Вижу, мне придется еще раз сосредоточиться на различии между истинной литературой и "литературой", другими словами - между искусством и наблюдением, описанным с немалым мастерством. Я серьезно опасаюсь, что в глубине души вы все еще верите, что "Одиссея" - подлинная литература и "Гордость и предубеждение" - подлинная литература, хотя "Одиссея" "лучше", чем "Гордость и предубеждение". Мне бы очень хотелось, чтоб вы выбросили из головы это "лучше", чтобы вы не совершали чудовищной ошибки, сравнивая Вестминстерское аббатство с милыми старыми домиками на Квин-Сквер. Вы увидите, насколько абсурдно само предположение, что возможно хоть как-то сравнить две столь различные вещи, если я заменю "Гордость и предубеждение" каким-то обычным романом из дешевой читальни нашего времени. По крайней мере, надеюсь, вы хотя бы оцените всю глубину моих сомнений в том, что многие люди понимают разницу между "Одиссеей" и политическим памфлетом. По общему мнению, как я и ожидал, эти тексты принадлежат к одному классу, хотя греческая поэма гораздо более "значительна", чем памфлет. Думаю, мы с успехом продемонстрируем ложность этой идеи, показав ясно и определенно, что истинная литература означает выражение вечного человеческого экстаза посредством слов, и более ничего. Слова, и это правда, используются и в иных целях: они есть и в телеграммах, которые посылают биржевые маклеры, но разве эта двойственная функция станет причиной путаницы? Бочонок и дарохранительница могут быть сделаны из дерева, но разве вы спутаете эти две вещи по причине общности материала? Однажды вы представили мне восхитительный отчет о ссоре вашей домовладелицы с ее служанками. Я помню, что от души посмеялся; и в те минуты торжественные уверения служанки Мэйбл, которая сообщила, что ее хозяйка, миссис Стикинс, не "лайди", больше соответствовали моему настроению, чем цитаты из "Оды греческой вазе". Но вы же не станете из-за этого думать, что создаете литературное произведение? Или что история миссис Стикинс и Мэйбл таинственным образом станет литературой, если вы запишете ее, а кто-нибудь отпечатает? Или что она станет литературой, только если некоторые детали будут слегка подправлены (я думаю, что вы слегка приукрасили отдельные элементы); или если вы составите всю историю "из головы". Совершенно верно, согласно вашим же словам, вы развлекли меня, изложив факты с некоторыми изменениями, сжато и приукрашено; и я рад, что нам обоим очевидно: ни процесс записи и печатания, ни изменение пропорций истины и вымысла, вплоть до полного исчезновения всякой жизненной правды, не превратит восхитительное описание истории миссис Стикинс в подлинную литературу. Но, разумеется, все это так очевидно. Разве хоть один повар мог предположить, что он превратит индейку в райскую птицу с помощью соуса и приправ? С тем же успехом фермер может ожидать, что сумеет вырастить фениксов для Лиденхолл-маркет, если просто зажжет костер у себя во дворе. Утята попрыгают в пламя, и трансформация будет делом пары секунд! В этом не больше безумия, чем в утверждении, что достаточно только отпечатать увлекательную, интересную, жизнеподобную или умилительную историю, чтобы она стала истинной литературой.
Да; но я все еще опасаюсь, что глубоко в вашем сознании сохранилась такая идея: если только начинка очень хорошо приготовлена, если только соус изысканно составлен, то индейка тем или иным образом превратится в райскую птицу. Давайте проведем аналогию: если сюжет очень оригинален, если построения вполне убедительны, если характеры чрезвычайно жизнеподобны, если язык поразительно ясен и точен, тогда чтиво становится истинной литературой. Разожгите костер посильнее, и тогда ваши утки скорее превратятся в фениксов; пусть мастерство достигнет высшего предела и тогда оно станет искусством. С тем же успехом мы можем представить, что деревянная статуя, если она вырезана очень хорошо, немедленно превратится в золотую.
Да, я помню, как однажды ночью говорил вам, что этот экстаз - одновременно самая изысканная из эмоций и всеобъемлющая жизненная философия. И вот мы обращаемся к философии жизни как к последнему прибежищу. Вы знаете, что в самом общем виде существует только два решения проблемы бытия: одно - материалистическое или рационалистическое, другое - духовное или мистическое. Если первое истинно, тогда Китс был странным безумным типом, а "Смерть Артура" - подробное описание умопомрачения. Если верно второе, тогда "Гордость и предубеждение" - не подлинная литература, а сочинения Джордж Элиот - это работы возведенного в высшую степень ничтожества, и ничего более. Вам надлежит сделать выбор: история Грааля - это ужасная глупость или нет? Вы говорите, что нет: тогда оставьте наконец эти разговоры о превращении стекла в алмазы путем тщательной полировки и огранки. Не говорите: господин А. просидел над книгой пять лет, и поэтому написанное им принадлежит к истинной литературе; госпожа Б. штампует пять романов в год, и потому она к истинной литературе отношения не имеет. Не говорите: мистер Шортхауз совершенно точно назвал имя человека, который руководил частной школой во времена Чарльза I; поэтому "Джон Инглсент" - истинная литература; а исторические детали в "Айвенго" почти всегда неверны, и поэтому роман не является истинно литературным произведением. Боже правый! С тем же успехом вы можете заявить: ведь имя моей домохозяйки миссис Стикинс, а девушку (которая уволилась в прошлом месяце) действительно зовут Мэйбл; значит, рассказ и впрямь является истинной литературой. Можете вы превратить деревянную лестницу в золотую, если в ней будет тысяча ступенек, а не сто? То, что я повторил три раза, верно, не так ли? А если я изложу историю миссис Стикинс так, чтобы растянуть ее "до минимального объема наших трехтомных романов", она станет литературой?
Я надеюсь, что вы наконец уяснили существо дела: истинная литература - просто выражение того вечного, что сокрыто в каждом человеке, она - красота, облаченная в слова, она - всегда экстаз, она всегда уводит далеко, ведет нас в пустынные места, прочь от обычного течения жизни. Представьте себе это, и вы никогда не станете повторять ошибочное утверждение, что чтиво, сколь угодно интригующее, может превратиться в истинную литературу. И теперь, когда мы поняли разницу, я предлагаю отбросить определение и говорить просто о литературе.
Но уверяю вас, что даже теперь, определившись с основным различием, мы еще не выбрались из лабиринта. Все земное так сложно составлено из разных элементов (исключая, возможно, одну лишь музыку), что предстоит почти бесконечное разделение сущности и формы, материи и духа. Литература, как мы утверждаем, это экстаз, но книга должна быть написана о чем-то и о ком-то; это должно быть выражено в словах, выражено с должным мастерствоми в должном порядке, в книге должно быть место и случайному, и закономерному. Рассмотрим в качестве примера "Дон Кихота"; вот, как мне кажется, величайший из существующих прозаических романов. По существу, он выражает вечный поиск неведомого, ту жажду, свойственную человеку, которая заставляет его стремиться к бесконечному; и человек обращает взор ввысь, он напрягает зрение, пытаясь разглядеть некие сказочные счастливые острова, отыскать за океаном Авалон, который лежит в краю за закатом. И он приходит в жизнь из неведомого мира, из дивных мест, и все его существование - странствие по земле, странствие без остановок и без конца, в неизбывном ожидании: за каждым холмом может оказаться священный город, повсюду открываются знамения и указания, которые ежечасно напоминают человеку о его истинной сущности. "Он идет из великих бездн в великие бездны" - истина, высказанная не только о короле Артуре, но и о каждом из нас; и таково, мне кажется, содержание "Дон Кихота", его предшественников и последователей. А уже во вторую очередь вы будете разбирать вечную мораль книги; надеюсь, вы понимаете, что я использую слово "мораль" не в вульгарном его значении. Непреходящая мораль "Дон Кихота" - в конфликте между временным и вечным, между телом и душой, между созданиями духовными и созданиями телесными, между экстазом и повседневностью. Вы читаете книгу и узнаете, что существует неизбывное противостояние, вы непрерывно сталкиваетесь с величайшими противоречиями жизни. Это может показаться всего-навсего комическим происшествием: рыцарь, мечтавший о волшебстве, неожиданно пробудился и оказался смешным; но я должен вам сказать, что перед нами вечная трагедия самой жизни, представленная в символической форме. Я скажу, что под этой маской - образ человечности в мироздании, и вы поймете, насколько правдив этот образ, когда увидите бесконечное повторение его в истории рода людского. Знаете, если кто-то решит постичь изначальные принципы творения, ему придется добраться до места, где сходятся все линии, казавшиеся параллельными и навеки разделенными. Именно так и обстоят дела с трагедией, которую символизирует Дон Кихот. Вы можете сказать, что это трагедия Неизвестного и Известного, Души и Тела, Идеи и Факта, Экстаза и Обыденности; наконец, предположу я, трагедия Добра и Зла. Источник ее находится за пределами нашего понимания, но символ снова и снова открывается нам на страницах Сервантеса. Вдобавок, есть в книге третий элемент. Автор намеревался посмеяться над современными ему романами о рыцарстве, и он написал, я полагаю, самый лучший бурлеск из тех, что были - и даже из тех, что еще только будут написаны. Если вы, к несчастью, выберете именно этот элемент, то можете смело закрыть глаза на все серьезное и все прекрасное - и читайте только об Амадисе и Артуре "в карикатурах", о высочайших идеалах, ставших нелепостью, о самых лучших побуждениях, которые в конце концов не ведут ни к чему хорошему. Вы прочтете о том, как рыцарь, в подобающей рыцарственной манере, помогал обиженным и несчастным, и как он обычно ухудшал вдесятеро положение "спасенных". Вы можете прислушаться к Санчо, ворчащему и цитирующему выражения "здравого смысла" на протяжении всего странствия, пока слуга трясется на своем осле. И если это покажется вам остроумным и смешным, вы можете развлечься в пригородном поезде, направляющемся к Сити. Что ж, если вы это предпочитаете, "Дон Кихот" - рассуждение о цинизме, сводящем любое благородное устремление к абсурду.
Наконец, рыцарь - это рупор самого Сервантеса, особенно в конце второй части, когда доспехи и фантазии отброшены, деталь за деталью, лоскут за лоскутом, в горестном странствии по направлению к дому. В конце, я вам скажу, Дон Кихот - почти Сервантес, рассуждающий о людях и нравах Испании, и я думаю, что в этих последних главах искусство исчезает вместе с доспехами и экстазом. Звезда прочерчивает линию пылающим пламенем на темном склепе небес, и возможно, вы потом сможете разглядеть нечто уродливое и бесформенное, что скрывается в толще земли.
Но этот очень краткий и несовершенный анализ величайшего шедевра литературного творчества может дать вам некоторое представление о необычайной сложности всей литературы. Я, однако, пропустил в своем описании один очень важный момент; я не сказал ничего о стиле, поскольку сам, к сожалению, не знаю испанского, и Сервантес говорит со мной через переводчика, именуемого Чарльз Джарвис. Но даже исключив стиль, можно увидеть, что в данном конкретном случае перед нами пять книг в одной; мы видим совершенство чистого экстаза, конфликт между экстазом и обыденной жизнью, бурлеск рыцарства, издержки цинизма и размышления о любви. Каждая из этих столь различных тем раскрыта с предельным мастерством, и (за исключением последних глав книги) каждая сохраняет свое особое место, так что за читателем остается право выбора, какую же книгу он прочтет.
И существуют также иные элементы, с которыми необходимо считаться, если мы хотим оценить книгу как целое, честно и с исчерпывающей полнотой. Я могу быть так очарован восторженностью автора, необычностью и красотой идеи, что позабуду о простых вещах: художник сам является ремесленником; пока душа творит представление, разум должен сформулировать концепцию; пока экстаз указывает общее направление истории, здравый смысл должен помочь расположить все обстоятельства в подобающем порядке; пока внутреннее, таинственное озарение подсказывает пылающие фразы, музыкальные звуки и мелодии слов, холодное разумение должно коснуться каждой строки, напоминая автору, что если литература будет языком Тайного Спутника, то ее неведомые речения нужно перевести на вульгарный язык. И вот перед нами основные элементы книги. Во-первых, Идея или Концепция, творение изысканной красоты, таящееся в душе автора, не облаченное еще в слова, даже не имеющее формы мыслей, остающееся чистой эмоцией. Во-вторых, когда эта эмоция обретает определенную форму, совершается ее инкарнация в форме истории, которую можно кратко набросать на бумаге - тогда мы можем говорить о Сюжете. В-третьих, сюжет нужно систематизировать, расчертить по линейке, привести к логичному завершению, развернуть в последовательности случаев; тогда мы видим Конструкцию. В-четвертых, историю следует записать, и Стиль - это изобретение прекрасных слов, которые должны поразить читателя своим значением, своим звучанием, своими таинственными намеками.
И вот именно так выглядит учетверенный труд литератора, и если вы стремитесь к совершенству, вам придется достичь совершенства во всех его составляющих. Искусство должно вдохновлять и определять все стороны вашей работы, но лишь первая часть, Идея, представляет собой чистое искусство; в Замысле, Конструкции и Стиле уже есть примесь мастерства. Если можно продемонстрировать, что некая книга ведет свое происхождение от Идеи, значит, данную книгу мы можем отнести к Литературе. На основе "Одиссеи", думаю, мне удалось это показать. В разряде литературных произведений такая книга может стоять очень высоко; чем больше выражения экстаза в каждой ее части, тем выше будет ее положение. Но может она оказаться гораздо ниже, потому что, к примеру, восхищаясь Концепцией, мечтой, которая явилась к автору из иного мира, мы должны будем признать, что История или Сюжет развиты слабо, что Конструкция сколочена неуклюже, что Стиль, с эстетической точки зрения, вообще отсутствует. Вы могли заметить, что я никогда не останавливаюсь перед тем, чтобы порицать своих фаворитов или находить недостатки в книгах, которыми восхищаюсь. Я могу так поступать - свободно и без малейших опасений, поскольку проведя свои испытания и признав, к примеру, что "Пиквик" - литература, я нисколько не боюсь того, что мне придется взять свои слова обратно, если будут предъявлены бесспорные недостатки в Сюжете, Стиле и Конструкции. Статуя - золотая; мы уже решили это раз и навсегда, и нам не следует бояться, что золото обратится в свинец, если отделка и гравировка будут плохого качества. Единожды убедитесь, что ваш храм - это храм; и я уверяю вас, он не превратится внезапно в свинарник из-за небрежности работников.
Что же, полагаю, стоит испробовать наш метод анализа. Давайте возьмем странный случай Р.Л. Стивенсона и особенно его "Джекила и Хайда" - в некоторых отношениях наиболее характерное и эффектное сочинение. Теперь я признаю, что общее мнение (признавая его существование) разделилось поровну, когда необходимо было решить, к какому классу следует отнести эту весьма убедительную и поразительную историю. Многие, не сомневаюсь, поставили книгу на очень высокое место в ряду литературы воображения, или (как нам следует говорить теперь) в ряду литературы; а многие другие в то же время поместили ее на нижний уровень как исключительно яркий образец сенсационализма и ничего более. Я думаю, что оба мнения ошибочны; я склоняюсь к мысли, что "Джекилл и Хайд" только кончиками пальцев дотягиваются до той полки, на которой стоит настоящая литература - увы, именно так. На поверхности эта книга и впрямь кажется по большей части сенсационной; надо полагать, когда вы ее читали, то делали это, затаив дыхание, полностью растворившись в событиях, вы просто мчались вперед по страницам книги, стремясь узнать ее тайну. А когда секрет был раскрыт, я уверен, "Джекил и Хайд" вернулись к вам на полку - и остаются там, покрываясь пылью. Вы больше не открывали книгу? Разумеется. А я прочел ее во второй раз, и был поражен тем, что книга, если можно так сказать, выветрилась. При первом прочтении нас охватывает любопытство, но когда любопытство удовлетворено - что остается? Если судить по моему опыту, просто утомительное восхищение изобретательностью сюжета и его конструкцией, которое соединяется с легким раздражением, возникающим, когда человек решает знакомую головоломку во второй раз. Как видите, после раскрытия тайны все ступени, ведущие к финалу, становятся незначительными или, скорее, вообще обращаются в ничто, поскольку единственное их значение и основа существования - тайна. Тайна перестает быть тайной, и ее знаки и цифры уходят в небытие. Вас может очаровать, увлечь, захватить криптограмма, пока вы ее решаете, но когда решение найдено, ваша криптограмма - ничто или нечто, близкое к ничтожеству.
Итак, все это указывает - не правда ли? - на примитивную сенсацию, весьма недурно сделанную. Но я повторю свое мнение: "Джекилл и Хайд" остается на самой границе, книга занимает свое место - пусть и очень низкое - среди сочинений, относящихся к разряду Литературы. И я основываю свой приговор исключительно на Идее, на концепции, которая скрыта, даже глубоко погребена, под нагромождениями сюжета. Сам по себе сюжет поражает меня чисто механически - эта реальная физическая трансформация, совершаемая с помощью наркотика, определенно связана с теорией этической трансформации, но совершенно ничего общего не имеет с подлинно таинственным, психическим; так что, повторяю, все это впечатляет меня как изобретательный механизм, не более. А ведь я уже показал вам, что конструкция - замысловатая демонстрация мастерства, а стиль поражен той же самой заразой вымученной изобретательности. Ибо он всегда остается стилем совершенно сознательным, а в литературе все высочайшие творения бессознательны или по меньшей мере созданы подсознательно. В этом стиле есть музыка, но нет той музыки, которая скрыта за пределами звука, в этой книге нет фраз, скрывающих за вуалями сны, звучащих, как эхо "невыразимой песни". Да, только на концепции, на ней одной я основываю свое решение - поместить "Джекилла и Хайда" среди произведений искусства; ибо мне кажется, что мы различаем скрытое за сюжетом вдохновение, присутствие высшей идеи. "Поистине человек не один, поистине в каждом - двое", или возможно, государство со множеством обитателей. Так пишет Джекилл в своем признании; думаю, что вижу здесь следы того, как было явлено Стивенсону видение тайны человеческой натуры, сотворенной из пыли и звезд, видение туманного пустынного города, великолепного и разрушенного, как скрытая под толщей вод Атлантида, видение призрачного хора, звуки которого раздаются там, где призрачный свет касается Вуали. Именно такое видение, мне кажется, явилось художнику, но изобретательный ремесленник подхватил его и присвоил, выбросив все, чего он не понял, неточно переведя с неведомого языка, сделав материальным, грубым и резким. Разве вы не видите, сколь полно торжество материального в сюжете, ведь правда? Если герой на миг покидает атмосферу лаборатории, он тут же сталкивается с самой прозрачной из моральных аллегорий; и в этом последнем случае "Джекилл и Хайд" кажется яркой метафорой сообразительного проповедника. Не стоит предполагать, что я осуждаю вообще всю эту историю с порошком саму по себе. Дело в том (давайте вернемся ненадолго к философии), что человек - это таинство, душа, облеченная в телесную форму, и искусство должно иметь дело и с душой, и с телом - вместе и по отдельности, должно показывать их взаимодействие и взаимозависимость. Самая совершенная форма литературы, без сомнения, лирическая поэзия, которая, можно сказать, представляет собой почти чистую идею, искусство без малейшей примеси искусности, облеченное в магические слова, обретающее голос музыки. Короче говоря, совершенное лирическое произведение, такое как "Belle dame sans Mercy" Китса - почти безупречная душа, дух в сияющем обличье мелодии. Но (в наши дни, во всяком случае) роман в прозе использует более внушительные и более материальные оболочки, чем поэзия, в нем должны быть случайность, телесность, связь с материальным миром, и все это займет значительную часть целого. До некоторой степени, разумеется, и идея должна материализоваться, но она все равно должна сиять сквозь телесные облачения; тело никогда не остается одним лишь телом, оно всегда будет телом души, существующим, чтобы скрывать дух и тем самым способствовать его проявлению; именно здесь, мне кажется, история Стивенсона распадается. Преображение Джекилла в Хайда - всего лишь материал, который вы читаете, лишенный какого бы то ни было художественного значения; это просто поразительный случай, и нет в нем ни единого внешнего признака внутренней тайны. Как и в случае с возможной аллегорией, я слишком сильно уважаю Стивенсона как ремесленника, чтобы предположить, что он рассматривал данный элемент иначе, нежели как очень серьезный недостаток. Аллегория, как верно отметил По, это всегда литературная провинность, и мы можем наслаждаться "Путем паломника" только в том случае, если позабудем, что аллегория существует. Да, мне это кажется vitium "Джекилла и Хайда": концепция плохо реализована. Но когда я говорю "плохо", то не имею в виду "топорно", ибо с логической литературной точки зрения сюжет и построение - чудеса ясности; я подразумеваю "нехудожественно": экстаз, который мы назвали синонимом искусства, дал рождение идее, но он тотчас же отдал идею во власть мастерства, и одного только мастерства, вместо того, чтобы управлять ею и вдохновлять каждый следующий шаг в сюжете, конструкции и стиле. Все это может показаться вам слишком тонким и трудно уловимым, но я уверен, что таково истинное положение дел, и возможно, вы сумеете лучше оценить мою теорию, если я продолжу ту аналогию с "переводом", которую упоминал, полагаю, несколько минут назад. Однажды я проходил по Нью-Оксфорд-стрит и случайно зашел в магазин, где были выставлены Библии на всех языках; я мельком заглянул во французское издание, открытое на седьмой главе Книги притчей Соломоновых. Я увидел слова "un jeune homme depourvu de bon sens" и затем, чуть ниже, "comme un boeuf a la boucherie"; прошло некоторое время, прежде чем я понял, что эти фразы "переведены": "молодой человек, лишенный разумения" и "вол, бредущий на бойню". Теперь вы заметите, что это во всех отношениях обыденные примеры; нет ничего особенно поэтического ни в одной фразе, напечатанной в англиканской Библии. Я могу подчеркнуть контраст гораздо сильнее, выбрав строку из Песни Песней или Книги Экклезиаста; и мне интересно, как фраза "Посему ангелы и архангелы" будет звучать на французском. Но разве так уж велика дистанция между "лишенным разумения" и "depourvu de bon sens"? Смысл французской фразы в точности таков же, что и смысл фразы английской; логично, мне кажется, считать две фразы абсолютно равнозначными. И все же... да, всем нам прекрасно известно, что "depourvu de bon sens" ни в малейшей степени не сохраняет той благородной и суровой простоты, перед которой мы склоняемся в английском тексте.
Теперь, полагаю, вы сумеете приблизиться к пониманию того, что я пытаюсь показать, когда говорю о пропасти, всегда могущей разверзнуться между концепцией и сюжетом, или историей, о пропасти, разделяющей идею и сюжет "Джекилла и Хайда". Разумеется, аналогия далека от идеала, поскольку великий хаос, что простирается между неоформленной идеей и четко сформулированным сюжетом, между чистым экстазом и экстазом, соединенным с мастерством, - это пространство куда громаднее, чем различие между английским и французским языками. Между двумя первыми есть различие почти или исключительно то же самое, что между бесконечным и конечным, между душой и телом; и все же вы видите, что книга - лишь толкование, перевод идеи; очень притягательная идея может быть воплощена в весьма механистичном сюжете.
Вы помните роман о социалисте и баронессе, который мы обсуждали прошлой ночью. Мы поместили эту книгу за пределами литературы, во-первых и прежде всего потому, что она не основана на экстазе, на идее любого рода, а во-вторых, путем умозаключений, потому что в исполнении и деталях книга столь незначительна, будто в ней играют Гамлета, исключив из пьесы роль принца. И я полагаю, что состоятельность моей литературной теории можно доказать, взяв две книги, совершенно несходные по манере и методу, по сюжету и исполнению, и рассмотрев их по одной схеме. Ибо настоящий итог наших рассуждений выглядит так: мы говорим, что "Трагические комедии" - не литература, поскольку книга просто сообщает нам факты, не обращаясь к их значению, поскольку она посвящена внешнему облику, а не внутреннему духу, поскольку она случайна, а не существенна. И по тем же причинам мы говорим, что "Джекилл и Хайд" (за исключением общей концепции) - не литература, ввиду того, что в книге тоже содержится тело истории, но нет ее души, там есть случай, факт, но отсутствует то внутреннее содержание, символом которого должен стать факт. Ибо если вы обратитесь к существу дела, то увидите, что факт как таковой не имеет в искусстве ни малейшего значения. Не дело художника - создать для нас точную копию дерева или камня; его дело - передать нам эмоцию (экстаз, если так вам больше нравится), и если он сумеет, то использует дерево или камень как символы, использует слова своего языка цветов и форм. Не дело скульптора - вырезать точные копии людей в мраморе; человеческая форма для него - тоже символ, который воплощает идею. Сходным образом не дело художника от литературы - описывать факты, реальные или воображаемые, в словах; он одержим идеей, которая обретает символическое воплощение в случаях, в историях мужчин, женщин и вещей. Он одержим, скажем, идеей Любви: тогда он создает историю влюбленных, но ему никогда не следует забывать, что А. и Б., реальные возлюбленные в его рассказе, с их общественными положениями, их причудами и странностями, их словами и делами, приобретают значение лишь в той степени, в которой они символизируют всеобщую человеческую страсть, которая в свою очередь - лишь копия неких вечных и неизменных сущностей. Если А. и Б. не исполняют этой задачи, тогда они - ничто, даже меньше, чем ничто, если рассматривать их в отношении искусства. "Но мое дерево похоже на дерево", говорит глупый художник, "моя анатомическая точность несомненна", говорит бездарный скульптор, "мои характеры жизнеподобны", говорит романист.
И мы можем приложить те же самые рассуждения к изобретательной истории Стивенсона. Я не знаю, существовал ли, существует или будет существовать тот состав, который может превратить человека в иное существо; да это не имеет ни малейшего значения для наших доказательств. Результат действия порошка, описанный в книге, это только случайность, и для критического суждения безразлично, был ли описанный случай истинным или ложным, возможным или невозможным. Единственная деталь, одна-единственная - такова: значителен или незначителен случай, существует ли он сам по себе или он представлен нам потому, что является знаком, символом, словом, которое скрывает и одновременно открывает экстаз и вдохновение художника? Социалист влюбился в баронессу; вы скажете, что это правда, что это случилось в Германии на самом деле пятьдесят с лишним лет назад. Но в книге это совершенно неважно. Доктор принял порошок и стал другим человеком; возможно, это неправда. Но для нас данная информация опять-таки неважна; критик, обращающийся к искусству литературы, первый случай будет рассматривать совершенно на тех же основаниях, что и второй.
Знаете, я очень рад, что занялся сравнением "Джекилла и Хайда" с "Трагическими комедиями"; меня прямо-таки поразило, что сказанное о важнейшем элементе всей литературы может привести к весьма печальному недоразумению. Я настаивал, с утомительным для вас постоянством, что существует только один способ проверки, отделяющий подлинную литературу от чтива, и что этот способ сводится к одному слову - "экстаз". А потом мы привели целый ряд синонимов - жажда неведомого, чувство неизвестного, восторг, восхищение, тайна, чудо, удаление от обыденной жизни. Рискну заметить, что я использовал множество иных выражений в одном и том же значении, не делая никаких особенных предупреждений, что перед нами вновь старый друг в новом обличье. Но мне только теперь стало заметно, что при таком изобилии синонимов смысл моего высказывания не будет предельно ясным. Например, когда я рассуждал о действии порошка доктора Джекилла, вы могли прервать меня словами: "Но я думал, что вы говорили об ощущении чуда, характерном для литературы; конечно, превращение Джекилла в Хайда бесконечно чудесно". Или, когда я восхвалял "Одиссею", останавливаясь на странствиях Улисса среди неведомых племен, вы могли припомнить какую-нибудь современную историю о странных приключениях и предложить мне провести между двумя сочинениями черту, восславив старое и отвергнув новое. И мы упоминали еще книжки для воскресной школы, полагаю, всегда с некоторой долей презрения; но книги для воскресных школ обычно связаны с религией, а религия и восторг - почти синонимы. И кто-нибудь мог бы, воспользовавшись нашей теорией и нашим принципом проверки, даже составить список, в который попали бы книги, как нам прекрасно известно, не относящиеся к литературе и даже отдаленно ее не напоминающие. И все это было бы похоже на полное фиаско нашего литературного исследования, не так ли?
Что ж, решение этой сложной проблемы, мне кажется, связано с замечаниями, которые я недавно делал по поводу "фактов" в искусстве. Я сказал, если припоминаете, что в искусстве факты как таковые никакого значения не имеют. Факты, случаи, события просто формируют художественную речь - ее способ выражения, или питательную среду - и если за фактами нет никакой идеи, тогда у вас не остается никакого языка, кроме невнятной тарабарщины. В точности как язык создается из букв алфавита, сочетаемых в значимых словах и предложениях, так же и художественный язык создается из сюжетов, случаев, предложений, которые полны значения. Если я смешаю все буквы алфавита, расположу их в случайном порядке, без всякого смысла, у меня будет набор выражений, а не язык; а если я наполню страницы своей книги необычайными случайностями, не придав им никакого внутреннего значения, я смогу написать, возможно, занимательную, интригующую интересную книгу, но к литературе она явно относиться не будет. И впрямь, некоторые книги, которые можно в этой связи вспомнить, напоминают мне о людях, предающихся богохульству: они упоминают святые имена, но делают это таким образом, что выражают не благоговение и трепет, а отвращение и мерзость. Изложите сюжет "Одиссеи" в чистом виде одному из таких писателей, подскажите ему, что из этого можно сделать "успешную рождественскую книжку для мальчиков" - и он быстро изготовит книгу, в которой будут поедатели лотоса, Калипсо и циклопы, но книга эта будет иметь такое же отношение к литературе, как богохульство к литургии. Вот каково, по-моему, объяснение; можно еще раз повторить, что сам по себе случай - ничто, но он становится чем-то, когда превращается в символ внутреннего смысла. И, выворачивая эту максиму наизнанку, мы иногда обнаруживаем, что книга, которая на первый взгляд казалась "чтивом" - на самом деле настоящая литература, и случаи, кажущиеся незначительными, при ближайшем рассмотрении оказываются очень важными и в высочайшей степени символичными. Я не думаю, что наше литературное суждение обесценится тем, что удивительные события обнаружатся в самых никчемных книгах. К примеру, взгляните на "Мистера Айзекса". В определенном смысле это "чудесная книга", ввиду того, что в ней содержится описание событий, далеких от повседневного опыта; но достаточно прочесть книгу, чтобы убедиться, что автора не озаряло незримое вдохновение. Можно обнаружить некоторое знакомство с теософской "литературой", но не различить самого тусклого отблеска "иных вещей". Иные вещи? Ах да, это еще один синоним; но кто может дать точное определение неопределимого? Иногда оно сокрыто в птичьем пении, иногда - в запахе цветка, иногда - в суматохе лондонских улиц, иногда - в глубинах огромных пустых холмов. Некоторые из нас ищут "иное", с величайшей надеждой и полной уверенностью, в церковных песнопениях, другие обретают его в звуках музыки, в колорите картин, в сверкающих формах скульптур, в медитациях о вечной истине. Знаете ли, что я никогда не мог слышать свиста шарманки, соединяющегося с ревом улиц, без слез - и причиной им было не раздражение, а глубокое чувство?
И этот пример - достаточно гротескный - напоминает мне, что, кажется, удалось найти объяснение еще одной загадки, которая часто смущала меня и, дерзну заметить, смущает и вас. Вы помните те книги, которые читали в детстве? Я могу задумываться о рассказах, которые читал давным-давно (я даже забыл их названия), о рассказах, наполнявших меня эмоциями, которые теперь, по прошествии многих лет, можно назвать исключительно художественными. Самый жалкий пират, самое ничтожное сокровище, бедный капитан Майн Рид с его бесстыдной дерзостью - они давали мне ощущения, которые теперь приходится искать в "Одиссее" или в размышлениях о ней. Я заглядывал в некоторые из этих истрепанных книжек много лет спустя и удивлялся, как, во имя всего святого, я пытался прорваться в "волшебный край" через такие ужасные, коряво сделанные ворота. Да и вы сами, судя по всему, извлекали из "Ланкаширских ведьм" Харрисона Эйнсворта то ощущение неведомого, которое теперь находите у По; я уверен, что всякий человек, любящий литературу, обнаружит у себя подобные воспоминания.
Конечно, достаточно простым решением проблемы было бы признание, что эмоции детей не важны и можно не принимать их в расчет, однако мне подобное утверждение не кажется справедливым. Я полагаю, напротив, что дети, особенно маленькие дети, не оскверненные ужасами "образования", наделены художественным чувством замечательной ясности, и они сохраняют это чувство в той же мере, что и первобытный человек до того, как его осквернили, в художественном смысле, ужасы цивилизации. Экстаз художника - всего лишь копия, остаток детского миросозерцания, а ребенок и впрямь взирает на мир через "волшебное стекло". Но вы же сами видите, все это бессознательно или подсознательно (в меньшей степени данное утверждение относится к зрелости, и художники так редки просто потому, что их почти неисполнимая задача - перевести подсознательную эмоцию на язык сознания). И, как вы можете иногда увидеть, дети выражают свои размышления словами, которые лишены смысла или почти таковы, так что абсурда или какого-то весьма ненадежного материала для них вполне достаточно, чтобы призвать видение из глубин души. Полагаю, мы можем отыскать гения лет девяти или десяти и попросить его рассказать, что он чувствует; мальчик заговорит или напишет вздор, и точно так же вы обнаружите, что он читает вздор, и этот вздор наполняет его невообразимой радостью и экстазом. Кольридж был маленьким мальчиком в матросском костюмчике, когда он читал "поэмы" Уильяма Лайзла Боулза и воспринимал их с энтузиазмом. Я почти уверен, что в какой-то ранний период своей жизни По приходил в восторг от таланта миссис Радклифф. Мы знаем, как Бернс учился у Фергюсона. Когда люди молоды, внутренний экстаз, этот "красный порошок перемещения", обладает такой силой и эффектом, что самый низменный и грязный материал перерождается в них в чистое золото, яркое и сияющее, как солнце. Ребенок (и с ним вы можете сравнить всех примитивных и наивных людей) относится к книгам и картинам так же, как он относится к самой природе и жизни; и чудесное видение возникает там, где многие из нас могут разглядеть только обыденное и незначительное.
Но это все было отступлением от темы; наш разговор о никчемных и незначительных книгах прервался. Я думаю, что к настоящему моменту мы привели наш испытательный аппарат в рабочее состояние; нам нужно научиться обсуждать любую книгу на основе неких принципов, не ограничиваясь пролистыванием и выводом "это усыпляет меня" или "это меня возбуждает". Думаю, то, что я уже отметил в связи с подсознательным элементом в литературе, должно привести нас к ответу на вопрос об "успешных книгах". На самом деле я полагаю, что большинство таких книг - просто мусор, но это не суждение a priori; вам придется испытать каждую книгу самостоятельно. Стивенсон был, я уверен, художником в душе, но мы уже видели, как ремесленник превзошел художника в "Джекилле и Хайде", и вполне возможны случаи, когда люди были ремесленниками, и даже проповедниками по призванию, но они вынуждены были уступать сокрытому, подсознательному художнику, когда перо касалось бумаги. Например, попробуйте логически проанализировать "Лузиады". Вы испытаете отвращение абсолютно так же, как испытал его доктор Джонсон, который не признавал иного анализа, кроме логического. Забудьте свою логику и здравый смысл и прочтите текст снова как поэтический; вы обнаружите восхитительный шедевр. Незначительная элегия, посвященная незначительному герою, построенная по вычурному пасторальному плану, полная резкой пуританской декламации и оскорблений, бессмысленно-абсурдная в смешении нимф и Св. Петра; она не только неудачна по замыслу, но и слаба в конструкции, само ремесленное исполнение здесь ужасно. И все-таки перед нами совершенная красота! Это сама душа, положенная на музыку; ее строгий и изысканный экстаз вызывает такой трепет, что я склонен сказать: "Тот, кто понимает тайну и красоту "Лузиад", постигает также последнюю и вечную тайну искусства, жизни и рода людского".