Чем берут за душу старые зодчие постройки? тем, что кажется сейчас вот выйдет из кованых ворот бородатый мужик с большим кулём на плече и крикнет глухим натруженным басом:- Чего стоишь как пень? Запрягай!
Я отставлю в сторону к висячему сальному фонарю свою пижонскую золочёную трость и толстый портфель с документами, а сам, засучив манжеты накрахмаленной рубашки, стану под ражую лошадь натягивать усохший хомут, заводить удила и прочую упряжь. Маленький сын купца, почти совсем шкет, будет у моих ног крутиться, пища:- не так, дяденька! да не так!- и голосок его звонкий понесётся вдоль утренней зевающей улицы к сморкающим в два пальца торговым рядам. И оттуда вернётся ко мне дроблёным ярмарочным переплясом-пересмехом, словно спелые семечки сыплются с поседевшего подсолнуха:- станови, выгружай, заноси!..
Когда к Ерёме в дом Олёнка пришла, дядька её ничем порадовать не смог: - Сбежал твой жених. Вон, с Янкой подрался и сбежал в истерике.
- Ты врёшь, Зиновий, он сильнее вас всех. Он вернётся - вот увидишь.
Зяма горько усмехнулся: - Ты в это веришь? Тогда приходи после работы и жди его. Заодно и за Янкой присмотришь...
Дни идут, неделя прошла. Янка уже встаёт, ходит босыми ногами, как Стракоша научила.
- Олёна, выходи за меня замуж.
Он так ненавязчиво сказал, что девчонка приняла всё за шутку.
- Я всерьёз говорю.
Олёнка оглянулась от окна. - Мне никто не нужен, кроме него.
Янко ударил кулаком в стену: - Зиновий правду сказал - Ерёма истерик. Тебе с ним долго не жить, потому что он мальчишка, романтик, а мужик должен быть разумным. Олёна, я сделаю тебя счастливой, поверь мне. Та ночь во мне всё перевернула. Я буду предан тебе и сыну. Ну чего ты ждёшь?
- Жду, Янка. Жду Ерёмушкиной силы и шага навстречу; жду, что обнимет меня за плечи, когда я стою у окна и смотрю на его отражение в стекле. Ласкаю его тело на холодной измороси дождя, целую лицо, вдыхаю запах волос, хоть он и далеко. Жаль, что я женщина, и не могу подойти к нему первая, чтобы попросить о любви. Я говорю со своими друзьями, с тобой сейчас, а вижу только его, и все мои движения неловки и угловаты. И смех, наверное, глупый и ненастоящий.
Я так долго жила сильной, Янка, что никому не позволю жалеть себя. Только ему, Еремею, дозволена моя большая слабость, моя любовь. Потому что бог скорее сбережёт человека нужного и родного, чем бродяжку неприкаянного. Поверишь, Янко, я бы и за сундук миллиардных драгоценностей не отдала другому теперь своего поцелуя. Даже на секунду нельзя помыслить о предательстве любимого, оттого что потом и мне, и ему, вместе с тоской смертельной доживать. Если я только захочу другого, то как будто приговорю Ерёмушку. А если совсем позволю - побегу домой, кричать буду - не умирай, родненький...
=================================================
После короткого балагурства бригада вновь принялась за работу. И Пимен до вечерни с ними рядом трудился, помогая то силком, а то шуткой. Его нравоучительные сказки веселили прохожих, а срамящие укоры вгоняли в краску самых завзятых лежебок, которым поверить трудно, что с цирком выгорит дело.
Вот и Богатуш, качая детскую коляску, стоит рядом на крепких ногах, высоко задрав утиный нос - сверху поглядывает на кичливого деда, в раж вошедшего: - Неужли я не понимаю, что затеял ты с землёй делать? Скупил у пьяных огрызков их просторные паи задёшево, а после самих дураков пустишь по миру - без флага, без родины. Ho меня твоё пузо не задавит: хрен тебе в очедло, а пруд останется наш. - Дед по локоть отмерил Богатушу, тыкая на него костяшкой пальца, и грозился живодёрно: - Спалю тебя, иуда. Всё на свете отдам, и жизнь, за молодость да волю внуков своих, чтобы б рабами не жили. Расплодились вы, жлобоки, шарите ножками побыстрине - где что захапать, кому подлость сотворить. Зачем матери с утробы такую гниль выроживают: век в догадке живу, а понимания нету.
Улыбнулся в ответ Богатуш, спокойным голосом молвил: - Вот так вгорячах назовут иудой - и налицо все улики да отпечатки пальцев на кресте. А ведь ты, старик, нечестно говоришь. Я у пьяни земельные наделы скупаю - это правда. Но потом же на этой земле дорогую работу даю для трудяг. Спроси Зиновия об зарплате и поймёшь, что хорошо жить достойны лишь те, кто тревожится о семье, о доме. И я помогаю им в этом. Заработает мужик деньги, хату построит, скотину заведёт - вот и добро в моих стараниях. Чтобы показать народу правильную дорогу к счастью, надо стать достойнее всех. Скоро мы, самые сильные, объединимся, и впрягшись в ярмо, потянем упряжку за собой.
- Зачем же долго ждать? - Дядька Зяма усмехнулся, пульнув взглядом на блестящие ботинки Богатуша: в глаза ему и не смотрит. - Тащи сюда золотые сундуки - соберём народ твой, и всем гамузом возьмёмся цирк строить. А то детишки печалятся, что им радоваться негде.
И работники подбадривают хозяйчика с неподдельным восторгом, будто и впрямь не догадываются про истинные причины жадности, об силе золота не знают. Но Богатуш представительный по чистому полю топчется да чешет в затылке круглой пятернёй, выдумывая отговорку. А вдруг сказал правду: - Стройте цирк сами. Я своего пацанёнка буду в город возить, там развлечений больше.
Пимен вырвался из Муслимовой ухватки, двинул худеньким плечом на откормленного мужика; но поскользнулся без палки, и упал прямо к его ногам. Оттолкнув руку смиренного Еремея, сам встал, отёр ладонью слёзы и прошептал в ненавистное лицо: - когда война с вами начнётся, я в первых пойду.
Я не о бытие насущном, телесном. А о мудрствовании лукавом, мозговом.
Конечно, плоть нуждается в пище. Курочку вырастив - яичко с неё получишь, свинью откормив - так мясо нарежешь на стол. Сено для лошади кось и бензин для машины нось - всё это не просто. Тягловые усилия тратятся, изнашивая взрослеющий организм. Но мудрование мозга требует ещё большие жертвы: сердце, нервы и душу. Можно пройти стороной мимо боли чужой, не протянув своей помощи, можно скинуть с себя без слезы обузный долг милосердия - да только человек жить так не должен. Ведь за каким-то делом господь втиснул в души людям самый высший нравственный долг, сознательное самопожертвование: только у одних он на поверхности у рта, они дышат им, а другие заели его так глубоко, что уже не достать, не измазав.
Она вынесла его из машины, с её задней седушки как прекрасный подарок - для всех. Потому что из окон сразу же выглянули любопытные, будто разведчики прячась за зелёными лопухами комнатных растений.
Малыш постоял, покачался из стороны в сторону, привыкая к земле, и взял маму за руку. Она медленно, стыдясь своей смелости, подняла взгляд, как подымает бедняк сверкающую на дороге денежку - и первым увидела меня.
Я давно уж всё понял, но шёл им навстречу тихонько, боясь обмануться - ожидающий, трепетный блеск её глаз озарила тёплая улыбка, но ещё не горячая огненная, потому что вдруг я просто мимо иду.
Малыш удивлённо, словно на клоуна в цирке, смотрел на меня, на мой рот, из которого сыпались прёхом все детские стихи и стишата, поросята, лягушата, и средь этой мешанины слов да мыслей я сумел ему сунуть свою лапу в ладошку:- Здравствуй.
Иду по своим делам, взгляд вперёд и чуть к небу, словно никого больше для меня нет - но я не притворяюсь, а действительно так сильно увлечён собой и безмятежным состояньем души. Понимаю, что вокруг стоят дома с квартирами, в которых люди не только радуются празднику, но и страдают, ссорятся и даже серьёзно грызутся - да ничего с собой не могу поделать. Вот бывает так хорошо, что ничем не испортишь.
А сбоку на тропинке остановился мужик и смотрит на меня. Завидует, может? Поглядел я в ответ, словно родне улыбнувшись - а это знакомый. Привет? как дела? где работаешь? Думал я за минуту пустыми словами отбрехаться, погладив его как собаку за ушами да по шкуре - но он меня своей болью сразу не отпустил, и сам я уйти не смог. Показался он поначалу нетрезвым мне: ан нет, просто сильно уставший мужик. Жена его заболела под сердцем, и это смертельно уже, а осознать ни один человек такого не сможет - и вот она требует жизни, требует покоя и ласки как будто он бог. Но всё что он может ей дать - лишь отсрочка, таблетки микстуры.
Я его выслушал; очень красиво утешил, даже выбив слезу - никто так к нему не отнёсся ещё, он мне сам так сказал - но вся моя искренность смеркнет перед непоправимым горем его, перед смертью, с которой он давно бы ушёл - я видел смиренье в потухших глазах.
Все маленькие детки, а попросту конфетки, кто уже говорить научился - постоянно спрашивают: почему снег идёт? Почему ночью темно? Только на два раза ответишь, а следом уж десять наготове - и попробуй нос отворотить, так сразу обидятся. Во всех их вопросах сквозит голая наивность, похожая на безрукую венеру в музее - вроде бы всё ребятёнку и самому видно, а так интересно разгадать неизвестную тайну.
Взрослеющие люди задают вопросы с подходцем, на которые тоже нужно ответить, но можно и обойтись молчанием, если с собеседником не возникли доверительные отношения: ты меня уважаешь? а ты меня любишь? - как будто человеку обязательно быть нужным в сообществе всех других людей, а без их высочайшего одобрения, к нему без всеобщей радости, он зачахнет душою и телом умрёт.
К дряхлости старики вопрошают небо: для чего мне всё было дадено? и чем дальше моё естество обернётся? - но страха в них нет, потому что долгий груз жизненных горестей, и радостей тоже, грудной болотной жабой давит на сердце; и хоть добрые дети сыплют под ноги счастье своё, чтоб ступать деду с бабкой помягче, а ноги всё же отказывают, и от дряхлого своего одиночества далеко уже не уйти. Они сидят на скамейках возле своих древних домов, в тени лип да берёз, рождённых и увядающих вместе с ними - и спокойным прищуром, даже с любопытством смотрят друг на дружку: кто же из них следующий в вечной очереди? кого за первым вторым провожать будут.
Это была выставка достижений народного хозяйства. В каждом деревянном павильоне представлялась своя продукция: к виноводочному стекались - вернее сказать, сходились - любители выпить, и хотя им тут совсем не наливали, даже по капочке, а всё же стоило побродить среди спиртного изобилия, чтобы узнать чем новым побалует нас ликёрка в ближайшие годы. Да и старые бутылки для выставки были уже по-иному закупорены и прежние белые шляпки сменились винтовой закруткой.
В разных углах павильона кучковались мужики по двое, трое - а то и по пятеро. Слышно было:- я такую вот пил и ничего в ней особенного;- а эта мягкая, нежная, но по голове не бьёт;- тогда зачем она вообще нужна, только деньги переводить.- В этом павильоне трудно было бы выдержать завзятому выпивохе, но мужики на выставку приходили с семьями как на праздник, и значит уже по глубокой трезвянке - они даже немного эстетствовали друг перед дружкой, показываясь людям - и себе тоже - с лучшей стороны, чем та с которой их видели жёны в день получки.
А те жёны гуляли с детишками рядом, почти в трёх шагах. Целых три павильона больших да цветастых - вот их праздничная вотчина. Первый шерстяной, ситцевый, бархатный: там платья да куртки, шубы да юбки, а главное - лифчики, трусики, панталонки. Ну где ещё посмотреть бельишко, которое страсть как обтянуть собой хочется любой провинциальной моднице, а достаётся оно без труда лишь столичной расфуфыренной штучке. Вот и в павильоне с бельём иногда попадались такие перманентные задавалки, и местные девчата да взрослые бабы глядели на них с испепеляющей неприязнью, так что пару раз даже приходилось вызывать пожарных на лёгкое возгорание.
Дамский второй павильон был украшен восточным узором. В нём паласы, ковры, гобелены возлежали как баре в позах самых роскошных, и проходя мимо каждая достойная женщина, но словно рабыня одалиска, мечтательно нежилась после услад, потому что по сравнению с магазинными ковриками это были настоящие распутные ложа.
Я помню даже запах сосновой коры, который тогда мне казался намного ядрёнее, словно сам липкий древесный янтарь лез насильно в ноздри мои, а многорукие игольчатые сосны как стражи обходили выставку, углядывая не ворует ли кто наши промышленные секреты. Они были, эти тайны - особенно в ручных работах краснодеревщиков из третьего мебельного павильона. Бог свидетель, какие красоты выпиливали и выстругивали мастера из простого полешка, над которым бы иноземный папакарло сломал себе руки да голову. Да что там простолюдин, если каждая импортная королевна, приезжая в наш город с надутым визитом, почитала за удовольствие погреть свою задницу в царственных креслах, а ещё один папа - тоже римский - забрал с собой парочку мягких диванов для престарелых товарищей из ватикана.
Мебель, продукты, одежда - это всё папам да мамам. А нам, ребятишкам, до визга всем нравились звериные клетки. Они стояли в длину вдоль асфальтовой дорожки, под крышу затянутые парусиновым холстом на железном каркасе. И в каждой такой теплице проживали зверьки только своей породы, потому что чёрные лисы б взбесились при виде откормленных кроликов, а у тех бедняжек сердце взорвётся от вида оскаленных лис. Песцы да норки так вообще особо трепетны к чуждой природе, и могли бы покраснеть от стыда или ярости совсем не тем мехом, который нужен товарищам звероводам. Каждый входящий мог бесплатно взять книжицу по уходу за животными - но уже с середины, там где начинаются скрепки, вместо зверька на страницах появлялась его тушка, а мы ребятишки, жадно хватая дармовьё о природе, совсем не задумывались как ей живётся в неволе... И всё равно: это я нынче так рассказываю про выставку видением взрослого мужика, который всерьёз понимает не только людские радости, но и их страдания. А тогда я чуть поплакал, узнав о смерти лучшего друга, и вместе с другими детьми легко смеялся на его похоронах - хоть мать да бабка рыдали в трауре, хоть взрослые шикали на наше веселье, и даже старая кошка, видевшая волю только из окна без форточки, тоже ходила меж стульев с чёрным бантом. Смерть казалась такой далёкой, как будто он просто переехал в другой городской район, и пусть мы его больше не встретим, но там у него будут другие товарищи, и слухи от них обязательно к нам долетят.
Как же можно не жить, если на днях одному подарили настоящий футбольный мяч в кожаных заплатках, другой получил от трудяги отца премиальные бутсы, а в газетный киоск завезли темнолицых каучуковых индейцев, раскрашенных в мокасиновые цвета. Индейцы с ковбоями - это сильное увлечение, азартное хобби. Это великий бздык. Позабыты альбомы с почтовыми марками, заброшены в стол старинные медяки и уже мало кто обменивает друг с дружкой хоккейную амуницию. Зато в каждом подъезде организуются тайные общества - у одних за ушами и на темечке снизки из голубиных перьев, а другие до бровей натянули дедовские соломенные шляпы, резинками от трусов затянув их поля? Прямо хоть вестерн снимай - луки против револьверов. А главное, что в каждом отряде есть своя медсестра, красивая да бойкая второклашка, которая почему-то чаще всего перевязывает командира, хотя и другие наши товарищи тяжко жалуются на ранения.
То ли с этих игр вместе с соседскими девчонками, то ль возраст перевалил свой детский рубеж на шаг ближе к дедовскому - но пошли у нас дворовые любови напропалую, чередуясь со школьными. Я кричу:- Ой! Что с тобой?- Влюблён! - В кого? - В ромашку!- Она визжит мне ответно:- Кысьбрысьмяу! Кысьбрысьмяу!- и поцеловать страшно, а непоцеловать ещё страшнее: вдруг она в другова влюбится. А ночью, с головой улёгшись под одеялом чтоб видения стали ярче, я придумываю о себе великие подвиги ради неё - что будто к нам в школу нагрянули зверские фашисты-пытальщики, они заковали в кандалы всех учителей вместе со старшими ребятами, и только я, молоденький гвардеец под красным знаменем, смог организовать пионеров в партизанский отряд. Мы на чердаке; у нас всего пять автоматов, но патроны совсем не кончаются, и каждая пуля долетает до цели.