Сорочан Александр Юрьевич : другие произведения.

Лорд Дансени. В наши дни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст публичной лекции лорда Дансени, издававшийся неоднократно, в том числе отдельной брошюрой. Этот текст лег в основу лекций, читавшихся во время американского турне Дансени. Возможно, именно его прослушал Лавкрафт, когда посещал выступление заокеанского гостя
  Лорд Дансени
  
  В НАШИ ДНИ
  
  Lord Dunsany. Nowadays
  1918
  
  (Посвящается Клубу Поэтов)
  
  Я приглашаю читателей перенестись вместе со мной на крыльях фантазии в какой-нибудь большой город. Давайте представим, что бескрайние поля остались где-то далеко позади, бросим мрачный взгляд на небо, унылый взгляд на траву; воздух, кажется, погружен в размышления о чем-то печальном; рекламные щиты, всегда уродливые, всегда лживые, часто непристойные, которые не покидали нас весь день в самых пустынных местах, здесь умножаются, и внезапно на нас обрушиваются грязные улицы. И грязь их поистине ужасна. Житель самого бедного коттеджа в деревне, обитатель палатки в сердце пустыни, даже бездомный бродяга - все они могут, как бы ни был тяжел их жребий, в любой момент уйти к холмам, к дикому ветру, к вересковой пустоши, к чему-то, что не остается вещью в себе, а является частью того плана, в котором свое место занимают и далекие звезды. Но в городе! Ночь - сияет огнями фабрик, день - полон забот. И ночью и днем все читают, читают, читают - дети и взрослые, всегда читают, хотя они того или нет. Читают, читают, читают, пока они не перестают понимать, что же такое читают. И что же у них перед глазами? Все самое низменное. Все обыденные, дразнящие слова рекламодателя, расхваливающего свой ядовитый товар, который не посмеет запретить ни одно правительств. Ибо все они знают, что власть мошеннического средства слишком велика, чтобы ее можно было уничтожить с безопасного расстояния или с помощью аплодисментов. Так что рекламный щит остается на своем месте, единственная литература для народа; он возвышается посреди этого логова людей, современного фабричного города, возвышается свидетельством человеческих амбиций.
  Разумеется, кто-то будет смотреть на все эти вещи, мысленно возносясь на опасную высоту, о подножие которой бьются черные волны пессимизма. И кто-то обратится тогда к поэтам. Кто-то увидит святые традиции, почтительно передаваемый плащ Гомера. Я слышу, как кто-то говорит, что поэтов в наши дни не осталось, и я с уважением принимаю это суждение, от кого бы я ни услышал его, ибо нет более ужасной вещи, чем самому судить себя. Это означает, что все эти люди остались в полном одиночестве, без переводчика. Ибо как может кто-то увидеть и понять такую древнюю вещь, как жизнь, или такую новую и странную вещь, как этот переменчивый век, полный машин и политики, понять без помощи тех редких умов, которые обращаются, не колеблясь, к самому существенному?
  Есть только два способа постичь жизнь: мы могли сделать это сами, если бы у нас было время, но шестьдесят лет и еще десять - не слишком долгий срок; времени недостаточно, хотя кто-то может добавить к этому промежутку двадцать или двадцать пять из тех лет, о которых псалмопевец сказал, что все они - труд и горе. Есть только два способа постичь жизнь: один - отыскать неких древних людей, каких-нибудь старожилов-крестьян, и заимствовать частицу из их закромов мудрости, которые они могли заполнить в те времена, когда войны и потрясения уничтожали троны и цитадели королей. Я никогда не слыхал ни колыбельных песен, ни древних пословиц, но озарение посетило меня в этом веке, который торговля и политика сделали столь омерзительным - подобно тому, как легкий прохладный бриз врывается в задыхающийся город из-за каких-то далеких тихих холмов. И единственный иной путь, который мне известен, единственный способ постичь значение жизни и смысл существования человека - это обращение к поэтам. Ни один человек за всю свою жизнь никак не сможет постичь этого, и я не думаю, что какой-то поэт будет утверждать или предполагать, что знает больше, чем любой другой человек; но в неведомые мгновения, всегда нежданно, достигает его сознания тот самый чистый голос. И ощущая собственное невежество и страх, поэт начинает говорить о городах, которые ему ведомы, и о тихих дорогах, по которым он шагал в тех краях, где пустыня давно захватила все, возвращая свои владения, где историки могут только гадать, где путешественники не дерзнут ступить. Поэт говорит о вещах, которые были до появления городов, и о богах, которые блуждали с ним в сиянии звезд. Потом голос пропадает (подобно ветру в Евангелии от Иоанна), и снова остается один только человек, со всеми унижениями, присущими человеку.
  Мне кажется, что неким способом, лежащим за пределами нашего понимания, поэта, по глубине его опыта и широте познания жизни, следует сравнивать не с отдельными личностями, а с многими поколениями людей; и конечный продукт всей человеческой культуры, кажется, немного более, чем возвращение к некой давней простоте.
  Еще никогда, как мне теперь представляется, мы до такой степени не нуждались в руководстве поэтов; ибо уже восемьдесят лет машины меняются и множатся, меняя снова и снова лик Англии, меняя наши привычки, наши потребности, наш образ жизни, наши мысли, наш язык, и нас самих. Мы очень гордимся этим, мы хвастаемся этим, мы довольны, что мы меняемся быстрее других. И ради чего все это? Куда мы идем? Я не видел ответов в прессе; не найти никакого объяснения этому в Вестминстере; ответа не знают ни в одной из палат парламента.
  А поэты продолжают писать, как писали встарь. Иногда они пишут о возвышенных и нематериальных предметах, которые столь же далеки от нас как врата рассвета, подобно далекой от нашего мира, от известных мест и времен пьесе Йейтса "Порог Короля"; а иногда они пишут о наших повседневных делах, как Мэйсфилд во "Вдове из переулка". И иногда я слышу, что мужчины и женщины говорят: "Да, мы станем читать стихи, но только в том случае, если поэты напишут о вещах, которые интересуют нас, о вещах нашего времени". А иногда они говорят: "Это слишком грубо; поэту не следует писать о таких грубых вещах". Так говорят люди, когда крылатое воображение поэта скользит вниз, в те края, которые они, люди нашего века, сами запачкали и испортили своим золотом.
  А если мы не слушаем поэтов, если мода сводится к тому, чтобы совершенствовать олеографии, проводить часы за головоломками и не читать никаких стихов - откуда в таком случае нам обрести мудрость? Мы далеки, мы ужасно далеки, мы просто отрезаны от всех простых людей земли, так что не от них мы узнаем свою судьбу. Если бы мы спросили одного из них, он взялся бы за свою трубку, не вынимая ее изо рта, и долго смотрел бы перед собой прежде, чем заговорить; ибо нет никакой спешки в сельских краях, где все идет легко, кроме зимы и войны, с тех пор как некие незаметные люди пришли туда в начале истории и Времени; возможно, он еще некоторое время помолчал бы, прежде чем ответить, а затем заговорил бы с акцентом, столь удивительным, и на языке, столь отличном от того, что освящен только сегодня утром последними номерами ежедневной прессы, - и нам что-то в этом человеке показалось бы нелепым, и мы отвернулись бы от него с улыбкой. Так Адам и Ева, когда они покидали сад, сочли речь ангела немного грубоватой. И потому мне кажется, когда я вижу яркий свет наших фабрик или слышу рев наших городов и звук, доносящийся с голодной тропы Прогресса, - мне кажется, что человек сбился с курса и плывет под несчастливой звездой. И творится ужасное зло: чем дальше он идет, тем труднее ему расслышать голос, который призывает его обратно. Я говорю о новейшей избыточности и сложности речи, пример которой - нелепое зрелище в кабинете министров, когда один из членов Кабинета встает и говорит: "Наш ответ: утвердительно", хотя вполне достаточно сказать "Да"; эти напыщенные и бессмысленные фразы, которые приносят шесть пенсов нуждающемуся журналисту; ведь то, что нужно было сказать, займет в газете лишь одну строчку ценой в пенни. И, разумеется, страшнее всего язык рекламы, порожденный жадностью и насаждаемый в Америке: все это так разлагает сознание, что истинные и простые вещи кажутся ложными, а люди больше не слышат, когда говорит поэт.
  Это не касается поэта. Не его дело - отыскать слушателей, не его дело - добиться власти, независимости и аплодисментов людей. Не его дело спрашивать, почему сообщение получил именно он, в то время как другие люди могли предаваться безделью, спрашивать, откуда пришло это сообщение и каков его смысл. Его дело - работать с тем внутренним огнем, каковой есть проклятие и благословение вдохновленных. Время принесет читателей - через десять лет одного или двух, через двадцать лет - десяток или дюжину, затем через десять лет сотню, потом тысячу, десять тысяч еще через десять лет, и когда-нибудь - миллионы; а Время все идет, и не останавливается оттого, что мы не представляем себе дальнейшего движения, и наступает день, когда всякий ребенок на земле, возможно, хранит в сердце своем искорку фантазии, истоки которой таятся в грезах забытого поэта, которые стали всемирным наследием.
  Но мне могут сказать: "Ведь поэт мертв". Что до того поэту? Вовсе не ради какой-то награды, которая может перейти в руки живых, трудится поэт. Кто знает, кому будет ниспослано вдохновение? Кто знает - зачем? Быть может, поэт укажет путь королям в далеком-далеком будущем; а может, поэт избран среди всех живущих за некий грех, совершенный в неведомых странах давным-давно, так давно, что о нем помнят только звезды.
  Люди думают, что им не нужны поэты, и поэтому путь, который они избрали, верен, и они имеют право делать деньги на фальшивом патриотизме, отравленном хлебе и поддельном вине, люди думают, что поэты заблуждаются. Но поэты никогда не заблуждались, никогда они не допускали ошибок за всю историю нашего мира, они только терпели неудачу (сколько раз - ведомо только им), пытаясь передать сообщение. Но их вдохновение явственно родилось во Дворце Правды, и то, что они называют прекрасным - действительно таково, доколе они пребудут верными своему вдохновению, а то, что они называют омерзительным - уже проклято на небесах. Они отражают то, что есть, как отражает водная гладь. Но может ли озеро отразить в своих водах три дерева, когда на берегу есть только два, может ли белая птица, плывущая по водам озера, в отражении стать черной, а кривая ветвь стать прямой?
  Они не могут ошибаться, ибо они делают свое дело - свершают подвиг открытости, красоты и истины, и трудные дни ожидают те преуспевающие города, которые отвернутся от этих даров. Пусть же они делают свое дело; не их дело - искать читателей. Но когда поэт появляется в эпоху, которая не будет прислушиваться к его словам, дайте же ему стряхнуть с себя пыль, которая есть плоть, и идти далее; дайте же ему вернуться туда, откуда он пришел; ибо не только в судный день будет лучше Содому и Гоморре, чем в это время, но в свое время люди будут нести груз своего собственного проклятия - ибо что значит ненавидеть поэзию? Не иметь никаких мечтаний и грез, никаких священных воспоминаний о золотых днях, оставаться равнодушным к безмятежным вечерам в разгар лета и к рассветам над дикими землями, к пению и солнечному свету, к коротким рассказам, в незапамятные времена прозвучавшим у костра, к светлячкам и розам; ибо из всего этого и еще многого иного рождается поэзия. Ненавидеть поэзию значит быть исключенным навек из братства великих людей, которые давно ушли; видеть мужчин и женщин лишенными ореолов божественного огня, а мир - утратившим славу; утратить смысл, сокрытый в обычных вещах, подобно эльфам, прячущимся в цветах; стучаться дни и ночи напролет в ворота Волшебной страны, и узнать, что они закрыты, что страна опустела, что ее короли ушли неведомо куда.
  Возможно, я нарисовал слишком мрачную картину. Определенно, поэзия не приносит дохода, и определенно, многие судят о ней по этому признаку и находят поэзию нелепой. И все же ни одна дурная традиция не просуществует слишком долго и не переживет насмешек потомства, я даже думаю, что уже появились признаки надвигающихся изменений. Нет ничего удивительного в том, что на одно или два поколения (а сколь краткий миг в долгой, долгой истории Человечества - одно или два поколения), нет ничего удивительного, что на некоторое время мы стали материалистами: материя казалась такой чудесной. Нет в историях мироздания описания эпох, в которые материя сотворила бы такие поразительные вещи, как в последнюю сотню лет - так сказать, материя во славу материи и материя, торжествующая в материальном мире.
  Я не думаю, что мотор или огромная фабрика более замечательны, чем соборы Англии, или Нотр-Дам, или Cан-Марко, или те величественные грезы исчезнувших правителей, которые воплощены в Египте в граните и мраморе; но там материя была подвластна духу. Никогда прежде сегодняшний день не был так велик - лишь ради собственной выгоды. Что же будет завтра? Будем ли мы вечно идти вперед, трудясь без передышки, коптя наше небо, создавая все более замечательные машины, или мы отвернемся от материи, потому что она обманула нас? Был ее черед, мы поклонялись ей все эти годы; она дала нам скорость; Человек теперь может мчаться по монорельсовой дороге, делая сто миль в час, и это не еще не слишком быстро - но все старые беды, старые заботы, старые болезни по-прежнему остаются с нами: да, и новые беды и новые заботы присоединились к ним. Не время ли отвернуться от них?
  Наша победа над материей была победой материи над нами, и как великий противник, материя не думает о том, что мы считаем выигранной игру, в которой потерпели поражение. Взгляните на нас после нашего триумфа; взгляните на чахлые фигуры в Центральных графствах; взгляните на измученные заботами лица; взгляните на переполненные и ужасные дома для умалишенных, которые все растут с каждым годом; взгляните на ничтожных и отвратительных политиканов, которые пытаются успокоить слепых, озлобленных, отупевших рабочих. Человек стал очень, очень мудрым, он так внимательно изучил газеты; он столь же мудр, как старый и заслуженный профессор, попавший в огромную толпу и не знающий, куда ему повернуть.
  Душа не успокоится на скорости сто миль в час, разуму не станет легче в магазинах на Бонд-Стрит, где добиваются прибыли на четыреста или пятьсот процентов, и даже верное счастье нельзя отыскать, на какие бы ухищрения не пускались почтенные и богатые продавцы доступных наркотиков и поддельных продуктов.
  С такими людьми, как эти последние, деньги пребудут всегда; но с каждым годом я питаю все большую надежду, что мы сможем отыскать людей, обращающихся к простоте и красоте, людей, которые понимают, что, хотя за деньги и можно купить счастье, все же они только средство; а поэты предлагают задаром те самые идеалы, мечты и фантазии, из которых созидается счастье. Не заработанный пенни, не изготовленная вещь, а нечто иное должно помочь стремлению человека, который хочет сделать свою маленькую фантазию чуть более подлинной; и человеческие стремления, и человеческие мечты - сырье для поэта. Только близорукие, непрактичные миллионеры думают, что отчеканенные золотые монеты, в обмен на которые они отдают свои дни, и есть главная вещь на свете, и они не в состоянии увидеть, что то самое счастье, которое они надеются купить за свои деньги, часто отбрасывают в сторону ради создания тех же денег. Все они - деловые люди, все восхваляют деньги, ибо я иногда думаю, что это все, чего они когда-либо достигнут. Может быть, прежде, чем мы станем проще и искреннее, мы станем еще хуже. Скоро будет найдена замена для воды, как уже найдена замена для пива и соли; ее будут рекламировать, продавать и пить подобно многим другим мерзостям, но люди когда-нибудь отвернутся от всех этих вещей и один за другим отправятся в лагерь, где уже обитают хорошие люди - не только поэты, но и все, кто действительно трудится для собственной пользы и делает это хорошо. Среди людей есть две больших группы, подлинные и ложные; и я сужу их по делам их. К одной группе принадлежат все снобы, все притворщики, авторы рекламных объявлений, все содержатели магазинов (за исключением честных), все изготовители старинной мебели и покупатели ее, изготовители всех вещей, которые должны казаться тем., чем они на самом деле не являются, любители всяческого уродства, не все грешники, но те, кто грешит ради подлой выгоды, соблюдая границы общественного положения. А в другом лагере - люди с лопатами, люди, близкие к земле, и естественные, как урожаи, солдаты и моряки, патриоты, не политические деятели, обычные рабочие, а не лидеры профсоюзов, полицейские, короли, и все (хотя список, к счастью, слишком длинен), делающие свою работу хорошо ради работы, а не ради того, чтобы продать результат по неправедной цене первому же неосведомленному клиенту. К этому же разряду принадлежат поэты. И все такие люди должны держаться вместе, чтобы сопротивляться лжи, которая распространяется по всему миру - поддельное знание, поддельные вещи, поддельная еда.
  Грубый мореплаватель может ничего не знать о поэте, но они связаны друг с другом - работой, которую оба делают хорошо и которая отделяет их от скупых изготовителей лекарств от кашля и членов кабинета министров, которые умеют отвечать "утвердительно".
  И среди этих людей поэты должны стать лидерами; ибо из всех материалов, с которыми работают люди, мечты - самый сложный, и создатель идей - глава всех тружеников, ибо он сумеет из ничего сотворить то, что может остановить плач ребенка или привести целые народы к постижению возвышенных вещей. Ибо что такое - быть поэтом? Это значит обнимать единым взглядом всю славу мира, видеть красоту во всех ее формах и проявлениях, чувствовать уродство подобно боли, негодовать на заблуждения других так же решительно, как на собственные, знать человечество так, как другие знают отдельных людей, знать Природу, как ботаники знают цветок, считаться глупцом, слышать в минуты просветления ясный голос Божества.
  
  Дансени
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"