- Пливетик, блатуска!- И солнечная улыбка засияла для меня, распахнулись обьятия словно детская карусель после месячного простоя. Он меня только ждал.- Ты опять к нам плисол?
- Здорово, вовка.- Вокруг незнакомые люди, то ли заняты, то ль смотрят на нас - и я застыдился, протянул лишь ладонь для пожатия, но будь мы одни, то может и кинулся ему бы на шею. Он мой лучший дружок, я к нему только шёл.
Смотрю на добрую лопоухость, на ржаные веснушки, и чувствую что сердце моё уже вспахано-заборонено, густой сдобреный чернозём на целую ладонь покрывает его вкусными ломтями, пора засевать.- Ты скучал без меня?
- А как зэ!- Он так искренне радуется знакомым, да и незнаемым людям, что у него в момент встречи всё на восклицательных знаках - разговоры, походка и жесты. Вот и сейчас он пританцовывает под какую-то тихую музычку, которая звучит в его душе безо всяких диезов-бемолей, даже наверно без нот - а всё же там скрипка, рояль и валторна.
Мы с вовкой с удочками шли к речке. Он как повис собой на моём плече, так и не отпускал его, то ли боясь отстать потеряться, а может оберегая дружка. Меня его ласка немного стесняла: не все ведь прохожие знают инопланетные обычаи и могут придумать о нас невесть что. Тем более, он хоть спокойный парнишка, но по случайному психу становится сильным как бык - и слава богу, что мне не доводилось быть его матадором. Тут совсем не страх: а тяжёлая болезнь разочарования в добрейшем человеке - у меня бы сразу подскочила температура да насморк, а вернее всего что отнялись ноги - ни к кому не сходить - и руки - никого не обнять. Он конечно же прав, что таким внеземельным, и может быть буйным родился, он должен был жить - но опустошённость от вовкиного предательства, если б оно случилось у меня на глазах, всё равно бы проникла в сердце моё, а заполнить его другим вовкой я уже не смогу. Этот всех лучше.
Вот он к речке бежит. Бежи-ииии-ит! Раскинув руки свои в надувшейся рубашонке, как четыре спаренных крыла старинного аэроплана. И два колеса его в ботинках на резиновой подмётке шустро перебирают собой по зелёному лугу, так что кажется самолётик хочет всюду успеть - особенно вон за тем поднебесным серебряным лайнером. На последних десяти шагах перед речкой аэроплан юрко вильнул между жующих ленивых бескрылых коров - что взять с них? телятина - и красиво воспарил над водой, пузырясь тканевой обвивкой матерчатого хвоста и лонжеронов. Ветер сначала издалека подивился - откуда герой? - а потом стал кружить возле него, заползая в рукава да штанины, под трусы и под майку. Аэропланчик-человечек как дитя хохотал от щекотки, двухэтажным крестом ускользая от ветра, и его переливистый смех вместе с парашютами солнечных зайцев мягко опускался на кроны деревьев, в сплетенье густющих ветвей - но не гас там как темь, а опускаясь на землю ещё долго разносился по гнёздам да норам, по боязливым сердцам.
Потом вдруг из небесной сини аэроплан прыгнул в воду, словно падучая звезда под желание дня, будто шальная пуля душу развёрстав - и загребая в свои широкие карманы рыбёшек, раков да мелкую дичь на осоке, вынырнул с водорослями на носу.
- Вовка, ты?!- я сделал умопомрачительный вид, что низвержен во прах; и растерян.
- Я! блатуска!!- Он просто был счастлив моим удивлением, но особенно прелестным хихиканьем трёх милых девчат на лугу, уже стоявших раздето словно белые домашние гусочки.- Девсёнки, сигайте ко мне!- повёл он к ним своим покрасневшим от загара утиным носом; но подружки лишь слегка потрогали лапками прохладную водичку и отошли попастись на зелёной травке.
Я словно вернулся в беззаботное детство. Рядом со мной опять русоголовый школьный дружочек: он бултыхливо ныряет с головой, но так чтобы над водой торчал поплавок голой задницы, а гогочущие пацанята на берегу стараются крепко залепить в гузно грязью.
- Иди ко мне! Сигай, блатуска!- Вовка ещё ни разу не назвал мя по имени, потому что имён да званий для него нет: только бабуска, дедуска, тётя и дядя. Да теперь вот и брат-братушка, которых он услыхал в рыночной забегаловке. Хотя я поначалу ему и представился, с поклоном да реверансом, как приехавший золочёный конкистадор лупатому ошеломлённому аборигену - но его головка не в силах упомнить каждого прибывшего иноземца, мы для него на одно лицо. И я ничуть не обольщаюсь, что именно я ему теперь нужен - он примет в своё сердце любое добро, а зло буйно отторгнет.
Вовка всех людей - местных и чужих - считает своими дружками. Для него нет препятствий в знакомстве, как бывает между мозговитыми людьми - наоборот, оказывается именно мозги и разум мешают нам, людям, стать ближе друг к другу. Потому что мы сразу же начинаем оценивать, подходит ли этот, или другой человек, нам по своему классовому, матерьяльному или умственному уровню - а если он кажется низким недалёким неровней, то наш прагматичный разум сразу же его от своего тела отсекает, не давая сердцу и душе шепнуть себе какую-нибудь добрую подсказку. Например, что это просто хороший человек, и было бы радостью заиметь с ним личные благородные отношения - ведь таких в жизни уже может не встретиться, хоть даже среди золотой элиты.
Недавно вовка пристраивался к одной весёлой компании на этом же пляже. Вернее сказать, он незаметно подлаживался - но незаметно только для него самого, а остальным - и компании, и прочим созерцающим - такое внимание казалось навязчивым. Компашке очень не хотелось приглашать вовку к скатёрному столу, потому что ещё неизвестно как он себя поведёт, слабоумный дурачок. Может быть, сразу слюней напустит: а там, у накрытья, пласты дорогой буженины, красная прекрасная сёмга, и прочая дороговизна во главе с коньяком. В общем, дамочка из компании хитро угостила вовочку толстым бутербродом с тонкой прослойкой сыра да колбасы, попросив бултыхаться для неё на лягушачьем мелководье - и пока он барахтался там, смеясь да радуя женскому в своей мальчишеской жизни, они быстренько кушали.
И так вот бывает...
- Ну почему ты одежду не скинул, балбеска?
Я стою перед ним с расплёснутыми руками-крылами, словно маменька-квочка, нарочито сердит: а в душе моей нарождается жёлто-сиреневая благость дня, в котором сиюминутная солнечная мечта уже скоро сменится предступающей вечерней фантазией, но внутри меня будут играть те же самые инструменты музык и вторить им такие ж приятные оперные голоса.
Отчего это? Вот он стоит предо мной - дурачок - недоумок - блаженный - но кажется будто я мудрому пророку в очи смотрю, и не будет мне полной радости наглядеться во всю мою жизнь - потому что лишь бы он рядом был, и каждый мне день чудо новое в себе принесёт.
- Аааа, ладно! станы и лубаска высохнут быстло.
Он как маленький кутёнок сбросил наземь липкую одежду будто намокшую шкуру, неуклюжими лапами неудобно тяня тесную рубашонку за ушами; а скинув вослед и сандалии - хлоп-хлоп в разные стороны - побежал к молодёжкам знакомиться. Те, увидев его загребущие руки, в три голоса взвизгнули - и завертелась по лугу кутерьма, в жёлтозелёном облаке которой крякали мычали да блеяли неизвестно кто и непонятно откуда. Я остался один здесь, а они все сменились в параллельный увлекательный мир, чтобы вволю наигравшись вернуться обратно.
Вовка прилёг рядом со мной - словно калач возле самовара; умаялся, поостыл, загорает. И мечтательно краник открыл:- А знаес, где я зыл ланьсэ?
Я приподнялся на локте: думаю - сейчас он покажет мне дом свой, слева от речки. Но он рукой в небеса - мах - ладонью от слепоты прикрываясь:- Вон тама, на солныске. А потом я до вас спустился. Стобы ладости больсэ.
- Кто тебе рассказал об этом?- ах, что за премудрый старик его этой чудесной судьбе надоумил! сам на тот свет в доброте уходя.
- Наса воспитательнитса говолила. И поэтому от солныска лызый я.
Как много в вовкиной речи похожести на каждое малопонятное слово: рыжий - лысый - лыжный. И когда он так разговаривает, то я занимательно фантазирую про одного рыжего, который снёс лысое яйцо, катаясь на лыжах по лесу.
Вдоволь накупавшись и позагорав, мы сели в тихом укромном месте подальше от прочих рыбаков. И хоть клёва тут, по обыкновению, не ожидалось, но зато к нам не подойдёт какой-нибудь дурачок и не скажет на вовку - о, привет, дурачок! - А вовочка станет от радости прыгать вокруг, только за то что его заметили, да поручкались с ним. И я мог бы наговорить больших гадостей тому мелкому рыбачку-человечку, заступаясь своего блаженного дружка, или даже подрался.
Да ну их - надоели нам все непонятливые. Вон вовка бегает просто за бабочками, и мне на душе хорошо да спокойно.
- Вовочка! Ты ловить рыбу будешь?
Подбежал как пузырь: радужного цвета и ветром надутый.- Буду конесно! А как?
- Как-как, покакаешь дома.- Я нарошно грубоват с ним сейчас, чтобы он не отвлекался; в нём ведь словно в ребёнке упрятано сто интересных игр, и каждая из них сей момент желает прорваться наружу - с одной я управлюсь, а все вместе мне не осилить. Так пусть сидят рядом.
Я наживил червяков на две наши удочки; лупатый молодой вовка-птенец с разинутым клювом внимательно смотрел, будто намеряясь склевать. Он заходил то справа-слева, то со спины - вроде бы изучая мой рыбацкий опыт - а потом быстро взял червяка из банки, поднёс ко рту, и я едва успел выбить поживу из его шаловливых рук.
А если б это был скорпион? или пчела.
- Володь, нельзя его есть. Он только для рыб.
- А я понюхаю и полозу. Селвяк землёй пахнет.
- Интересно, а чем пахнешь ты?
Он тут же задумался, скорчив интересную рожицу мудрого учёного, который попал в затруднение на неожиданном парадоксе.- Не знаю тотьсно. Бабуска говолит, сто молоком.
Какая бабушка - неизвестно: их может быть целых сто штук, потому что имена наши человечьи он всегда забывает. И если нужно точно выведать у вовки подробности какого-либо случая, то приходится долго наводить его на приметы, особенности говорка, и кто где живёт.
А ещё словечки - тотьсно, конесно, и тсесное слово - он любит употреблять для представительности своей полудетской персоны во взрослых компаниях, особенно если его сразу хорошо принимают и жмут крепко руку.
Но я отвлёкся - а тут опа! попался - на крючке сидел неплохой окунёк размером с ладошку и удивлённо хлопал зелёными веками. С коряг на него лупато глазели злорадствующие лягушки, переквакиваясь-пересмехиваясь между собой.
У вовочки затряслись руки:- Вот это лыба!- и он подставил под малыша огромный щучиный садок, боясь либо что тот порвёт своим весом тонкую леску.
- Мы поймали, да?!- На меня смотрели круглые радостные глаза львёнка, которому только что большая черепаха спела песню. Не хотелось их огорчать, а пришлось:- Это я поймал, вовочка. Твоя лыбка ещё не клевала.
Ух, как ему восхотелось самому потащить за жабры свою первую добычу!
Он затих возле удочки; и такого терпения я у него никогда не замечал. Ведь трудно инопланетянину следить за одним неподвижным красным поплавком, когда вокруг разноцветная бурлящая земная жизнь. Наверное, он представил себя исследователем подводной атлантиды - хоть мелкой, речной, но до ужаса интересной.
Вовка и сам мне похож на атланта. Вот сидит он рядом со мной, и с бережка как будто бы в воду хвостом своим плещет. Сдавленый нос, широкий раздвинутый рот в улыбке кита - расплескал все моря, океаны - а на дне желудка ещё остались непереваренные крохи больших глубоководных барракуд.
Ах, зачем я показал ему эту рыбалку? он теперь не уйдёт отсюда, за первой махонькой рыбкой ждя вторую побольше, следом третью ещё покрупнее, а уж десятая у него должна быть размером с акулу.
- Вовочка, есть хочешь?- не пора ль нам домой.
- Нене! Я есё полыбатсю.- Этот мелкоразвитый недотёпа сразу догадывается обо всех моих хитростях. Конечно, если бы я строил вокруг него сердечные крепости тюрем да казематов, и опутывал колючей проволокой козней да интриг, то он бы из них по век жизни не выбрался. Но я играю с ним будто с маленьким дитём, а ребятишки очень тонко вокруг себя чувствуют примитивную размазню взрослых: - сьешь кашку, доченька - а ты мне купишь шоколадку? - и добрая матушка тут же оказывается в западне своих ласковых уговоров.
Вовка уже полчаса сидит неподвижно, вперившись в поплавок своим взглядом и кончиком высунутого языка. Он мне напоминает вожделённого робинзона, перед которым только что мелькнул на горизонте еле видимый парус - и вот он жестоко, с мукой для верящего сердца выжидает, в какую же сторону плывёт этот корабль, зная что до него никогда не докричаться. Те рыбы, которые сейчас плавают вокруг толстого крючка - вернее, вокруг его жертвенного червяка - и есть вовкины мистические голландцы, кои летуче подымаются со дна морского, ужасая но и завораживая мощью своей преисподней химеры.
Ведь он, наверное, сам ни разу не ловил рыбку - не вытягивал из воды серебристые паруса-плавники, млея от её пучеглазого неподвижного взора, от жадной шарнирной пасти, в коей молчаливо сокрыты все тайны речного колодника. Мужики, может, для смеха и давали вовке подержаться за удилище - сзади за рюмкой водки потешаясь над незадачливым дурачком, у которого и вещей-то своих личных никогда не было. А вовке, я уверен, тоже хочется удочку с рыбой, дом жену да ребятишек: в сладкой зависти глядя на всех жить как все.
Я уже совершенно не замечаю в нём дурости, а только мне пока непонятное мирское блаженство. Он иногда ещё пускает мне слюни как маленький ребёнок, частенько забывает почистить зубы если в его инопланетном дому не напомнят об этом, и после уборной не всегда моет руки. Но в нас, взрослых да умных людях - как мы считаем себя и друг друга - нет и сотой доли, нет хромого калеки-процентика от того вовкиного счастья и наслаждения, которыми он осязает окружающий мир, белый свет и вселенную. Он в своём поплавке видит больше, чем я повидал за всю жизнь. Я слепец - и мне плохо от этого. А ведь есть ещё люди много слепче меня.
- Вовка, а ты долго можешь ждать свою рыбку?
Он перевёл на меня свой восторженный взгляд:- Всё влемя пока меня воспитательнитса не забелёт.
- Тащи её!!!
От моего радостного крика он резко дёрнул удилище, только не вверх, а наискось прямо в мой раззявленный рот; и хоть такая ловля была не по правилам, но на крючке его золотилась рыбка - может даже та самая, что исполняет желанья.
Я осторожненько снял её, обнял ладонями, и сразу же передал хозяину, вовке. Пусть лучше он попользуется - так будет честнее. Ведь у меня уже всё есть из того что можно купить. А ему ещё многое нужно.
Вовка принял золотую рыбку в свои дрожащие руки; поднёс её к самому рту; и глядя в голубенькое небо, стал загадывать трепетные потаённые желания. Я слышал только его лёгкий цыплячий шепоток, быстро сносимый в камыши дуновеем: - позалуста... позалуста... позалуста...