашем городке, Борис Сергеевич "отмотал срок". О причинах оставалось только догадываться...
   Самоуверенность, напористость и упрямство сделали бы Борского неплохим патриархом провинциального дворянства, если бы не один недостаток - предводитель совершенно не разбирался в делах аристократических союзов. Несмотря на дворянские газеты самых разных уклонов, постоянно торчавшие из карманов пыльного пиджака, Борис Сергеевич не понимал проблем, волновавших соответствующие организации (похоже, он и газет этих не читал). Поэтому не смог принять верное решение в момент раскола в императорской фамилии - то есть в ее сохранившемся к концу века составе - и последующего расщепления среды доморощенных аристократов. Борский то порицал одну половину династии, то хулил другую, то пытался безосновательно примирить всех Романовых. Его поведение и стало причиной краха. Но до этого было еще далеко...
   Борис Сергеевич объяснился с Иваном по поводу "прискорбной случайности", их отношения вошли в прежние рамки. Однако повторного приглашения Викторов от предводителя так и не дождался.
   Собрание было поставлено поначалу на широкую ногу: еженедельные вечера, банкеты, торжества и - организация всевозможных департаментов. Все наши ребята нашли себе места в этой ветвистой структуре: Иван - в департаменте связей с общественностью, Валера - в департаменте экономических связей. Все функционеры отпечатали в какой-то фирме визитки (разумеется, не бесплатно), но поделиться ими с друзьями не спешили. На карточке Игнатевича, которая попала мне в руки некоторое время спустя, красова­лось следующее: "Зам. директора департамента экономических связей". Я иронически высказался насчет того, что Валера, оказывается, не один в своем департаменте, и спросил о личности директора.
   - Граф, кто же еще... - пожал плечами "спец по экономике". - Он туда одним из первых затесался, всех опередил. Вот и хозяйствует.
   Да, мои сведения о графе Соколовском медленно, но неуклонно пополнялись. Не следовало игнорировать представившуюся возможность, и я продолжил:
  -- И чем же вы занимаетесь, экономисты?
   - Ну, пока... Больше оргвопросы, - замялся Валера. - Но вообще налаживаются связи. Скоро к торговым сделкам перейдем. Да, Борис Сергеевич...
   Нерешительность его породила во мне понятный скептицизм, перекинувшийся вскоре на все дела графа и прочих местных дворян. Впоследствии это отношение все крепло, и дальнейшие впечатления не меняли его. В основном...
   После того, как общество (и студенчество) свыклось с существованием в городе Дворянского собрания, произошла моя первая встреча с графом Соколовским. Не встреча даже, а так - оч­ное столкновение.
   Насидевшись в дешевом баре (на журфаке как раз закончилась третья пара), мы с Иваном и Димой вышли на улицу. Учиться, естественно, не собирались, строили планы на вторую часть дня. Вдруг Димa указал рукой на противоположный тротуар:
   - Смотрите-ка, граф стоит!
   Я с первого мгновения понял, к кому относился жест Немцова. На автобycной остановке находился молодой человек в дымчатых очках. Производили впечатление высокий рост, "царственная" осанка и сквозившее в каждом движении легкое пренебрежение, a также - пожалуй, в наибольшей мере - темно-красный шикарный костюм, заставивший меня поморщиться.
   Эта реакция на униформу "новых русских" для вашего покорного слуги была обычна в тот период, когда его (то есть мое) отвращение к данному классу могло сравниться силой только с его (то есть опять-таки моим) пацифизмом. Символы потребительского общества и доморощенного провинциального капитализма меня пугали. Именно поэтому разговор с графом не состоялся. Я отговорился нежеланием и головной болью (что было недалеко от истины), простился с друзьями и зашагал дальше, отказавшись перейти улицу...
   Во время следующей сессии (на сей раз все прошло как по маслу и журналисты торжествовали не зря) мы, забредя в изрядном подпитии далеко от дома, буквально врезались в притормозившую на красный свет белую "Тойоту". Человек, который высунулся из машины и окинул нас недобрым взглядом, неожиданно оказался знакомым Викторова и предложил подвезти всех троих. Естественно, предложение было с благодарностью принято. "Благодетель", названный Иваном Тимуром Николаевичем, оказался молодящимся лысоватым мужчиной лет сорока, весьма близким на первый взгляд к классическому типу "нового русского" - если это определение уместно.
   В ошибочности "первого взгляда" мы убедились с огромным изумлением, когда, подъехав к месту назначения, Тимур Николаевич углубился в какие-то подсчеты:
   - Так, восемнадцать кэмэ... 0,7 литра минус... Э-э... 24 в уме... Ну, за бензин с вас, ребята, по... - отчетливо произнес он в итоге.
   Разинув рты от удивления, мы с Димкой кое-как расплатились (благо, сумма, поделенная на троих, была невелика) и поскорее вылезли из автомобиля. Иван столь сильных переживаний не испытал: он уже не в первый раз наблюдал "радушие" Тимура Николаевичa, путешествуя в распроклятой "Тойоте".
   - Вот так дела! - развел я руками, когда клубы пыли, поднятые отъехавшей машиной, рассеялись. - Что же будет с человечеством, если среди богачей развелось такое крохоборство?!
   - Ты ошибаешься, - заметил Иван. - Он скорее не "новый русский", а интеллигент. Преподаватель на истфаке, кстати, научный руководитель у Графа. Потому и познакомились...
   - Что за приятели у нашего аристократа! Впрочем, шут с ними... Спать пора!
   Какую тему избрал граф Соколовский для диплома, мне не довелось узнать. Зато других фактов со временем прибыло в изобилии...
   Ежегодные Дни города стали единственными праздниками, которые я предпочитал проводить в компании большой - огромные скопища народа, которого становилось "больше чем людей", меня уже не столько подавляли, сколько утомляли. На втором курсе Валера, Дима и Иван сообщили в предпраздничные дни о перемене в своих планах - моему шумному обществу (и обществу моих друзей) они предпочли более узкий круг. Говоря проще, ребята решили отдохнуть с графом вместе. Пригласили и меня, сообщив, что допоздна будут на городском стадионе.
   Об этом я не забыл и, заинтригованный, выкроил все же полчаса, чтобы повидать однокурсников. Шел благотворительный футбольный матч, и логично было бы предположить их присутствие на трибунах. Ан нет - я удалился в разочаровании, оставив любопытство неудовлетворенным. А на следующий день на мой недоуменный вопрос Дима ответил следующим разъяснением:
   - Мы до самой ночи были на стадионе. Конечно, не на поле. Знаешь, там за трибунами закоулок недалеко от офисов? Рядом теннисный корт находится. Сначала граф с кем-то играл. Ты знаешь, он ведь большой специалист по лаун-теннису. Играет только на деньги или за оные. Вот... Потом сторож, его знакомый, собирался корт закрывать, но Соколовский упросил оставить ключи. А дальше - решили мы подзаработать. Корт в аренду на время сдавали. Деньги - поровну, на четверых.
   - И много ли досталось? - улыбнулся я.
   Названная в ответ сумма оказалась незначительной: даже на бутылку не хватило бы.
  -- Что же, так до вечера и трудились?
  -- До ночи, пока не стемнело...
   Я только плечами пожал. И с этих пор стал потешаться над графом как мог, сделав его центральной мишенью для развития собственного остроумия. Может, шутки и дурацкими казались, может нехорошо шутить над незнакомым человеком, может, Соколовский и не заслужил подобного, но были поводы...
   Вскоре после каникул в общаге, в комнате Игнатевича, где предметы роскоши не задерживались дольше того времени, которое было необходимо на их продажу, - в этой комнате неожиданно появился телевизор. Правда, старый, черно-белый и неисправный.
   - Что, какую-то антикварную лавку закрыли? - поинтересовался я.
   - Ничего подобного; это граф оставил. Он же отсюда съехал, как только диплом получил. Распалось их с Неведовым сообщество.
  -- А барахло, значит, друзьям оставил?
  -- Никак нет, - возразил Иван. - По приезде из Риги обещал забрать.
  -- Откуда? - я поначалу не поверил своим ушам.
   Валера охотно пояснил:
   - Предки у Соколовского - тамошние граждане... А он сейчас решает, прибалтийское или российское гражданство окажется выгоднее. Здесь - армия, там - общая нестабильность...
   - Ищет места потеплее, - улыбнулся я. - Будто он один такой умный!
   - Кстати, об уме... - встрял в разговор Иван. - Граф как-то помянул о тебе. Любопытствовал вроде... Считает тебя интересной личностью.
   - Очень лестно. Спасибочки.
   На том разговор и кончился. А телик еще долго пылился у Валерки в комнате. Учеба продолжалась, место графа в общежитии занял кто-то другой, дворянское собрание перестало быть новинкой. Но о Соколовском не забыли.
   Сначала выяснилось, что его исключили из собрания. Борский, по словам очевидцев, рвал и метал: руководитель работы с молодежью перестал посещать еженедельные рауты. Однако мнение предводителя у тех, кто по-прежнему относился к графу с несомненным уважением и пиететом (а этим, несмотря на мои нападки, продолжали грешить журналисты-дворяне), уже потеряло свой вес, как и само собрание. Вскоре забрал оттуда свои документы и Валера. Только Иван продолжал по свойственной ему склонности к инерции захаживать "во дворяне"...
   Молодежь, как известно, не может жить без интересов и массовых увлечений. Когда аристократия оказалась не стоящей внимания, журфак захлестнула демократическая волна. Всяческие партии и движения плодились в политике как грибы. Похвастаться количеством членов они не могли, но компенсировали это раутами, митингами и активной саморекламой. Я всегда считал с известной амбицией, что подлинной демократии вредят партии-однодневки, но за неожиданно начавшейся одиссеей своих приятелей следил с интересом.
   Одна из демократических организаций воспылала мыслью создать в нашем городе молодежное отделение. В эту секцию и вовлекли "восходящих звезд новой генерации журналистики". Заведовал партийной деятельностью человек, к политике имевший отдаленное отношение - директор Дворца спорта и - в основном - бизнесмен. Вся его региональная организация не скрывала своих прагматических целей: улучшения общественного и имущественного положения членов. Поэтому я почти не удивился, узнав, что вернувшийся (и как вовремя!) из Риги граф встал во главе "молодежной секции".
   Обыватели наелись демократией довольно быстро и резко охладели к партийной деятельности. Осторожничали и сами общественники - ни Дима, ни Иван в партию не вступали, хотя активно трудились на ее ниве. Я немало потешался, выуживая у них сведения о политических (читай: финансовых) делах. Впрочем, графа эти сообщения большей частью не касались. Соколовский предпочитал пока держаться в тени и не выставлять свои пиджачные доспехи на всеобщее обозрение. Он снял квартиру где-то в городе на пару с Тимуром Николаевичем. Валера рассказывал мне, что зарабатывает граф на жизнь, давая состоятельным людям уроки лаун-тенниса. Похоже, этого было достаточно для безбедного существования, и прибегать к работе по специальности не требовалось. Тем не менее телевизор из общежития куда-то исчез: видно, понадобился хозяину в другом месте.
   Как раз тогда граф и решился представить свою персону на суд широкой общественности. "Дворянство" было только репетицией - перед демократической ареной. В качестве партийного функционера Соколовский выступил по радио (по областному - "для начала"). На следующий день интервью с ним появилось в крупнейшей из местных газет. Эти рекламные деяния токмо ради идеи организовали политики с журфака. И стали ждать дивидендов...
   Но момент был уже упущен. Громогласные манифесты молодежного лидера публику не впечатляли - в силу выработавшейся привычки. Иван предпринял даже телефонный экспресс-опрос на "партийную" тему и опубликовал его результаты в газете. Их плачевность была столь очевидна, что лидер партии, посетив наш городок с рабочим (или коммерческим) визитом, не упомянул вовсе о молодежной фракции. Может, этот сытенький и богатенький толстяк боялся каких-то внутрипартийных разногласий, может, просто забыл о малозначащей подробности, но его пренебрежение глубоко оскорбило "младую поросль". Так бесславно завершилась эпоха демократии на журфаке - и в графской биографии.
   За следующий год сведения о Соколовском были крайне скудны. Он продолжал зарабатывать на жизнь теннисом, снимал квартиру и путешествовал в Москву и Ригу и обратно, так и не решив вопрос с гражданством... Однажды я задержался на даче у Димы Немцова. Последняя электричка уже ушла и, чтобы скоротать вечерок, мы уселись за шахматы. Я неожиданно добился ус­пеха, хотя играл очень редко. А после партии Дима поведал сле­дующее:
   - Кстати, лучше нам сыграть в шашки... В них-то я мастер! Только графу и удавалось меня постоянно обыгрывать. Хорош в скоростном мышлении!
   К шашкам я относился пренебрежительно, как к корот­кой и упрощенной донельзя игре. Сообщение Димы дало повод пройтись с улыбочкой по поводу специфического склада мозгов Соко­ловского. Но проиграв хозяину дачи три партии подряд, я поостыл и высказался миролюбивее. Больше эта тема не возникала.
   В следующем семестре нас ожидал итоговый экзамен по иностранному языку, всерьез напугавший кое-кого из братии. Мне повезло с "автоматом", и я со спокойной совестью поддерживал коллег советом и ободрением. Собственно, изучал я немецкий, но кое-что понимал и в английском, поэтому вмешивался в подготовку всех однокурсников.
   Димка в тот день одиноко сидел внизу, уткнувшись в учебник английского. В кресле рядом с ним, скрытый тенью, находился кто-то еще. Не обратив на него внимания, я немного поболтал с Немцовым, что-то посоветовал и зашагал наверх, решив вопреки обыкновению посетить текущие занятия. А после пары встреченный мною Дима заметил:
   - Ты почти все верно подсказал. И граф подтвердил...
   - Так это... он с тобой внизу околачивался?! А я и внимания не обратил!
   - Я было подумал, - заметил Немцов, - что ты на него нарочно не реагируешь.
   - Что ты! Я ж видел его всего-то раз...
   Так состоялась моя вторая встреча с Соколовским, столь же безрезультатная, как и первая. А вскоре довелось вновь услышать о нем. Бывший партийный деятель решил выступить на предстоявших выборах в качестве независимого кандидата. Соколовский почему-то был уверен, что все голоса студенчества ему обеспечены. Но "кандидат" еще не был российским гражданином. Сменить паспорт он так и не успел. И эта инициатива оказалась пшиком... К краху новой попытки графа пробиться наверх я отнесся с хо­лодной yсмешкой: скепсис окончательно перевесил в моем к нему отношении. А Иван сказал мне:
   - Междy прочим, Соколовский опять тобой интересовался. Похоже, ты как-то произвел на него впечатление. Чувствует равный своему интеллект, что ли?
  -- Я все еще не знаю, считать ли это комплиментом... - улыбнулся я.
   Больше мы с графом не виделись. Была, правда, попытка отметить Новый год в общем кругу. Подобралась небольшая компания, профинансировать "дело" (только частично) собирался граф с неким своим приятелем. Но непосредственно перед торжеством мы не застали спонсора на квартире. Дела, как выяснилось позже, настоятельно требовали присутствия Соколовского в Москве. И он не колеблясь подвел компаньонов.
   Учеба наша подходила к концу и становилась, как ни странно, все тяжелее. Времени на посторонние дела оставалось немного. Один только случай могу припомнить, да и тот касается не героя моих заметок, а его научного руководителя (бывшего, конечно).
   Однажды Иван, купивший по дешевке потрепанный "Запорожец", пригласил прокатиться Тимура Николаевича и Диму Немцова. Был как раз День города, и те согласились, рассчитывая с относительным комфортом рассмотреть фейерверк. Иван, правда, ближе к вечеру ненадолго покинул своих пассажиров, отправившись домой поужи­нать. Условились встретиться на Речной площади. Но вернувшийся Иван обнаружил, что не сможет остановиться в указанном месте из-за обилия других машин и решил сделать круг, дабы подобраться к друзьям с противоположной стороны.
   Реакция Тимура Николаевича была молниеносной: несмот­ря на возраст и комплекцию, он крайне резво взял с места, по­лагая, чтo не был замечен водителем. Зрелище едущего по кругу "Запорожца" и несущегося за ним во весь опор преподавателя на­долго заполнилось собравшимся. Услышав об этом событии, я вдоволь посмеялся и высказал пару нелицеприятных суждений.
   - Кстати, графа ты к этому случаю не притягивай! - возразил Валера. - Он давно охладел к Tимypy, даже квартиру сменить хочет.
   - Понятное дело! Видно, конъюнктура сменилась, а он опять ищет, где поуютнее...
   В следующем семестре я взял академический отпуск. Не потому, что преподавателям удалось наконец загнать меня в угол. Пpocтo - надоело, и все... Из родных мест я уехал, о чем сожалею весьма мало. Иногда удавалось написать письмо-другое друзьям, реже - получать ответы. Я много путешествовал, а настигнуть человека в пути почте нелегко. Из одного письма Немцова я узнал, что граф тоже покинул город. Наверное, перебрал­ся на родину...
   Но продолжения не последовало: наша переписка как-то вдруг прервалась. И я потерял следы графа...
   Лет шесть спустя, направляясь к родственникам на Украину, я с комфортом путешествовал в купейном вагоне (деньги старался экономить, но в плацкарт не оказалось билетов). Поезд отправлялся из Москвы вечером, прибывал утром, так что можно было всю дорогу продремать на верхней полке. Так большин­ство и поступало. В купе я оказался один, стеснить никого не мог. А поднялся только для того, чтобы выпить стакан чаю, затем улегся снова. Уже засыпая, я услышал голоса - в купе появились соседи. Ясно, что было их как минимум двое. К разговору я расположен не был, поэтому отвернулся к стене, попутчики не обра­тили на меня внимания и продолжали начатый разговор. Сквозь сон просачивались реплики:
  -- А граф был тут как тут!
  -- Да, молодой Соколовский - парень не промах...
   Услышав знакомое имя, я попытался подняться, но сон оказался сильнее... А проснувшись утром, ваш покорный слуга не обнаружил в купе никого из ночных пассажиров. Видимо, сошли они еще до рассвета...
   С тех пор я о графе ничего не слышал. Но частенько вспоминаю о нем, видя в последнем случае некое указание. Зачем он появлялся в моей жизни и куда исчез? Повлияли ли мы друг на друга, сталкиваясь так случайно? Я склонен искать в этом План или Путь. Однако другие трактовки возможны...
   Кстати, звали его Олег. Олег Владимирович Соколовский...
  
   ***
   Разумеется, я "перепевал" "Вильяма Вильсона" не потому, что так уж безумно любил произведения Эдгара По. Просто сюжет рассказа представился мне знаковым и неожиданно современным. Видимо, новую прозу следовало искать в пограничной полосе, используя осколки жизненных и литературных впечатлений.
   Так мне казалось в момент завершения "Графа Соколовского". Но перечитав рассказ, я остался недоволен - не "вильям-вильсоновской" интонацией и не ничтожностью событий, а отсутствием глубинного смысла. С тех пор текст переделывался несколько раз; вы прочитали шестую или седьмую редакцию. Не думаю, что это принципиально для кого-то еще... Но все одно рассказ о "пятой прозе" без таких подробностей будет неполон. Я ощущал, что в основе текста все равно лежит литературный антиквариат, что трансформация старого сюжета не ведет к качественному изменению жизни вокруг. Значит, следовало перейти в сферу таинственного, попытаться найти рычаги воздействия на читателя. Мистический опыт, ассоциирующийся с рассказами Эдгара По, в данном случае был как нельзя более кстати. Тайные, закрытые для непосвященных методы взаимодействия литературы с реальностью должны были отразиться в новой прозе. Без них сюжет оставался любопытной конструкцией, привлекательной своей вычурностью или простотой, реалистичностью или обилием метафор - но не средством постижения законов мироздания.
   И я обратил свое внимание на мистический жанр - снова пользуясь материалами, которые щедро подбрасывала жизнь. Романы, в которых в жизнь обычных людей вторгались тайные силы, все строились по одной схеме: отталкиваясь от случаев и наблюдений, я как бы пытался представить, что стоит за теми или иными внешне не связанными друг с другом событиями. Какова механика причин и следствий? Какие невидимые силы могут существовать и как они сцепляют мироздание? Немало подобных вопросов приходило мне в голову; иногда ответы были смехотворны; чаще их не было вовсе.
   Я приведу фрагмент из одного романа - не самого худшего в той серии сочинений. Он, впрочем, остался незавершенным; в других, куда менее перспективных текстах, я продвинулся гораздо дальше. А для написания этой книги я даже предпринял (с приятелем) путешествие в предполагаемое место действия. "Путешествие" - это громко сказано. Час тряски в автобусе по разбитой асфальтовой дороге - и мы оказались в большом поселке, который медленно вымирал, лишившись собственной промышленности и оказавшись в зависимости от областного центра. До сих пор фотографии, оставшиеся от той поездки, висят у меня над письменным столом. Иногда разглядывание их помогает найти какую-то деталь - уже в других произведениях. И жутковатые ландшафты того поселка выглядят идеальным образцом non-site - места, которого нет. Западные культурологи отправляются на поиски таких мест в далекие пустыни, мне понадобился всего час езды. И я не жалею о путешествии - более того, я предпринимал такие же странствия еще не раз. Не будь их, передо мной не лежало бы сомнительное сокровище: несколько глав незавершенного романа о таинственных убийствах в маленьком городке, причиной которых оказался магический ритуал. Разгадка довольно проста, роман перегружен излишними сюжетными линиями и сатирическими выпадами. Но почему-то он мне дорог... Может, причина в том, что каждый следующий шаг невозможен без предыдущего? И чтобы двигаться дальше, нужно было с увлечением неофита возводить эзотерические конструкции, созерцая бессмыслицу окружающей жизни? Взгляните сами...

Темный напиток

  
   Поезд, как и следовало ожидать, запаздывал. Перрон был пустынен - вот этого ожидать никак не следовало, поскольку жадные до развлечений обыватели, несмотря на ранний час, частенько являлись поглазеть на при­бывающих из центров цивилизации новых людей. Да и встречающих - провожающих обычно бывало хоть несколько человек. А сегодня Толька Камышов стоял на перроне один и чувствовал себя как минимум глупо, а как максимум - идиотски. Небо отчетливо хмурилось, а зонта он не захва­тил. А заветный поезд из областного центра, как назло, не спешил.
   Толька достал пачку сигарет и вытянул оттуда "последнюю". Этот зарок он без особой настойчивости повторял сам себе с каждой затяжкой, хотя и чувствовал, что потребность настаивать назрела. Сигареты в ларьках дорожали чуть ли не каждую неделю. С "Соверена" он перешел на "Апол­лон", но приближался уже к "Пегасу" и "Приме", что означало полный финиш. Финансовые дела явно не поправлялись, но Камышов в общем-то не унывал. Вот только в этот ранний час, среди промозглой сырости, тоска вдруг накатила на него. "Хоть бы поезд поскорее пришел. А то ждать устану..."
   Камышов аккуратно бросил окурок в урну и снова взглянул на часы. В редакции он появится не раньше обеда, благо подготовил убедительное объяснение в виде "неотложной служебной поездки". Предметом этой акции должна была стать рекламная статья, которую Толька на самом деле давно отвез на согласование. Тут все обстояло превосходно. Но оставалось еще немало дел, которые настоятельно призывали его. Если бы не приезд друга, давно бы Тольке торчать в другом конце райцентра, улаживая насущные вопросы. Но Панургов предупредил его о визите телеграммой, так что бросить гостя на произвол судьбы было совсем неудобно. К тому же когда еще в эту глухомань занесет кого-то из друзей!
   Вот и мерз он на пустом перроне, поглядывая на пути и проклиная сырость, пока не заслышал за спиной хлопанье вокзальных дверей. А когда Камышов обернулся, удивлению его не было предела:
   - Федька! Откуда ты взялся?
   Перед ним возвышался во весь рост Панургов собственной персоной - весьма, надо сказать, внушительной. Федька отрастил совершенно дегенератские усики и облачился в кожаное полупальто и черный берет, в результате приобретя несвойственный ему богемный вид и сделавшись неузнаваемым для всех, кроме близких приятелей. Однако для Камышова никаких проблем с опознанием быть не могло - не даром они с Панурговым провели четыре года в одной тесной комнатушке студенческого общежития. А теперь вальяжный Панургов прибыл как турист в творческий отпуск из метрополии, а преуспевающий (по провинциальным понятиям) местный журналист Камышов с упорством обреченного его дожидался. И вот "награда" за труды...
   Федька расхохотался, опустил на перрон свой старомодный черный саквояж и распахнул другу объятия:
   - Заждался?! Эх, сколько лет не видались - чуть не сорвалось...
   Объятия Панургова были скорее ритуальными - свел руки у Тольки за спиной, сжал на миг и отошел на шаг, окинув взглядом и приятеля, и весь пейзажный фон:
   - Ну и радость! Вырвался. Письма это не то; шутка ли - четыре года - да что там - почти пять...
   Голос Федьки не изменился - все тот же хриплый баритон, лишенный звучности и тем самым приобретающий некую неуловимую приятность. Сам Толька в первые годы учебы мечтал говорить именно так; но увы - Панургов научился, а ему пришлось довольствоваться резкими, отрывистыми фразами, привносившими в речь серьезность и действовавшими на определенных слушателей. Но это (Толька, не признаваясь сам себе, прекрасно осознавал) было совсем не то. Однако другого не было, и Камышов воспользовался привычной манерой речи:
   - Заждался - не то слово. И так давно не виделись. А тут еще... Я уже испугался, что не придется свидеться. Что-то с поездом случилось?
   - Это целая история, - улыбнулся Панургов. - Но кончается все хорошо. Как видишь, я здесь живой и здоровый. На целых четыре дня, пока свободен от начальства. А суть дела...
   - Пойдем-ка лучше, Федька, не стоять же на перроне. Если дорога не измотала окончательно, двинемся домой. Заодно основные ориентиры на местности покажу - ты же здесь впервые. Только с одним чемоданом?
   - Много ли надо одинокому холостяку? Не дергайся, он легкий: сам донесу, - с ходу отверг гость хозяйское побуждение Камышова. - Эх, как же я рад тебя снова увидеть! Толя, есть где-нибудь поблизости приличная кафешка? Там и расскажу свои приключения.
   Они покинули грязный вокзал и вышли на не менее грязную площадь, на противоположной стороне которой высился покосившийся столб с табличкой "Автобусная остановка". Указатель упирался точь-в-точь в покинутый обитателями киоск, а рядом стояли в тщетной надежде будущие пассажиры. Кто-то из них махнул Камышову рукой, Толик откликнулся приветственным жестом. Панургов понимающе кивнул:
   - Патриархальное ты себе местечко нашел - тишь и покой. Все друг друга знают, каждый - свой.
   - Вот только транспорт не радует, - вздохнул Камышов.
   - Ну да ведь ждут же чего-то люди!
   - Да... Вокзал на краю города, но с автобусами каждый день новая история. Ты же сам должен был убедиться, пока добирался. Автобусом пропутешествовал?
   - Ага... Кстати, автостанция ваша от вокзала не сильно отличается - такой же сарай. Впрочем, это как раз хорошо - город автономен и не нуждается в поддержке извне.
   Федькин оптимизм походил на полнейшую покорность судьбе, и Камышов не удержался от усмешки. Вот пожил бы тут подольше - запел бы по-другому. И как еще до квартиры добраться... Но вслух сказал только:
   - Ты насколько серьезно есть хочешь? Дома можно пообедать или в столовке в администрации...
   - Да нет. Мне бы только червячка заморить. А там видно будет. Главное, чтобы идти не далеко.
   - Идти все равно придется, - не удержался Толик. - Мы хоть и не на другом конце города обитаем, но тоже прилично. А пути сообщения - сам видишь...
   Действительно, тротуар незаметно кончился прямо за площадью, и они шагали по совершенно пустынной проезжей части. Впрочем, прилагательное можно было бы изменить - выбоин и луж имелось гораздо больше, нежели ровных поверхностей. Камышов немало написал на эту тему, и смотреть на плоды трудов своих (то бишь на их отсутствие) было больно. А Федька шагал как ни в чем не бывало, воздерживаясь от иронии и не обращая внимания ни на винно-водочные ларьки, ни на покосившиеся заборы, ни на немногочисленных обывателей. Говорил он на ходу на самые отвлеченные темы - о погоде, о новом берете и об их с Камышовым совместном житье-бытье в далеком городе, откуда оба уехали, казалось бы, совсем недавно.
   - Институт наш теперь не узнать. Впрочем, я тебе писал, как в прошлом году туда ездил на сбор материала. Посетил и родные стены. Правда, все уже не так - и факультет переехал, и из комнаты нашей сделали подсобку.
   - Да, я, пока твое письмо читал, совсем старым и забитым себя почувствовал, отставшим от жизни и лишним.
   - И зря! - вскипел Федька. - Мы с тобой вовремя отучились и нашли свои места, причем весьма перспективные - без всякой иронии! Пока учились, не знаний одних искали, а думать могли, свободу душой чуяли. А сейчас что они делают? Невесть зачем, невесть куда... Нет высшей цели у высшего образования, вот оно деградирует и дискредитирует себя через тех, кто его получить пытается... Где же столовка?
   - Уже пришли, Федя, - Камышов свернул за угол, и они очутились у неприметной двери с потертой табличкой "Кафе Рассвет". - Заведение не самое худое и открывается рано. Не то что притон при вокзале, куда завозят товар со всего города, чтобы травить проезжающих.
   - Вижу, знаешь все это не понаслышке, - заметил Панургов, пробираясь по полутемному фойе к следующей двери, из-под которой пробивались лучики электрического света.
   - Конечно, про все писать приходилось...
   - Ладно, сейчас расскажешь.
   Дверь распахнулась, и друзья ввалились в обширное помещение с белыми столами и полупустой стойкой для готовых блюд. Посетителей явно недоставало: трое рабочих в углу сосредоточенно поглощали борщ, да поближе к прилавку обедали молодые люди, занятые только друг другом. Впрочем, Панургов на детали не смотрел. Он прошагал к прилавку и деловито осведомился у скучающей барышни насчет меню, что-то проворчал и захватил тарелку с салатом и шницель с картошкой.
   - Просто по-царски! - ухмыльнулся он, пока кассовый аппарат натужно стонал, изготавливая чек. - Ты, Толя, что будешь?
   - Сейчас соображу... - Камышов полез в карман, за кошельком, но Федька буквально вцепился ему в руку: "Ты чего? Я угощаю..."
   - Ну, знаешь, - Толька поморщился, убеждаясь, что манеры гостя не изменились в лучшую сторону. - Я как-никак хозяином себя чувствую.
   - Брось! Я действительно могу себе позволить. Сейчас расскажу весь сюжет. И не дергайся: столько лет кормили друг друга без вопросов, а тут начинается!
   Камышов в конце концов спорить не стал: и вправду, в голодные студенческие годы перебивались как могли и никаких счетов отродясь не вели: "Ну ладно, я все равно уже наелся, только за компанию винца выпью. Ничего покрепче тут все равно нет".
   - Давай возьмем бутылку, - Панургов понимающим взором окинул ассортимент. - Так... вот она, русская глубинка!
   Эта часть ассортимента, конечно, выглядела неприглядно. Вина областного производства, порядком запыленные, явно не стали бы предметом вожделения гурмана. Но Панургов кокетничать не стал:
   - Для водки рано, для пива поздно. Возьмем-ка мы вот это...
   И, конечно, прогадал. Усевшись за столиком у окна, приятели чокнулись и осушили свои пластиковые стаканчики. Федька сначала не хотел показывать вида, но через несколько секунд не выдержал:
   - И такую дрянь здесь изо дня в день пьют? Или только в богоспасаемом "Рассвете"? Вот с этой стороны тебе не позавидуешь...
   - Отчего же! Начальство свою прессу не забывает; редакция без спиртного не сидит. А вообще-то я на пиво перешел, в области оно неплохое, да и здоровье...
   - Бережешь, что ли? "Ройялем" подорвал? Ну ладно, лучше не будем о грустном. Я же от тебя писем почти полгода не получал.
   Камышов постарался отделаться сжатым изложением событий:
   - Все так же. Зам главного редактора, зарплату вовремя платят, и на отдых время остается. Живу помаленьку...
   - И все? - изумился Панургов. - По-моему, работа и жизнь твоя все-таки поинтереснее будут. Мне особо похвастаться нечем - рекламные технологии уже все, кому не лень, так интересно описывали, а я только пачки чужих денег могу вспомнить, которые в руках держал. Я же из агентства в консорциум страховой перебрался. Рекламные тексты пишу, а больше разной поденщиной занимаюсь. Впрочем, этот сюжет развивать не буду. Кое-что бывает и позанятнее. Вот держи!
   Федька извлек из саквояжа небольшую, но очень изящного вида книжку с фото на обложке. Надпись гласила: "Время и судьбы. Игорь Матвеев". Лысоватый мужчина уверенно улыбался, глядя Тольке прямо в глаза.
   - И что же это? - недоумевал Камышов.
   - Ты на четвертую страницу глянь!
   В указанном месте красовалась жирная надпись: "Редактор-составитель Ф.И. Панургов". Содержимое, как сразу отметил Толька, было достаточно традиционным: биография продовольственного короля, одного из ведущих поставщиков западных продуктов на российский рынок, прослеживалась от благородных родителей через школу, вуз, государственную и частную деятельность до сегодняшнего преуспевания. Большую часть объема составляли иллюстрации, но не архивные, а наиболее свежие и волнующие: Матвеев пожимал руку президенту и вице-президенту, общался с солдатами н огневых рубежах, беседовал в парламенте с Жириновским, полуобнимал Кристину Орбакайте и пел дуэтом с Меладзе. Патока перла с первых же страниц. Правда, названия глав сразу же настораживали: "Науки юношей питают", "А ну-ка, парни", "Русь! Куда несешься ты? (Из интервью)".
   - Блеск! - мрачновато хохотнул Панургов. - И за это я получил самые большие в жизни деньги. Даже потратить сложным казалось. Сейчас, правда, во вкус вошел. И фирма наша раскрутилась: раз заказчику понравилось, можно продолжать.
   - И ты думаешь и дальше этим мусором заниматься? Конечно, пока деньги платят...
   Презрительные нотки в Толькином голосе не ускользнули от Панургова:
   - Это все было разовое и временное. Хотя почитай, не смущайся. Пожалуй, вышло очень смешно, учитывая, сколько народу мне удалось обмануть этим издевательством. Ведь я упомянул так или иначе обо всех подлостях, которые эта сволочь сделала, разыграл все карты. Получилась как бы реклама, а на самом деле - урок борьбы с цензурой.
   Тут Федька спохватился и прекратил самовосхваление, предложив выпить еще. Вторые стаканчики оказали умиротворяющее действие, да и вино перестало казаться такой уж гадостью. Вернее, оно ею осталось - это Толька знал прекрасно. Но когда сравнивать не с чем, все воспринимается гораздо спокойнее. Вот пока Федька был далеко, он потихоньку превращался в бесплотный образ идеального друга, оставались от него одни светлые воспоминания о совместно проведенных добрых старых деньках - пьянки, сессии, подружки, снова пьянки... А вот Панургов живой сидит; он и хамоват остался, и эгоистичен в чем-то, да и на вещи смотрит, мягко выражаясь, по-своему. Но зато он какой там ни на есть - здесь. И это главное.
   Федька тряс приятеля за плечо, отвлекая от лирических мыслей:
   - У тебя что интересного сейчас?
   - В личной жизни или в газетной? - Камышов понял, что общими словами отделаться не удастся, но вдаваться в детали не спешил. Впрочем, от Федьки все равно ничего не скроешь... - Всего помаленьку... Дело в том, что после моего к тебе письма совершились кое-какие события. Если кратко - подробности расскажу дома - меня втянули в одно не слишком приглядное дело, связанное с той глупостью, которую здесь именуют политикой. В редакции я как будто сижу устойчиво, но по всему видно, что могут враз выгнать по малейшему поводу. Впрочем, и это еще как поглядеть - прорвемся... А живу я сейчас один, так что не бойся - не стеснишь.
   Федька серьезно глянул на него через стол, значительно помолчал и разлил последние порции вина. Потом сказал внушительно:
   - Знаешь, что рассчитывать на меня ты всегда можешь. Хочешь в столицу - перебирайся, место найдется. Хочешь здесь паблисити - организую как могу. И проблем не будет.
   - Федя, я все прекрасно знаю. Спасибо, но пока ситуация не столь критична.
   - Ну ладно, как знаешь, - Панургов все воспринял более чем спокойно (чувствовалось умение собираться в критических ситуациях - почти столичное), не настаивал, но и не собирался успокаиваться, что тут же и подтвердил: - Я пока тут осмотрюсь и соответственные выводы сделаю. Ну, за светлое будущее!
   Они допили вино, и тут Толька почувствовал, что может совершенно утратить временную ориентацию (если не пространственную). Он едва не забыл про редакцию, и этот факт его вполне естественно взволновал.
   - Надо трогаться, Федя. Только запьем чем-нибудь эту пакость. Чаю выпьешь?
   - Только кофе. Все остальное никоим образом не помогает - стрессы не исчезают, а только накапливаются со страшной силой. Приличное что-то здесь есть навряд ли...
   - Сейчас узнаю, - Камышов поинтересовался у девушки за стойкой безалкогольными напитками и выяснил, что чай наисвежайший индийский, а кофе...
   Тут девушка запнулась, а Панургов выдохнул на весь зал: "Неужели "Пеле"?".
   - Нет, - виновато вздохнула официантка. - Наш, российской расфасовки.
   - Ну и напугали. Давайте патриотичный продукт - все ж не псевдофутбольное убожество, - недовольно проворчал Федька.
   После этого девушка смутилась и пообещала, что кофе скоро завезут - импортный и качественный. Тем и пришлось удовлетвориться.
   Камышов поставил перед приятелем стакан с темным напитком, а сам пригубил чай, закусив пирожком с яблоками.
   - Ты что, без кофеина обходишься? Уже сердечко не позволяет? - развеселился Федька.
   - И так сплю не слишком крепко, - вздохнул Камышов.
   Его гость неожиданно уставился в окно, демонстрируя бескорыстную радость.
   - Что-то занятное? - Камышов тоже устремил взор по ту сторону нечистого стекла и узрел нечто вполне традиционное: невысокого роста дамочка увесистой сумочкой охаживала пожилого и вполне солидного мужчину, покорно сносившего это издевательство.
   - Экие провинциальные сцены с налетом садомазохизма! - хмыкнул Федька. - Не могу поверить, что в таком месте жить неинтересно. Как думаешь, надо мужика спасать?
   - Над чужими бедами смеяться легко. Эта парочка всему городу известна. Муж - нормальнейший субъект, но по пьяному делу, бывает, кое-что из дому выносит. Возместить успевает не всегда, и тут эта мегера вступает. Самое удивительное - любят друг друга, живут душа в душу, а дерутся только на людях.
   - Тоже мне парадоксы! - Панургов отхлебнул еще кофе. - Знаешь, прямо тоска в душу пробирается. Я ведь как из своей деревни уехал, в провинцию толком не возвращался. Столицы и мегаполисы, а прочее оставалось за окном поезда.
   - Из самолетов, почитай, и того менее видно? - съехидничал Толька. - Ну ладно. Пойдем, что ли?
   - И то верно. Все съедено и выпито, засиживаться неприлично. - И вальяжно кивнув официантке, Панургов прошествовал к выходу, миновав двух помятых мужичков, с которыми Камышов обменялся рукопожатиями.
   На воздухе Федька глубоко вздохнул, посмотрел на сияющие солнцем небеса, потом на грешную землю (где не обнаружил и следов недавней потасовки), потом забавно поморщился и обернулся к другу:
   - Толик, куда мы теперь? После этого коридора, а пуще после местной "Алазанской долины" я совершенно утратил ориентацию в пространстве.
   - Налево, а теперь прямо. Пройдемся разок пешком, заодно небольшую экскурсию для тебя проведу - как старожил и архивный деятель. Кстати, только что заведующего местным архивом - и библиотекой заодно - мог лицезреть. Я ему еще ручку пожимал. Федот Павлович - занимательный, хотя и не слишком оригинальный субъект. По крайности, добродушный очень.
   - С ним, кажется, еще брат-близнец был, - Панургов на миг отвлекся от созерцания унылого ряда совершенно одинаковых домиков, каким-то шутником городского масштаба окрашенных в один и тот же рыжий с подпалинами цвет; выглядело это при солнечном свете просто вызывающе и именовалось (как явствовало из аккуратной, но крайне неуместной на телефонном столбе таблички) проспектом Ленина.
   - Да, сразу видно ненаблюдательного столичного обитателя, который всех мерит на один аршин. Они с Василием Ильичом, конечно, похожи, но повадки как различаются! Один, в сущности, простой чудак, а второй - большой человек в администрации. Кстати, очень мне симпатизирует. Ведь он эту проклятущую улицу спланировал.
   - Что за ужас! Какая-то угрюмбурчеевская вотчина...
   - Ну отчего же, - не удержался от улыбки Камышов. - Если присмотришься - заметишь, как меняется цвет - от грязно-желтого к солнечному. Гениальная придумка соответствовала наименованию проспекта и имевшейся в наличии краске. И до сих пор соответствует.
   Гость еще раз вгляделся в строй двухэтажных домов:
   - Прямо художническая натура! Про такое надо в учебниках писать.
   - Пока только в газетах. В "Очерках городской истории", к примеру.
   - Написал? Молодец, что не упустил. Даже и не думал, что такие занятные вещи имеют место быть в...
   - Ладно, все понял. Поглядел - и пошли дальше. Нам сейчас сворачивать. На набережную пока не пойдем. А вот другая достопримечательность.
   Федька с готовностью обернулся в указанную сторону и осмотрел сооружение, подозрительно напоминавшее сарай, овощной склад и желтый дом одновременно. Впрочем, с одной стороны стены были подновлены и украшены очередной табличкой - "Храм св. Анны. Памятник архитектуры XVIII века". Тут же пять или шесть человек монтировали загадочные леса под руководством субъекта в клетчатой кепке, пересыпавшего мудреные термины отборным матом. На крыше, судя по всему, уже обрисовывались контуры шпиля.
   - Что ЭТО? - промычал Панургов в изумлении.
   - Причуда перестройки. От храма давно остался только овощной склад, но тогдашнее начальство решило это исправить. Можно подумать, видение им было... Выписали архитектора, чтобы восстановить - ну, пересоздать. Теперь уже и службы проходят, но наружный вид все еще, как видишь... Василий Николаевич!
   Мужчина в кепке откликнулся на зов с невероятной энергией. Он сильно сжал руку Панургова и, не переставая материться, поделился своими трудностями. К сожалению, кроме нескольких слов типа "фундамент" или "транснадежность" и субстанциальной ругани, Федька ничего не понял. Солидно кивнув архитектору, он прошествовал дальше вслед за Камышовым.
   - Ну и достопримечательности у вас!
   - Про Сорокина я тебе еще расскажу, но ты пока не волнуйся. Еще не то увидим.
   За последующие двадцать минут шествия по трем более или менее центральным улицам Панургов имел возможность лицезреть: музей, в котором нечего было выставлять, набережную, даже близко не подходившую к реке, сельский совет, оказавшийся по прихоти властей в центре города, магазин "EXPRESSIA-плюс", возле которого уже выстроились постоянные клиенты, ну, и еще кое-что. Когда Федька заявил, что больше выдержать не сможет, они как раз подошли к кирпичному домику без всяких архитектурных излишеств, и Толик распахнул перед гостем дверь одного из подъездов.
   - Добро пожаловать в скромную обитель! На втором этаже приют странников...
   Отперев невзрачную филенчатую дверь без номера, они оказались в коридоре, перенасыщенном чьим-то гардеробом, обувью. Остаток места съедали два старых велосипеда - непосредственные пожиратели пространства. Навстречу прибывшим выплыла откуда-то слева пышнотелая матрона в переднике.
   - Здравствуйте, Любовь Ивановна! - дружелюбно приветствовал ее Камышов. - Это Федор Матвеевич Панургов, приехал из Москвы. Он у меня поживет некоторое время. А это наша квартирная хозяйка, на которой весь коммунальный коммунизм и держится. Но мы и так вас отвлекли, Любовь Ивановна, от важного дела. Прощения просим!
   С этими словами Камышов распахнул дверь в конце коридора и, не дав хозяйке вставить слова, впихнул туда гостя и втиснулся за ним.
   - Вот и мое обиталище! Две комнаты - как будто должно хватить. Ты можешь располагаться здесь, на диване.
   Панургов осмотрелся и одобрительно кивнул:
   - Неплохо устроился. Надеюсь, не стесню.
   - Не выйдет, даже если очень попытаешься. Будь как дома. Увы, про кухню не могу сказать того же - еще пять штук соседей и только что увиденная хозяйка. Как только от нее оторвались. Может заболтать до смерти!
   - Да, видок у нее подходящий, - Федька отправил плащ на вешалку в правом углу комнаты и с комфортом устроился на диване, издавшем успокоительный скрип. Кроме этого солидного реквизита, убранство комнаты составляли огромные настенные часы (одной стрелки на них не было), маленький журнальный столик, блиставший девственной чистотой, и два шкафа, доверху забитых книгами разной степени востребованности.
   Камышов распахнул дверь во вторую комнату, продемонстрировав другу аккуратно застеленную софу, платяной шкаф, три табуретки и книжную полку. Все это сгрудилось на очень небольшом пространстве, над которым нависала массивная люстра, явно не хрустальная.
   - У тебя там тесновато, - указал пальцем на вакханалию мебели Панургов.
   - Это связано с последними личными проблемами. Ну, о них разговор особый. Табуретку я тебе, конечно, отдам, - Толик тут же подкрепил слова делом. - Продукты в левом отделении шкафа, да еще на кухне в старом холодильнике - приобрел по случаю в прошлом году. Я агрегат, а не еду подразумеваю, так что ржать нечего. Ванная непосредственно примыкает к кухне. Что поделаешь, общее хозяйство... Да, кстати, нижняя полка в ближайшем шкафу совершенно свободна. Можешь туда вещи сложить. И вот тебе запасные ключи, чтобы обрел полную независимость наконец.
   - Спасибо... - Федька повертел звонкий дар на пальце. - Какой из них куда?
   - Большой от входной двери, поменьше - от наших комнат. Еще вопросы будут?
   - А ты бросаешь меня, что ли?
   - Федя, в редакцию надо сбегать. Это, впрочем, ненадолго. Ты пока располагайся. Можешь прогуляться, универмаг в трех кварталах по улице. А я максимум через час вернусь. Без обид?
   - Какие обиды! Сам рабочий человек, понимаю. Поболтать мы всегда успеем, а мне действительно себя обиходить надо.
   - Ну и ладненько! - крепко сжав руку Панургова, Толька не удержался: - Здорово все-таки, что ты приехал! А то и жизнь не в жизнь...
   Не развивая тему душевных излияний, он тут же выскочил за дверь, махнул дежурившей возле кухни хозяйке и прогремел по лестнице вниз, на улицу.
   Теперь можно было расслабиться - встреча состоялась, гость пристроен и вроде бы доволен. Самое время заняться собственными делами. Не глядя по сторонам, мимолетно махнув рукой на несколько приветствий, Камышов почти подбежал к ставшему родным одноэтажному зданию в двух кварталах от центральной площади. На скамейке у крыльца курил Витька-курьер, незаменимый работник неопределенного возраста со столь же неопределенными обязанностями.
   - Тебя уже ищут, Анатолий Сергеевич! Летучка была, вроде все спокойно, а потом аврал начался.
   - Мне что, я на работе, - хмыкнул Камышов и поднялся по скрипучим ступеням в родные пенаты, которым отдал уже пять лет - сначала как корреспондент, потом как зам редактора. Впрочем, его непосредственный начальник оказался фигурой во многом мифической. Климов свою активность проявлял только перед лицом вышестоящих, а в остальном ограничивался редкими передовицами (на редкость бездарными), наиболее важными хозяйственными делами (тут он был ас) и образцово-показательными летучками, одну из которых Толька так удачно пропустил.
   Не заходя в свой кабинет (и без того труба зовет!), он толкнулся в обитую дешевой кожей дверь шефа.
   - Толик! - Климов свою массивную заднюю часть от кресла не оторвал - продолжал писать, лишь приветственно приподнял свободную руку. - Ну как, принес?
   Камышов выудил из карманов плаща заранее заготовленную (и утвержденную заказчиком после поллитры) рукопись статьи. Редактор не глядя всунул ее в аккуратно сложенную стопку материалов ближайшего номера.
   - Очень хорошо! Читать не буду - ясно, что хорошо, раз этим кооператорам приглянулось. И деньги вовремя поступили - есть чем аванс выплатить. Знаешь, тут вот какое дело...
   Камышов почувствовал, что его как всегда ожидает знак начальственного доверия - какое-нибудь сверхурочное поручение - и обернулся в сторону двери. Заметив это, шеф вздохнул:
   - Нет, ничего особенно серьезного. Я же понимаю, что тебе еще надо к среде репортаж делать. Максим второй день не работает, в отделе происшествий такой мусор накопился. Некоторые вещи вообще ни в каком виде печати не подлежат. Подредактируй, пожалуйста, тебе работы на полчаса, а мне надо подвал забить, чтобы уже новостями заниматься.
   Камышов сардонически ухмыльнулся, взял протянутые ему листки, иронически козырнул шефу и обменялся с ним несколькими незначащими фразами о погоде и общей ситуации. После чего аудиенция окончилась.
   У себя в комнатушке (угловой, холодной и удручающе покинутой) он не застал постоянного соседа - собкора Гусева, облюбовавшего колченогий столик для своих операций с ручкой и бумагой, и это было к лучшему, потому что "подвальная" ахинея не располагала к общению и радостям жизни.
   Когда Климов решил зарабатывать очки у публики по модели "Московского комсомольца", то сразу же решил, что вдобавок к официозным новостям необходимы сенсационные. Тогда-то появился очередной внештатник - сотрудник городской прокуратуры, имевший опыт газетной работы где-то и когда-то. Максим Петрович человеком был очень добродушным и положительным, что контрастировало с извергаемым им на головы обывателей потоком трупов. Кроме того, новости он отбирал по каким-то ему одному ведомым критериям. Многие городские и районные события игнорировались, а что-нибудь вроде бешенства у нильских крокодилов шло как гвоздь рубрики. Вдобавок в составление (и зачастую сочинение) хроник включилась и жена Максима Петровича, которую даже Климов характеризовал как "слезливую мегеру". В итоге несчастные африканские дети, убивавшие друг друга, но не вызывавшие сочувствия у провинциальных обывателей, совсем похоронили идею.
   Вот и на сей раз перед удрученным Камышовым возлежали плоды вдохновения четы и добровольных помощников - две "вероятных попытки изнасилования", спасение бешеной собаки с риском для жизни (эта хоть своя, местная), губернатор турецкой провинции, утонувший в собственном бассейне. Замыкала раздел совершенно бессмысленная заметка: "Очередная драка, учиненная в поселке Пригородном известным всей округе Данилой Васиным, едва не завершилась трагедией. Васин, неоднократно в состоянии алкогольного опьянения совершавший противоправные действия, на сей раз едва не погиб от рук своего тестя, профессионального пенсионера Петрова. Зять вломился к нему в комнату сразу после ужина, потребовал денег, но нарвался на решительный отпор, был избит и выброшен из окна третьего этажа, чудом отделавшись вывихом обеих рук. Кроме того, пострадала теща Васина, а в квартире во время драки, видимо, от непотушенной сигареты, начался пожар, к счастью, причинивший минимальный ущерб. Интересно, что Васин оказался абсолютно трезвым, заявил, что пришел к Петрову с самыми мирными намерениями и стал жертвой беспочвенной агрессии. Его тесть, действовавший в состоянии мгновенного возбуждения, никаких комментариев не дает".
   Кто на кого напал, так и оставалось неясным. Вдобавок множество любопытных деталей следовало бы добавить, а кое-что (вроде невесть откуда выскочившей тещи) устранить. Да и общая беспредметность сообщения прямо свидетельствовала о профнепригодности его автора. Камышов вычеркнул весь кусок и заменил его историей о мальчике, которого слопал прямо в цирке голодный лев, когда отец ребенка почему-то отвлекся. Расставив несуществующие имена и географические названия, Толька вполне удовлетворился содеянным. Он уже где-то читал подобную историю и прекрасно знал, что выдумка очень убедительна. Через некоторое время, узрев по телевизору дрессировщика (но не льва), отца мальчика (но не останки мальчика), пустой цирк (но не толпу любопытных), он еще раз убедился во всеобщей доверчивости, принимавшей подчас печальные формы. Исправив мелкие ошибки и кое-что подсократив, Камышов закинул результат машинистке Леночке и выскочил на крыльцо. Запланированное на сегодня дело явно не выгорало - времени совсем не было, и он решил возвратиться домой.
   Витька, все так же сидевший на скамейке, привстал и протянул Камышову сложенный клочок бумаги.
   - Вам оставили, - неопределенно вздохнул он. - А Климов только что умчался. Машину за ним, видите ли, прислали. Но просил его обождать - мол, через полчаса вернется.
   Курьер бурчал еще что-то, но Толик его уже не слушал. Все больше мрачнея, он вглядывался в пахнувший духами листок, надписанный знакомой рукой, однако прочесть не спешил. Он примерно предполагал, что могло содержаться внутри, и это содержание его отнюдь не радовало, поскольку предвещало очередные сцены и раздел мебели. А у него своя жизнь, приехавший друг, работа и прочие радости. Камышов смял бумажку, сунул в карман, сделал шаг в сторону - и тотчас столкнулся с тем самым Гусевым, который был основным автором "Нашего знамени" - после Климова и самого Толика.
   Близорукий Гусев, сморщившись и протерев очки, крепко пожал ему руку и взмахнул принесенной рукописью, поступившей лично ему откуда-то из района. Он явно был чем-то взволнован, но изо всех старался этого не показывать.
   - Вадим Авдеевич, что же вы подвал готовить не взялись? - поинтересовался Толик. ­- А то у меня и рекламная статья, и обзор центральной печати, и еще вагон и маленькая тележка.
   Гусев только развел руками и что-то пробормотал. Обычно неразговорчивый, он сегодня вообще казался выбитым из колеи. Внятно прозвучали только слова "материал" и "сенсация". Затем корреспондент направился на рабочее место. Витька присвистнул ему вслед:
   - Совсем Гусь с катушек слетает. Пора ему опять подлечиться... А то бесится тут, копает чего-то.
   Толик поморщился на эту резкость и ничего не сказал. Личные проблемы Гусева касались только его самого, а от каких он нервных болезней лечился - было несущественно. С ножом Вадим Андреевич ни за кем не гонялся, а человеком был неплохим, хотя несчастным, как говорится, по жизни и дерганым вдобавок. Ну, от такого существования бывает и хуже. Зачем в головах копаться, когда вокруг такой бардак.
   - Витя, скажи Климову, что я отправился на поиски спецрепортажа. Неотложных дел все одно больше нет, - бросил Толик через плечо и удалился. Нехорошо заставлять гостя ждать, а репортаж - дело плевое. Виктор Николаевич расскажет что-нибудь новенькое с превеликим удовольствием. А все одно ни о чем, кроме храма, писать не приходится. Самое интересное, хоть и глупое...
   Панургова дома он уже не застал. Любовь Ивановна сердито (впрочем, не акцентируя на этом внимания) проворчала:
   - Гость-то ваш удалиться изволил. Сумку прихватил, кивнул мне и умчался.
   - За покупками, значит, отправился, - резюмировал Камышов. И это тотчас же подтвердилось. В дверь ввалился Федька, тянувший здоровый баул со съестным. И немедля стал разгружаться, не обращая внимания на изумленно-негодующие взоры.
   - Хоть поедим с тобой по-человечески. Но магазинчик ваш не слишком богатый выбор предоставляет для нормально существующих граждан. Откуда они колбасы привозят?
   - Я знаю об этом меньше твоего, хотя статью в свое время писал. Какой-то бартер с соседней областью. Там и мясокомбинат неплохой, и цены умеренные. А все одно покупателей маловато, если только на ливерную.
   - Нет, я все-таки повыше планку задрал. Вот и копчености, и кофе купил. "Чибо" имеется в наличии - зря пугался. - Федька поставил банку на стол. - А кстати, что у вас за ЧП стряслось? Какое-то массовое побоище - не в городе, а вроде недалеко, в поселке каком-то...
   Тут Камышов вспомнил взволнованное гусевское лицо и неожиданный отъезд Климова, и все стало на свои места. Неважно какое, но ЧП действительно произошло. И материал он упустил. - Действительно, должно быть нечто запоминающееся. Недаром Гусев весь дрожал. А предпринять... Теперь оставалось действовать только через официальные каналы.
   Федька, кроме туманных звуков, уловленных краем уха в очереди в кассу, сообщить ничего не мог. Но в действие вмешался другой источник информации. В коридоре Любовь Ивановна, всплеснув руками, бросилась к ним.
   - Вы слышали, до чего народ-то дошел?! В Сергеевском с самого утра драка была. Два десятка человек, а то и больше, промеж собой сцепились. Кого-то чуть не до смерти зашибли. И милиция разнять не могла.
   - Еще ничего не знаю, но обязательно вам сообщу, - кивнул Камышов. - Ну что, Федя, бежать в администрацию надо, а то совсем ничего не узнаю.
   - Ну и что? Другие напишут, раз поехали уже. Велика важность!
   - Велика, дружище... Ведь здесь все мои достижения одним этим мерят: на месте ли событий. Ведь их кот наплакал, и боятся их, и требуют. И тут меня в эпицентре не будет. Значит, не журналист...
   - Ну хоть перекусим, что ли... - Панургов печально взглянул на свои приобретения. - А потом и я тебе компанию составлю.
   Тут же, на кухне, они проглотили по два бутерброда, запив их теплой водой. Еще какие-то вкусности Панургов засунул в карман и, провожаемые любопытным взором хозяйки, они скатились вниз по лестнице. На улице гость еле поспевал за хозяином:
   - Экое у тебя существование хлопотное! И друга встретить не дадут, и посидеть спокойно.
   - Зато не скучно. Хотя я бы выбрал что-нибудь другое. Но как знать... - Толик развел руками. - Сейчас ломанемся в администрацию, там нам все расскажут. И посмотришь, как тут ЧП выглядят.
   Но ломиться никуда не пришлось. Возле трехэтажного каменного здания на площади стояла потрепанная грязно-серая (не то краска, не то грязь) "Волга", и в нее усаживался уже и Панургову знакомый человек.
  
   ***
   Бытовые зарисовки и метафизические откровения явственно не стыковались, затушевать противоречия между ними ни в одном из множества черновиков не получилось. Да возможно ли это? Я не умел еще собственный повседневный опыт переводить в "высокий регистр", говорить об обыденном без особого пафоса и с проникновением в суть феноменов действительности. Некоторое время мне казалось, что идея множественных реальностей (в том варианте, в каком разрабатывал ее великий Филип Дик) может стать основой для создания "вечных образов". То, что остается неименным во множестве миров, может в книге обрести завершенное воплощение и, выражаясь языком философов, категориальную ценность. Но потом эту концепцию я оставил на периферии - не потому, что она вошла в арсенал фантастической литературы. Я по-прежнему люблю книги Дика, а свои собственные имитации его стиля считаю необходимыми упражнениями. Но интерес к многомерной вечности, к сожалению, привел писателя к предсказуемым результатам. Контакт Дика с трансцендентным разумом, изображенный в трилогии "ВАЛИС", был попыткой преодолеть разрыв между феноменами и ноуменами. Не получилось... И паранойя - еще не самая худшая форма расплаты за такую неудачную попытку. Нет, многомерность в научной вселенной необходима, в художественной - только обременительна. Мост надо возводить как-то иначе.
   И занялся этим в малых жанрах, испытывая на прочность разные прозаические конструкции, пытаясь ухватить хоть на миг "магию реальности". Не стану рассказывать об этом этапе поисков; они запечатлены в нескольких книгах. Несколько десятков рассказов, думается, могут дать общее представление о выработке отдельных приемов. Вряд ли я сказал там какое-то "новое слово". Но путь нащупал. И размышления о нем сейчас предлагаю вам.
   Их можно выразить с помощью ученых слов, можно - с помощью короткого фрагмента. Пожалуй, нижеследующий текст можно назвать образцом автоматического письма: я не обдумывал и не правил его. Просто слова пришли в голову. И они прекрасно свидетельствуют, что же творилось в этой голове:
   "Ты стоишь перед стеной с закрытыми глазами. Стоит только вытянуть руку - и ты коснешься плоской, идеально ровной поверхности, на которой нет никакой возможности задержаться пальцам. Дыхание вырывается свободно, но достигает ли оно стены?
   Ты знаешь, что где-то есть иной мир и не перестаешь думать о нем. Только стоит ли? Открой глаза - и почувствуешь, если и не увидишь... Твои руки касаются зеркала. Это ты сам построил стену и ты сам сорвешь пелену с глаз. Ты будешь верить, ждать, надеяться... Только открыть глаза куда проще".
   Наверное, все мои рассказы были продиктованы стремлением "открыть глаза". Да и что еще может писатель? Рассказывать правду - вряд ли, слишком уж условно это понятие. Рассказывать о себе - это не всегда интересно. Учить - не является прерогативой литературы. Бесцельное писание невозможно по определению, текст, что бы там ни говорили неомодернисты, не может быть самоцелью. Ни один из "новых классиков" такого текста не написал - и не захотел бы писать. В общем, старые ответы меня не устроили. Я предложил свой. И вот, пожалуйста...
   Случай на мгновение предоставляет человеку возможность проникнуть в самую суть вещей. Для описания таких случаев подходят малые жанры, но это не значит, что пятая проза - непременно рассказ. Просто хочется говорить о том, за что можешь ответить. Ибо за все свои тексты, "плохие" и "хорошие", я стараюсь отвечать. Разговорам о мистических учениях предшествует освоение материала. Я стараюсь не играть псевдо-оккультными терминами, различные эзотерические учения не только придают "пятой прозе" подобающий колорит. Мистики предлагают разные пути единения с Высшими Силами, я пишу о том же. Так что налицо совпадение не методов, а общей темы. Именно поэтому я позволю себе предложить вашему вниманию еще один рассказ, в котором пытался преодолеть пропасть. Герою это удалось, автору... Не знаю... Вряд ли... Но, по крайней мере, я знаю, чего хотел и к чему стремился. Я пытался уловить магию мироздания и найти для ее воплощения подходящие слова и сюжетные ходы, где-то уподобляясь Роберту Говарду, где-то - иным, бесчисленным и безымянным.... А если не удалось - что ж, можно с чистой совестью действовать дальше...
  

Исчезновение Джона Гордона

   - Джон Гордон исчез, - произнес голос в телефонной трубке. Спокойный, ровный, невыразительный голос. Загадочный, бесчувственный, негромкий. И страшный, невыносимо страшный...
   Я замер, держа пластиковую трубку возле уха, ожидая продолжения - или конца? Я не мог понять, отчего же мне стало так страшно. Что в бессодержательном, ошибочном, не интересном мне сообщении могло меня задеть? Нет, ни сами слова, ни даже голос, которым они были произнесены, испуга не вызывали. И все же где-то глубоко внутри меня все будто покрывалось ледяной коркой, замирало и костенело.
   А голос еще не закончил:
   - Теперь у вас все три ключа. Вы можете попытаться и успеть. Спасение лежит внутри, помните?
   И - без всякой паузы, без предупреждения - раздались гудки. Определитель номера выдавал ровный ряд нулей. Ничего не случилось. Галлюцинация, сновидение, быть может. И все-таки я знал абсолютно точно, что конец близок. Знал, что все зависит от меня. И что я ничего, ничего не могу поделать.
   Я был обычным человеком, все тридцать с небольшим лет вел ничем не примечательную, скучную жизнь. И вот - стою у телефона, осознавая собственную ответственность за судьбы мира. Ответственность иллюзорна, вымышлена мною самим. Просто фантазия, бред, самообман. Однако ж голос ничего общего с фантазиями не имел. Он оставался вещественным - во всей своей потусторонности. И точно так же реально было ощущение всевластия и обреченности. Ведь мои способности - эта уверенность появилась ниоткуда - иссякнут к утру; и настанет конец не мне одному, но миру, в котором я провел всю жизнь. И я могу остановить это, но не знаю, что же за способность у меня есть и как ее следует применить.
   Я вздрогнул и повесил трубку. Не следовало терять ни минуты. Сесть, подумать - и все встанет на свои места. Я просто задремал в кресле, под воздействием сна подошел к телефону и только что очнулся. Чашка кофе исправит положение. Да, только и всего.
   Но увы, никакие доводы не могли поколебать сверхъестественного убеждения. Джон Гордон исчез, теперь у меня есть все ключи, и нужно успеть... Успеть до утра... Но что успеть? Спасти мир? Недурная перспектива. Только как и от чего?
   Я мог гадать бесконечно; и вместе с тем что-то внутри подсказывало мне если не конкретные действия, то хотя бы общую стратегию поведения. Движение, непрерывное движение... И только оно может подсказать три ключа. Вернее, два: последним ключом следует считать исчезновение Джона Гордона. Кстати, а кто он такой?
   Собирая вещи и одеваясь, я пытался вспомнить, откуда взялось это примитивное, до ужаса ненастоящее имя. На память я не жаловался никогда, а тут выложился по полной программе. И добился успеха.
   Я читал эту книгу много лет назад, еще в школе. Тогда же и потерял ее. А восстанавливать утраченное не пожелал - не того сорта книжка. Конечно, Джон Гордон - мужественный герой рассказов Роберта Говарда, неправдоподобный в своем великолепии. И разные ужасы, роившиеся вокруг него в количестве, явственно превышавшем возможности среднего человека.
   Спустившись в бар, расположенный напротив моей многоэтажки, я прошел прямо к стойке. Несмотря на "злачный" вечерний час, тут было немного посетителей. Бармен Валера, наливая мне привычные сто грамм "Столичной", заметил:
   - Тебя искали. Записка даже была. Если не потерял - да вот она! Совсем недавно, с полчаса прошло.
   Квадратный листок белой бумаги не давал никаких указаний. Он был девственно чист, только посередине красовались ровными буквами выведенные слова: "Забудьте три имени, которые сегодня узнали. Забудьте для своего же блага". И, разумеется, никакой подписи.
   - Валера, кто это оставил?
   Бармен пожал могучими плечами:
   - Вроде мужик... Или нет? Тут барышня какая-то была в бежевом плащике. Может, она? Волосы светлые, до плеч, пальцы длинные, ногти ухоженные... Не помнишь такую?
   Я мог только повторить его жест: надеяться не на что. Записка остается анонимной и не дает никаких ключей. Что же поделать с загадочным Джоном Гордоном?
   Я хлебнул водки - ровно пятьдесят грамм из ста, по заведенному обычаю - и закусил бутербродом с сыром. В это мгновение на плечо мне опустилась чья-то рука. Пальцы неведомого нарушителя спокойствия сжались, доставая до самых костей. И раздался хриплый голос:
   - Знаю, кто оставил тебе бумажку. Видел, видел...
   Обернувшись, я неожиданно столкнулся со старым знакомым, таким же завсегдатаем забегаловки. Прямая спина, дурацкая шапочка-петушок, дорогая кожаная куртка, куцая бородка клинышком - это был Эдик, более известный как Массажист. Он и впрямь массажными сеансами зарабатывал на жизнь, причем неплохо. Но занимался доходным делом не слишком рационально: иногда забрасывал работу на месяц-другой, теряя выгодных клиентов, и простаивал вечерами в шалманах, лениво потягивая водку, будто смакуя не предназначенный для того напиток.
   Эдик улыбался и кивал, как китайский болванчик. Он был уже изрядно навеселе, но соображения не терял, разве что слова выговаривал очень медленно, заговорщицким хриплым голосом.
   - Занятное дело! В кои-то веки его тут разыскивали, а он явиться не соизволил. И впрямь барышня не особо интересная! Чего ж волноваться... Но я даже проследил слегка. Покурить вышел, а она, тебя не дождавшись, прошмыгнула.
   - Какая барышня? - недоуменно переспросил я.
   - Хрупкая такая... Барышня, короче. Стояла с бокальчиком в уголку. Еще мужик с ней был; ты его знаешь, по телеку выступает иногда. Бирюков Витольд Иваныч, в университете служит. Они перекинулись словечком-другим, потом Бирюков слинял. Он же всегда так - стакан портвейна в глотку - и бежать. На большее денег у него сроду не хватало.
   - Эдик, ты про девушку давай, - я был по-настоящему заинтригован. - Бирюков же не с ней пришел?
   Эдик отмахнулся:
   - Ясно, не с ней. Давай-ка допьем. - Он передвинулся за мой столик со своим стаканчиком, в котором на самом дне плескалась прозрачная жидкость. - Так, будем здоровы! На чем я остановился?
   Я стакан осушил, но уже еле сдерживался, чтобы не наговорить Эдику разных нехороших слов:
   - На девушке же! Как выглядела, что говорила, куда подевалась?
   - Ну... - запас слов у Эдика явственно поиссяк. - Светленькая, плащик бежевый, сапожки на каблуках. Неприметная, хотя и симпатичная. Ямочки на щеках... Голосок тихий, воркующий вроде. Но я же не вслушивался! С Бирюковым они про каких-то японцев с гитарами рассуждали. А ушла... Давай еще по одной возьмем, а?
   - Скажешь ты наконец или мне применять насильственные меры? - мрачно проговорил я. Эдика, впрочем, это не проняло.
   - Насилие не способствует продлению жизни. Ты, кстати, книгу мою осилил наконец?
   - Книгу? Ах, да, сегодня почитал.
   И тут меня осенило: сегодня! Новая книга, новая имя... Еще один ключ! Но к чему? Ведь томик этот валялся у меня на полке целый месяц - а с утра я его почти осилил. Совпадение - или подлинный ключ?
   - Там как раз про спокойствие и размеренность хорошо написано. Не только дышать, но и действовать по этому принципу следует. Не хочешь пить - не пей, так и скажи. Я, правда, тебе все едино не поверю. А барышню свою попробуй догони. Ворота между универмагом и кафешкой на Ленина знаешь? Туда она и свернула. А выход со двора один - через проулок на Первомайский бульвар. Интересненько, что у вас там...
   - Потом, потом! - я рванул к выходу. Но Эдик еще раз ухватил меня за плечо.
   - Я ведь про книгу не зря вспомнил. Барышня твоя дышала как-то странно. Будто боялась лишний выдох сделать. Не знаю, уж с чего.
   Вспомнил про книгу и я. Вот она лежит на полу возле дивана, раскрытая ближе к концу. "Наука о дыхании индийских йогов". Автор - йог (разумеется) Рамачарака, в миру мистер Аддисон. И рецепт размеренного глубокого дыхания. И загадочная посланница, которая этот рецепт нарушает.
   ...Девушку я нагнал во дворе, у второго подъезда. Она оказалась в точности такой, как описал Эдик - приятная, но ничего особенного. Я ухватил ее за локоть, будто пытаясь удержать ускользающую возлюбленную. Она вздрогнула, близоруко прищурилась, а потом, опознав меня, расслабилась и перевела дух:
  -- Вы получили записку? И, конечно, все вспомнили.
   - Не совсем... - потупился я. - Но все равно Джон Гордон и Рамачарака как-то связаны? И кого или что я должен спасти?
   Девушка помолчала, глядя на меня с неким недоумением:
   - Значит, почти ничего. Вспоминайте... Вспоминайте скорее! Ведь иначе погибнет все, что удерживал своей волей один Джон Гордон.
   Она перевела дыхание, вздрогнув - и я вспомнил про слова Эдика:
   - Почему вы так странно ведете себя? Сначала эта записка, потом воспоминания. И телефонный звонок... - Она с надеждой кивнула, потом, вглядевшись, развела руками. - Но... почему вы так дышите?
   Девушка улыбнулась, лицо ее стало совсем юным, а голос по-детски дрогнул:
   - Все-таки вспомнили! Вы - Тот, Кто Дышит. Я хотела бы дышать так, но увы... Я просто боюсь. Я не способна. Моя роль...
   - И зачем же мне дышать? - Тут я вспомнил всю книгу, будто слова услужливо выскользнули из того чулана, в котором прятались поутру. Все - от первого слова до последнего. И как человек сбрасывает кожу, и как уподобляет себя демиургу, и как медленные вдохи и выдохи изменяют мир... - Но какое отношение ко мне имеет вся эта...галлюцинация?
   - Все почти реально, - вздохнула девушка. - Вы - запасной вариант. Гордон уже не вернется, а хаос рвется наружу. Вам нужно попробовать дышать - и останется забрать последний ключ. А потом можете быть свободны.
   Она уселась на скамейку у подъезда, дыша по-прежнему, неровно и слабо.
   - Сегодня вы - Джон Гордон, и ваше дыхание - единственная реальность. Вы, может быть, ничего так и не вспомните. Но сможете действовать.
   Я зажмурился, тряхнул головой. Открыл глаза. Все было на месте: девушка, скамейка, подъезд. Только вспомнить я и впрямь ничего не мог. Разве что вычитанное у йога Аддисона, Рамачараки тож. Делать было нечего. Нет, конечно, вдох...
   И постепенно все случайное исчезло. Остались только ключи, остался странный узор из энергетических линий и силуэт девушки. И я почувствовал, что тонкая ткань реальности натянута, что мое дыхание возрождает эту ткань, но существует некая ужасная сила, которая вот-вот - прямо сейчас! - может все уничтожить. Поэтому я должен...
   Еще один вдох - до счета "три" , еще медленный выдох - до счета "шесть"... И я поднимаюсь, распахивая плащ... В точности как Джон Гордон на картинке из старой книги. Или из жизни.
   Я вспоминаю, с кем была девушка в баре, поворачиваюсь - и начинаю ощущать присутствие темной силы, нашедшей себе обиталище. Нелепо, но как же иначе? Третий ключ... Он совсем рядом; самая страшная черная нить тянется в соседний дом, в квартиру старого алкоголика Витольда Бирюкова. И именно там скрывается хаос.
   Я бегу по лестнице на пятый этаж и уже не думаю, следует ли за мной девушка. Я не думаю о "реальном" мире. Я становлюсь Джоном Гордоном. И я хочу найти третий ключ.
   В квартире Бирюкова нет; нет, кажется, и квартиры. Только в бывшей гостиной (я заходил сюда в гости, сидел в старом кресел в углу) стоит, занимая все пространство от стены до стены, нечто вроде зеркала. И в нем исчезают мириады черных линий. А в зеркале - мелькание огней, сплетение силуэтов и образов. И сменяют друг друга дивные видения и кошмарные твари. Я различаю знакомое и знакомых. А потом из мельтешения вырисовывается серебристая бородка Бирюкова. И раздается голос - тот самый, пьяноватый, издевательский, хриплый голос, который я слышал и на занятиях, и на пьянках:
   - Не захотел забыть... Зря...
   И бывший Бирюков (Хотя какой это Бирюков? Оболочка, фантом...) подходит вплотную к зеркальной поверхности. В этот миг я вижу себя - хмурого высокого рано поседевшего человека в широком плаще, в высоких башмаках, с обветренными скулами и со шрамом на левой щеке. Почему шрам? Откуда...? Я снова делаю вдох... Да, все в порядке, это Джон Гордон. Он уже там. Все под контролем. Все хорошо...
   Выдох... И я понимаю, что едва не совершил роковую ошибку. За силуэтом героя виднелся все тот же демонический оскал, и не было там света, были - хаос и тьма. И разрубить их сети мог только я.
   Последний вдох... Я на секунду замер, а потом вспомнил, что другого героя нет. Третий ключ... Вернее, все три - одно. Джон Гордон должен действовать. И есть единственный выход. Я прыгнул прямо в пасть сверкающего темного зеркала. И сделал выдох. Раздался сильнейший щелчок - будто кто-то дал по носу демиургу - и все черные линии оборвались. А ткань реальности обрела былую плотность...
   Но я этого уже не почувствовал. Я сидел на скамейке у своего подъезда, поправляя оторванный воротник плаща и с недоумением поглаживая старый шрам. На правой щеке.
   Что ж, в конце концов я спас мир. Пусть мир об этом ничего не знает и никогда не узнает - все одно приятно. Поднявшись к себе домой и сбросив изодранный плащ, я опустился на родной диван и задремал. И почти мгновенно проснулся. Звонил телефон, и мне очень не хотелось снимать трубку. Не то чтобы я боялся того, что могу услышать, не то чтобы опасался нездешнего голоса - нет. Леденящий изнутри страх остался неприкосновенным; он никуда не денется и вечно будет напоминать о себе. Все было куда сложнее: ведь Джон Гордон исчез. И кому-то придется занять его место. Тому, кто уже все знает, тому, кто подтвердил свое право на место героя, тому, кто утратил связь со своим миром и готов перейти в другой. Короче говоря - мне. Поэтому звонил телефон, поэтому холодела моя кожа, поэтому с перебоями билось сердце. И где-то в голове шевелилось давнее, еще детское воспоминание: у приключений Джона Гордона в старой книжке был совсем не счастливый финал.
  
   ***
   "И это все?" - спрашиваю я себя. Неужели изобретен рецепт пятой прозы? Сотня страниц - и готово! Порылся в закромах памяти, кое-что припомнил, кое-что изобрел... Ясное дело, все не было и не будет ТАК просто. Я все еще мечтаю о прозе, которую необходимо создать, все еще, как тогда, в юности, вскакиваю с постели и хватаюсь за блокнот и карандаш. Вот, еще пара слов - и все детали головоломки встанут на свои места. Появится единственно необходимый сюжет, требующий определенной формы; явятся заглавие, герои и стилистика. Текст обретет внутреннюю гармонию, которая произведет-таки магическое действие.
   Увы, секрет подобной алхимии не так легко постичь. Но знание остается - знание, что секрет постижим и что я на Пути к нему. На этот Путь может встать и любой читатель. Кому-то суждено добиться успеха, кому-то - нет, но поиски никогда не окажутся бесплодными. Ибо волшебство существует. Магия разлита вне нас, а в равной мере и в нас самих. Мы приближаемся к ее постижению. Пусть холодная логика убеждает нас, что Ахиллес никогда не обгонит черепаху, что не у всякого пути есть начало и конец, что параллельные прямые никогда не пересекутся, что история человечества непостижима. У нас есть ответ, который дает право творить: волшебство существует. И не будем больше о нем. Помолчим немного... Нужно же когда-то и помолчать... Ведь сказано -
  

Знающий не говорит - говорящий не знает

2006-2009

   Киноманы 1990-х годов наверняка вспомнят одноименный фильм; его поклонники (если среди читателей есть таковые) наверняка поймут, чем "Обливион" понравился автору. И нравится по сей день...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"