Аннотация: Исторический роман о Древней Сибири из 6-7 веков и 2-м тюркском каганате 679-750 годы
Анатолий Сорокин
ГОЛУБАЯ ОРДА
Исторический роман
Книга первая
ВОИН БЕЗ ПЛЕМЕНИ
...Страшно бывает в тревоге слушать ИСТОРИЮ наших далеких предшественников, понимая условность ее; еще страшней, пытаясь по мере сил быть непредвзятым, добавлять к ней свои, несущественные страницы поисков и раздумий, но чтобы жестокое прошлое не забывалось; кто-то должен и это делать жестоко.
Впрочем, смута - всегда только смута, все и всегда мы под ее властью, и это уже каждого собственный рок...
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Вместо пролога
Последний день великого императора
Утреннее происшествие
Знающий таинства смерти
Тяжесть сомнений
Прощальный звон кубков
Глава первая Дворцовые тайны Чаньани
1. Монах и забавы принца
2. В Тронной зале империи
3. В подземелье
4. Казнь на рассвете
5. На Маньчжурской дороге
6. Ветреная ночь
7. Схватка в пещере
8. Знак на ладони
9. Крепость и поселение
10. В старом склепе
11. Видения старого князя
12. Пристрастный допрос
13. Власть шамана Болу
14. Коварство желаний
15. Тени древней пещеры
16. Зачем рабу надежда
17. Долгое ожидание шамана
18. Синее знамя Урыш
19. Выбор судьбы
Глава вторая Разжалованный и снова назначенный
1. На Шаньдунской дороге
2. И мертвые тюрки дышат злобой
3. Дэ
4. В покоях У-Хоу
5. Прощение генералу Хин-кяню
6. Два монаха
7. Упрямство уйгурского князя
8. Испытание и награда
9. План северной кампании
10. Князь, игральные кости, наложница
11. На Желтой реке
12. С поручением шамана
13. Власть синего знамени
14. Когда рушатся капища
15. Выньбег и крепость
16. Утро на стене
17. Горячая схватка
18. На переправе
19. Старший брат
20. Черная пустыня
21. В ожидании битвы
22. Ночь при свете факелов
23. Между жизнью и смертью
24. Последние минуты хана
25. Умрем или возродимся
Глава третья Под знаком хана Фуньяня
1. Утро на озере
2. Охота на уток
3. Лагерь шамана
4. Призраки красных ночей
5. Голос Орхона
6. Орхонская степь
7. Встреча в Степи
8. Старуха под старым кедром
9. Тайна старухи
10. Мунмыш
11. В ставке степного правителя
12. Мунмыш будет рядом
13. Баз-каган
14. В ожидании судьбы
15. Решение монаха Бинь Бяо
16. На Орхонском обрыве
17. Бугутай, Бельгутай и Бухат
18. Последняя встреча с шаманом
19. Смерть достойнее плена
ОКО СУДЬБЫ
Было и будет: люди меняют одежды, люди меняют и веру - со временем все вокруг человека и в человеке ветшает. Но над всем незримо витает ОКО СУДЬБЫ...
Множество настороженных взглядов было устремлено на Пророка. Люди слушали его, как слушают чужестранца. И тогда Пророк, едва ли надеясь быть услышанным, как бы хотелось бы, произнес:
- Ближайшая жизнь - только пользование обольщением. Бойтесь Бога, если вы верующие.
Не осознав глубины его сострадания к ним, не все согласились. Помолчав, Пророк тихо добавил:
- Нет у меня заблуждений, я один из посланников от Бога миров. Я передаю вам послание моего Господа и советую вам. Я знаю то, что вы не знаете.
- Не для того ли ты пришел, чтобы мы поклонились твоему Богу и оставили то, чему поклонялись наши отцы? - спросили его. - Ведь пророки были до тебя и до нас, будут и после. Что же ты знаешь такое, чего мы не знаем?
Сохраняя смиренность, Пророк ответил:
- Тот, кто сказал: "Будь!" - и вы стали, и есть Создатель. Помните. Услышьте его в себе, и услышит он вас. Вы - семя и дети Света. Пойдите на Свет, забыв о Злобе и Тьме. Станьте терпимы и будете прощены. Будьте прохожими. И будут первые последними; ибо много званных, а мало избранных.
- Приведи же нам то, чем грозишь, если ты из числа праведных! - вскричали люди.
Слова Пророка были печальны:
- Уж пали на вас от вашего Господа наказание и гнев. Я передаю вам послание Господа моего, я для вас - верный советник, но не любите вы советников. Вы - люди, вышедшие за пределы. Но нет на вас греха, если вы будете искать милосердие от вашего Господа.
Не все достигает сознания, не каждый способен услышать сострадательное предосуждение Неба к себе: люди по-прежнему развратничали, грешили, убивали друг друга. И разом упала ночь, небесные хляби разверзлись, блеснули молнии, ударил гром, пролился сметающий дождь - гласят лукавые в чем-то предания веков. А человеку были ниспосланы мучительные испытания за ничтожность его, в которой, по сей день не покаявшись, он пребывает...
Он снова развратничает, грешит, убивает.
Вместо пролога
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ИМПЕРАТОРА
1. УТРЕННЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Вечернее застолье с удальцами и сановниками первой руки, завершавшее очередной день правления китайского повелителя Тайцзуна, достигло высшей точки будничной умиротворенности. Превращаясь нередко в торжественный прием нового посла из далеких земель, восхваляющего владыку Китая, обсуждение очередных перестановок среди военачальников, триумф вернувшегося из далеких степей генерала-полководца, обычный буйный загул, не чуждый ни самому императору, ни его удальцам, на этот раз оно шло размеренно. И даже несколько скучновато, не обещая неожиданностей. Ненавязчиво, точно с Неба, лилась тысячеструнная музыка. Из бамбуковой трубы с позолоченным оголовком, изображающим пасть дракона с высунутым языком, в огромную, как бассейн, мраморную чашу, увитую живыми цветами, струилось вино. Бесшумно, как тени, сновали прислуживающие рабы и рабыни; великолепны были танцовщицы, словно извивающиеся змеи сменяющие друг дружку на огромном ковре в центре залы. Закончив свой танец, повинуясь властным взмахом рук пирующих, они с приглушенным смехом располагались вольно на коленях у сильных мужчин. Оставляя императора холодным и равнодушным, через каждые два часа по команде воеводы Чан-чжи, под громыхание походных бубнов и сиплый рев труб, на каждом из входов в залу сменялись гвардейские стражи - церемония, всегда возбуждавшая повелителя.
Император был непривычно задумчив или просто скучал - что бросалось в глаза, и пирующие старались вести себя сдержаннее обычного. Но правил без исключения не бывает. В какой-то момент императора привлек невоздержанно громкий возглас прибывшего недавно в Чаньань с богатыми дарами нового хагясского предводителя, избранного на сходе старейшин: прежний скончался от старости. Император знал, что начало этому северному краю положил его дальний предок Ли Лин, в свое время отправившийся в военный поход в лесные края на хуннов, закончившийся поражением китайской армии и пленением ее предводителя. Со временем хуннский шаньюй помиловал генерала и, приказав снять колодки, назначил управителем огромного северного края. С тех пор земли на Улуг-Кеме переходят из руки в руки нарождающимся наследникам лучших воинов, разделивших с Ли Лиином судьбу пленников, но так же помилованным не без его многочисленных обращений к шаньюю и возглавившим отдельные крупные рода засаянского междуречья. Требовалось величайшим указом узаконить права северного вождя, решив попутно и несколько других важных вопросов, на что у Тайцзуна никак не находилось времени.
Оживший на мгновение взгляд императора непроизвольно наткнулся на отрешенно сидящего наследника. Тайцзун вялым жестом руки подозвал распорядителя, что-то шепнул. Струнные инструменты словно бы сбились, послышались флейты, рассыпалась мелкая дробь барабанов. Два полуголых, шоколадного цвета стража-евнуха распахнули легкие створки одной из дверей залы. Из нее выступил кореец-гигант и выпустил нескольких новых наложниц, устремившихся к императорскому возвышению под гул одобрительных мужских голосов.
По-видимому, это должно было стать апофеозом пиршества, способным поднять настроение всему застолью, но случилось обратное.
- Опять Чан-чжи рядом с Цзэ-тянь, - донесся до императора неодобрительный шепот, заставивший императора помрачнеть и насупиться.
- А наследник Ли Чжи! Он просто съедает ее глазами!
Прекрасные телом и мастерством воздушного танца наложницы замерли в двух шагах от императора в самых изящных позах.
Но юная Цзэ-тянь оказалась к нему ближе всех и движение свое не замедлила. Стройная как ветка лозы, гибкая, с разгоревшимся розовым личиком, в просвечивающихся одеяниях, она готова была, разогнавшись, взлететь ему на колени.
Восторженные глаза наследника, не мигая, следили за ней, император нахмурился, взыграл желваками.
Природа немыслимо разнообразна, за миллионы лет ни разу полностью не повторившись в живых созданиях. По ее прихоти или капризу от сильного рождается слабый, от ничтожного разумом, телом - мудрец или великан... Мысль была не новой, раздраженный взгляд императора опять скользнул по застолью напротив и наткнулся на продолжавшего почему-то не в меру шуметь посланца с лесных берегов Улуг-Кема: должно быть, тому бросились в голову непривычно сладкие вина.
- Не так давно на мосту Вэй мы отрубили головы трем тюркским послам: они дерзко хвалились множеством заслуг перед нами. Ныне сылифа-хагясец, кажется, хочет перещеголять всех?
Император поднялся.
Огромная зала в мгновение замерла, музыка оборвалась, распростерлись, словно умерли, полунагие наложницы... божественная Цзэ-тянь с расширившимися от ужаса зрачками, остановила свой воздушный полет... только вино нешумно струилось.
Установилась могильная тишина.
Император обводил застолье медленно текущим взором. Он был сердит. Не слушая возгласы вмиг протрезвевшего вождя о преданности хагясов, что лишь усугубляло его глупость и лезло в глаза туповатой надменностью, император уперся острым взглядом в сидящего рядом с ним красивого рыжеголового юношу.
Юноша растерялся и замер, удивив императора тем, что даже не смог потупить свой застывший, беспомощный взгляд или хотя бы испуганно сморгнуть. Он не был похож на его... сына, умел бояться судьбы, и Тайцзун вдруг усмехнулся. Узкие глаза его, сузившись на мгновение, снова расширились.
Словно ослабив удавку прозвучавшей угрозы, он произнес, легко вспомнив имя хагясца:
- Глупость должна всегда получать наказание, а испуганное любопытство вознаграждаться. Пришли нам знатных юношей, сылифа Шибекей-ачжан. С этого дня будешь цзе-тхун-вэй. Достойный князь будешь... Мы чтим твой род, поскольку почитаем своего дальнего предка Ли Линя. Твои пращуры были с ним, но, потерпев поражение, побоялись вернуться, оставшись навсегда в далеких холодных землях. В тебе и во мне его кровь. Помни, когда начинаешь много болтать в опьянении. Да, Гянь-гунь - так будем звать твои земли. Подчиним Яньчжаньскому наместничеству, тогда прекратим ваши раздоры с моими тюрками. Рыжеволосого, - император властно указал пальцем в массивных перстнях на юношу, - оставишь у нас на четыре года. Как его имя, цзе-тхун-вэй?
- Эрен Улуг, Высочайший во власти! Его зовут Эрен Улуг, он мой племянник.
Косясь на винную струю, падающую в чашу, император глухо сказал:
- Продолжайте, скоро вернусь и устроим какой-нибудь поединок на длинных мечах... В конюшню! В последнее время мне по себе только среди любимых коней! - бросил он властно сквозь зубы воеводе Чин-дэ, точно не замечая оказавшегося рядом с ним Чан-чжи, заставив последнего сильно нахмуриться. А когда вышли в сад, глухо сказал: - Чан-чжи, ты со мной не ходи, мне хватит Чин-дэ.
Случилось это почти полторы тысячи лет назад, вечером 9 июля 649 года, а наутро, 10 июля, правитель Китайской империи, может быть, самой сильной в Срединной Азии за годы существования мира, Тайцзун, рожденный под именем Ли Ши-миня, почувствовав сильное недомогание, впервые за двадцать лет правления нарушил незыблемый этикет и не принял для утреннего донесения военного шаньюя-канцлера. Он лежал на полужестком ложе подобно бесчувственной мумии, не мигая, смотрел в потолок, и тени растерянных чувств метались по его волевому узкоглазому и скуластому, не очень холеному лицу. С позолоченного балдахина свисали волны узорчатых шелков, расшитых фантастическими цветами, деревьями, драконами и райскими птицами. Желтокрылые, синеголовые, красногрудые, они будто порхали вокруг, пели бесконечную песнь о любви, страсти, величии, а длиннохвостые драконы дышали огнем и злобой, готовые пожрать все живое, среди которого до этой минуты самым живым был он, император. Медленное, давно привычное утреннее движение света по балдахину знакомо меняло и краски цветов, и блеск чешуи драконов, и расцветку павлиньих оперений. Но налетела угрожающей тенью огромная сипящая птица, изрыгающая огонь, нацелилась загнутым клювом в грудь, и душа императора испуганно встрепенулась, готовая в страхе покинуть его жалкое тело, улететь, оставляя глухую досаду... Тоска была оглушительной; ее было много - как в половодье воды в закипевшей реке. Она разрывала грудь, ставшую мерзнуть. Привычная радость нового дня показалось пустой и ненужной. По сильному телу императора прокатился озноб, сотрясая его крупное тулово. Но всесильный владыка, властелин многих покоренных земель, усмиритель великой тюркской Степи - не пространства, а Степи, как единства прошлых держав, орд и народов, - повелитель и вечный воин уже начинал догадываться, что с ним происходит, сохранял небывалую выдержку и терпение.
Он сделал многое, собрав, укрепил немощную, безжизненно вялую державу отца, обустроив рубежи, сбил спесь, воинственный пыл диких соседей... Он сделал немыслимо много! И что сделал - с ним рядом, за дверью покоев, где ждут его царственного утреннего выхода десятки министров, правый и левый шаньюи-канцлеры, государственный секретарь-управитель, знатнейшие вельможи, лучшие удальцы-генералы и воеводы, покорившие полмира, послы многих и многих самых далеких держав, включая загадочный Рум. Там жизнь, но почему в нем, сотворившем ее императоре, она стремительно, как загнанный зверь, сжалась, свернулась и... приготовилась?..
Император вяло пошевелился, не желая мириться с тем, что пришло, отстраненно подумал:
"Все же ОНА готова уйти... А мой сын крайне слаб".
...В нем родился невольный протест, душа его задыхалась. Все задыхалось в Тайцзуне тяжелым предчувствием, способным в какой-то момент приглушить противление этому разума...
Смерть возможно предчувствовать, в чем император не сомневался, хотя никогда сильно не верил. Она должна подавать сигналы о своем появлении, по крайней мере, так утверждали философствующие умы прошлого. Способный сам недурственно философствовать и выстраивать и логически безупречные цепи рассуждений, и надуманно ортодоксальные, вызывающие спор в среде окружающих его умников, он мог подозрительно легко принять сторону очередного мистика и лишь немногие знали, что это привычный прием уклониться от спора, который его не увлек. Сейчас не было необходимости ни в споре, ни в поиске доказательств: она снова появилась у его изголовья, и он ее почувствовал.
...Вначале она возникала в его воображении неким эфирным дуновением, холодно касающимся груди, утомляющим затылок, словно бы замораживая его на какое-то время, спешащим пробраться по кровеносным сосудам в необычно волнующееся сердце, на которые до поры можно не обращать внимание. Потом - будет резкий толчок - он так представлял себе начало своего конца чуть ли не с детства, когда в первый раз больно упал с коня, испытав странное помутнение рассудка и невольный детский протест. Толкнется раз и другой... Будет и третий - если его сильное сердце сдастся не сразу. Но дальше-то, дальше? Куда все полетит из него, разрывая и унося его мысли и чувства, его человеческую нежность, любовь, царственный гнев, могущественную власть твердого взгляда, движения руки, - то, чем он живет ежедневно?... А что станет с тем, остающемся после него?
Что станет с ним - было ложным посылом, самообманом, насильственным отторжением уже не рассудочной, а здравой тревоги; самая изощренная философия не помощница обостренному разуму. Обходя минувшим вечером конюшню, как посещал ее в поздний час постоянно, навестил гнедую жеребую кобылицу, вынесшую когда-то из жестокого сражения, и на которую он уже не садился года три, потрепав с чувством за гриву, подумал о жеребенке. Жеребенок, новый царственный конь, на котором ему никогда не скакать, дал ход первой грусти, невольно родившей образ того, кто поскакать сможет. Мысль о сыне-наследнике стала навязчивой, рассердила. Она мстительно зло нашептывала, что сын его, скорее всего, и в седло никогда не сядет... По крайней мере, жаркой сечи наследник не жаждет; его увлечение в последнее время - "битвы" в гареме отца, и коней он, подобно ему, любить не будет...
В полумраке конюшни вдруг возникли старый родитель - азартный наездник, братья... Вернулся он хмурым, с досадой прошествовал мимо заждавшегося застолья с его удальцами, князьями, генералами в спальню. На вопрос воеводы Чин-дэ по поводу поединка на двуручных мечах ответил невразумительно, тяжело засыпая, тревожно проснулся, изо всех сил пытаясь не думать, что будет... потом.
Это было коварством - принуждать себя не думать о себе, - подобных насилий чувства не любят, препятствий не любят, усмиряя вспухающий разум, они шептали ему: "А зачем тебе знать, что станет с твоим бренным прахом, с державой и сыном, куда взлетит отделившийся разум: - И тут же взрывались холодно, мстительно: - Убивший братьев! Без трепета вспоминающий отца! Не познав смысла жизни и смерти за годы и годы, в гневе на сына, верного воеводу Чан-чжи, ты сможешь познать эту суть и увидеть конец своего бытия в одно утро? Все оборвется, скорее, на том далеком детском протесте, безвозвратно исчезнет в тумане".
Мысль, напряженная страхом, полная эгоизма, всегда изворотлива и в таком состоянии будет вечно слепа, близоруко навязчива. А что может быть упрямей человеческого сознания - само сотворив эту мысль, само ее и лелеет.
Брякнул щит о копье...
Или копье о щит?
Как велик малый звук для тех, кто умеет создавать и владеть!
Как он чист и хорош!
Другие шумы доносились сквозь двери и плотные шторы, за ними была жизнь, а он, император и полководец, желая как никогда, переставал ее слышать.
Обдавая жаром, драконы над ним низко летали, синие, красные, желтые птицы летали, в саду за окном трепетала листва. Спальня, наполненная благовониями, предназначенными для умиротворения и равновесия мысли, казалась холодной и чуждой.
У великих и эгоизм величав. Император Тайцзун, в какой-то момент подумал расстроено: "Как не вовремя всякая смерть!" - И величественно себя успокоил: - "Она всем бывает не вовремя..."
И ему стало легче, он точно окончательно смирился с тем, что увидел. Уступил, долго сражаясь, не одну эту ночь. Тревога тяжелого пробуждения, показавшаяся далекой и непонятной, совсем не холодной, не судорожной на последнем дыхании, на самом деле стала понятна, и он дал ей свободу, подчинился могущественной силе, потому что, как опытный воин, умел предвидеть не только победы.
...Вообще-то первая мысль, когда он проснулся, была не совсем о смерти. По крайней мере, не о собственной смерти, лишь о неизбежном далеком конце, и он ею просто увлекся. Во множестве многомудрых учений на этом свете о быте и нравственности, государстве и власти, высоком и низменном, бессмертном и обреченном с рождения, император Тайцзун более всех выделял сложное мышление и заповеди бессмертного Кон-фу, отдавал им достойную дань уважения. Только - дань, как признание ума философа и мыслителя, поскольку великий предшественник совести, зная потаенные язвы души, был так же не в силах их вылечить. Он лишь восклицал, успокаивая и обнадеживая. "Впрочем, в этом великие умники схожи, - потекли новые пространные рассуждения императора, едва ли слышащего их истока. - Уверенные, что способный заблуждаться, способен и пробуждаться, увлеченные, они не понимают на свое счастье, что само СУЩЕСТВОВАНИЕ движется вперед и вперед совместно со смертью, и самые высокие заповеди им просто узда. Одно дело слышать и сознавать, и совсем другое - подчиняться. Ведь умирают не только травы, цветы, люди и звери, умирают миры, целые эры, звезды на Небе. Где великое прошлое, поражающее воображение людьми с третьим глазом, наделенными способностями врачевать, посещать мир умерших, общающиеся с космомирами? А люди-великаны, населявшие пространства! Где мир подземных богов, Шамбала и Агарта? И что во всем этом? Что и кому должно подчиняться? Отчаяние и смятение слушают, слышат свой участившийся пульс, пульс летящего времени до тех пор, пока существует сознание... Сознание - убежище мысли, мысль - червь сознания. Черный червь - в черном, белый - в белом, серый невзрачный - в сером невзрачном..."
"А в уединенном убежище, среди горных вершин, в нежном шепоте легкого ветра, дикая роза будет полной веселья", - не желая тяжелого грустного, вдруг рассмеялась в нем память старым стихом, и зашептала другое: "Кругом весна. Тысячи цветов расцвели в своей красоте. Для чего, для кого?.. Да, время в движении, и жизнь царей становится пылью... Первая человеческая мудрость в том, что ты сам позволяешь себе обманываться, чтобы не остерегаться обманщиков каждый день. Если живущий среди людей не хочет умереть от жажды, он должен научиться пить из всех посудин. А кто хочет быть чистым, оставаясь среди людей, должен уметь мыться в грязной воде".
* * *
Лежал он долго, погруженный в себя, на удивление спокойный, просветленный не опытом долгой и страстной жизни, а усмиряющим холодом будущего. Лежал, никого не тревожа своим пробуждением, а потом, дернув за кисть шнура, вызвав дворцового воеводу Чин-дэ, неохотно произнес, едва разжимая бескровные губы:
- Приведи Лин Шу.
Как сам император, воевода Чин-дэ был в приличных годах, но мощь его развитого тела внушала почтение самым заносчивым молодым удальцам, их всегда было ровно пятьсот в личной гвардии правителя, которая пополнялась только после смерти одного из них. Не поверив тому, что услышал, Чин-дэ пошевелил тяжелыми плечами, словно бы стряхивая с них неприятности, и произнес:
- Повелитель нуждается в старом лекаре? Вчера ты был переполнен силами, нам готовят большую охоту, много забав и мужественных поединков! В лучшем виде предстанут твои удальцы!.. Кстати, Великий! Объяви, наконец, кого ты желаешь принять на три вакансии? Они существуют полгода, а ты никак не решишься.
Внушая подспудный страх воину-стражу, взгляд императора оставался отрешенным, чужим.
- Вчера... Что с тобой было, великий, я так и не понял!
Усердие грузному человеку всегда дается не просто, ставя в неловкое положение. Согнув массивную шею, не смея пошевелиться, воевода, с широко расставленными толстыми ногами, напоминал быка, готового взрыть перед императором землю и достать, уничтожить всех, кто испортил накануне повелителю настроение.
Император был нем и отчужден.
- Тайцзун, твоя грудь от тоски посинела! Прикажи привести самый благоухающий цветок мира, которым невозможно пресытиться! - собравшись с духом, не очень владея изяществом речи, воскликнул Чин-дэ. - Она всегда в ожидании встречи с тобой - нежная, как левкой, задыхающаяся страстью! Позову?
Император дышал мирской отстраненностью, личного стража и друга не слышал.
Не теряя надежды победить хандру императора, воевода воскликнул:
- Ты давно не беседовал с мудрыми! Ждет встречи с тобой старец с Ольхона, с которым ты в прошлый раз беседу не завершил, заявив, что продолжишь в другой раз. Ты не забыл? У нас появился новый проповедник не то из Мерва, не то из Герата. Великий, как же они глупы в бесконечном странствии по лабиринтам тайных убежищ ума! То ли дело - охота, кубок вина с друзьями, юная роза у царственных ног!
Тайцзун ему не внимал.
- Хорошо, я прикажу позвать старца Лин Шу, - тяжело переступив с ноги на ногу, с досадой сказал воевода и словно бы пригрозил: - Знай, твой Лин Шу любит копаться в потрохах умерших, а своего любимого ученика Сяо приучает вскрывать черепа. Монахи проявляют недовольство.
Зря он сказал о монахах, слишком много затронул в задумчивом императоре из того, что было в нем еще в полудреме, но уже просыпалось, готовое и буйству и возмущению.
- Обещая когда-то представить меня Властелину Миров, они многомудрствуют в отстранении, но Агарту мне не нашли. Беспокойство монахов наступит: однажды я сам от них отвернусь, - скрипуче недовольно произнес император. - Завладевая душой, они подчиняют ее не Небу, а только себе. Они всегда там, где наши евнухи.
- Я не совсем понял твою настолько глубокую мысль, великий правитель, - произнес воевода, обрадованный, что заставил сюзерена заговорить.
- Что проще, чем сказано? - неохотно проворчал император. - Умея лихо рубить головы, умей иногда их понимать...
- Ты сказал часть, о чем думаешь, и понятно себе, но не мне. Выскажись определеннее для грубого моего ума.
- Я им поверил, приблизил, отстранив других многомудрых. Суетясь на задворках моего правления, монахи, подобно евнухам, стали учиться управлять женщинами, а не мужчинами. Это их Шамбала?.. В этом большое коварство, Чин-дэ.
- Коварство женщины или монаха? По твоей царственной просьбе в поисках входа в Подземное Царство я обследовал вместе с монахами, вплоть до Байгала, сотни бездонных пещер, преодолевал недоступные перевалы Тибета и ничего не нашел, кроме женщин! - попробовал пошутить воевода.
- Евнухов и монахов, Чин-дэ. И женщины, женщины! - сказал рассеянно император
- Тайные забавы в дворцовых покоях тебе кажутся опасными? - удивился воевода, сдерживаясь, чтобы искренне не расхохотаться, поскольку подобное во дворцах было всегда.
- Называя забавами дальний расчет, мой воевода проявляет беспечность и глупость, насколько может быть глуп и беспечен воин, знающий женскую ласку лишь как забаву, - неодобрительно и ворчливо произнес утомившийся повелитель. В глазах его тусклых не было ни живинки.
- Зачем тогда говоришь со своим старым солдатом, на теле которого ран больше, чем поцелуев! - обиделся воевода и круче согнул толстую шею.
- И я был беспечен, я упустил власть над монахами, - наморщив плоский лоб, тихо, с досадой произнес император.
- Когда правитель, подобный тебе, начинает понимать, он способен исправить!
- Поздно, Чин-дэ. Я понял свою, может быть, главную ошибку, а времени... нет. Его надо больше, чем на затяжную войну. Позови старого лекаря, позови!
Император просил, а не требовал, изумляя вконец воеводу своим не царственным поведением.
2. ЗНАЮЩИЙ ТАИНСТВА СМЕРТИ
Мир кажется тривиально примитивным по своему содержанию вблизи и становится плохо понятным на пространственном удалении, но так ли он прост, замешанный на невидимых противоречиях, в самом обычном?.. Китайский император Тайцзун знавал страх правителя, принимающего решения в последний момент, многое упустившего из-за прежней своей нерешительности. Результаты подобных решений редко бывали удачными, особенно в битвах, но есть ли, был ли правитель, опережающий силу и смысл, весь напор текущего времени?.. Тайцзун плохо понимал, куда увлекают его размышления, не хотел на них сосредотачиваться, прогонял, избавлялся, как мог, возвращаясь к самому близкому - предстоящей беседе с лекарем, а они появлялись и требовали...
Они требовали от него осознания... будущего.
Они не истаяли в нем после случайной беседы с наследником...
После короткой беседы с наследником, у которого в пустых глазах мелкие мысли.
У наследника нет честолюбия, одна глупая страсть.
Его братья были такими же... глупыми.
Они вертелись вокруг трона отца, а он, презирая смерть и меньше всего рассуждая о легковесности славы, сражался вечно на дальних границах с врагами этого трона.
Разве он думал о троне, как думают им опьяненные? Пришло время, и он его взял.
Когда появился пожелтевший от старости неимоверно шаркающий сандалиями лекарь с реденькой длинной бородкой и закрывающими глаза седыми бровями, и, став на колени, припал к его императорской постели, Тайцзун вялым жестом приказал всем лишним уйти.
Продолжая прислушиваться к себе, не обращая внимания на безмолвного и бездыханного старика у ложа, император, делая паузы, глухо сказал:
- Ночью я опять... покидал себя. Поднимись, не валяйся, Лин Шу... Туман до сих пор не рассеялся, я почти не владею телом.
- Помнишь, в плавании на судах по заливу в Бохань нас многих укачивало?
- Помню, - ответил старик; быстрыми длинными пальцами он прощупывал руку императора, вздувшуюся венами, сдавливал их и враз отпускал.
- Подолгу и часто меня снова качает, - сказал Тайцзун.
- Днем или ночью? Во время сна или во время твоего распутного пьянства? Во время долгих игр с молоденькими наложницами, готовыми, как хищные птицы, клевать день и ночь твою грудь, или когда справляешь трудную нужду? - Лекарь явно был чем-то сильно рассержен и не счел нужным скрывать.
- Лин Шу, и большая нужда, и свеженькие наложницы - суть единого. Оно - телесная прихоть, а я говорю о другом. Ты не слышишь меня? - Правитель недовольно нахмурился, засопел тяжело, потянул на себя шелковое одеяло.
Лекарь не дал ему спрятаться от своего пронзительно настороженного взгляда, придавил одеяло рукой и крепче стиснул своими маленькими длинными пальчиками императорское запястье.
Император был могуч телом, с короткой толстой шеей, вздувшейся венами, далеко не стар. Лицо его, с налетом тюркской смуглости, узкой белой бородой, лежащей пучком ковыля на груди, сохраняло властное выражение - подобно маске величия, непреклонной суровости, надетой однажды и навсегда. Но старец, приставленный к императору со дня его рождения, слишком хорошо изучил своего властелина, чтобы не уловить в его царственном голосе непривычные нотки раздумий, а в затяжелевшем дыхании вовсе не царственный страх. Зная о жизни и смерти намного больше других, и не из философских трактатов, он понимал цену подобного страха.
Приподняв голову, стараясь не выдать волнение, не мигая своими бесцветными, чуть заслезившимися от напряжения глазами, лекарь сказал, как посоветовал:
- Не загоняй себя в черный угол, мой великий правитель и государь, и прости, ты утомился множеством дел, снова лишился сна... Прекратить бы тебе лихие распутства.
- Лишился сна? - напрягаясь, воскликнул правитель. - Я боялся вообще не проснуться! - И заворчал: - Кажется, я болен серьезно, Лин Шу, зачем уводишь глаза?
Лекарь был в нерешительности, на его тонкокожем, без единой морщинки, желтом лбу выступили мелкие капли холодного пота.
Подумав немного, старик произнес:
- Я слаб в собственной голове, не то, что в твоей. Когда ты прежде жаловался на голову, мы находили возможность снять ее тяжесть, но когда это было в последний раз! Соберись и ответь, я снова спрошу. Чем император обеспокоился в самом начале: он проснулся с тяжестью или не мог уснуть от непосильной тяжести? Холод был в голове или жар? В тебе напряжение, вспучилась кровь. Видишь? - Лекарь показал императору на его вздувшиеся вены.
- Не помню. - Голос правителя оставался слабым. - Как всегда, я подумал о вечном, и меня вдруг не стало... Нет, нет, вечером у меня и ночью никого не было! - Император словно оправдывался.
- Ты уснул... и тебя не стало?
- Нет, повторяю, не спал! Или не мог... вернуться. Сейчас я не сплю, Лин Шу?
- Не спишь, император. Вот! - старец сильными пальцами ущипнул правителя за обнаженную ногу.
- Больно, глупец! - вскрикнул Тайцзун.
- Тем лучше, - произнес Лин Шу.
- Да, я есть, и меня... не бывает, я знаю. Сегодня я понял: могу не вернуться.
Тревога императора билась только в глазах, все остальное в нем владело собой, но глаза слышат глубже, глаза первыми выдают состояние души - старый лекарь, подернувшись сухоньким телом, проявил незнакомое повелителю беспокойство.
Он спросил:
- В детстве, упав сильно с коня, ты долго не хотел садиться в седло - помнишь? И тебе сделали деревянную лошадь.
- Я помню свою бамбуковую лошадь, - император шумно втянул в себя воздух.
- Братья смеялись над этой лошадкой, особенно старший, Гянь-чэн, а ты сердился. Однажды твой гнев достиг предела, убил в тебе страх.
- Хочешь вылечить мою душу моим собственным гневом? - Тайцзун усмехнулся, высвободив руку, ощупываемую лекарем, коснулся впалой груди старца. - А если меня утомила тяжесть самой власти? Такой бывает усталость?
- Преодолей вначале страх - ты испуган, - и кровь успокоится.
- Возможно. Но я не мальчик. Мало я падал с коней, получая удары, от которых темнеет в глазах?.. Нет, не страх. Думай, Лин Шу. Многое постигнув, многое умея, что мы знаем о собственной голове?
Оставаясь в раздумье, старик произнес:
- Повелитель страны вечности, есть подающий надежды юноша Сяо. Ты не мог не слышать о нем нечто странное, скоро я сам расскажу. Он составляет настойки по древним рецептам, утверждая, что память способна к очищению. Как тело, вместилище пищи...
Должно быть, он собирался сказать, что намерен пригласить к постели императора этого юношу, но Тайцзун его перебил, недовольно воскликнув:
- От чего избавлять мою память, старик? Что в ней лишнее?
- Она просит о помощи, но как ей помочь? - мягко сказал старец. - Давай вместе поищем. В прошлом и настоящем, в свершенном тобой, но не так, и не свершенном пока.
- Я никогда не думаю - как, я думаю - когда, и потом совершаю!
Император сердился.
- Не спеши, не всегда понимая, мой господин! - лекарь понизил голос. - Не лучше ли снова немного забыться... Забыться и вспомнить... Вспомнить и рассказать.
Колыхнув штору, ветер донес из сада веселые голоса. Узнавая один из них, император подавленно произнес:
- В саду наследник нами с тобой содеянного, Лин Шу...
- Ты! Ты с ним встречался вчера, великий? Ты с ним встречался?
- Наследникам трудно, приходится ждать, а мне повезло, я не был наследником.
- Ты мешаешь, рука моя слушает, успокойся, освободись от сомнений. Забудь, что ты есть.
Лекарь был упорен, терпелив, власть его над правителем обретала новые очертания - Тайцзун погружался в раздумье.
- Ищи, - говорил ему старец полушепотом, похожим на заклинание, - ищи нечто. Оно близко. Сильнее тебя. И может быть далеко. Как подземные царства... бездонное Небо... Дальше настолько, что трудно подумать... А если думаешь и не знаешь? Наш сон - другая тайная жизнь. Мы не ходим, не едим, не пьем, - куда-то улетаем. Только сон приносит глубокий покой нашему телу. Он лучший лекарь, его ничто не заменит. Куда улетаешь среди ночи ты, мой господин? Куда улетает мальчик на бамбуковом коне, юноша, соблазняющий девушку, генерал Ли Ши-минь, побеждающий врагов? Кат Иль-хана - помнишь его? Где твое сердце, где долг?