- Да как вы только могли такое удумать, Ада Андреевна? - в волнении крошечный человечек скомкал записку и даже попытался промокнуть ею стремительно набежавшую испарину. - Что же это такое, а?
Ада Андреевна пожала внушительными плечами и указала рукой на смятый клочок бумаги, если разгладить который, то можно было прочесть:
"Уважаемый господин Цахин, прошу меня простить, но больше я не буду петь в Облачном театре. Отпустите меня, пожалуйста"
- Но это же совершенно невозможно! - в волнении господин Цахин пробежался раза два по комнате и, выглянув в окно, замахал вдруг руками. - Посмотрите же сюда, Ада Андреевна, посмотрите!
Подбежав к ней, он едва ли не силой подтащил женщину к окну и показал на вели-чаво плывущие по небу дирижабли, в которых, волнуясь, спешили на представление зрители.
- И что же вы мне предлагаете им сказать, а? Вы предлагаете мне выйти перед ними и сказать, что то, ради чего они все сюда приехали, "верхнее "си" в исполнении Ады Андреевны отныне и навеки не будет звучать в "Облачном театре" из-за непонятной блажи исполнительницы? Да они же меня живьем удушат! Они же заставят меня проглотить свои билеты, они...
Господин Цахин всплеснул руками и отошел на несколько шагов, чтобы как можно эффективнее окинуть Аду Андреевну укоряющим взглядом.
Ада Андреевна попыталась выразить на своем широком лице сожаление, однако, внутренне признав безуспешность этой попытки, подошла к столу, взяла перо и начала писать на подвернувшемся листке. Господин Цахин в волнении прыгал за ее спиной, стараясь разглядеть через плечо, какие же слова выводит на бумаге его прославленная исполнительница верхнего "си", однако росту ему совершенно явно не хватало и, ткнувшись несколько раз носом о спину Ады Андреевны, он отошел в сторону, выдавая свое нетерпение лишь нервным сжиманием пальцев.
Наконец, мучение было окончено, и в руках малыша Цахина оказался спасительный листок, на котором некрасивым угловатым почерком было выведено:
"Хорошо, сегодня я еще выступлю. Но на будущее прошу снять мое имя с афиш и, таким образом, не вводить в заблуждение зрителей."
- Вот и славненько, вот и решили, - заулыбался господин Цахин, пребывая в полной уверенности, что потом он уж точно придумает что-нибудь, что позволит ему удержать Аду Андреевну. "И почему я никогда не заходил к ней после оперы, чтобы поздравить ее", - появилась у него мысль. - "Непременно надо зайти, ведь она там совсем одна, в гримерной. А от одиночества и лезут ей в голову дурные мысли".
Внезапно раздался мелодичный перезвон первого звонка и Цахин засуетился, взял со стола некую фигурку и, протянув ее Аде Андреевне, попытался легко подтолкнуть ее в сторону выхода. Это выглядело тем более комично, что ростом он едва доставал до ее могучей груди, да и весу в нем было значительно меньше. Иной раз, задумавшись, Ада Андреевна могла бы и не заметить этого деликатного подталкивания, но сейчас она послушно развернулась и поплыла в свою каморку за кулисами, где и выставила на стол фигурку, которую сунул ей господин Цахин.
Фигурка эта изображала человека в шляпе, который самым непристойным образом распахнул свой плащ, словно хулиган, склонный эпатировать дам демонстрацией своего срамного места. Только вместо обнаженной плоти у этой фигурки были небольшие песочные часы, которые можно было переворачивать с помощью небольшой рукоятки, расположенной на боку. Ада Андреевна искренне ненавидела эти часы, но без них она была не в состоянии выйти из виражей своей знаменитой "си" и могла погибнуть от истощения, так и не найдя, за что бы такое зацепиться взглядом, чтобы прервать пение. Последняя песчинка, упавшая из верхней половинки часов, таким образом, раз за разом спасала ее жизнь, служа своеобразной точкой, знаком препинания между небесной арией и следо-вавшей за ней оглушительной тишиной.
"Облачный театр" тем временем постепенно заполнялся, люди толпились в фойе, поглядывая в окна на землю далеко внизу и невольно охая при виде такой высоты. При входе в партер и на балконы улыбчивые девушки раздавали программки, на которых в са-мом верху большими буквами было написано:
"Верхнее "Си" исполняет неподражаемая Ада Андреевна"
и только потом, после этих слов, шло название оперы:
"Обретенный рай".
Те же самые улыбчивые девушки при виде какого-либо господина в очках или монокле предупреждали его, что стекла обычно не выдерживают пения неподражаемой Ады Андреевны, а господа обычно кивали и махали руками, давая знать, что все в порядке. Многие из них специально перед посещением "Облачного театра" посещали магазины и покупали себе очки, чтобы своими глазами увидеть, как лопается стекло от голоса примы театра, а потом хвастаться перед знакомыми этими очками, раздуваясь при этом от гордости с таким видом, словно это их собственное пение заставляло трескаться стекла.
Итак, зрители рассаживались, из оркестровой ямы доносились жуткие звуки, какие бывают, когда музыканты не в лад начинают репетировать сложные отрывки оперы и минорное, трагическое звучание гобоя заглушается вдруг оглушительным праздничным боем литавр. Занавес подрагивал, словно собравшиеся за ним певцы желали втайне удостовериться, правда ли там собирается полный зал, хотя проверять этого не было никакой нужды - театр всегда был забит под завязку, если "Верхнее "Си" исполняла Ада Андреевна.
Но вот свет погас, занавес поднялся, оркестр заиграл несколько более слаженно и дородные женщины в непонятных тогах вкупе с пузатыми мужчинами, изображающими пылких влюбленных, начали искать свой рай. Опера была, конечно, дрянь, претенциозная и насквозь фальшивая, в которой вместо горя, радости, надежды слышно было только оглушительный шум, а вместо пения - отчаянные крики, которые не вызывали ничего, кроме смеха. Все это знали и все терпели, ожидая, когда же, наконец, запоет Ада Андреевна. Певцы на сцене словно чувствовали, что все они просто статисты, занимающие публику до появления главной звезды, и потому не особенно даже старались, сознавая свою ненужность и сиюминутность.
Сама же Ада Андреевна сидела в своей каморке за сценой, прислушиваясь к тому, что творилось на сцене, и нервно хватаясь за песочного человечка по мере того, как герои добирались до райских садов, пока не настала минута финальной арии, кульминации: сцену залил яркий свет и затем сразу рухнула непроглядная тьма, в которой начал зарождаться божественный глас Ады Андреевны. Дрожащей рукой перевернув рычажок на боку фигурки и наблюдая за первыми упавшими песчинками, она начала из глубин нижнего "до" и, словно умелый альпинист, взбирающийся от ноты к ноте, начала подниматься вверх, преодолевая октаву за октавой, пока, наконец, не достигла кристально чистой, верхней, идеальной "си", вслед за которой уже и речи не шло ни о каком "до", потому что выше этой ее ноты не существовало и не могло существовать ничего. Ее голос звенел, вдребезги разбивая стекла, вышибая из головы слушателей весь разум, которому понадобится несколько дней, чтобы найти дорогу назад, и только блаженная улыбка расплывалась по лицам слушателей, да так и оставалась с ними еще некоторое время, потому что пение это плотно заседало в голове и не было способа избавиться от него, кроме как обождать, пока последние отголоски верхнего "си" не перестанут сотрясать стенки черепа. Ее голос звенел и, слыша его, плакал в своем кабинете господин Цахин, а лица дородных женщин и пузатых мужчин на сцене начинали светиться таким счастьем, словно и в самом деле они обрели свой рай. Ее голос звенел и "Облачный театр" словно поднимался еще выше на крыльях музыки, словно только сила и красота этого голоса и удерживала его здесь, наверху.
Но вот последняя песчинка упала, и Ада Андреевна замолчала, только в наступившей тишине никто этого сначала не заметил. Опера была закончена, только аплодисментов не было - в "Облачном театре" их не было никогда. Потрясенные зрители были не в состоянии хлопать в ладоши, кричать "браво!" и вскакивать со своих мест, и только улыбчивые девушки, которые предусмотрительно вставляли в уши клочки ваты, пропитанные в специальном растворе, ходили между рядами, аккуратно поднимали блаженно улыбающихся зрителей и доставляли их на дирижабли. Там, внизу, этих дам и господ уже ждали родственники и знакомые, готовые принять их и заботиться о них, пока разум не вернется вновь в их головы.
А в "Облачном театре" отворилась дверь небольшой комнатки за сценой и из нее вышла худая, как смерть, изможденная женщина и неуверенным шагом, придерживаясь за стену, пошла к своей гримерной. Сейчас в Аде Андреевне было бы невозможно узнать ту внушительную мадам, которая просила господина Цахина отпустить ее. Она была словно выжатой досуха и, добравшись до гримерной, упала на стул перед зеркалом и невидящим взглядом уставилась перед собой. "Верхнее "Си" в очередной раз довело ее до полного изнеможения, из-за которого она избегала появляться перед зрителями и исполняла свою партию в комнатке за сценой, благодаря чему плодились различные легенды. Поговаривали, что на самом деле она - ангел небесный, которого коварный господин Цахин обманом закрыл в клетку и заставляет петь. Поговаривали, что на самом деле она - хитроумная машина, которая посредством электричества заставляет воздух вибрировать и звенеть на разные лады. Поговаривали, что на самом деле она - женщина-матрешка, внутри которой есть еще одна женщина, далее еще одна и так далее, и когда первая начинает петь и выдыхается, вторая тут же подхватывает ее пение, затем еще одна и еще, и так далее, ибо никто не мог поверить, что такое дыхание и такая грудная клетка могут быть у самого обычного человека.
Впрочем, Ада Андреевна и не была обычным человеком, ее связки были устроены таким образом, что она не могла ни разговаривать, ни даже петь в обычном понимании этого слова. Все, на что она была способна - это бег по нотам, снизу вверх, от низов до чистого верхнего незамутненного "си", и даже неспособна она была остановиться без некоего зримого знака, который сообщал ей, что все, хватит.
Внезапно дверь в гримерную открылась, и вошел господин Цахин, который решил поздравить Аду Андреевну с очередным триумфом. Она вздрогнула, так как не ждала никого, привыкнув к тому, что после спектакля всем нужно время, чтобы прийти в себя. Она же успевала восстановить силы, насытиться воздухом и музыкой, и вновь предстать перед людьми божественной Адой Андреевной. То, что увидел Цахин, повергло его в величайшее изумление: перед ним сидела невероятно истощенная, бледная женщина, на которой и одежда, и даже самая кожа висела складками. Под глазами у нее были черные круги, а из уха крохотной струйкой текла кровь.
- А-а-ада А-андреевна, это что же? - изумленно зашептал господин Цахин. - Это как же? Вы что же, всегда так?
Ада Андреевна с усилием поднялась с места, взяла со стола бумагу и перо, и медленно, выводя каждую букву, начала писать.
- Конечно, я дам вам увольнительную, сразу же, сейчас же, на самых выгодных условиях. Надо же, я же не знал... - залепетал господин Цахин и вдруг замолчал, увидев, как капля крови сорвалась с кончика носа Ады Андреевны и расплылась небольшой кляксой в углу страницы. Повисла тяжелая тишина, и только перо, чуть поскрипывая, выводило буквы, хотя не всегда у Ады Андреевны хватало сил прижать его достаточно сильно, чтобы оно оставило чернильный свой след. Она писала долго, очень долго, а господин Цахин стоял рядом с ней и терпеливо ждал.
Наконец, она подала ему испачканный кровью листик и господин Цахин, взглянув, увидел там всего два слова, написанных неровными, слабыми буквами:
"Я остаюсь..."
Он поднял на нее глаза, а она, как и несколькими часами ранее, легко пожала плечами, которые, правда, теперь никак нельзя было назвать внушительными. Потом она подошла и легонько, как только позволяли ее силы, подтолкнула господина Цахина к двери. Он послушно вышел, но, едва оказавшись в коридоре, прислонился к стене, присел на корточки, не сводя глаз с двери Ады Андреевны. А та, добравшись до стула, снова села на него и застыла, как изваяние. Ей предстояло набрать силы к новому выступлению...