Очень хочется написать страшный рассказ, похожий на душевные ужасники Гоголя, в которых в общем-то редко кого убивают, но сердце почему-то уносится к пяткам от шороха каждой следующей страницы.
Хотя, ну подумаешь, Басаврюк - из рассказа про простоватого Петруся, кой полюбил богатенькую дивчину, сам батрак. Что в этом Басаврюке такого ужасного? длинный горбатый нос - так у нас на посёлке, почитай, каждый третий гуляет по улицам с таким шнобелем, и никого из прохожих это не задевает. Наоборот - снимают кепку иль шляпу, и с воодушевлением прекрасного утра в наступлении приятного дня удовольственно здороваются: - Доброго здоровьичка вам, Никодим Николаевич! - хоть и знают, что этот дядька Никодим, завистливый нелюдим, если и не плюнет вослед, то обязательно скрежетнёт зубами.
Или взять чёрные волосы того самого гоголевского Саврюка, которыми он лохмато размахивал поветру, пугая маленьких ребятишек, восторженно бредущих из церкви со свечками как стайка закланных ягнят, аки агнцы. Так в нашем посёлке такие лохмы у всякого второго: издавна повелось - один русый от викингов, другой тёмный от монголотатаринов; а так чтобы между - не получается. Вон Никодим Николаевич вообще словно воронье крыло: и голова сверху мрак, и душа внутри тьма - а если на кого каркнет, тот потом долго ходит и думает, к чему бы это.
Тот самый мистический Врюк любил выпить: но только в шинке, в кабаке, или просто на улице с какими-нибудь загулявшими людьми, а ещё лучше со праздными людишками, у которых нет постоянной работы и своего места в жизни, а поэтому их податливые души можно соблазнить на всякую корыстливую пакость. Никодим же всегда пьёт один, но тоже на людях: он берёт в местной кафешке полный стакан водки, два бутерброда с сыром и колбасой, и на едином своём столике огораживается ото всех соседей - выстраивая из кубиков презрительных взглядов свою прозрачную стенку, проницаемую только для глаз да ушей.
Оооо - подсматривать и подслушивать Никодимушка любит. Но только делает он это не для сплетен - потому что делиться ему слухами не с кем - а из нечистого человеческого любопытства о том, как другие люди живут, какими радостями да заботами, и нельзя ли им немножечко позавидовать.
Когда бог раздавал всем зависть - конечно же, после хороших чувств - то предтеча Никодима стоял за нею одним из первых, и отхватил себе самый лучший кусок, самый крупный. Он хранил её в тайной комнатке своего сердца, отгрызая по маленькому кусочку: а она в ответ грызла его, и тем они восполняли друг друга. Поэтому предалёкому потомку Никодиму зависть досталась целёхонькой, как звезда и герб целого рода.
Он не пестовал её, не лелеял: она всегда у него ходила в синяках, получая увесистых оплеух от соседей - частенько в колючках репейника да чертополоха, подслушивая да подглядывая за чужой суетой средь дремучих кустов - и редко когда сытая, потому что от зависти не могла наесться соседским добром. А за это за всё она ругала своего хозяина Никодима, называя его никчёмным и херовеньким человечком - обыкновенным потребителем, который всегда ждёт помощи от других, сам ни для кого об палец не ударив. Когда ему хорошо, то он проходит мимо всех не здороваясь; ещё и носом вороти, как будто из этого двора очень плохо пахнет. В радостях он забывает любое добро, кое люди ему подмогли не чинясь.
Один соседский шофёришка, безотказный малый, раньше возил для него на своей машинёнке то доски, то уголь, то бабу в больницу. И часто - ну прямо как раб; так что другие соседи смеялись над ним - не влюбился ль ты часом в своего Никодима. Но однажды не смог отвезти - ахти там, великое дело - своих забот в этот день было по горло. И получил ответом за доброту глубокую бочку чёрной неблагодарности с ядовитой отравой: козни, проклятья, а может и ненависть - всё это плодородно вызревало в тухлой душе. Видимо, как раз для такого вот случая. И совсем не обуза бескорыстного добра так грязно да грозно угнетла Никодима: ему никогда не было дела до разных чувствований души. Он просто возмутился отказу раба, которого всерьёз посчитал частью своей личной судьбы, позволив ему проживать её рядом.
Ну, раз завёлся разговор, то к месту будет вспомнить и жену Никодима, супружницу Анну. Беленькая, миленькая, красивенькая - так всегда озываются про неё люди, кто близко знает и кто впервые увидел. Она похожа на склонённого к земле тихого ангела, который под ногами ищет свои когда-то потерянные крылья. А вот помудревшие к великому исходу старухи называют Аннушку дурой безропотной. За то, что целомудренной девкой вышла замуж за плохенького юношу, и вместо того чтоб сотворить из него хорошего мужика - а сё ведь от доброй бабы зависит - она смирилась со своей участью закланной овцы.
Нет; Никодим Анну не бьёт. И это удивительно даже: так сильно подходит ей образ унижаемой жертвы. Но вот знаете - есть люди, которые повзрослев и ища своё место в мире, взваливают на себя маленький возок с личным скарбом всяких чувств, отношений, забот, да и вещей тоже. Они везут его по дороге судьбы спокойно, не ропща - и сами подкидывая себе на тележку, и ещё позволяя рядом идущим слагать груз обуз. Начинается с малого: - подмогни, подсоби, охохох - а завершается громкими понуканьями - накорми! приласкай! обогрей! - как будто этот человек для них безотказная лошадь со всеобщим ярмом.
Именно такой была Аннушка. Её муж ещё с молодости постарался отлынить от тяжёлых работ, припася себе кучечку болезненных справок для армии и для стахановского труда - поэтому в основном околачивался где-нибудь сторожем, бил баклуши да втихаря подворовывал. Он завёл себе двух больших волкодавов и шавку, таких же прожорливых захребетников.
И вот всю эту наглую ораву с давних пор кормит Анна. Дура безропотная. Она и в огороде, и с домашней скотиной - в поле, на лугу, на базаре. С виду глянешь - бледная белая тростиночка; но сколько же истинной бабьей силы в этом человеческом стебле, проросшем средь навозной кучи никодимовской родни. Те ведь, будя живы, никогда её не любили: так что, может, это именно они теперь, свёкр со свекровью, попав к богу и осознав своё негодяйство, так сильно её и поддерживают за тело, за душу.
Но это всё только моё вступление - литературный эпиграф, музыкальная увертюра и любовная прелюдия. Сам я этих людей и всей истории не видал: и рассказал мне о ней не дьячок Н-ской церкви, а мой родный дедушка Пимен, который для красного словца мог припудрить канву поселковых событий - не корысти ради, а только для интереса. В деревнях да посёлках ведь мало свершается всяких свершений: но тут тоже такие же люди бытуют, как в городе - в меру любопытные, жаркие, авантюрные даже - и поэтому они приукрашивают свою спокойную жизнь, расцвечивая её разными красками.
- Ты мне веришь, Ерёма? - зыркнет иногда из густых поседевших бровей волчий взор доброго дедушки Пимена. А длинный коготь в этот обличающий миг скоблит острое лезвие слегка поржавевшего от крови свиного тесака.
И я немедля отвечаю, боясь опоздать, захлебнуться предсмертной слюной: - Верю тебе, мой родненький дедусь, как морскому дельфину.
При чём тут дельфин, спросите? - да просто Пимен его ни разу не видел, но много о нём слышал, и поэтому ужасно обожает.
- Благороднейшее животное, - отзывается старик. - Мало того, что он спасает из моря своих больных или раненых сородичей, подтаскивая их ближе к берегу, к доброму человеку - так он ещё и самого человека вытягивает на своей спине из морских глубин после кораблекрушения. - Тут глаза дедушки загораются природным огнём: - Ты понимаешь, Ерёма, что эти животные наши настоящие братья по крови, что они мудры и милосердны, и поэтому их нельзя на сковородку? легче руку себе отрубить.
Морская тема занимает Пимена с давних пор, ещё со сталинской отсидки в тюремном остроге. Иногда ему там удавалось читать, но кроме Новикова-Прибоя да Станюковича, авторов штормовой революции, ничего иного в библиотеке не было. И дед мой запоем глотал про парусники-корабли, про капитанов-матросов. А ведь щедрость, отвага и великодушие этих открытых людей не знает границ, они широки словно море, океан будто - и поэтому, когда на нашем степном просторе попадаются мелкие человечки, то Пимен их, мягко говоря, ужасно не обожает.
- Вот зачем ему такой огромный домяра? - спрашивал он сельчан то и дело, пока строился на своём участке богатый Никодимов сосед, по фамилии Кнышев. - Пока вознесётся дом этого кныша, так из него самого уже вылетит душа.
Сначала тут вымеряли участок по периметру, чтобы не дай бог не отдать что соседям, но и чужого не взять. Толстенький хозяин сам шустро бегал с рулеткой, шептал под нос великие расчёты, тут же проверяя их на машинке. Первое время у него не сходилось: туда-сюда сновали волосатые руки, в губах нервно тряслась сигаретка, и даже любимая жена, казалось, присмирнела под тяжестью кадастровых улик. Но потом нанятые работники отбили участок капроновой верёвкой с флажками, и незримые прежде границы квадратного владения оформились в кривую трапецию: это были те самые лишние углы да метры, не попавшие в план землемеров - и хозяин очень порадовался справедливому приварку, тем более что он принял его без обмана, как подарок от бога. А вечером, на семейном совете за ужином, даже поднял радостный тост - кто, мол, живёт по совести, тех судьба оделяет. И все согласились с ним: жене в самом деле было приятно, что их семью отличает удача - пусть даже малостью обретённой земельки - а детишки просто порадовались за родителей, которым вдруг из ничего хорошо стало, потому что так редко бывает.
Хозяин слыл мужиком жёстким, и верховодился, не давая поблажек семейству - в работе, учёбе, бытье. Поэтому наёмные строители отнеслись к его дому по строгим понятиям молодых студентов, коих пригласили давать уроки начинающим школярам - но в богатое поместье, но за хорошие денежки. Они остерегались спорить с хозяином по капризам проекта: а у того иногда появлялась причудливая блажь то в виде статуи у фонтана, или храмовых витражей на окнах.
И строился дом: возносился он споро, словно средневековая крепость поместного барина, которому обиженные вассалы пригрозили крестьянским бунтом. По всему, будто бы так и выходило: уж больно высоко над соседями загордилась двухэтажная крыша, и на восходе солнца она тучно затеняла избушку правого, а на заходе угрожающе смеркла хатёнку левого. К тому же лишние метры - сболтнула дурная жена - завистникам не давали ни минутки покоя; и хозяин ещё больше ершился, злорадствовал что не простой он, а избранный кем-то, кто заправляет судьбой. Может, если б тихи были люди, без гордынь да без завистей, то каждый тогда б жил в своё удовольствие, и не ссорясь с другими - но нынче всякий всякому живёт вперекор.
Никодим подошёл к Кнышеву, когда тот только заливал цокольный фундамент, уводя под землю гаражный бункер и пристройки к нему. Такого в посёлке ещё не видали, чтобы целая машина, автомобиль с колёсами, загонялась в землянку: ну ладно там, когда погреб - а в нём картоха, свеколка, да банки с огурцами да помидорами - святое дело, все так строятся. Но подземный этаж? - это как-то нехорошо, хотя никто не мог объяснить что же тут нехорошего.
-Здорово, сосед.- Никодим опёрся на невысокий деревянный забор, огораживающий их участки друг от друга. И закурил сигаретку для успокоения нервов.
- Ооо, сосед! Здравствуй,- обрадовался Кнышев, пользуясь возможностью лишний раз похвастаться своими замыслами и свершениями.- Видишь, как я тут разворачиваюсь?
- Да вижу.- Никодим пыхнул дымком, и слегка разогнал его перед носом ладонью. Как будто подтормаживая свой рот и клокочущее в нём любопытство.- Ты либо от ядерной войны прячешься?
Кнышев в ответ счастливо хохотнул, с улыбкой глянув на солнце, потом на облака, и деревья, которым здесь вечно жить суждено:- Ты знаешь, я тут столько задумал, что уже даже поверил в бессмертие. Хочется подольше всем этим добром насладиться.