Я полагаю, что хорошая память - просто ужасное бедствие. Да, припоминаю, теперь, когда вы мне подсказали, что я противопоставил "Пиквика" и "Ярмарку тщеславия" в качестве своеобразного испытания для моей теории литературы; но вы, разумеется, не ожидали от меня тщательной проработки всех аргументов? Конечно, если бы я читал вам лекции, то должен был бы после каждой "раскладывать бумаги"; но я рассчитываю, что вы удовлетворитесь подсказками, простой схемой. Кстати, если мы рассмотрим два известнейших викторианских романа как конкретное доказательство абстрактного аргумента, не кажется ли вам, что это позволит решить конкретный вопрос, просто изучив базовое предположение? Разумеется, припомнив все, что мы говорили об истинной литературе в целом, вы без труда вынесете приговор всем претензиям Теккерея. Разве вы не видите, что он никогда не отвлекается от пределов повседневной жизни и обыденного сознания; что он всего лишь фотограф; шоумен с набором красивых картинок? Превосходный, квалифицированный фотограф, шоумен, наделенный даром увлекательной, утонченной болтовни, ремесленник с немалым талантом. Но обнаружите ли вы у Теккерея хоть толику Экстаза? Где у него преклонение? Вы можете прочитать, полагаю, все его книги от корки до корки, не обнаружив ни единого свидетельства, что он прикоснулся к тайне вещей; он никогда, ни на миг не задумался об этом таинственном двойнике, о странном спутнике человека, который следует, как я говорил, по пятам за каждым из нас, но шагает этот спутник по неведомому миру. И (пока вы не найдете никаких новых доказательств) мы решили на прошлой неделе, что книга, в которой нет этих чувств, не может именоваться произведением подлинно литературным.
Надеюсь, вы не думаете, что я оскорбляю Теккерея. Я постоянно его перечитываю, и я выбрал "Ярмарку тщеславия", поскольку она показалась превосходным образцом в своем роде. Я нахожу, что нет ничего более восхитительного, чем общество остроумнейшего, наблюдательнейшего человека в мире. Да, Теккерей был остроумен и наблюдателен до предела, и сверх того, он превосходно знал все приемы рассказывания историй, и он мог писать кратко, в чистейшем английском стиле, замечательно служившем его целям. Он придумывает описание падения маркиза де Стейна, он показывает нам этого старого лысого джентльмена на полу, и слова, которые использует Теккерей - проворные, верные и послушные слуги автора. У него есть наблюдательность, мастерство и стиль в том втором смысле, который мы отличаем от подлинного стиля; от тех "неслышных мелодий", которые я назвал (думаю, слишком вольно) прославленной опорой высочайших достижений литературного искусства. Но эти качества, мы уже выяснили, ни вместе, ни порознь не составляют основу истинной литературы в нашей трактовке этого понятия; и следовательно, при всем нашем восхищении и при всей заинтересованности, мы вынуждены причислить Теккерея к низшему роду, просто потому, что он лишен, ясно и недвусмысленно, единственно необходимого качества - экстаза, потому что он никогда не покидает улиц и дорог и не поднимается на вечные вершины, потому что он, судя по всему, даже не подозревает, что такие вершины существуют.
Конечно, я рассматриваю Теккерея только как представителя целого класса, и я выбрал его, заметьте, как раз потому, что он кажется наиболее достойным представителем. Я и впрямь думаю о "простом человеке", которого мы стараемся развлечь самыми разными способами, и о его "простых" аргументах, которые сводятся к одному: "Для меня прекрасной книгой является та, которая меня прекраснейшим образом развлечет и чтением которой я буду наслаждаться". И я могу сказать, что Теккерей меня прекрасно развлекает, а при чтении его книг я неизменно испытываю наслаждение, но, при всем уважении к "здравому смыслу", подобный аргумент не в силах нас убедить, что "Ярмарку тщеславия" следует причислить к подлинной литературе. Другие люди, без сомнения, выбирали другие книги; многие предпочли мисс Остен, и я могу предположить, что они сумеют привести немало доводов в свою поддержку. Несомненно, в "Гордости и предубеждении" есть строгость стиля, самоограничение автора, великолепие наблюдательности, деликатность иронии, которые в своем роде остаются несравненными (Теккерей иногда в карикатурах, в этих ужасных деревянных силуэтах, проявляет свои худшие черты, выходя за пределы допустимого); но я все равно назвал "Ярмарку тщеславия", потому что считаю ее более увлекательной, чем "Гордость и предубеждение". Ни в той, ни в другой книге мы не найдем искусства в высшем понимании этого слова, и предпочитая одну книгу другой, я просто хочу сказать, что предпочту компанию изысканного и ироничного космополита обществу наблюдательной и деликатной, но весьма ограниченной незамужней дамы, которая живет в далеком от столицы провинциальном городке и прекрасно понимает причину, по которой викарий так низко кланяется, когда некий экипаж проезжает по главной улице, и по которой очаровательная, несколько чопорная девица переходит на другую сторону улицы, когда некий обаятельный джентльмен выходит из лавки аптекаря. Да, космополит, стоящий у окна своего клуба, определенно нарушает иной раз правила хорошего тона, а манеры провинциальной дамы просто безупречны; но круги, в которых вращается Пенденнис, для меня бесконечно более интересны.
Как видите, в моем представлении вопрос о том, нравится нам книга или не нравится, не имеет ничего общего с пониманием истинного искусства. Искусство есть, если мне позволительно так выразиться, в точности так же, как есть Десять заповедей; если нам они не нравятся - что ж, тем хуже для нас. Я могу считать, что Гомер - просто нелепое чтиво, могу возжелать вашего вола и осла и всего имения, но мой ограниченный и в чем-то весьма обычный ум, как и моя зависть к вашей собственности, не изменят того факта, что Одиссея - истинная литература и что вожделение - это зло. Но когда мы оставим разговор о вечном, всеобщем человеческом экстазе, который мы решили именовать искусством, и спустимся на эти нижние уровни, о которых рассуждаем сейчас, тогда сам вопрос, что нравится и не нравится, по моему мнению, уже многое прояснит. Не все, конечно. Нам все еще приходится различать: между сюжетами нелепыми и изобретательными, между наблюдательностью, которая очень аккуратна и глубока, и наблюдательностью, которая поверхностна и вводит в заблуждение, между искусностью и стремлением к ней, между фразами, аккуратно построенными, и фразами прямо-таки неряшливыми. Все эти вещи, естественно, принимаются в расчет, но когда они изучены и их ценность определена, вы по-прежнему обнаруживаете, что куда большее влияние оказывает личное приятие или неприятие конкретного объекта, и это, по мне, совершенно законно. Дело все в том, что, если присмотреться внимательно к данной проблеме, вы обнаружите, что судите об этих вторичных книгах точно так же, как судите о жизни, как выбираете место для отдыха, как читаете свежую газету. Один человек может заявить, что любит общаться с художниками, другой, столь же обоснованно, может предпочесть общество пивоваров; вы можете считать Норвегию совершенным государством, а я буду склоняться к Константинополю; А. процитирует какую-то газетку из Саванны, Б. развернет "Полицейские новости". Это не вопрос искусства, а вопрос вкуса, то есть индивидуального чувства юмора и склада ума. Вы обращаетесь в фирму, которая вас устраивает; вы идете в то место, которое вам нравится; вы читаете новости, которые кажутся наиболее интересными с вашей особенной точки зрения. И в точности так же, если я нахожу разговор мисс Беки Шарп, изложенный мистером У. М. Теккереем, более увлекательным, чем беседу мисс Элизабет Беннетт, изложенную мисс Джейн Остин, - тогда больше не о чем рассуждать. Замечания Элизабет переданы более точно? Очень может быть; но, признавая это, я предпочту, с вашего позволения, послушать запись беседы другой леди. Вот речь о биметаллизме, весьма объемная, записанная (допустим) с чрезмерной аккуратностью, а вот краткий отчет о лекции профессора Л., посвященной элевсинским мистериям, очень плохо "подредактированный". Но видите ли, я ни единого пенса не дам за биметаллизм, так что я отворачиваюсь, негодуя, от тщательного отчета; но я вырезаю это искореженное описание лекции, чтобы перенести его в записную книжку, потому что всякое замечание об элевсинских мистериях представляет для меня огромный интерес.
Меня часто забавляет, когда я слышу, что люди спорят, сравнивая "художественные ценности" книг, в большинстве случаях никакой художественной ценности не представляющих. А. пишет книгу о зеленщиках, и вы, находя что-то определенно пикантное и увлекательное в нравах, речи и манерах рассматриваемого класса, заявляете, что А. - "великий художник", который создал шедевр. А я люблю герцогов, и роман Б. об аристократии поражает меня как чудо артистического исполнения, а книгу, которая вас очаровала, я называю глупой и утомительной - как и класс, которому она посвящена. Каждый из нас говорит ерунду; эта проблема не связана с искусством, все дело - в индивидуальном вкусе. Биржевые новости интересуют одного человека, последние футбольные события привлекают внимание другого. Вот и все.
Конечно, скажу я вам, искусность исполнения кое-чего стоит: есть удовольствие в лицезрении аккуратно исполненной вещи, и я подозреваю, что именно это удовольствие привлекло к мисс Остин ее самых горячих поклонников. Немного сложно эту форму удовольствия описать беспристрастно; музыканту быть может, нелегко ответить на вопрос, предпочтет ли он слушать Палестрину в дурном исполнении или Дзингарелли - в исполнении совершенном. В последнем случае у нас будет очарование изысканных голосов в идеальном порядке и в превосходном сопровождении, хотя музыка - ничто или даже хуже, чем ничто. Музыкант, впрочем, может сказать, что замученный Палестрина был лучше, чем ликующий Цингарелли. Боюсь, что могу и сам произнести нечто вроде: "Ограниченные провинциалы, увиденные глазами Джейн Остин, так медлительны, что они утомляют меня, хотя автор изображает их с удивительным талантом". Но я вряд ли способен заявить: "Бекки Шарп - такой интересный персонаж, что она восхитила бы меня, даже если бы ее историю написал автор "Десяти тысяч лет"". С другой стороны, я уверен, что сюжет "Джекилла и Хайда" все еще сохраняет некоторое очарование, хотя он и представлен как самая что ни на есть нелепость. Впрочем, данный пример нехорош, ведь "Джекилл и Хайд" определенно - в концепции, а не в исполнении - является произведением истинного искусства. Давайте лучше еще раз приведем в пример "Лунный камень"; вот здесь я уверен, что если события, описанные в романе, попадутся нам на глаза в короткой газетной заметке, они все равно привлекут наше внимание.
И мне после всех этих рассуждений кажется, что вопрос о мастерстве, о том "как сделана вещь", принадлежит к той же самой категории, что и "нравится - не нравится". Чаще всего он сводится к уникальному сочетанию особых личных факторов, которое не поддается никакому регулированию в форме законов и правил. Вы, к примеру, можете сказать, что Бекки будет вам интересна в любом авторском исполнении, однако безразлично, что предоставленные вам "факты" о ней сохранены кем-то конкретным, и я не стану спорить с вами по данному поводу. Все это напоминает мне способ, которым люди выбирают себе друзей: один обращает особое внимание на приятные манеры, другой на кристальную честность, третий на чувство юмора, а четвертый - на какой-то уникальный отличительный признак; так что дискуссия лишена смысла. "Вот книжная полка", - скажет кто-нибудь, - "взгляните, как изысканно она сделана". Да, разумеется; но мне не нужна книжная полка; тогда как этот стол, хотя он и шатается, мне в самом деле полезен. Но если мне скажут: "Взгляните на Вестминстерское аббатство", вряд ли можно представить такой ответ: "Отстаньте от меня с этим Вестминстерским аббатством; я желаю свинарник". Вот видите, как мы снова и снова возвращаемся к основному различию между изящной литературой и интересным чтивом. Мы читаем "Одиссею", поскольку мы - духовные существа, поскольку мы различаем в ней эхо вечных песен, поскольку она символизирует для нас некие восхитительные, прекрасные вещи, поскольку это - подлинная музыка; мы читаем мисс Остин и Теккерея, поскольку нам нравится узнавать точно воспроизведенные лица наших друзей, видеть внешний облик человеческих существ, так умело скопированный; причина в том, что мы материальны. Вопрос о нашем предпочтении одного автора или другого, если позволительно провести аналогию - это вопрос о том, предпочитаем ли мы книжную полку столу или наоборот, и проблема мастерства в каждом случае - только деталь. А великую поэму можно приравнять к великолепному храму: и то, и другое создано ради красоты, первое - экстаз в словах, второе - экстаз в камне. Но вот храм и свинарник, с другой стороны, не стоит сравнивать: по воле случая, без сомнения, храм может быть защищен от дождя или требовать ремонта, у него могут быть дурные или хорошие акустические свойства, а свинарник может быть и эстетической катастрофой на заднем дворе, и вполне приличным с виду сарайчиком. Все равно, существо храма - красота, экстаз; существо свинарника - польза, безопасное содержание свиней. Сами видите, как абсурдно было бы выражение "Я предпочитаю аббатство свинарнику" и так же абсурдно говорить "Я предпочитаю "Эдипа" "Гордости и предубеждению"" или "Я предпочитаю Венеру в Лувре восковым фигурам с выставки". Конечно, я только провожу аналогии, и не стоит слишком сосредотачиваться на них, но они могут прояснить мою позицию, усилить и без того огромную разницу между искусством и мастерством. Пожалуйста, не думайте, что я желаю ограничиться пропорцией: как свинарник относится к аббатству, так Джейн Остин относится к Софоклу. В ее случае вам следует заменить свинарник милым георгианским домиком и тогда, я полагаю, выйдет вполне подходящая пропорция. Но все, что я хотел сделать - провести черту между вещами, которые сделаны ради пользы, для того чтобы занять некое определенное место в нашей обычной повседневной жизни, и вещами, созданными экстазом и ради экстаза, вещами, которые суть символы, утверждающие существование неведомого мира.
И я все-таки обдуманно выбрал "Пиквика" как антитезу "Ярмарки тщеславия". Теккерей (по моему личному убеждению) находится во главе тех, кто поставляет интересное чтиво; Диккенс, без сомнения, принадлежит к первому ряду художников от литературы. Я думаю, что материал его - золото, но это золото сплавлено с большим количеством нейтрального вещества, с каким-то обычным металлом, который является продуктом времени, обстоятельств жизни, собственных неясных вкусов писателя. Просто сравните атмосферу, которая окружала Софокла, с той, в которой расцвел талант молодого Диккенса. Оба были гениальными людьми, но один вырос в городе чудес, второй в Кэмпден-тауне и других, еще худших местах, один привык вдыхать "самый чистый воздух", другой дышал "обычным лондонским". Чудо не в том, что у Диккенса есть неудачные черты, а в том, что появился подлинный гений. Я не собираюсь анализировать "Пиквика" подробнее, чем разбирал "Ярмарку тщеславия", но конечно, вы видите, что по своему замыслу он составляет нечто равное "Одиссее". Это книга о странствии; вы начинаете путешествие у вашего порога и отправляетесь в неизведанное; каждый поворот дороги наполняет вас новыми ощущениями, каждая маленькая деревенька - открытие, нечто новое, творение... Вы не ведаете, что произойдет дальше; вы путешествуете по иному миру. Мне не стоит напоминать вам, как великолепно все это в "Одиссее", которая, без сомнения, прекраснее, чем "Пиквик", как это сияющее Средиземное море, берега которого повсюду хранят тайны, прекраснее, чем грязная, туманная Темза; и эти гибкие гекзаметры прекраснее, чем проза Диккенса. И все равно в каждом случае символ, в реальности, один и тот же; героическую песню о древнем Ионическом мире и комический роман о кокни 1837 года объединяет захватывающее ощущение неизвестного, которое в одно и то же время и целая философия жизни, и наиболее изысканная из всех эмоций. В разной степени интенсивности вы обнаружите это ощущение во всей изящной литературе любых времен и любых народов; вы найдете его в кельтских странствиях, в восточных сказаниях, когда дверь из глухой улочки внезапно выводит в страну грез, в средневековых историях о странствующих рыцарях, в "Дон Кихоте", и наконец в нашем "Пиквике", где Улисс превратился в ушедшего на покой клерка из Сити, забавно блуждающего по Англии восьмидесятилетней давности. Вы говорите о гротескности "Пиквика", но разве вы не видите, что этот элемент присутствует во всех шедеврах подобного рода? Вспомните циклопов, вспомните гротескные силуэты, обрамляющие "Арабские ночи", причудливую, почти невыносимую гротескность многих артуровских романов. Во всех случаях достигается тот же результат, как и в "Пиквике": всепоглощающее ощущение "странности", удаленности, оторванности от обыденной жизни. Пиквик ни в каком отношении, по крайней мере, в отношении значимости сюжета, не является изображением, копией, имитацией жизни в обычном понимании "имитации" и "жизни". Пиквик, Сэм, Джинглс и все остальные не могут именоваться схожими копиями реальных людей (можете представить более бессмысленное времяпровождение, чем спор о "прототипе" мистера Пиквика?). Эта книга - скорее намек на иную жизнь, протекающую в стороне от нашей или под покровом нашей, и характеры, эти странные гротескные существа, странны по той же самой причине, по какой странны для нас циклопы, гномы и драконы из средневековых романов; и в уходе от жизни я вижу начало экстаза. В "Пиквике" есть фразы, которые доставляют мне почти немыслимое наслаждение. Помните строки о лотофагах:
Кто от плода его, меду по сладости равного, вкусит,
Тот уж не хочет ни вести подать о себе, ни вернуться,
Но, средь мужей лотофагов оставшись навеки, желает
Лотос вкушать, перестав о своем возвращеньи и думать.
(Пер. В. Вересаева)
Что ж, в "Пиквике", знаете, есть такой короткий диалог, который почти околдовывает меня. Это сцена в канун Рождества в поместье на кухне.
- Какой снег! - тихо сказал один из слуг.
- Снег? - переспросил Уордль.
-Суровая, холодная ночь, - отозвался слуга. - И ветер поднялся. Он гонит снег по полю густым белым облаком.
- Что говорит Джем? - осведомилась старая леди. Что-нибудь случилось?
- Нет, матушка, - ответил Уордль. - Он говорит, что поднялась метель и ветер холодный и пронизывающий. (Пер. А.В. Кривцовой и Евгения Ланна)
Вы, конечно, помните, что это пролог к рассказу о Гэбриеле Грабе, восхитительной легенде, которую Диккенс "украсил" навязчивой моралью. Но признаюсь вам, что атмосфера (для меня - вся эта ужасная погода и ужасная северная легенда), подсказанная несколькими фразами вроде "ветер холодный и пронизывающий", "густое белое облако", по моему суждению, просто удивительна. Но Диккенс, конечно, полон впечатлений, которые никогда не обретают словесного воплощения. Помните главу об адвокатских клерках? Мне всегда казалось очень печальным, что Диккенс чувствовал странность, таинственность, призрачность, которая напоминала туман над "Судебными Иннами", и что он был совершенно неспособен выразить свое чувство - найти подходящий символ для своей идеи. Он прикрывается (именно так!) Джеком Бамбером, который рассказывает две незначительные легенды, относящиеся к тайнам описываемых мест. Диккенс, чувствует, что легенды не имеют особого значения, и прерывает одну из них, которая представляет собой чистейшую карикатуру, - а потом в отчаянии меняет тему; неопределенное ощущение скрыто и не выражено в словах; возможно, оно исчезает прежде, чем становится мыслью. Но я опасаюсь, что, начав рассуждать об ошибках и неудачах Диккенса, я буду говорить бесконечно; к тому же вы и самостоятельно сможете обнаружить все его упущения. Чего бы мне хотелось, так это подчеркнуть его чувство таинственного, его отход от обыденной жизни, и наконец, его экстаз. Я не стану развертывать свои доказательства полностью в подробном анализе "Пиквика", но думаю, что уже указал "основы" подобного анализа. Существует экстаз в основной идее, в мыслях человека, который уходит со знакомых улиц к неведомым тропам, переулкам и поселениям; есть экстаз в замысле, во всех этих нелепых, гротескных персонажах, каждый из которых напоминает о странности жизни, есть экстаз в мысли об ужасном кануне Рождества, о полях и лесах, изнемогающих от "холодного и пронизывающего ветра", скрытых густым белым облаком снега; есть экстаз в бесформенном ощущении, исходящем от темных древних зданий, от "промозглых" залов, которые были заперты многие годы. Короче говоря, "Пиквик" - подлинная литература.
Вот вы и получили то, чего хотели: некий разбор моего дела "Пиквик против "Ярмарки тщеславия""; но следует ясно понимать, что я не собираюсь "прорабатывать" каждый пример. Однако не стану извиняться, что взялся именно за это дело столь основательно, потому что оно типично, и нам нет нужды возвращаться к тем же вопросам снова. Я полагаю, что вы, став свидетелем моего разбора Теккерея, уже не пожелаете заслушивать мои суждения о Джордж Элиот, Энтони Троллопе или - чтобы сделать длинный список совсем коротким - о девяноста девяти процентах наших современных романов. Да, вы назвали великое имя, и я, подобно вам, снял шляпу перед человеком, который прошел свой путь, не думая о "публике", о "рецензентах", вообще ни о чем, кроме своего собственного суждения о том, что правильно. Но честно говоря, если мы оставим в покое человека и перейдем к его сочинениям, то мое однозначное мнение таково: он писал об обыденной жизни, воспринятой с обыденной точки зрения, в стиле, который определенно выходит за рамки обычного, но весьма далек от великолепного. Это не "прекрасный стиль", поскольку стиль подлинный, хотя он может содержать намеки, выходящие за пределы рациональной мысли, хотя он может оставаться покровом и видимой оболочкой сокровенных тайн, - такой стиль внешне всегда прост. Его можно сравнить с изобретательно задуманной криптограммой, которая может сохранять оккультное значение для взглядов посвященных в каждой точке, линии и росчерке, но внешне она проста и прямолинейна, как деловое письмо. Но в трудах писателя, которого мы с вами обсуждаем, неясностей всех видов ничуть не меньше, чем в обычных сочинениях; а во многих его книгах есть фрагменты, которые вообще не кажутся написанными на английском. Слова знакомы (вернее, большинство из них), грамматические конструкции чаще всего не вызывают никаких сложностей (я полагаю, вряд ли найдется человек, который будет очень долго искать в предложении подлежащее), но прочитав слова и разобрав их, человек неизбежно придет к выводу, что фраза написана не на английском, а на каком-то другом языке, необычайно похожем на английский. Стиль - это еще не все? Разумеется, нет; книга может быть неудачной с точки зрения стиля и все равно остаться великолепной, хотя и не принадлежащей к совершенной литературе. Вам достаточно открыть том сэра Вальтера Скотта, чтобы получить в высшей степени убедительное доказательство данного тезиса. Но писатель, которого мы обсуждаем, терпит неудачу не во внешнем облике искусства, а в душе его. Просто задумайтесь на мгновение над его историей про очень честного еврея, который влюбился в баронессу, которая была не слишком честна. Там была неискренняя подруга, вспомните, и общественные сложности беспокоили сердца разлученных любовников, и наконец, еврей был убит на дуэли другим, менее "опасным" воздыхателем. Можете придумать что-нибудь более тривиальное? Разве вы не видите, что в подобной книге нет идеи, души истинной литературы? Великие книги всегда можно свести к одной фразе, даже к одному слову, и эта фраза или это слово будут символизировать первичную и лучшую идею. Для меня единственная "идея", подсказанная вышеизложенным сюжетом - это незначительность; и как в случае Теккерея, экстаз полностью отсутствует и в этой, и во всех остальных книгах автора. Вы скажете, что все-таки данный сюжет - сюжет о любви мужчины к женщине и что именно он и составляют идею в высшем смысле слова, идею, которая более всех других подходит для создания совершеннейших литературных произведений. Я соглашусь с вами в последнем пункте, но мне придется указать вам, что данная книга - не история любви мужчины к женщине, а история флирта баронессы с немецким евреем-социалистом. А это, согласитесь, две большие разницы. Коротко говоря, это история о случайном, о повседневном, о незначительном; почти как пьеса о Гамлете, в которой пропущена роль Гамлета, а все внимание уделено второстепенным персонажам.
Совершенно справедливо, что автор, создающий романтическую историю с героем и героиней, должен рассказать нам, кто они такие, он должен предоставить, коротко и внятно, все необходимые детали - имена, возраст, окружение и прочее; но если это - великий автор, то он делает все как бы между прочим и дает нам ощутить, что подобные детали случайны. Короче, он балансирует на краю земли, но путь его лежит к звездам. Подумайте об "Алой букве", вновь откройте ее и посмотрите, как поразительно Готорн исключил весь мир незначительных деталей, которого не смог бы покинуть менее талантливый человек. Он оставил в стороне целую энциклопедию ненужной и утомительной информации; есть туманный, неизбежный фон времени и места, но в реальности сцена - Вечность, драма - Тайна Любви, Мести и Адского огня. Конечно, подлинная литература должна иметь свое телесное воплощение, мы должны знать "кто есть кто", потому что я не думаю, чтобы упомянутые раньше старомодные рецепты навсегда остались самыми успешными. О, вы, должно быть, читали некоторые истории, о которых идет речь; они занимали много места в старых кипсеках, а герой именовался просто "Фернандо" - взамен всяких описаний и отличительных черт. Кто-то мог заподозрить, что Фернандо проживал на Европейском континенте, но это было все. Она была не слишком успешной, эта литературная школа, созданная с самыми добрыми намерениями, и я повторяю, что в самой совершенной литературе должны быть случайности - она не может существовать как один чистый свет. Ведь она ни в чем не отличается от других искусств, от скульптуры, от живописи. Вы не можете, взглянув на греческого Аполлона, не увидеть той части тела, которая скрывает кишечник - но я полагаю, что вы не желаете развивать эту мысль или настаивать на ней? Я уверен, что геолог, взглянув на картину, расскажет вам, какого типа эти ужасные дикие скалы на заднем плане - вулканического или угленосного; но вряд ли кто-то захочет узнать об этом. Внутренности и геологические формации в скульптуре и живописи, социальное положение героев и все прочие детали в литературе - незначительны; и великий художник, как я сказал, даст нам почувствовать эту незначительность. Если хотите увидеть пример того, о чем я рассуждал, прочтите книгу, которую легко сопоставить с историей немецкого еврея и баронессы, уже нами рассмотренной. Это "Двое в башне" Томаса Гарди. И здесь мы сталкиваемся с противоположностью общественных классов: "двое" - хозяйка поместья и образованный земледелец. Но обратите внимание, как исчезает всякая мысль об "обществе" (во всех смыслах слова) с этих восхитительных страниц, когда мы погружаемся в чтение и понимаем, что истинной темой является только Любовь. Вот почему даже случайности обретают несвойственное им величие и становятся частью единства книги. Старая башня, возвышающаяся посреди пустынных распаханных полей вдали от больших дорог, поначалу кажется всего лишь подходящим местом, где юный крестьянин может изучать астрономию; но по мере чтения вы ощущаете, как совершается перемена - башня трансформируется и становится совершенной; каждый ее камень озаряется мистическим светом; она становится обиталищем Влюбленного и Возлюбленной; она превращается в символ Любви, экстаза, в обиталище вечной страсти, далекое от всех путей людских. Я повторяю, сравните эти две книги, и вы увидите явственное различие между истинной литературой и занимательным чтивом. Для меня, признаюсь, "книга о еврее" лишена даже интереса низшего сорта, что уж говорить об интересе, который вызывает Теккерей, Джейн Остен или даже бедная, унылая, неряшливая Джордж Элиот. Но если и эта книга вас увлекает - я не стану возражать. Вы можете восторгаться гравюрами "Весенне-летних новинок" в дамских изданиях, если угодно; но, ради всего святого, не надо рассуждать о том, что вообще-то вы предпочитаете Венеру Боттичелли! Нет уж, модные листки иногда сделаны очень хорошо, фигуры помещены на соответствующем фоне, и авторы даже пытаются придать своим персонажам подобие характера. Но поймите же наконец - раз и навсегда, - что фотография и душа человека это две совершенно не сходные вещи.
Вы думаете, что сравнение с фотографией неудачно, в этом и в других случаях, поскольку в фотографии наличествует механический элемент, та самая камера? Да, я согласен, это немного сбивает с толку. Света и камеры, поставленной рядом с источником света, определенно достаточно для того, чтобы сделать фото; но раз уж вы так настаиваете, в самой примитивной истории для воскресной школы больше мастерства, чем в лучшей из фотографий. Разумеется, вам следует помнить, что в фотографии тоже есть свои особенности, есть свой выбор между правильным и неправильным, есть свои основания для оценки результатов; и самое важное - в том, что фотография не сводится к одной механике; по существу она принадлежит к тому же классу, что и книги, о которых я упоминал. Используемые средства различны; для создания книг необходимы более серьезные и отточенные навыки, чем для изготовления фотографий. Но в конце концов все сводится к одному, и это одно - воспроизведение внешнего облика жизни, воссоздание предметного мира. На этом основании я готов отстаивать свое сравнение, и вы должны понять, что сравнивая среднего писателя с фотографом, говорю я только о вещах, которые являются общими для каждого из них. Писателям, разумеется, в большей или меньшей степени свойственна выдумка, но вы без труда заметите, что истинные художники наделены силой творить, а это совершенно иной процесс. Выдумка - обнаружение вещи в том или ином забытом тайнике; творение - создание новой вещи; призывание Нечто из Ничто. Дон Кихот - это творение; священник в "Гордости и предубеждении" - выдумка; полковник Ньюсом, по всей вероятности, составной портрет, а еврей-социалист, который влюбился в баронессу - просто портрет Фердинанда Лассаля.
Вы должны помнить, что два класса - истинная литература и чтиво - отличаются друг от друга генетически, а представители этих классов имеют специфические отличия. Поэтому качественная разница между "Одиссеей" и "Пиквиком" неизмеримо велика, но это все-таки конкретное различие. Подобным же образом трудно измерить воображаемую разницу между "Мадам Бовари" и знаменитой историей для воскресных школ "Каникулы Джеки": первая невероятно глубока, вторая невероятно глупа, но обе они, решительно, одного происхождения. В каждом случае перед автором стоит задача "описать жизнь", намерения Флобера абсолютно совпадают с намерениями мисс Флопкинс, и результаты исполнения различаются так же, как француз отличается от англичанки: первый - серьезный и изобретательный умелец, вторая - болтливая идиотка, которая выставляет напоказ свою ничтожную личность и свою устаревшую этику вместо того, чтобы тщательно прикрыть все это. Наконец: фотография, сделанная в самой популярной лондонской студии, остается фотографией, сравнимой с туманным и искаженным результатом любительских упражнений, и никакие попытки "отделать" или "закончить", как бы осторожны они ни были, не превратят фотографию в произведение искусства. И сходным образом ни труд, ни внимание, ни оттачивание фраз, ни изучение материала, ни искусное построение сюжета или композиции никогда не сделают чтиво подлинной литературой.