Знаете ли, что прямо перед вашим приходом я обнаружил нечто в высшей степени значительное в вечерней газете? Боюсь, судя по выражению вашего лица, вы, скорее всего, недооцениваете влияние прессы. Разумеется, я припоминаю тот день, когда мы вместе прогуливались, и вы обругали неотвязного мальчишку, который пытался привлечь нас новостями обо всех победителях на скачках. Кажется, я тогда заметил, что даже конные соревнования и интерес к "событиям" предпочтительнее стагнации и что есть нечто благородное во всеобщей человеческой страсти к ставкам. В конце концов, разве офисный служащий, который ставит последние полкроны, не является всего лишь наглядным выразителем любви человека к неведомому; полукрона - это средство постичь тайну, с учетом того оттенка коммерциализма, который у нас в Англии добавляется ко всем интересам. Вы понимаете, не так ли? Эта игра, даже в самых отвратительных ее проявлениях, все же не до конца отвратительна; в ней есть тайна, неясность, часы "странных догадок", которые малейшая ставка дарует игроку, чем и создается подлинная радость азартной игры. Когда офисный служащий выигрывает и получает десять шиллингов, рискнув двумя с половиной, его радость не ограничивается одной лишь чистой любовью к обладанию, она весьма значительно отличается от постоянной, повторяющейся радости бакалейщика, который всегда покупает лучший чай за девять пенсов, а продает - за фунт с половиной. Таков коммерциализм в простейшем его выражении; но наш клерк, хотя он тоже весьма сильно любит деньги, стоит на более высоком уровне развития. Ибо на мгновение он становится тем самым человеком, который преуспел - разгадал загадку Сфинкса, открыл неведомый континент, раскрыл тайный шифр, постиг песню Сирен, обнаружил сокровище, зарытое пиратами на пустынном побережье; он скорым шагом вступил в пространство догадок. Когда он проигрывает, всегда находятся утешения: Америку в этом путешествии он так и не открыл, конечно, зато в пути повидал немало чудес и насладился долгими часами восхитительного ожидания. Лучшее доказательство того, что ему нравится состязание, даже когда он проигрывает - при первой же возможности он точно так же рискнет снова. Да, кстати, может быть, ранее я был слишком суров к нашей торговле, особенно к сахару и мылу бакалейщика. Возможно, если мы пристальнее вглядимся в этот коммерческий мир, мы можем обнаружить, что он не совсем коммерческий и не во всем омерзительный. Конечно, если бакалейщик открывает свою лавку с убеждением, математическим или почти математическим, что публика будет покупать его товары, тогда он просто хитрый парень; он играет краплеными картами, ставит на лошадь, о которой ему все известно, держит пятого туза в рукаве. Я уверен, что если в этом и состоит его развлечение, оно всегда будет встречено с нашей стороны сильнейшим осуждением. Казанова умер в конце прошлого столетия, и с тех пор крапление карт стало просто немыслимым для человека со вкусом. Но, говоря серьезно, я полагаю, что большая часть привлекательности, которую сохраняет торговля для многих из нас, основана на риске, с которым торговля всегда связана. А риск означает неясность, а неясность связана с Неизвестным. Так что, сами видите, наш презренный бакалейщик превращается, вопреки всему, в какого-то Колумба, искателя сокровищ, продавца тайн; он изучает в сокрытых вещах духовное и материальное. Я полагаю, что в этом и состоит подлинное объяснение человеческой страсти к торговле, и в этом - решение проблемы, которая часто озадачивала меня. Проблема такова: "Как могло случиться, что англичане - и величайшие поэты, и величайшие торговцы в современном мире?" Внешне открытие магазинов и сочинение поэтических произведений кажется чем-то несовместимым, а Вордсворт и Кольридж, Китс и Шелли, Теннисон и По должны были появиться в Провансе или Сицилии, среди "непрактичных", некоммерческих латинян. Но если мы попытаемся объяснить этот торговый инстинкт любовью к риску - или, говоря другими словами, жаждой неизвестного - противопоставление исчезнет, и станет совершенно естественным, что народ, который отправился со своей торговлей во все концы света, так славно вторгся в еще более отдаленные области поэзии.
И это напоминает мне о словах, сказанных перед тем, как вы зажгли свою трубку. Кажется, я заметил, что видел нечто весьма значительное в вечерней газете, и тот взгляд отвращения, с которым вы встретили мое замечание, и вызвал это отступление, отступление, которое было совершенно необходимо. Теперь я снова замечаю тень сомнения даже в том, как вы приподняли брови; возможно, вы хотите сказать, что в защиту журналистики даже я не смогу выступить убедительно? Но вам следует вспомнить, что мои мыслительные процессы протекают примерно так же, как у Кольриджа. Вы приходите к пророку в одиннадцать утра и (если вы молоды и неблагоразумны) задаете ему вопрос. И на закате Кольридж все еще занят тем, что старательно отвечает на ваш вопрос, рассуждая без перерыва целый летний день. "Циклическая модель размышления", как называл ее праведный Генри Нельсон Кольридж, и он честно рассказывал о ней некоторым лицам, которые жаловались, что "не смогли добиться от Кольриджа ответа на вопрос". Пожалуйста, помните об этом, когда вам покажется, что я "сбиваюсь с пути" - грех, в котором Кольриджа тоже обвиняли. Сегодня, к примеру, стоило упомянуть о вечерней газете, как ваше лицо выразило отвращение и презрение, которые я отнес (совершенно верно, полагаю?) к преувеличенному интересу, проявляемому редакторами этих почтенных изданий к самым свежим спортивным новостям; этот интерес, конечно, оставляет слишком мало места дискуссиям о настоящей литературе. Отсюда мои замечания о духе игры. Теперь я надеюсь, что вы испытаете хоть малейший интерес, когда мальчишка выкрикнет вам в ухо: "Все победители и прочее". Возможно, вы будете размышлять в тот момент об Одиссее или Китсе, и помеха может вызвать раздражение. Но раздражение пройдет, когда вы поймете, что горячее беспокойство о том, как прошел дистанцию Болтер, для многих тысяч людей является символом - и единственным возможным символом - судьбы Трои и бесконечных водных просторов, и острова Калипсо, и "диких подозрений" Писарро и всех его спутников.
Но речь в конце концов о вечерней газете. Да цвет ее, возможно, немного болезненный. Что-то, кажется, розовое с зеленью, не так ли? Но она попала в поле моего зрения весьма необычным образом, и кажется, вы сами признаете, когда услышите всю историю, что некоторые Силы действуют вокруг нас. Да, я ходил по комнате, смеркалось, в точности как сейчас, а я то и дело останавливался и выглядывал из окна. Я, как обычно, обдумывал фразы и сочинял новую историю посреди старой: привычный опыт. Дерзну сказать о том, что вы и сами наверняка отметили - я не содержу свое окно в идеальном состоянии, да и воздух этим вечером, сами знаете, был скорее туманным (октябрь, как мне всегда казалось, в Барнсбери обретает особое туманное изящество) - так что я надеюсь, что вы все-таки не сочтете мои впечатления слишком уж невероятными. Я не отрываясь смотрел в окно, когда - к моему превеликому изумлению - большая бледная птица, казалось, внезапно взлетела вверх с самой дороги и понеслась в сад, где запуталась в старом высохшем ракитнике, проливающем свои зеленые слезы над стеной. Я видел - или думал, что видел - взмахи и колыхание крыльев, и я выбежал наружу, воображая, что должен позаботиться о странном спутнике, разделившем мое одиночество. Но это была не птица, а вечерняя газета, и в тот миг я решил, что было бы нечестно дать ей улететь непрочитанной, так что я подхватил листы и принес их сюда, обдумывая свое приключение и удивляясь, какое странное послание таким способом достигло моих глаз. Итак, я внимательно просматривал все колонки, даже передовицы, и надо отдать мне справедливость, наконец опознал сообщение, которое было послано таким неповторимым способом, можно сказать, заимствованным из "Арабских ночей". Это был короткий комментарий на какой-то призыв, обращенный к прогрессивным лидерам; но сам повод не имеет никакого значения, все сосредоточено в последней фразе. Вот она: "Мы рады услышать, что осуществляются самые активные действия для распространения литературы".
Вы не замечаете, какое поразительное значение все это приобретает? Вы меня удивляете. Что ж, рассмотрим дело более обстоятельно. Скажу сразу, я не слишком щепетилен в выборе конкретных средств агитации, к которым следует прибегнуть - это может быть значительный налог для тех лиц, которые говорят "лейди" вместо "лэди", может быть, ограничение в праве голоса для граждан, совершенно не знающих истории. Конкретные формы не важны - но существуют люди, которые желают произвести некоторые политические изменения, и эти люди выпускают печатную продукцию, цель существования ее - убедить других людей в признании "правильности" определенной программы. И эту печатную продукцию называют "литературой". Вам известно, как все это устроено. Может быть, серия аргументов, простых и вводящих в заблуждение, может быть, диалог, может статься, рассказ, может, пародия, полная намеков, может, краткий исторический обзор. И вот что мне хотелось бы узнать: перед нами бескрайние просторы мыслей, облаченных в словесную форму, от примитивных листовок, о которых мы только что говорили, до - не побоюсь сказать - самой "Одиссеи", и все эта масса именуется литературой. Так каков же наш критерий, какие у нас есть средства различить две крайности, названные мною, и бесчисленные ступени, находящиеся между ними? Неужели вся эта масса - литература в истинном смысле слова? Если же нет - то каким инструментом, с помощью какого правила мы сможем отличить истинное от ложного, как сможем в каждом конкретном случае решить, является та или иная книга литературой или нет? Разумеется, вы можете возразить мне, что все сводится к словам, а не к реалиям; что "литература" - это термин, в равной степени применяющийся ко всему, что выходит из печатного станка, и что на практике всем известна разница между политическим памфлетом и "Одиссеей". Я очень сильно сомневаюсь, что люди смогут точно осознать различие между ними, но чтобы избежать словесной путаницы, предлагаю, что мы, подразумевая литературу в высшем смысле слова, будем использовать обозначение "изящная литература". И тогда вопрос сводится к следующему: Что отличает изящную литературу от грамматически правильных, или почти правильных, конструкций, расположенных более или менее в логическом порядке? Почему "Одиссея" соответствует этим критериям, а "литература" из наших вечерних газет не соответствует? Или, если мы сформулируем вопрос иначе, в более мягкой форме: к какому классу принадлежат сочинения Джейн Остин? Окажется ли "Гордость и предубеждение" на пьедестале рядом с "Одиссеей" или исчезнет в нижнем ящике шкафа? Какое место займет Поуп? Будет ли он на уровне Китса? А если нет, то по какой причине? К какому рангу принадлежат Диккенс, Теккерей, Джордж Элиот, Готорн? Короче говоря, как нам рассортировать это великое множество имен, давая каждому соответствующий статус и положение?
Я рад, что этот вопрос повергает вас в смущение: для меня он кажется главным вопросом, вопросом, который открывает нам последние истины литературной критики. Конечно, после того, как мы разрешим эту главнейшую загадку, появятся и другие вопросы, почти бесконечные, будут еще классы и подклассы, подлежащие непрерывному анализу. Но дальше начнутся детали; а вопрос, предложенный мной сейчас, - вопрос первопринципа; от ответа на него зависит выбор пути; и задан этот вопрос так, что касается не только литературы, но философии, религии, самой жизни. Итак, где же линия; где то указание, которое позволит нам разделить на два рода все высказанные, написанные, напечатанные мысли?
Что ж, как вы могли догадаться, у меня есть решение, и оно мне особенно нравится, потому что ключом к загадке является одно единственное слово. Да, для меня ответ заключен в одном слове: Экстаз. Если экстаз присутствует, то я называю литературное произведение "прекрасным", если его нет, тогда, при всей ясности, таланте, техническом мастерстве, наблюдательности и сноровке, которую мне демонстрируют, - тогда, я полагаю, перед нами продукт (возможно, очень интересный), который не является изящной литературой.
Конечно, вы скажете, что я сам себе противоречу, или точнее, преувеличиваю, предлагая ответ прежде, чем мы начали обстоятельно обсуждать проблему. Я сказал, что мой ответ - одно слово, экстаз; я продолжаю утверждать это, но позволю себе заметить, что выбрал одно слово, дабы заменить многие другие. Синонимы, если вы пожелаете их услышать: восторг, благоговение, красота, восхищение, чудо, тайна, чувство неведомого, жажда неведомого. Все эти слова передают смысл; в каком-то конкретном случае один термин может оказаться более подходящим, чем другие, но во всех случаях будет сохраняться отрыв от повседневной жизни и обыденного сознания, который подтверждает выбор "экстаза" как наилучшего символа для моей идеи. И я утверждаю, что перед нами рубеж, позволяющий безошибочно отделить в литературе высокое от низкого, рубеж, позволяющий увидеть в великом множестве книг две большие группы; этот подход с равной справедливостью можно применить к автору греческой драмы, к новеллисту восемнадцатого века, к современному поэту, к эпосу в двенадцати томах и к стихотворению в двенадцати строках. Я попытаюсь убедить вас в том, что мое средство действует, проведя простой эксперимент: вот "Пиквик" и вот "Ярмарка тщеславия". Первый считается популярным "комическим" романом, второй - серьезным шедевром, демонстрирующим бескрайние глубины человеческого сознания. А применив мой тест, мы увидим, что место "Пиквика" - рядом с "Одиссеей", а место "Ярмарки тщеславия" - на вершине горы политических памфлетов.
Я не стану сейчас вдаваться в споры; должен сразу предупредить вас: не подумайте, что я ставлю знак равенства между ценностью, заключенной в двух книгах, о которых только что упомянул. Вам не следует думать, что я считаю книгу Диккенса столь же "хорошей", как эпос Гомера, или что я сомневаюсь в безграничном превосходстве "Ярмарки тщеславия" над всеми памфлетами в мире. "Это храм, это хлев", как говорит ребенок, изучающий азбуку с картинками; но храм может быть ужасным, нелепым сооружением в полуразрушенном состоянии, а хлев, возможно, чудо совершеннейшего мастерства. Но один предназначен для поклонения, другой - для содержания животных, и таково различие между ними. Или возьмем иной, лучший пример: худший ученик шестого класса покажется несчастным тупицей рядом с лучшим учеником пятого; но не забудьте, что тупица учится в шестом классе, а гений - только в пятом. Вот и третий пример (хочу, чтобы вы поняли, к чему я веду): в случае, когда английский оратор изобретателен, оригинален, ярок, убедителен, а греческий оратор скучен, примитивен, недалек, нелогичен, не принимается в расчет, что первый, хотя он может говорить прекрасно, все-таки говорит по-английски, а второй, как бы плохо он ни говорил, произносит свою речь на греческом. Аналогии, как вы знаете, никогда не идеальны, и не следует их чрезмерно подчеркивать; они скорее подсказывают, чем доказывают. Но надеюсь, вы меня поймете, хотя можете со мной и не согласиться.
Но прежде чем мы рассмотрим достоинства моего собственного испытания литературы, нам следует повнимательнее приглядеться ко всем остальным вариантам проверки. Рискну сказать, что вы можете предложить немало таковых. Не будем углубляться в вопрос о напечатанном и ненапечатанном, написанном и не написанном; совершенно очевидно, что зримые символы, которые служат для фиксации литературы, не имеют ничего общего с самой литературой. В самом начале литература была импровизацией, повторением или воспоминанием; иероглифы, письмо, печать - всего лишь вопросы удобства. В самом деле, стоит упоминать об этом только по одной простой причине: есть еще, я уверен, наивные люди, уверенные, что изобретение печатного станка каким-то таинственным образом связано с рождением литературы и что отмена ограничений на использование бумаги - своего рода начало совершеннолетия. Я, впрочем, не думаю, что мы должны затруднять себя, анализируя взгляд на искусство слова, согласно которому дешевый печатный станок - отец литературы, а школьная доска - мать. Многие люди полагают, с другой стороны, что литературу следует оценивать по тому воздействию, которое она оказывает на эмоции, по той встряске, которую она дает нервной системе. Вы можете сказать, что книга, которая вас так сильно интересует, что вы не можете отложить ее в сторону, которая трогает вас так, что вы начинаете рыдать, которая так вас развлекает, что вы заливаетесь безудержным смехом - эта книга должна быть очень хорошей. Я не стану рассуждать об "очень хорошем", просто с моей точки зрения "очень хорошее" и "изящная литература" - две совершенно различные вещи. Видите ли, я верю, что разница между интересным, возбуждающим, слезоточивым и веселым чтивом и изящной литературой - не качественная, а генетическая: кто будет восставать против доброго темного пива; но кто скажет, что раз оно хорошо, значит оно и есть бургундское?
Не совсем уверен, что не смешиваю в данном случае две разные вещи. То есть я пребываю в сомнениях, как отличить способность заставить читателя плакать от способности заинтриговать его до предела. В целом я все-таки полагаю, что надо провести между этими двумя умениями черту, принимая во внимание, что "заинтриговать" звучит несколько двусмысленно.
Что, вы считаете парадоксом мое убеждение, согласно которому способность "возбуждать чувства до крайнего предела" никак не связана с определением изящной литературы? Но давайте все продумаем. Предположим, в нескольких ярдах от этой комнаты - в соседнем доме, на соседней улице - женщина ожидает возвращения мужа и сына. Но вот раздается звон колокольчика, и у двери обнаруживается красно-коричневый конверт, внутри которого записка: "Дорожное происшествие - отец погиб". Что ж, вы можете представить, какое воздействие окажут эти четыре слова на чувства женщины; она потеряет сознание или зальется рыданиями; она может даже умереть от шока, а мы вряд ли сумеем представить какой-нибудь более сильный эмоциональный эффект, нежели смерть, верно? Вот так; но разве телеграмма - это изящная литература? Вообще имеет ли она отношение к искусству, даже к его подобию? Это не искусство, потому что это правда! Но положим, я сочиню подобную телеграмму и отправлю ее женщине, муж и сын которой находятся в отъезде; станет ли тогда телеграмма произведением искусства? Вы сами прекрасно понимаете, что ничего подобного не произойдет; и тогда мне придется попросить вас объяснить, каким образом книга, представляющая собой в некотором роде длинный набор таких телеграмм, может подняться над своим оригиналом и источником. Видите ли, как я полагаю, вопрос об истине и фальши не имеет подлинного значения для нашей (несомненно, напыщенной) эстетической позиции. И если вы признаете, что четыре слова, производящие эмоциональный эффект, не обязательно являются искусством, то из этого следует, что четыреста или четыреста тысяч слов, собранных вместе по тому же принципу, ничуть не лучше, чем четыре. Возрастающее количество, несомненно, свидетельствует о возрастающем ремесленном мастерстве, но ремесло и искусство - совершенно различные вещи. И тогда мы можем согласиться, что невозможно измерять эстетическую ценность книги тем эмоциональным впечатлением, которое она может произвести на читателей. Я никогда не читал "Страданий юного Вертера", но если вы прочли эту книгу и она заставила вас страдать, вы же не станете в результате произведенного эффекта делать какие-либо выводы об эстетической ценности произведения.
Признаюсь, все это кажется мне простым, как дважды два, но я вижу, что вы все еще считаете мои рассуждения немного парадоксальными - если не сказать "софистскими". Впрочем, все становится гораздо сложнее, когда приходится обратиться к вопросу об "интригующей" или "захватывающей" книге. Как я уже сказал, "интригующий" - слово двусмысленное. Оно может обозначать эстетическое впечатление, произведенное, к примеру, "Эдипом"; оно может означать и широко раскрытые глаза жены мясника, с повышенным вниманием слушающей рассказ моей домохозяйки о любовных похождениях дочери зеленщика - и существует великое множество книг, на самом деле представляющих собой "Истории моей домохозяйки", только отпечатанные и переплетенные. Нам все-таки следует убрать "интригующее" из числа возможных признаков, отличающих истинное искусство; это слово в его нынешнем понимании само себя уничтожает, поскольку с одной стороны может выражать высочайшие художественные достоинства, а с другой - может стать подходящим эпитетом для книги, удовлетворяющей самое низменное любопытство. Вы знаете, что существуют книги, которые французы любезно именуют "romans á clef"; я полагаю, что нет более отвратительной формы литературной промышленности. Рецепт очень прост. Дочь зеленщика, об амурных похождениях которой я упомянул только что, в действительности зовут мисс Баггинс, а имя джентльмена - мистер Тиббс. И вот представим, что моя домохозяйка, излагая их лирическую историю жене мясника, лукаво подмигнув, начнет рассказывать о судьбе мисс Раггинс и мистера Рибба - она просто будет сочинять "roman á clef", не ведая об этом. Вы, может быть, скажете, что вряд ли стоит обсуждать все это, что такой "интерес" будет окончательно и бесповоротно нехудожественным, что он противоречит всякому подлинному искусству - но не столь давно личность, имеющая немалый вес в литературном мире, критикуя "Гептамерон", утверждала, что основная ценность произведения заключается в том, что внимательный читатель может идентифицировать людей, которые рассказывают истории, и людей, которым эти истории рассказываются!
Но есть и другой интерес, куда более возвышенного свойства, интерес сенсационный. В Англии создано немало великолепных книг подобного рода, и возможно, вы поймете, о каких книгах я рассуждаю, когда я скажу, что роман, соответствующий данному описанию, трудно отложить в сторону и еще труднее взять его в руки снова, когда вы уже раскрыли его тайну. Это не высокое искусство; ведь вы всегда свободны отложить "Лузиады", но вы будете брать книгу с полки снова и снова, и тайна "Лузиад" навсегда останется тайной, и никто и никогда не утратит радости художественного открытия. А в книгах, о которых я веду речь, иногда заметна весьма выдающаяся изобретательность, и в ней самой, возможно, скрыто то качество, которое для меня наиболее важно: сила возбуждать пылкое любопытство, неистощимое желание знать, что будет дальше. Это желание не противоречит, как в вульгарном roman á clef, целям истинного искусства. В действительности я представляю, что этот трюк со стимуляцией любопытства может быть доведен до истинно эстетического предела, он может стать путеводной нитью, ведущей прямиком к жажде неведомого - которая, по моему мнению, является одним из синонимов к нашему ключевому слову - Экстазу. Но все равно, хотя трюк сам по себе и хорош, он не создает изящного искусства. Вы можете узнать очень многое, читая "Лунный камень", этот памятник находчивости и абсурдности. На внешнем уровне все детективные истории соответствуют данному определению: формально, без сомнения, их можно рассматривать как трюки, и они могут различаться - от бесконечно изобретательных до бесконечно тупых. Насколько мне известно, знаменитые французские криминальные истории находятся ближе к нижнему, а не к верхнему пределу. Но я хотел бы - пусть это и не слишком логично - сделать исключение для Дюпена из сочинений По, и перенести его почти в сферу подлинной литературы. Технически он - детектив, но я почти уверен, что в его случае детектив становится синонимом мистагога. Как я уже сказал, меня довольно трудно заставить изложить все результаты подобных изысканий в терминах и силлогизмах, но если от меня этого потребуют, то прежде всего я заявлю, что атмосфера историй о Дюпене (а вы должны были запомнить, что в литературе все принимается в расчет; мы рассматриваем не только сюжет и не только стиль) имеет некоторые признаки той сущности, которую я именую экстазом. Послушайте только это:
"Одной из фантастических причуд моего друга - ибо как еще это назвать? - была влюбленность в ночь, в ее особое очарование; и я покорно принял эту bizarrerie как принимал и все другие, самозабвенно отдаваясь прихотям друга. Темноликая богиня то и дело покидала нас, и, чтобы не лишаться ее милостей, мы прибегали к бутафории: при первом проблеске зари захлопывали тяжелые ставни старого дома и зажигали два-три светильника, которые, курясь благовониями, изливали тусклое, призрачное сияние. В их бледном свете мы предавались грезам, читали, писали, беседовали, пока звон часов не возвещал нам приход истинной Тьмы. И тогда мы рука об руку выходили на улицу, продолжая дневной разговор, или бесцельно бродили до поздней ночи, находя в мелькающих огнях и тенях большого города ту неисчерпаемую пищу для умственных восторгов, какую дарит тихое созерцание" ("Убийство на улице Морг". Пер. Р. Гальпериной).
И повторю еще раз: в самих историях, в описании детективных поисков мистера Дюпена я нахожу лишь слабый намек на подсознание или иное сознание человека, скорее возможность, не выраженную, как мне кажется, во многих словах, возможность скорее намеченную, чем реализованную: если мы полностью постигнем разумного человека, то это окажется человек неразумный, тот таинственный спутник, который сопровождает каждого из нас в земных странствиях. Конечно, изобретательность историй про Дюпена - самого высшего разряда; но по названным выше причинам я настаиваю, что перед нами нечто большее, чем ремесло, перед нами тень самого Искусства.
Но этот исключительный случай, детективные истории Эдгара По, всего лишь возвращает нас к изначальному предположению: умение возбудить высочайший сенсационный интерес само по себе ничуть не означает, что книга принадлежит к разряду истинной литературы. Я думаю, это предположение можно доказать на примере "Лунного камня", но если подобное рассуждение вас не убеждает, мы сможем продемонстрировать данную теорему точно так же, как мы продемонстрировали решение другой: о "литературе", производящей воздействие на эмоции. Нам достаточно разослать серию телеграмм, достаточно заглянуть в газеты или проследить за решением какого-то дела в Центральном уголовном суде. Или, подходя к проблеме более отвлеченно, мы можем подтвердить, что жизнь часто предлагает нам множество в высшей степени волнующих и беспредельно интересных спектаклей; но эта жизнь - не искусство и, как следствие, та литература, которая не может подняться над уровнем жизни, или скорее, прорваться за внешние очертания жизни, - такая не-литература в нашем понимании не может называться художественной. Золотой слиток может оказаться чистым и великолепным, но это - не соверен; на нем нет оттиска; как раз дело искусства - нанести этот оттиск, довершить тиснение на материале жизни.
Я думаю, что теперь мы должны отделаться от самого распространенного, возможно, из всех художественных заблуждений - что книги следует оценивать, основываясь на их силе возрождать в читателе те чувства - жадность, интерес, любопытство и так далее - которые он испытывает или может испытать в повседневной жизни. Да что там! - он их испытывает в той или иной степени, когда беседует с другом, когда разворачивает газету или получает телеграмму. Снова и снова повторяется одно и то же, не так ли? Искусство и Жизнь - две разные сферы, а Художник с большой буквы - не просто хороший фотограф, который осуществляет тот или иной выбор объектов.
Но прежде чем мы продолжим наше дело и посмотрим, как следует поступить с другими литературными "средствами", мне хотелось бы немного отклониться от темы. Я уже замечал раньше - и вы меня прервали как раз тогда, когда я говорил, что "интерес" - термин в высшей степени двусмысленный, "неистощимый производитель неразделимых средних качеств". Видите, как неразборчивый софист вовлекает это слово в свои темные дела, верно? Думаю, и у нас выйдет нечто подобное:
Очень высокая интенсивность интереса (художественного свойства) - это свойство изящной литературы.
Но "Лунный камень" возбуждает интерес (сенсационного свойства) в высочайшей степени.
Вы заметили словесную хитрость, использование слова сначала в одном значении, потом в другом; и такого рода методы позволят нам поставить Уилки Коллинза рядом с бессмертными. Это произойдет прежде, чем мы поймем, где оказались. Но разве вам не пришло на ум, что почти все термины, которыми мы воспользовались, допускают одинаково ужасное использование? Помните, что мы начали с самой "литературы", как чудовищного примера двусмысленности, вбирающего в себя и публикацию "Лиги против Всего", и Песнь о странствиях Одиссея. И даже теперь мы как будто пытаемся выследить монстра и проникнуть в его логово, невзирая на бесчисленные выверты и смены обличий. А пока, ради простой ясности, мы решили добавить эпитет "изящная" к слову, которое должно обозначать тот класс, к которому принадлежит "Одиссея". Хотя, если мы будем повторять "изящная" слишком часто, мы сильно рискуем: "изящную литературу" будут считать сверх-изящной. Однако приходится рисковать, если хочешь, чтобы тебя поняли. Итак, о чем я говорил, когда вы попытались меня прервать - об "искусстве" и о "книгах, которые взывают к эмоциям". Мое слово "искусство", может быть, не равно вашему слову "искусство", а "эмоции" в этом смысле еще опаснее и сомнительнее.
Я думаю, что попытался разобраться с "искусством", пока беседовал с вами. Я противопоставил его "ремеслу", а мое упоминание "Художника с большой буквы" - другая вам подсказка; слова следует использовать с осторожностью. Вы же понимаете, в повседневных разговорах мы можем упомянуть о том, что пчелы обладают "искусством" или даже "Искусством" создавать шестиугольные соты из воска, что осам свойственно искусство творить нечто, похожее на бумагу, для своих гнезд, что существует искусство логики, и искусство кулинарии, и искусство выкладки садовых тропинок. В каждой из этих ситуаций слово приспосабливается для решения определенных задач. В случае с пчелами и осами есть весьма существенный нюанс в самом значении: ведь пчелы и осы создают свои соты и гнезда точно так же, как птицы строят гнезда, повинуясь воздействию сил, которые нам кажутся оккультными - все эти силы мы объединяем, используя слово "инстинкты". В таких искусствах, как кулинария и садоводство, налицо сознательное использование некоторых средств ради достижения некоторых целей. По крайней мере, вполне возможно, что ласточка, собирая свои материалы и придавая им форму гнезда, не испытывает в это мгновение ничего, кроме примитивного импульса, сильно напоминающего голод. Мы все знаем, когда мы голодны, мы знаем, что нужно делать в данном случае, но не всем нам известна физиология желудка и желудочных соков, а в целом секрет питания и истощения, быть может, вообще никому не известен. Мы едим просто потому, что хотим есть, а не потому, что желаем поддержать свой организм некоторой дозой пептидов; точно так же вполне вероятно, что ласточка создает гнездо и придает ему форму, не задумываясь о яйцах и птенцах, которые появятся потом. Но мне не следует напоминать вам, что существует множество прекрасно подтвержденных случаев с животными, которые сознательно использовали средства для достижения целей, и такое "искусство" в его обычном значении даже не является исключительно человеческим даром. Когда, к примеру, пчелы обнаруживают, что находятся в опасности, утратив царицу, они снабжают так называемой "королевской пищей" обычную личинку, и тогда рабочая пчела становится царицей. В этом случае пчелы такие же "художники", как и повар, который добавляет в миску некий особый ингредиент, чтобы добиться столь же особенного вкуса.
Теперь давайте приложим все эти рассуждения к нашему случаю. Рискну предположить, что вам не раз случалось слышать о книге, которую хвалят за "истинное искусство", но если вы читали названную книгу, то обнаруживали в ней простую находчивость, то самое использование средств ради достижения целей, о котором мы говорили. "Искусство, с которым тайна осторожно скрывается на заднем плане", "искусство, с которым два характера противопоставляются на протяжении всего повествования", "высочайшая степень искусства, достигнутая в соединении Фернандо с главной героиней на последней странице" - это, вы же ясно видите, уловки, изобретения, ничуть не отличающиеся от той находчивости, которая свойственна человеку, прокладывающему дорожки в саду, повару, оставляющему тоненький край лимонной корочки, пчеле, приносящей "королевскую пищу". Это искусство решительно отличается от нашего Искусства с большой буквы, с эпитетом "изящное" или "высокое" перед ним; и в будущем, говоря об "использовании средств ради достижения целей", я буду всегда именовать это "ремеслом", а "искусство" будет существовать отдельно - для более возвышенных случаев.
А теперь перейдем к "эмоциям". Здесь, я полагаю, вы станете меня порицать. Вы можете заметить: "Вы утверждаете, что притягательность эмоций - не проверка для истинной литературы. Но к чему тогда обращается Гомер? Что собой представляет Эдип, как не обращение к эмоциям? Что такое вся изысканная лирическая поэзия, как не эмоциональный призыв, наделенный особой музыкальностью?" Но я все же надеюсь, что вы поняли истинное значение того примера, которым я воспользовался: ужас жены, узнавшей о смерти мужа. Видите ли, вот что я хотел сказать: изящная литература не довольствуется повтором, или имитацией, эмоций частной, личной, повседневной жизни. Но я тогда хотел обсудить эту ситуацию более подробно - и поскольку я так не поступил, нам лучше взглянуть, что можно сделать сейчас. И знаете - я уверен, что лучший подступ к решению данного сложного вопроса будет не совсем прямым. Я только что говорил о рассказах По, посвященных Дюпену; и я пытался, быть может, не слишком убедительно, оправдать предполагаемое включение этих историй в список сочинений высшего рода. Мое объяснение - По, кажется, намекнул нам на существование "иного сознания" человека, он по меньшей мере внушил нам мысль о существовании того таинственного, неведомого, смутно различимого Спутника, который сопровождает каждого из нас всю жизнь. Я попытался воплотить образ человека, за которым следует, которому сопутствует сверхъестественный компаньон, но ступает этот спутник по тропе, находящейся совсем рядом, но все же иной. А теперь я хочу, чтобы вы перенесли этот образ в сферу слов. Вы должны были уже догадаться... Кто-то может начертить схему; например, такую:
Изящная литература "Литература"
Искусство Ремесло
Эмоции Впечатления
И прежде чем я перейду к некоторым особым проблемам, позвольте мне расширить список; это само по себе станет неплохим объяснением.
Роман, романическое "Романическое" приключение в Вест-Энде
Трагедия, трагическое "Трагедия" в Сохо
Драма, драматическое "Драма" на Рю-де-Кошон, "драматический" побег в Пекхэме
Интерес, интересное (в "Гамлете") Интересный номер "Осколков"
Лирическое "Лирический" театр
Возбуждение "Возбужденное" состояние алкоголика
Это почти раскрывает мой секрет, не правда ли? Конечно же, вы заметили, какое место слова из правой колонки занимают в моей схеме. "Романтическое" приключение в Вест-Энде в действительности касается подмастерья здешнего торговца мануфактурой, который ограбил своего хозяина, чтобы сделать подарок мисс Клэр Тиллбери, одной из "сестричек Тиллбери", выступающих ныне в "Люцифере". Некий неназванный персонаж перерезал себе горло в переулке неподалеку от Грик-стрит; вот вам и "трагедия" в Сохо. Двое необычайно опустившихся слуг, угробивших своего хозяина при не особенно занимательных обстоятельствах, разыграли "драму" на Рю-де-Кошон, а беспутная барменша устроила в Пекхэме "драматический" побег в коляске своего нанимателя. Два различных употребления слова "лирическое" не нуждаются в дополнительных пояснениях, вы все знаете о елизаветинцах и роялистах; но возможно, я могу сказать, что человек, испытывающий "возбуждение желудочных колик", все-таки не находится в "возбужденном" состоянии. Впрочем, мы можем продолжать наши параллели почти до бесконечности, но полагаю, что для наших целей список уже достаточно длинен, а в противном случае можно заглянуть в книгу Тренча "О словах". Но заметили вы, какое слово оказывается в правой колонке напротив слова "Эмоции"? Я, видите ли, написал "впечатления", и замечу, что это слово вполне пригодно, когда мы говорим о явлениях жизни, общества, о частных и публичных отношениях, а эмоции можно оставить для тех случаев, когда на человека воздействует истинное искусство. Мы сталкиваемся с эмоциями тогда, когда становимся свидетелями падения Эдипа, безумия Лира, когда мы принимаем близко к сердцу свои беды или беды наших друзей. Кажется, все это достаточно очевидно - или я не прав? Теперь вы прекрасно понимаете, что я имел в виду, когда говорил, что эмоциональный шок не может быть проверкой для изящной литературы. Искусство должно обращаться к эмоциям и иногда, без сомнения, должно шокировать; но это всегда должны быть эмоции из левой колонки нашего списка, а ни в коем случае не впечатления из правой. Так что никогда не говорите мне, что книга является прекрасным произведением искусства, потому что она заставила вас или кого-то еще плакать; ваши слезы, красиво выражаясь, не станут доказательством в суде Изящной Литературы.
Рискну заметить, что на вас произведет впечатление популярность тех тестов, которые мы проделывали до сих пор. Несомненно, многие личности, именующие себя критиками, прославляют искусство книги, поскольку эта книга исторгает слезы из глаз, или поскольку от нее невозможно оторваться, или поскольку содержит узнаваемые портреты хорошо известных лиц; но это критики с очень маленькой буквы, и как я уже сказал, нам нет нужды продолжать список параллелей. Я позабыл еще об одном способе проверки: имеется в виду, что действительно существуют люди, которые считают, что книга хороша, "потому что она творит добро", но я не думаю, что с ними стоит соглашаться. Хотя я был знаком с одним хорошо образованным либеральным джентльменом, который утверждал, что некая книга великолепна, потому что в ней "подняты важные вопросы касательно священнослужителей". Так что будем считать, что с популярными методами проверки покончено, и теперь можно переходить к более техничным решениям, которые предлагают нам литературные профессионалы.
Из этих литературных критериев мне приходят на ум три, и я считаю, что мы лучше постигнем их и ту позицию, которую они воплощают, если рассмотрим все три способа проверки как единое целое. Я могу представить, что многие люди, к мнению которых другие прислушиваются с уважением, рассуждают о литературе в таком примерно ключе: "Если книга (далее следует название) демонстрирует меткость наблюдений, проникновение в сущность характеров и вследствие этого верность жизни; если искусство (точнее сказать "искусность") автора в замысле и "раскрытии" сюжета, в изобретении различных происшествий оказывается поистине совершенным, и наконец, если книга написана в "недурном" стиле - что же, в таком случае перед нами подлинная литература. Подлинное искусство, короче говоря, это чистое зеркало, и мастерство художника проявляется в отборе и расположении таких фрагментов жизни, которые, по его мнению, в наибольшей степени соответствуют цели отражения".
И теперь переходим к первому тезису: верность жизни, ясность отражения, выбор принимаются на веру - но ведь никто за пределами приюта для душевнобольных не рискнет предположить, что книга должна отражать всю жизнь или даже миллионную часть жизни одного конкретного человека. Давайте испробуем этот метод, обратившись к одному или двум общепризнанным шедеврам - к "Одиссее", например, к "Смерти Артура", к "Дон Кихоту". Разве история Одиссея, хоть в каком-то понимании этого слова, "правдива" по отношению к жизни как она есть? Она что, достоверна в том же смысле, что и произведения Джейн Остен, Теккерея, Джордж Элиот, Филдинга? Что в нашем жизненном опыте соответствует эпизодам с "поедателями лотоса", с островом Калипсо, с пещерой циклопа, с нисхождением богини? Разве это "отражение" является отражением собственного опыта Гомера? Он сам совершил побег из пещеры, укрывшись под бараньей шкурой? Он побывал в мире одноглазых гигантов? Все его друзья привыкли беседовать гекзаметрами? Можно продолжить эти вопросы, но стоит ли? Вряд ли необходимо привлекать внимание к тому факту, что автор "Смерти Артура" никогда не видел Грааля, что такого персонажа, как Дон Кихот, никогда не существовало в привычном нам мире. Мы можем подойти к этому тесту на достоверность иначе, более строго: мы можем сказать, что поэтическое произведение, принадлежащее, по общему мнению, к наивысшему разряду изящной литературы, и (по такому же общему мнению) далекое от достоверности и по сюжету, и по манере его изложения, - данное произведение сразу лишит смысла проверки подобного рода. Если подлинная литература должна быть верна жизни, тогда "Кубла хан" - не подлинная литература; а это, как мы согласимся, уже полнейший абсурд.
Вы, быть может, думаете, что я слишком жестко, в какой-то материалистической манере, обхожусь с этим критерием "верности жизни". Признаю ваше обвинение, но вам не следует забывать, что я имею дело с весьма ограниченными людьми, которые не ведают ничего, кроме материализма. И когда эти люди так многословно объясняют вам, что дело автора - ясно и понятно представлять жизнь, обычную общественную жизнь вокруг него, тогда, поверьте мне, единственное, что можно сделать - бросить им прямо в лицо Одиссея и Эдипа, "Смерть Артура", "Кубла-хана" и "Дон Кихота" и показать, что эти вечные книги созданы не по предписанному рецепту. Конечно, если я буду обращаться к посвященным, если я буду комментировать, а не препираться, тогда мне следует обходиться с бессмертными шедеврами иначе, с большим почтением. Я знаю, что для того, кто владеет секретом, искусство не сводится к изображению циклопа (который для нас не великан, а символ); мы можем только склонить головы перед величественной музыкой такой поэмы, как "Одиссея", признавая, что по причине ее непреходящей красоты, потому уже, что она уводит далеко от повседневной жизни, прочь от "выбора" и "отражения". И "Одиссея" возносится за пределы понимания: красота ее совершенна, и потому красота эта не подлежит критике. Нам не нужно доказывать, что тот или иной сверхъестественный эпизод соответствует жизни; весь дух, все существо, вся музыка и все краски этой песни действуют на нас; и мы понимаем, что "Одиссея" выходит за рамки своего времени и своего народа, точно так же, как она выходит за рамки нашего времени и нашего народа. Вам кажется, что я продолжаю бороться с побежденными - насколько я могу судить по выражению вашего лица; но позвольте вам еще заметить, что "великие люди" прославляли Гомера за истинное изображение людей и нравов его эпохи.
Но как я уже говорил, все это покажется нашим противникам недостаточно сильным возражением, потому что перед нами - люди, которые придерживаются мнения об идеальной литературе как правдивом отражении жизни и которые считают, что Джейн Остин достигла всех мыслимых вершин литературного совершенства. С ними, еще раз повторяю, мы должны быть грубы; нам придется спросить: разве Софокл описывал повседневную жизнь Афин своего времени? Нет - очень хорошо; поскольку произведения Софокла - это совершенная литература, мы приходим к выводу, что не вся идеальная литература отражает обыденную жизнь, и как следствие, верность природе не является критерием для определения высшей степени искусства.
И неужели я до сих пор недостаточно внятно предупреждал вас о тех опасностях, которые таит двусмысленность языка? Мы достаточно легко обходимся с такими словами, как "жизнь" и "природа". Из того, что вы узнали о моей системе, вы можете, вероятно, сделать вывод, что я использую эти слова так же, как и все прочие люди, как люди, которые утверждают, что "Ярмарка тщеславия" - правдивое отражение жизни. Я думаю, вы уже обо всем догадались, но хочу лишь отметить по ходу дела, что слова "природа", "жизнь", "истина" или "достоверность" имеют также эзотерические значения, что (к примеру) истина ученого и истина философа - две весьма различные вещи. Мы вскоре сможем исключить, что в оккультном смысле "верность действительности" является основным свойством истинной литературы; что цель искусства - истина; что художник бесконечно отражает природу в ее вечных и неизменных формах; но в настоящий момент нам понятно, не так ли, что эти слова используются в их обычном, повседневном, общепринятом значении. "Дунсиада" - это этюд о человеке, и "Ода об откровениях бессмертия" Вордсворта - тоже этюд о человеке, и литературная позиция, против которой мы возражаем - позиция Поупа, а не Вордсворта.
Если память мне не изменяет, следующий метод проверки, который мы должны проанализировать, связан с ремеслом, часто и безосновательно именуемым искусством. Но мне кажется, мы уже уничтожили данный критерий. Проводя границу между искусством и ремеслом, я указывал, что второе в наибольшей степени означает использование средств для достижения целей и не имеет отношения к подлинному искусству. Это всего лишь незримый инструмент, с помощью которого человек исполняет любую задачу, любое дело в своей повседневной жизни; мастерство ремесленника сводится к игнорированию того, что не подходит для решения сиюминутной задачи, и в принятии и использовании того, что позволяет достичь желаемой цели и добиться результатов. Это относится не к творению, а к исполнению; и это так же важно для автора, как его перо и чернила, и почти так же мало отношения имеет к сущности искусства. Конечно, в трудах величайших гениев мы можем обнаружить, что искусством становится, в каком-то смысле, все и вся; что необходимое мастерство неразрывно связано с искусством, так что мы вряд ли сумеем провести воображаемую черту между идеей и ее воплощением. В таких случаях ценность искусного исполнения возрастает, оно возносится на высшую ступень искусства и больше не является набором трюков; но с точки зрения, которой мы сейчас придерживаемся, это всего лишь набор средств для достижения целей, простой отбор случаев, умение завязывать и развязывать узлы. Эта способность может прославляться и называться гениальной, но ей наделен в большей или меньшей степени любой газетный репортер, и это достаточно ясно, мне кажется (возможно, здесь следует еще раз сослаться на Уилки Коллинза), что сама по себе эта способность не может служить подтверждением претензий книги на литературную ценность.
И наконец, нам нужно обратиться к стилю; и здесь я снова должен прибегнуть к методике различий. Что такое хороший стиль? Если вы скажете, что "хороший" стиль - такой, который позволяет выразить мысли автора в наиболее ясной манере, который ограничен очевидно утилитарными целями и эффектами, который разработан исключительно для информирования читателей - для информирования о намерениях автора - что ж, тогда я должен заметить, что подобным стилем владеет или должен владеть любой клерк в коммерческой конторе. В самом деле, этот стиль - всего лишь синоним для простой речи и простого письма, и в данной трактовке точно не является одним из признаков искусства. Ведь объект искусства - не информация, а особый род эстетического наслаждения. Но если, с другой стороны, стилем именуют такое использование, такой подбор слов, фраз и рифм, который оказывает на слух и на самое душу воздействие, подобное едва различимой, но прекрасной музыке; если звук, цвет и аура слов поражают нас почти невыразимым наслаждением, тогда я скажу, что речь зашла о душе, и в таком случае стиль - прославленная опора высочайших достижений литературного искусства. Стиль, короче говоря, это предельное совершенство лучшего, что есть в литературе, это внешний признак пылающего в глубине пламени. Но нам стоит отложить систематический анализ стиля до какого-нибудь другого вечера; о таких вещах не стоит рассуждать между делом, и я сказал так много только потому, что было необходимо провести грань между языком как средством сообщения фактов (хороший стиль в понимании наших оппонентов) и языком как эстетическим инструментом - именно таков хороший, а точнее, прекрасный стиль в нашем истолковании. В последнем случае стиль становится формой для изящной литературы, в первом случае он - только посредник для всего, что выражается в словах, начиная с векселя и далее.
Ну вот, теперь мы, кажется рассмотрели один за другим все альтернативные методы определения идеальной литературы, которые были или будут предложены, и пришли к заключению, что все они не работают. Теперь, по моему мнению, ни вы, ни я уже не позволим себе сказать: "Эта книга - прекрасное литературное произведение, потому что заставила меня плакать, потому что была настолько интересна, что я не смог отложить ее в сторону, потому что она столь естественна и правдива, потому что она так хорошо (ясно и гладко) написана". Мы разобрали все эти построения по кирпичику, и в результате вернулись к моему "слову - загадке", к экстазу; вот непогрешимый инструмент, который, я думаю, позволяет отличить истинную литературу от объектов для чтения, искусство от мастерства, а стиль - от умения интеллигентно выражаться. Во всяком случае, у нас уже есть гипотеза, а помните, какое значение Кольридж придавал формированию гипотез прежде, чем приступить к любому расследованию.
Помнится, мы начали разговор с вечерней газеты, и с того странного озарения, которое она нам приносит, когда сквозь зеленовато-розовые вуали, сквозь тучи запутанной ерунды о ставках и победителях, о полезных советах и прочей ерунде мы возвращаемся к вечному человеческому стремлению к неведомому. И это, припомните, был один из синонимов к слову "экстаз"; и я ожидаю, что мы не забудем о вечерней газете, отправляясь в долгое странствие на поиски исчезнувшей Атлантиды.