Ей было все хуже и хуже.
Он знал, что исход уже близок -
к концу подходил третий месяц
из трех, что сулили врачи.
Все чаще охватывл ужас...
А тут - приглашение, виза,
и в списке на курсы - два места -
причинней не надо причин.

Она понимала, что силы
ее с каждым днем покидают.
Иссякли отчаянья слезы.
Надежды погас робкий свет.
Кровиночку благославила,
моля, чтоб в сторонушке дальней
хранили бы сыночку звезды
от напастей разных да бед.

Он был первый раз за границей.
Учился на совесть - как профи.
А после - бродил вдоль прибоя,
вдыхая ночной теплый бриз.
Глаза закрывал - нет, не снится:
пляж Яффы и Сквер Дизенгоффа.
Казалось, чего еще боле,
не знал - на шабат ждет сюрприз.

Он был в Иудейской пустыне
под выжженой солнцем лазорью,
где церковь на склоне ютится
Сорокодневной горы.
И шлепал ногами босыми
по скользскому Мертвому морю,
недвижной слезливой глазницей
зияющей в тартарары.

Стоял у Второго он Храма.
Ладонь обжигал, упираясь
в горячие белые камни
Ха-Котель ха-Маарави.
Просил: "Если вылечить маму
нельзя, то у самого края
избави ее от страданий,
сим милость свою явив".

Себе сам тогда не поверил,
что мог он такое подумать.
Лицо полыхнуло пожаром,
и тут же ударил озноб,
Как будто сибирского ветра
порыв на Синае вдруг дунул
и стих, остудив высшей кары
клеймо, жить с которым - по гроб...

Он был в Иерусалиме.
Стоял у Гроба Господня.
Серебрянный русский крестик
на холод гранита клал...
А где-то в далеком предзимье
ненастного серого полдня
погасла свеча, занавесив
сукном черным взоры зеркал.

(20 апреля 2017)