Вчера мне исполнилось четыре годика. Моя мама купила большой сладкий торт и надела красивое платье. Нам с сестрёнкой было очень хорошо с нею рядом. Только гости мне совсем не понравились. Они плохо пахли, когда целовали меня, а потом пили водку и много ругались. Какой-то дядька, добрый мамин знакомый, назвал нас с сестричкой лишними ртами и чтоб мы сдохли.
А утром мама повела нас в лес за ягодами. Но был уже холодный снег, и ягодов мы не нашли. А совсем потеряли маму. Сестра моя маленькая и всё время плачет, а я большой и уже не плачу, потому что мне надо её вести за руку. Нам очень хочется кушать, но мама забыла взять в лес бутерброты. Я не знаю, когда мы найдёмся, а стало темно и страшно. Наверное, это ночь. Мы с сестрёнкой завернулись в курточки к друг дружке и уложились под дерево. Она трясётся от холода, но уже молчит. Кончились слёзы,наверно.
А потом мы согрелись. Заснули и полетели к маме. Она сидела за столом, в слезах, и дядька её успокаивал, что всё равно их было не прокормить. Наверное, он говорил про курёнков, которых сварили на мой день рождения. Он зачем-то раздел нашу маму, и они вместе кувыркались по полу. Может быть, грелись. Тут ко мне подлетел старый дедушка, взял нас с сестрой на руки и сказал, что всем воздастся за всё. Я плохо понял, но наверно он даст нам много хорошего и нашей маме тоже.
Мы улетаем. Мама, ты скорее к нам приходи. Дедушка обещал. Только он пока не решил, как тебя сюда переслать.
... Сбежал от неё, от сына - а зачем? Стою, думаю о гордости своей, но слов обидных сказано не было. Сам себе выдумал, потом поверил, чтоб сердцем подольше поболеть. Чудные мы, люди - страданий лихих мало, так в охотку своими же руками создаём беду, потому что пожалеть себя хочется, гордыню потешить.
Мне мало шила в душе - воткну в сердце ножик, и буду ходить по земле рядом с любимой, поворачивая лезвяк. Она не бежала за мной - опутала синевой тоскливых глаз, и слизывала кровь свою из прокушенной губы; а малышу ласково так говорит: - тише, не кричи, - будто он понимает, что нам друг от друга некуда деться, а если всё же врозь - то обоим гроб на колёсиках...
Через три дня я подошёл к ней, руку протянул - отвернулась, прошла мимо. Наверное, кто-то из завсегдатаев элеватора ещё и слухов обо мне насплетничал. Знать бы о чём, оправдался. Сижу так на камне, голову пригнул, резак разбираю - горелка не ладится. Нечистью железной сопло забито, чищу наудачу - о другой думаю.
Вдруг сама пришла: из-за спины виденье выплыло в футболке и шортах, ступни босые косолапя. А я ж не в курсе их бабьих подлостей друг дружке - одна ляпнула брехню, другая дале понесла, а моя стоит рядом и дуется. И я молчал.
- Это правда? - наконец спросила, платок теребя на шее. Хриплый голос в волнении - важно ей ответ услышать. Но не понял я.
- О чём ты спрашиваешь?
А любимая мне не ох, не ах; не тайными намёками, а боль свою в глаза.
- Девчонки сказали, что тебе времени на меня жалко, и ты теперь на стороне ухаживаешь.
Сердце моё захолонуло. Вот сучки, какую гадость исподтиха выдумали. Неужели всё: не поверит, не простит? Вроде бы и правда в слухах есть, но ведь целым шмотом в подворотне изнасилована. Не нашёл с горя ответа сразу, потому что в одночасье стена веры рухнула, охраняющая нас.
- Что ты молчишь? значит, правда... - спросила сначала, а потом слово последнее тяжко выдохнула, уже не надеясь ни на бабий обман, ни на мои клятвы.
- ... Нужна ты мне... такая как есть с голодом, с болью в желудочке, с малышом крапивным... потому что без них ты не моя, родненькая, а случайная... не бегал я ни за кем, шутил только с бабами вашими, коленки голые прихлёбывал...
- Тебе моих мало? - и чую, не оглядываясь в небо, вбок, и под землю, что отлегла у неё бродяжка в душе - спихнул я блуду сонную с милого сердца.
- Мало. Любовь не подаяние, и я не хочу вымаливать побирушные ночи.
На мои плечи руки её легли - материнством нашим будущим замолилась:
- Почему ты мне не сказал?
И за моё молчание ответила себе: -... боялся, что я не пойму.
- Да. Боюсь. Подумаешь, будто на раз нужна. А я тебя... - оборвался я co строительной лебёдки и полетел вниз один - без пояса, без парашюта. Выполз с земли на четырёх костях и спросил её: - Можно я сегодня к малышу приду?
- К малышу?.. Приходи.
Вот так и живём вторую неделю. Не чужие друг другу, да и не любовники. В игрушки с сыном поиграю, сказку на ночь расскажу, и домой. Я просить давно разучился, а Олёнке стыдно первой доброе слово сказать.
Но как ей объяснить, девчонке родной? - что хочу я быть кавкающим самцом или пещерным жителем, чтоб брать её долго и рвано, без драмы в душе и без мутных оправданий, которые ещё не раз придётся повторять. Но не могу я пользовать Олёну как чужую жопастую жёнку, потому что от каждой её полудетской жалобности мне хочется выть, разрывая в клочья врагов нашего счастья.
Любовь очарована доверием и нежностью, а похоть распаляется от блуда. Не уснуть с ними на одной простыне - с любовью к стенке отвернусь, а от края уже страсть в печёнки тычет, развалясь блаженно разнузданным видением. Из её сочащего чрева тянутся ко мне умоляющие руќки, и на весь посёлок кричит благодарный шёпот порногрудой истомы.
Когда с похотью наиграюсь вволю, умру и воскресну, бросаясь из комы в жизнь; когда заново сотворю свою возлюбленную, беременную безволием и доступностью во всех прежних запретах - мне тяжко станет жить, распяв на голгофе безверия чистую любовь: я три дня проплачу у её ног, омывая стигматы подлыми слезами, и сдохну...
================================================
Посмеялись да вместе уснули. Но утром у сына скакнула температура. Немного - а в школу не идти. Спешу я к работе, Олёна за обновками на городской рынок: - Макаровна, Антонина! Приглядите за ребёнком. - Они и рады, мы ведь редко общаемся по возрасту. Сюсюкают, целуются, игрушки ему тащат. Но дурак я, не нужно было мальца у соседок оставлять, они старенькие.
С работы ране вернулся. - Мамкааа, мамочкаааа! - плачет Умка, не открывая гноящихся глаз, и Олёна тыкается в его худые ручонки, спасения ищет. Чай с малиной сынок пить не может - и что ему яблоки да груши, когда страх застит свет.
- Папаааа! - он ресницы разлепил мокрыми пальцами; дрожит в моём сердце на тонком поводке - я ладонями прижимаю к груди русую голову, а мальчонка шею не держит: на одном плече плачет, на другом ревёт.
- Ни в какую больницу он не поедет, дрянью напичкают, - шиплю в лицо бледной жене, и чёрными кольцами въевшей мазуты играет под люстрой моя змеиная кожа. А у сына на лбу блестят хрустальные капли - ему больно и стонотно от рези в животе, и кишка ещё сильнее душит кишку, сжимая в пальцах жидкие какашки.
- мама, я хочу в туалет...- пискнул голос. В нём сомнения нет, что родители спасут наказанного сынишку - за мелкий проступок господь повинил дитя. - мама, я не хочу есть наш дом... - в бреду чадит дымом обожжённый фальцет, и от него занялись тюлевые занавески, так что мне их сбрызнуть пришлось с полной кружки.
Олёна выгнула спину, подняла хвост: бедная она мангуста, привыкшая слушаться мужа - из любви, из трусости. Но теперь баба укушена жалостью, у ней вырос уродливый горб - и не плачет уже, а жутко приготовилась к драке.
Тут за окном луна посмеялась над мной: - Что же ты охрип? с женской немощью справиться не в силах? Ты навозный червь, и черви в душе у тебя, и между ногами червяк замученный!
Громкие крики желтушной сплетницы могли навлечь патрули и лживую молву с подлого языка; поэтому я повалил на пол Олёнку, и зажимая ей мокрый слюнявый рот, стянул белы ручки полотенцем жирным кухонным. Потом кулак свой в горло вопхнул, чтобы баба, извернувшись, не закричала о помощи. Оставив половину руки вместо кляпа, встал я и гордо похвастался луне своей решимостью: - Пусть лежит, одумается пусть... да как Олёна вообще смела мужу перечить? я сам сына вылечу.
А луна не дура: видя наши вредные дела, только глазком осмотрелась по комнате, быстро запоминая улики, и хитрым свидетелем спряталась под крышу: - если даже милицейские не вознаградят, ты мне сам за тревогу наличные выложишь... - Но я не услышал её, потому что с трудом управлялся одной рукой в лекарствах и склянках - расплескал валерьянку, сахар осыпал. А всё же нашёл, что искал - серый порошок мутно осел в сливовом компоте.
- Пей, сучка! пей! - трясся я от нетерпения, заливая в Олёнку отвратительное зелье. Когда она уснула, моя рука выпала изо рта её. Поплевав на вены и сухожилия, присобачил перекушенную руку на место: - Займёмся, сынок, делом, пока спит наша мать.
Сижу, точу огромный ножик на оселке наждачном. И грубый скрип навязчиво врезается между стенкой и дверным косяком - где малыш притулил бедную головушку, с тревогой наблюдая за мной. Всё же он сорвался голосом, а потом и ногами дёрнулся, пяткой по плинтусу: - Ерёмушкин, что ты делаешь?
- Нож точу, - ответил, скрыв в опущенных глазах искры подступавшего веселья. Наверно, подвох я задумал.
- А зачем? - ему вроде от болезни сразу полегчало, и то, что я не рассказал всё воткрытую, даже насторожило. Умка принюхался, и уши его воспряли как у дворового щеня.
Ну я выдал прямо в нос: пусть опаской подышит: - Будем сейчас операцию делать без помех. А то ведь мать расверещится от жалости, хотя ты мужик крепкий и любую боль перетерпишь. Верно?
- ...дааа... - Сынок мой почти промямлил, еле слышен в округе его талый шёпот, но кивок мне ответ подсказал. Согласен он, значит.
Чтобы не пугать малыша, да и успокоиться самому, я бросил особые приготовления к операции - только достал из холодильника долю лимона к ста граммам коньяку.
- Пей, Умка.
Малец затрусился: понимает уже, что шуточки кончились. Но и на попятный вернуться ему несподручно - уваженье моё потеряет да веру в себя, потому и хлебнул с горя. Хотел одним глотком, глядя на меня; да только закашлялся Умка, слёзы потекли, в рот ему лимон сую - поздно, брыкнулся сын на диван.
- Вяжите! - кричит, - меня голенького!
Руки да ноги ремнями в обтяжку; с живота малютки рубаху содрал я, а под ней синий пупок. Видно, подмёрз Умка со страху.
Ножик мой хорошо прокалился на керосинке, все микробы сгорели заживо. И тогда я уставил лезвяк на сыночкиной грудке и повёл красную линию, рассекая кожуру да жмурясь от брызгливого сока.
Умка застонал в тяжёлом сне, чуточку подёргался - но узлы стянуты намертво, их мольбой не распутать.
А когда открылось предо мной детское нутро, я даже ахнул - вот как красиво природа нас задумала, да потом и сотворила! жилочки белые тугом натянуты, суставы об костяшки скребутся, змееватые вены жадно глотают кровь. И вместе получается человек, будто на привязи. Только голова сама по себе - она за нитки и тащит.
Жаль, с душой у меня не вышло. Долго искал, обходя закоулки, в которые даже Умка не заглядывал - пустота кругом, одно мясо. Может быть, душа в сердце; может, в пятках - о том знают мудрецы иль хирурги, а у меня опыта мало.
Я ладони сыну на кишки положил, прогоняя меж пальцами несваренную еду: тут он во сне заплакал и мне в руки обкакался. Ну всё, вроде прошла заклятая болезнь. Через полчаса малыш лежал, обшитый на все пуговицы, спокойно посапывая обедневшим кислородом. Лишь еле заметные шрамики останутся в его теле. И Олёнкина память будет чиста, ей снадобье поможет. А в моём душевном покое объявились крупные пробоины...
По программе дня этой игры не предполагалось, потому что цирк из города приехал, но в среду вечером стыкнулись нос к носу мужики местные с соседскими:
- Откуда вы? - С Лозинки. -А кто вас звал? -Сами пришли. - Девок наших любить? - Свои есть покрасивее. - Ой, ли. Да за нашими девчатами хвосты обозные со всех деревень тянутся - с сундуками набитыми, с кольцами-сеќрёжками, сафьянными сапожками; в ножки сваты кланятся, в вечной ласке жениховской клянутся, но мы наших невест на сторону не выдаём, а проводим гостей дорогих до ближайшего дреколья. - Биться хотите? - Пока нет. - А что же на рожон лезете? - Оттого, что у себя дома. Были бы в гостях, держались скрепя зубы. А вот у вас, видно, терпежу не хватает. - Зато в нас силушка мускулом играет, но не с грубостью пришли - цирк приезжий хотим посмотреть. Медведей гималайских; шулеров разных, которые карты в рукаве прячут, а пуще - девчонок в одних трусиках, что по проволоке прыгают между землёй и небом. Но пока видим только клоунов. - Над нами хохочете? - Что вы-что вы, как можно. Позвольте проводить вас до места дуэли.
Упёршись горячими лбами друг в дружку, лозинковские хлопцы и местные ребята обговорили сроки и условия предстоящего поединка. День схватки - в субботу. Ни железа, ни дубин с собой не брать - за этим проследят секунданты. А кто испоганит обманом сей товарищеский документ, будет ославлен до самых Забалуек, а то и ещё дальше. Пусть даже птицы и звери услышат о подлости, если она совершится.
Скрепили клятву пожатием рук всех и каждому.
- А девчонок своих можно брать?
- Да разве они дома останутся? сами прибегут, чтоб во весь голос пок-ричать.
- Значит, уговорились - кто противника побьёт, тот может без опаски хоќдить в чужой посёлок. Туда и обратно. Все согласны?
- Все!
И вот стали собираться зрители часа за полтора до начала матча. Рассаживались на боковых скамейках, а как места закончились - плюхались прямо на траву. Мужики пиво с собой принесли в бочонках; девчата семечки лузгали и рассказывали друзьям о танцевальном вечере в доме культуры - кто кого на вальс пригласил, и с кем кто ушёл обниматься над речкой.
- Девушки, а почему вы вчера вечером так поздно домой возвращались? - затеял разговор бойкий парнишка с маслозавода: в шутку вроде, а на деле - симпатии выявить. - Я под фонарями по улицам ходил, так вас парни лозинковские за ручку провожали. Как это? - свои мужики рядом, а вы за десять километров счастье ходите искать по чужим закутам.
Красавицы дразняще засмеялись и крыльями отмахнули: - А с кем бы нам, порядочным, возвращаться, когда вы сами забыли про всё на свете - на городских девок глаза пялите. Мало вам, кошакам, своих.
Парни возмутились: - Да в самый раз, если б носы вы не воротили. А то слышим - косо пострижены, плохо одеты. Встречают по одёжке, зато провожают по делам. И заработки у нас побойчее чужаков, в танцах и футболе первые.
- Вот сейчас и поглядим! Побьёте их - козыри у вас на руках. Ну, а уж если вам накостыляют - не обижайтесь. От насмешек прятаться будете по местам нехоженым; самую близкую свадьбу отложите на год вон к тем столбам, куда спортсмены в трусах выбежали.
- Внимание! Внимание! Наш микрофон установлен на стадионе. Встречаются сегодня в принципиальном поединке футбольная команда местных механизаторов с командой специалистов алюминиевого завода, живущих в посёлке Лозинка.
Капитаны поприветствовали зрителей, пожали руки; арбитр сегодняшнего матча попросил футболистов занять места в центральном круге.
И началось. Пуганый мяч бился в ногах, бегал от одних ворот к другим, но и оттуда его гнали пыром, били по носу. Ну хоть плачь - некуда податься бедному мячу, не великому чемпиону, а середнячку с латками на боках от ушибов и ран. Немало крови попортил рьяный заводила враќтарям десятков команд - некоторые из них плакали даже над осколками кубковых надежд. Куда ж это годится? - девчонка ставит условием свадьбы победу в розыгрыше, и невозможно проиграть - на табло жизнь решается.
- Всё путём, - говорит футбольный мяч, взяв в руки микрофон, - мы к победе идём с юрким бесом тёмным лесом, через дебри продираемся.
- Балабол!! - кричат ему мужики в синих трусах, и гонят на всех парах сквозь мелованные линии середины поля, падают в штыковой - до штрафной догрызаются только двое, и в потном квадрате тяжёлой одышки им ломают ноги.
Пенальти. По-девчоночьи, значит - одиннадцатиметровый штрафной удар. И бросьте, девки, лузгать семечки - загадывайте на свадьбу, звезда падает.
- Ура!!! - завыл стадион, вытягивая из ворот капроновый бредень с упрямым мячом. - Мы победили! - И на радостях целовали и своих, и чужих.
==============================================
Гулял по посёлку тёплый ветер, харчуясь всю ночь во всех поминальных домах, да слушал как смертно воют бабы. - ...воротечки открываааем, мужиков любооовых провожаааем. Улетайте души в райские кущи, в зелёные гущи. Ходите пооо небу смееело, захорооонено тееело, открыта сееердцу благостная двееерца. Проходи любый, роднооой, садись за стол накрытооой, на скатерке разные яааства, зане помолись в угол крааасный. Поклонись хозяйке, здоровляйся с дружками, стучите ложками, еду да питие нахваляйте, опосля песни играйте, танцы гомоните. -
- Здравствуй, родной. Каждое утро смотрю в тёмное безглазое небо и рисую твой явый облик на этой холодной простыне. Таким же, как я тебя проводил - с лёгкой сединой в чёрных прядях и с доброй улыбкой сильного мужика, который усмешливо подтрунивал надо мной, уже зная все великие простые истины. Он тебе их показал, верно ведь? И теперь ты можешь помочь мне шагать каждый свой следующий шажок, чтобы я не оступился, павши ниц пред судьбой, и не оскользнулся, совершив преступное деяние.
- Привет, мой малыш. Я много узнал здесь, но ещё больше от всех нас сокрыто. Хотя твоя жизнь мне известна - как лабиринт, из коего тысячи выходов к единственной цели. Я могу провести тебя лучшей дорогой, над которой сияет не солнце - а счастье, без мук и страданий. Подставлю ладошку под твою маленькую ножку, и ты пойдёшь по ней словно благословенный херувим - с сердцем, уже на земле заполненым верой да святостью. Хочешь стать херувимом?