Мы с бабушкой каждое лето встречались в деревне. Когда я был совсем ещё маленький, то не знал что она есть на свете, и что она та самая бабушка: просто меня возили за собой в детской люльке, то за сто шагов от нашего дома, а то за сотню вёрст - и лица, которые надо мною склонялись, пуская от умиления свои взрослые пузыри на губах, казались мне все на одно лицо.
Но потом я подрос, и уже разобрался - что бабушка это та самая, у которой во дворе много кур да гусей, есть пруд вдалеке с карасями, а горизонт чист и светел, незагромождённый бетонными многоэтажками. А ещё у бабушки шершавые заскорузлые ладони и подгоревшие у печки румяные щёки, похожие на пирожки с абрикосовым вареньем. Когда начинались школьные каникулы, я уезжал к ней в деревню, и там ну просто объедался этими пирожками - своими да соседскими. У всех бабушек прямо мания закармливать родных и чужих внучат - им всегда кажется, будто мы плохо растём и худющие как дистрофики.
А рядом с нами жил один бодрый старик; можно даже сказать - мужчина - потому что был он высок да крепок, и мне своими длинными руками и широкими ладонями напоминал подъёмный кран. Как и у того крана под крюком, в его ладонях всегда что-нибудь хранилось для меня под видом волшебного угощения: то яблоки белый налив, мои любименькие, то мелкие груши дичок, уже доспевшие до медового вкуса и таявшие во рту вместе с косточками, а то и сам мёд, не липовый не гречишный не клеверный, а словно бы из разнотравья природы, будто этот старик-великан натаскал его из диких бортей лесных пчёл, всего лишь посунув ладошку-лопату в переполненное сластью дупло.
Я знаю его - это дедушка Яков. Но мне удобнее называть его Яшей, потому что так он как будто бы приближается ко мне со своей высоты и становится другом. Дед Яша всё время носит военный китель с орденом на груди: не скажу, что он очень похож на генерала, но всегда чист и выбрит. Соседские старушки говорят, будто он женихается к моей бабушке - наверное, они ей завидуют - но бабуля им отвечает с улыбкой, что пришёл он за стопочкой чая, а не по жениховским делам.
Я всей этой влюблённой болтовне не особенно верю: может быть, самую чуточку между ними симпатия есть - но ведь они старики, а жениться можно только молоденьким, тем кто носит белую фату и свадебный чёрный костюм. Представляю, как они придут в загс или в церковь, а там регистраторша или поп, которые в два раза моложе скажут:- Венчаются рабы божии! Горько им!- и Яша с бабулей станут при всех целоваться, да ещё накрашенными для свадьбы губами. Неее, всё это выдумки скучающей деревни.
Когда Яша приходит к нам в гости, бабушка не ведёт его в дом, а выносит ему стопочку на пенёк, что давно уже почернел возле завалинки. Я так понимаю - этот пень для особых гостей; возле него можно сидеть часами, разговаривая, беседуя и болтая. Только напитки да угощения на нём меняются местами: а так он почти врос в землю, кряжист и широк, так что кажется будет и дальше неизменен при следующих поколениях, при мне то есть. Вот вчера вечером заходила баба Таня, ближняя соседка - и на пне поместилась ваза с вареньем, чайник, два блюдца и чашки - да, и печенье ещё. Бабуля мне сказала:- Юрик, пойди погуляй, или половись рыбки в пруду,- чтобы побеседовать с Татьяной с глазу на глаз; но я ослушался и всё время шурудил рядом, пытаясь выведать последние новости.
- Маруська, что это он к тебе так часто захаживает?- спросила Танюшка, прихлёбывая горячий чай из цветастого блюдца, и даже схватила с тарелки печенюшку, облизнувшись; но всё это было так, показное - а главным вопрос.
- Да кому ты поверила, подружка моя? брешут.- Маруся завертелась возле пенька, вроде бы поправляя тарелки да чашки, а на самом-то деле отвлекая внимание.
- Дыма без огня не бывает,- резонно брякнула Татьяна, словно бы укоряя подругу в недоверчивой скрытности.- Ты что, думаешь я разболтаю?
Маруся всплеснула руками, и грубо топнула на подбежавшую курицу, сама-то сердясь на Татьяну.- Да не о чем тут болтать. Старые мы уже.
- Ну, для горячего, может, и старые,- усмехнулась подружка, пряча глазёнки в набрякших бровях и морщинах,- а пообжиматься всегда согласные.
И хитро подмигнула:- Целовались уже?
- Да ты сдурела, что ли?! У меня же внук!
Маруся тут же зашарила взглядом по кустам, по сарайкам, проверила даже мелкие щели в земле, словно я - юркая хитрая шпионская мышь.
Она не знала, что я сижу в хате за треснувшим окошком, и всё чутко слушаю.
- Юрка? его ты боишься? Да брось.
- Ага, брось тебе,- уязвилась Маруся.- Я тут недавно до туалета не добежала и села возле куста - а он, оказалось, там в прятки с собакой играл, чуть ли не заглядывая мне в задницу.
Татьяна по-старушечьи рассмеялась, захлёбываясь весёлыми слёзками; а я под окошком захихикал тихонько, без стыда признаваясь - да, было такое. А чего она какает да писает где попало? я же так и сам вляпаться могу, гоняясь за жабами, бабочками и воробьями.
Танюшка пожевала губками, то ли прожёвывая подчерствевшее печенье, то ль обдумывая незлую каверзу.- Так может, его отослать обратно домой, чтобы вам не мешал?
По голосу, по въедливости советов, ей прямо так и хотелось бросить Марусю в объятия Якова, чтобы разболтать потом об этом на всю деревню, слывя и прехитрой сводней, и славной сватьёй. Ещё неизвестно, кто её за язык колобродил - бес или ангел.
- Да не придумывай. Ничему он не мешает - ну сидим там, болтаем.- Маруся смахнула мух полотенцем, давая себе заботу чтобы не покраснеть.- Яшка пару стопочек выпьет, и начинает мне про войну рассказывать.
- Он герой, верно?
- Да какое там. Герои все в генеральских погонах, в штабах, а он пехотинец.- И съязвила:- Разве ты не знаешь, как у нас медали дают?
Увядшее лицо Татьянки ещё больше сморщилось от подступившего к сердцу презрения:- Ох, знаю. Лет десять назад механизаторы богатый собрали урожай, дневали да ночевали в полях - а орден ленина председателю дали, и его дружкам всякие побрякушки. У нас справедливости не было сроду.
- И не будет, пока Христос не сойдёт на землю.
- Это точно, господь наш спаситель.
Тут они обе замолчали, стыдливо но моляще поглядывая в небеса: им вроде бы и хотелось попросить о чём-то хорошем, чудесном, небесного отца - но они явно боялись за это его осуждения, розог, как девочки-детки которые просят конфетки, зная, что у родителей осталось мало денежек до зарплаты.
- Танюшка, а какой он, как ты думаешь?
- Марусь, да об этом даже думать нельзя - веруй, и всё.
- А я вот часто, когда смотрю, то представляю его маленьким и седеньким, в шлёпанцах набосо.
- Грозный он, аки самолёт: вверху не видён, а как подлетит ближе, то и сердце порвётся от ужаса - потому и нельзя его видеть.
В голосе Маруси сквозило сострадание к мукам - не только Христовым, но и ко всеобщим старческим. Вместе с тем, тонкой ажурной сетью души оно неуловимо переплелось с восхищением и нежностью. А Татьяна поглядывала в небеса исподлобья, из-под бровей, словно пугаясь неизвестно откуда подступающих грома да молнии - с надеждой успеть прикрыться ладошкой и локотком, чтобы её не посекло сердитыми громовыми осколками.
Бабушка стояла к окну спиной, и казалась мне школьницей, вытянувшейся вверх в желании отвечать твёрдо выученный урок - или скрипкой, звонко настроженной дирижёром на сольный концерт. А соседка согнулась к пеньку; её плечи - если такое уместно к плечам - были порабощены тяжкими думами; как будто она лошадка, только что вернувшаяся с лесоповала, и завтра её опять ждёт та же работа, успеть бы поесть да уснуть.
Я понял, за что Яков полюбил мою бабушку. И меня кто-нибудь так же полюбит, если я на неё сердцем похож.
Ранним утром, когда бабуля в новом цветастом переднике и синей косынке - как принцесса за пианино - сидела в сарае и доила корову, к нам пришёл седой богатырь Яша с букетом ромашек и корзинкой ранетовских яблок. Тогда я быстренько схватил свою удочку, взял кусок хлеба, и умыкнулся на пруд. Пусть целуются милуются обнимаются, лишь бы не отправляли меня домой - здесь ведь так интересно!