Я мечтаю оставить творенье своё в приснопамятной вечности. Неужель я болван или трус, не имеющий силы души? нет, по-моему любой человек может статься единственным во вселенной, если отважно возжелает сего.
Взять хоть мир философствующих эллинов или боевых римлян. Что они, не такие как мы? да те ж самые. Так же дрались, работали, пьянствовали из своих кубков и древних амфор. А всё различие только в том, что у нас стаканы да бутылки, а вместо молотка и резца мы используем пневматику да электричество, и на боку висит кобура с пистолетом взамен тяжеленного меча. Весь вопрос только - вспомнят ли нас.
Мы скорей всего славим те древние века и жильцов тех, потому что тогда было зарожденье культуры. Зачаток и детство. А дитё всегда раскованно и свободно в своём понимании открывающегося пред ним мира, и в творчестве - хоть во благо или во зло рядом живущих людей. Тем цивилизациям нечего было бояться - нет догматов, канонов, этики и морали, нет разрешений но и нету запретов. Твори, человек - так, как только ты представляешь и понимаешь сей вольный прекрасный мир. И даже если приговорят тебя к смерти целым ареопагом, как Сократа иль Цезаря, это совсем не умалит твоих заслуг перед человечеством. Поэтому и летописи тех древних лет так открыты, прозрачны, чисты в своей исторической правде, а если встречаются средь них легенды да мифы, то ведь это не корыстное враньё, а фантазия от щедрого сердца, которое не хочет жить в темнице под слабой лучиной, но требует себе луг зелёный и солнце.
В нас, нынешних, очень мало свободы и воли тех давних веков. Сейчас для людей всё больше строится преград и табу на темы политической, религиозной, и половой, и многих других безобидностей-толерантностей. Тому не скажи, этого не обидь; те тоже, глядь, губы надули и через секунду заплачут, что их нетерпимо назвали. Мы сами придумали себе глупые запреты, и так часто показывали на них пальцем - айяяй - что все люди и вправду стали считать чистое грязным, а слово - убийцей. И теперь даже перед собой, в тишине квартиры, возникает фантом чёрного езуита, который грозится - не делай так, а то сожгу, делай вот так, тогда не трону. А мы этого давно истлевшего чёрта и сейчас почему-то боимся.
Милый клерк, вспомни себя в маленьком возрасте - ты ведь родился мужчиной. У тебя не только был писюнишка между слабеньких ног, но и огромное желание вырасти настоящим мужиком - строителем иль космонавтом. Когда в школе на уроках литературы рассказывали про былинных богатырей, ты мечтал стать таким же - чтобы и о тебе слагали легенды; ты даже выпросил у отца на последние, может быть, деньги, большой красный меч со щитом - чтобы родину защитять. Когда на уроках истории славили героев войны и труда, ты страстно желал себе почестей тоже; но не пустых эфемерных, а чтобы по совести, чтобы мышцы от напруги трещали, зудели - бугря на левой груди то ли сердце, то ль душу, а скорей всего славу и гордость.
Куда же пропали великие грёзы из жизни твоей? неужели вся сила ушла в писанину бумажек, дробленье по клавишам, и включая свой чёрный компьютер, ты как серая мышь погружаешься в норку, пряча себя и свой хвост от опасной тяжёлой клыкастой реальности, как от кота?
Да - ведь тобой управляет деловая железная леди. Ты говоришь с восхищением, и даже с опаской о неимоверной силе сей офисной железяки, которая языком, горлом, а где и визгливым матом насаждает свои благолепные порядки в каждой планктонной конторе. Всюду ей чудится хаос; химеры да бесы тяжёлой поступью шагают в её отвратительных снах, над ней измываются, извращаются зло - и эти соблазны да пакости своих сновидений, порочность затаённых фантазий, она грешит на людей - борясь с ними вьяве.
Милая дамочка - куда же делась из тебя та весёлая зеленоглазая девчонка? которая бабочкой взлетала над землёй, даже ещё не видя восхищённых мужских взглядов, а только наитием чувствуя, как они исподтишка парусят под её красную короткую юбку. Твой грудноватый чуть смех, чуть ли плач, услышанный вдруг то справа, то слева, тут же взрывался в сердцах, как бомба подымая до небес и сладко шмякая об серый асфальт. Чёрные короткие кудри, казалось, что от края в край горизонта плетут невесомую сеть: и хоть никто не чует на себе этой липкой паутины - но вдруг уходя в неведомое от тебя, снова возвращается, притянутый за уши нежной любовью.
Солнышко! ты светила всем людям так ярко, что приходилось глаза закрывать, боясь оборзеть до правильности, до праведности от чистой твоей красоты.
Куда только всё делось? Ходишь величаво матрона, высокомерно задрав длинноволосую крашеную голову, и матюгаешься руганью в каждый раззявленный рот, гордясь этим новым вельможным почитанием.
Но: деловая железная леди - вы давно заржавели. Сверху ещё не видать вашей бурой окалины: её укрывает одежда дорогих магазинов, обувка от пьеров версачей. А глубже, под нижним бельишком, стухляются плесень да шлак. Они подломляют скелет: несущие балки трещат, там где сердце - в нём нет ни одной целой стенки, и ветер сквозит слабый прах каждый миг, каждый вздох ваш.
Нет, я зримо обманут бытьём - я знаю, что немало найдётся и в нынешнем времени самых отчаянных авантюристов, которым наскучила серость одинаковых будней, что словно мыши снуют между скрипучими офисными столиками зачуханных клерков и их деловитых начальниц. И можно набрать целый город жильцов для всякой приятной эпохи: звенящих рыцарей и тургеневских барышень, кутил мушкетёров и развратниц гетер, одалисок, легионеров, янычар - которые решатся воочию узреть настоящую быль тех времён, даже хоть и ценой своей жизни.
Ведь я совершенно - хотя нет, на три четверти - не верю хроникам ближайших пяти столетий. В крупном-то они, может, и правду писали, потому что обмануть потомков на уровне событий эпохи трудно, почти невозможно. Правления царские, бунты крестьянские, реформы и революции - конечно сюжетны, и потому неизменны. А вот подспудные камни, подковёрные интриги, и тёмные биографии очень легко замолчать, скрыть от общественности, которая будет выискивать истину, как зерно гречихи в банке семечной шелухи. Буквы подтираются бритвочкой, свидетели ножичком, омывается кровь. Даже природный тот мир из обманчивых книг мне представляется чёрным когтистым, без лучика солнца.
Чем более зрели цивилизации, тем коварнее становились их важные люди, властители - где лаской, угрозой, обманом привлекая к себе на службу культурных творцов как верховных жрецов. Кто нам так яво представил Иванку Грозного, забившего досмерти своего любимого сына? живописец Илюшенька Репин. Царь у него мелкий трухлявый - но демонический, и видно, что он озверел на мальчонку именно из-за своей старческой дряхлости, чтобы доказать непокорным - огого, челядь! я ещё в силе. - Следом за Репиным поверивший ему Серёженька Эйзенштейн снял на киноплёнку такого ужасного дьявола в обличье царя, что невозможно усомниться реальности этой исторической фигуры и его сатанинскому характеру - стоит только почти воочию посмотреть, как он гробил на плаху своих приближённых, и даже собственной рукой с большим ножиком режет старуху Серафиму Бирман в образе тётки родной. А после Эйзенштейна обязательно придёт в культуру впечатлённый его гением талантливейший писатель, и напишет такое про Грозного! что все прочитавшие это содрогнутся в ночных сновидениях ада.
Культуре всегда нужно радоваться как величию среди низости, ведь она в памятные хроники человечества выдвигает всё лучшее - но ей нельзя верить, потому что она по самые бледные щёчки своих воинственных атлантов и смущённых кариатид, на которых жиздется, наполнена химерами великих творцов - кои ласковой силой властителей, стряпчих, попов втиснуты в робкие души. И вот пока наше прошлое ещё не загажено по самую маковку, я решил предъявить его своему пацану.
В наш город привезли на днях большую выставку Александра Сергеича Пушкина. Всю: с вещами, картинами, целым пушкинским домом и даже запахом речки Невы. Красота, говорят - те кто видел уже. И мы с малышом собирались сходить в воскресенье. Да только вот раньше пришлось - самоволкой.
А дело так было: заявили нам по телевизору разные учёные-копчёные, что скоро можно будет доставать из домов, желательно деревянных или кирпичных, голоса давно почивших людей - мёртвых, значит. И вроде создали такие приборы, которые улавливают теноры, сопраны, дисканты - прямо из старых слоёв штукатурки да пакли, куда те забиваются, прячутся и живут там тайком от хозяев.
- Как это?- спросил у меня потрясённый малыш.- Даже Пушкина можно достать из стены?
- Ага.- Я сладко закусил губу, втихую развивая эту приятную мысль в своей мечтательной голове, где помещались не только мозговые извилины, но и воздушные замки вместе с космопортами будущего.- Если скоро нам будет возможным метаться средь звёзд на школьном велосипеде, то почему ж не воскресить и поэта великого.
- Откуда мы достанем его? От него ведь кроме души ничего не осталось.
- Это же очень просто.- Я начал объяснять ему то, что мне самому нагадали по телевизору ведьмы да колдуны в тёмных пиджаках да плисовых юбках.- Когда мы с тобой разговариваем, то все наши буквы, слова, пролетая сквозь уши, прячутся в трещинах стен и живут себе там до поры вековой. Но если им крикнуть погромче, с прибором - аууу, брат Пушкин! выходь! - тогда он сам к нам придёт кудрявый чернявый весёлый, и скажет о том, какое чудное мгновенье, своим знойным африканским голоском.
- а вдруг он ругался с Наташей?- мальчонка даже взялся обеими руками за покрасневшие щёки, представляя всю ересь, которую вытянут псевдоучёные из мышиных щелей да дыр тараканьих.- Ойёёй, как будет стыдно...
Я опешил. Вот тебе и развитие науки. Да не дай бог!- Слушай. Сегодня же ночью берём с собой крючья и идём расконопачивать пушкинский дом, чтобы выпустить все голоса в поднебесную высь. Согласен?
- Я с тобой навсегда. Будем биться за правду.- Он ни капельки не раздумывал, хотя знал, что поймай нас милиция, или даже плюгавый смотритель музея, то обоих расстреляют у стенки из тех пистолетов дуэльных. И пусть - а всё равно никто в мире не услышит матюки Пушкина, останется от него лишь святое.
И вот мы ползём по тротуарам, улицам и кварталам, сбоку огибая штакетники, а дороги по пешеходному переходу. Полусонные шофёры пропускают нас, принимая за лежачих милицейских.- ты как?- тихонько вопрошаю я, слившись с асфальтом у гаишного поста.- их надо отвлечь,- он с натугой раскачивает ближнюю машинку, и под визги сигнализации мы скрываемся в кустах, где яво пахнет дерьмом да пивом. В маленьком домике Пушкина ведь нет туалета для посетителей - только Наташин и Сашин - поэтому именно сюда ходят очарованные туристы.
- Ох, и гавнистенький ты,- сказал я ехидно но ласково, приобняв его за узкие плечики, когда мы благополучно выползли у самого деревянного крылечика. Оставалось два шага до подвига.
- Фууууу!- сморщил он сопливый свой нос, шмыгая им в сторону от меня. И хихикнул:- Как нам теперь вместе жить?
- тише.- Я пригнулся до земли, спрятав в лопухи яркую бритую голову. Но луна всё равно сидела на ней лунным зайцем, не желая слезать. Тогда мальчишка шлёпнул ей по загривку, и она с пронзительным кошачьим визгом снова умчалась в небеса, зримо перебирая по воздуху лапами.
- видишь?- В левом углу дома на окошке сквозь занавесь блеснул огонёк. Такой слабый, что казалось, он боялся даже спичечным светом разбудить своих древних ушедших хозяев.
- наташа?!- шепнул мальчонка мне на ухо, будто кролик дрожа от страха неизвестного вируса, приползшего в тёплую и спокойную клетку.
- или саша,- дал я ему ещё немного потрястись в чудесах. А потом успокоил:- Это смотритель, сморчок-старичок. Он сейчас прохромает вкруг дома, и по всем комнаткам - а после тихонько уснёт до утра. Тогда придёт наше время. Ждём.
Ночь опасна тем, что в ней ничего не видно. Поэтому она и тревожна. На том месте, где только что был мой рюкзак, может оказаться злобный оскал неведомого существа - невиданного даже науке, потому что в темноте появляются разные инопланетные и потусторонние твари - и сунув руку за шапкой потеплее одеться, я вдруг пальцами осязу клыки распалённого зверя, а его жадные челюсти сомкнутся вдруг на моей человечьей поживе.
Ночью я, царь природы и мира, становлюсь его жертвой, оттого что ничего в нём не вижу, и какой-нибудь маленький гнусенький мышонок, пробежав по моей голой шее, может напугать меня досмерти - я вдруг ощутю на своей беззащитности острый нож приговорившей мя гильотины, и если не шея, то сердце моё примет эту кровожадную бритву, распавшись из живого на два куска мёртвого мяса.
Ночью я бог; хоть сам во власти своих фантазийных химер, но и властвую ими, силой одной только мысли пуская их по нашей планете и вселенскому космосу - я снимаю с них оковы труда и забот, повседневной мирской суеты, а они в благодарность за волю свою приносят мне чудесные сны да волшебные грёзы.
На тихой улочке в свете старинных газовых фонарей кружились только мелкие мотыльки да совки, как мушки на глазу. И кроме них уснуло всё - даже я придремал. Но среди подступившего прекрасного сна - я почти уже видел царевну-смеяну, улыбку узрел и её башмачки - ктото сильно пихнул меня в бок:- нам пора!
Ох, как тяжело взрослому просыпаться, даже для подвигов. Всегда хочется попросить - отложите геройство хотя б на часок - а тебе уже в руки гранату суют и шлем на башку. Один товарищ зачитывает приказ об великом свершеньи, а другой тут же сочиняет родным благороднейший реквием. И в голове шебуршит строевой многоножкой ленивая мысль - ребята, ну может быть завтра?
- ты что, испугался?!- лупатыми отчаянными глазёнками взглянул на меня малолетний кургузый боец; но поправив свою портупею-мотню, где чуть было позорной кучкой не отложился немощный страх, я храбро и глухо отгукал как филин:- хохо, хохохо, насмешил. Не такое видали.
Подползли, блестя кожей змеиной. Заглянули в окно вольным взором орла. И как мыши шепнулись друг с другом:- он спит.- А потом словно злые стервятники набросились на паклю меж брёвен, и стали выклёвывать отовсюду сей прах вековой. Поверит ли кто мне когда, или выдумкой хитрой сочтёт - но я вьяве видел, как прежде спелёнутые временем, почти мёртвые, коматозные голоса отплывали голубым свечением к небесам, вожделённо перебирая в воздухе сильно сомлевшими лазурными крыльями и очарованно смеясь над уснувшим проулком, над городом спящим.
Их никто бы уже не сумел догнать хоть даже самолётом, иль на ракете. И теперь, в этот ослепительный для душ наших миг, совершенно зря завыла милицейская сирена у тёмного палисадника соседнего дома - как та самая осторожно злая собака, которая испуганно опросталась брехливым лаем, сонно упустив обнаглевших воров.
- Сдавайтесь! Сдавайтесь! Сдавайтесь!- дико заорал в мегафон дурной милицейский голос, видимо стараясь выслужиться за сбежавших вчера отъявленных хулиганов и ненайденные с бельевой верёвки женские панталоны.
- По-па-лись...- Я обречённо потащил мальца в хату, словно бы на эшафоте пересчитывая по слогам три крылечных ступеньки. Теперь они останутся в моей памяти до последнего скрипа: оссссудят-посссссадят-расссссстрелят. - заткнитесь, дуррры!
- Кому ты?!- Он испуганно жался ко мне, посильнее, покрепче вдавливая свою ладошку в мою, чтоб почувствовать близость, и отвагу, которой у нас на двоих с гулькин хер оставалось. К ней бы ещё автомат с холостыми, и хоть пару петард. Эх, не задарма бы!
- Хватит труситься, малыш! Ищи дуэльный пистолет. Он где-то в Сашином кабинете.
Кабинет. Где же? как же.
По путеводителю я помнил, что он то ль второй, или третий от гостиной. Я вьяве чертыхнулся на себя: давно ведь собирался посетить салон Пушкиных-Гончаровых, да всё откладывал. То не так, мол, одет - то манеры далеки от господских. А ведь приняли бы меня как доброго гостя, потому что не снобы хозяева - сами живут небогато, и бывает, копейку считают.
Мальчишка юрко нёсся впереди меня, предупреждая о тёмных опасностях: нишах, альковах, потайках - где стояли вазоны с цветами и барельефы старинных господ. В дальнем крыле сего длинного дома заверещал сторожёвый свисток, ускоряя наш ход и весь замороженный сюжет этой романтической пьески. Да-ааа; вот уж вляпались по доброте стихотворной души.
- здесь!- тихонько визнул малец от ожидаемой радости, как если бы мы искали золотой клад и он первым узрел яркий цветок воскресённого папоротника.
Так и есть: под лунным светом, кроваво мистично и нежно, будто волшебная скрипка под бархатом алым, словно голая женщина в первую брачную ночь, едва осязаемая на эфемерном ложе любви - возлежала кобура с пистолетом. Сумка, шкатулка, футляр.
Мальчонка уже суетился вокруг, подгоняя - быстрей! - а я медленно подходил к столу, который казался мне толстым жандармским урядником - он в упоении потирал свои пухленькие дубовые ручки-да-ножки, приглашая - возьми! - и я понял, что вот теперь-то отвечу за все свои императорские памфлеты, дворцовые эпиграммы, и даже за Аннушку Керн, кою я всё ж-таки огулял с божьей помощью.
Простите меня, люди добрые - и ты, Наташка, прости! Не ведая дня или ночи, прошлого ль будущего, я насыпал в ствол пороху, засадил туда злую пыж-пулю - и выстрелил. В тот дьявольский рок, что преследует меня почти двести лет, следуя по пятам с кляузами доносами анонимками.
Звякнуло в доме стекло. На улице всхрипнул Дантес. Отчаянно забрехали ищейки, яро срываясь с полицейских поводков. В дальнем переулке просвистел испуганный городовой.
- Бежиыыым!!! - Тут заячий голос, больше похожий на детский, изо всех слабых сил треснул меня по загривку; и я, кинув в свой фаэтон плюшевого мальчонку, сорвался как взбесившаяся лошадь - сквозь чёрный ход, проходной двор, и дыру во времени.
Очнулись мы у себя дома пред телевизором, и будто клопы расползлись по разным углам дивана. Тряслись-дрожали словно пиявки, как овцы блеяли; и не зря. Следом за нами, высадив крепкой ногой хлипкий замок, вломился участковый - краснощёкий мордатый - но ясно стало, что пить кровушку сей миг будет он. Из нас, бледных как смерть.
Тут в телевизоре показалась говорящая голова в лиловом мундире, погрозила нам толстеньким пальцем, и произнесла замогильным голосом, похожим на кровавояркие искусственные розы:- Сегодня ночью был осквернён музей величайшего Александра Пушкина сын Сергеевича. Похищен бесценный дуэльный пистолет. При этом кощунстве ранен осколком в щёку лейтенант Данатесов.-
Участковый обернулся ко мне, сверля взглядом дырку во лбу; и я сразу же яво почуствовал как стальные перья быстрореза вскрывают мой череп:- Это вы. Уже весь город наш наизнанку вывернули. Больше некому.
Мальчишка кинулся перед ним на коленки, обнял за милицейскую мантию, и залопотал быстробыстро словно провинившийся паж королю:- Ваше величество, я клянусь своим последним молочным зубом, что он всю ночь меня охранял оберегал и никуда из дома не отлучался.
- А я свой железный даю на отлуп, что пацан был при мне.- Выдавив из себя десяток гнилых слов, будто перезревшихся слив, я надёжливо снова затих.
Было видно, как не хотелось королю тянуть нас в пыточную инквизицию. Он в отличие от жестоких монархов казался нам добрым, ленивым, великодушным. Нужно лишь чуточку подпустить жалости. Или юмора со слезой.
- Значит, друг другу алиби приготовили,- укоряюще покачал он короной с алмазной кокардой.
- это называется незумция превиновности!- хихикнул кто-то спод мантии, может мышонок.
И тут государь наконец-то захохотал.- Ой, уууумник! Ну, ууумник!- чуть ли не пел участковый, вытирая с глаз весёлые слёзы обушком лилового рукава.- Наверное, в адвокаты пойдёшь!- Скорость черепного сверла сильно замедлилась, и тряский шум в моей голове стал утихать.- Да и чёрт с ним, этим рыжим прохиндеем Данатесовым. Я всегда его презирал, ещё со времён Пушкина.- Проклятый бур совсем остановился, а ведь как испугал поначалу. Но..:- Но пистолет вы верните. Это народное достояние. Ясно?!
- Ясно,- опустили мы головы, большую и маленькую, стриженую и вихрастую.