Скорее всего, что это улица такая: не имя нарицательное, которым обзывают неодушевлённые предметы или явления - а имя собственное, коим обладает каждый человек, или вещь со своею душой. Эту улицу можно прямо в глаза назвать пьяной, драчливой, несчастной, и она не обидится, потому что знает за собой подобный грешок. На ней нет уютных домов, счастливых семей; а так люди живут, как будто бы подселились на время, чтобы переждать какую-то лихую годину в своей судьбе, и выждав, перетерпев её навязчивое лихо, по-быстренькому разменяться на новый район, где светло радостно мило.
Здесь деревья и кусты серозелёного цвета, а трава вообще истоптана до черноты. Вдоль дороги растут абрикоски, яблони, сливы да вишни; созревшие плоды грустным дождём валятся на землю - но их мало кто собирает, потому что кажется вся свинцовая гниль выхлопных газов собирается именно тут со всех ближних улиц.
Тот кто мог - или со всей мочи своей души пожелал и ему подсобил бог - уже давно отсюда уехал. Потому что задержаться даже на лишний денёк в этой хаосной серости, значит похоронить навсегда свои мечты и надежды. Вроде бы улица вечно бурлит - поножовщина, драки, скандалы - но это энергия самого паскудного, мещанского зла, в котором вместо яростной отваги клокочет ядовитая зависть.
Улица втихомолку жалела сама себя. Ей бы тоже хотелось, чтоб на её земле жили богатыесоседи-высокиедома, головы-крыши которых она видела сквозь зелень соседских, добротных палисадов. Она мечтала о детском смехе, о самокатах куклах каруселях, и чтобы во дворах заботливые старушки долго варили грушевое варенье, помешивая деревянной ложкой в медном тазу. Обо всём этом улица страдательно грёзила, даже слезилась: но когда кто-нибудь чуждый, пусть даже в интеллигентском костюме и с букетом в руке, цеплял за живое её самого последнего, упитого алкаша - она тут же подтирала рукавом с красного носа свои жалостливые сопли, и истерично взвывала с края на край, с возле до напротив - наших бьют, суки!!! - А потом первая кидалась в кровавое побоище.
Взывать к милосердию улицы прочти бесполезно. Детишек она, может быть, сердечно пожалеет: но на всю длину своей полверсты её сердца попросту не хватает, в дальних концах её кровь уже вяло течёт, и то тут то там на серых скамейках анемично сидят выдохшиеся старики, сложив худые ладони меж костлявых коленок. Да и уличное сострадание к неприкаянным ребятишкам больше похоже на беззаботную ласку щенят - ах ты, хороший пригожий лапусик, но приютить тебя некуда и накормить тебя нечем.
Здесь очень мало живёт работяг, крепких с характером; а в основном прозябают мелочные мародёры, обирающие пьяных больных слабоумных. Причём, каждый такой мародёр, до дыр на трусах зная нрав своей улицы, если с большой выгоды то тут же напивается, чтобы и самому быть обобранным. Но хотя совесть слишком объёмное слово для этих малоёмких душ, что-то похожее на стыд просыпается в них по утрам, с перепоя, следом за трясущейся рюмкой - и они сидят на пеньках у ворот, нахохлившиеся будто замёрзшие воробьи, вспоминая да каясь, но снова обрекая себя на прощение.
В дворовых компаниях, на посиделках и в балагурных застольях уличане ещё иногда вспоминали своё славное прошлое - бывали средь них и строители, механизаторы, врачи - только всё это рассказывалось уже даже не с сожалением, а с бравурным ёрничаньем над своей незадавшейся судьбой, всё высмеивалось как пионерский галстук среди школьной шпаны. Теперь тут больше честили удачливых проходимцев да кулачистых забияк - улица матерела в плутовстве, в негодяйстве.
===============
Чуть подальше, через три дома, давно проживает одна крикливая семейка с тремя ребятишками. Причём, хотя дети и маленькие, но на всю улицу орут не они, а их слишком горластые родители. У матери было три мужа, но последний из них совсем уже больно непритязателен - мал ростом и телом плюгав, к тому же отчаянный выпивоха - и всё своё прошлое неудачество за семейную жизнь злая мать вымещает на нынешнем чморике, мстя ему то глоткой то кулаками.
А ведь могло быть иначе; она сама себе наследила, подгадила. Первый муж удавился за блядство, потому что очень её любил: но когда сильно любишь, то нужно и воспитывать бабу - жёстко, может даже ремнём с бронзовой бляхой - а не только дарить ей цветы да лелеять рыжекудрую холку. Это лишь так говорится безликими дурнями, с газет и журналов, что бабы обожают милейшую нежность да ласку. Но если сто дней, без оттяга, просто ласкать человека, не давая ему перерыва на злую обиду, или даже на ярость - то от этой любовной скучищи он на сто первый день взвоет, бросится с тумаками и уничтожит своего неженку своей же ненавистью.
Так вот; её первый муж как раз из тех муж-чин, которые обещают:
- Любимая, я буду лелеять тебя вечно, и подарю тебе любую звезду на небе, и навсегда останусь твоим верным лебедем.
Брехня всё это. Если бы все мужчины вдруг стали настоящими мужиками, если бы не боготворили и не обожали, бросаясь пустыми молитвенными обещаньями, а просто жили, творя обыкновенное сиюминутное счастье для своих милосерднейших баб - то не было измен и предательств, разлук да расставаний. Потому что навязчивое умиление разочарует любого - даже детишки от него отрекаются, обидчиво надувая губёшки: - не гладьте нас по головке, мы уже взрослые.
В то же время без толку обелять и эту распутную бабу; есть на свете такие шалавы, что не только на передок слабые, но и на все семейные заповеди - они им как неразборчивая тарабарщина, которую давно наталдычили безумные старики да старухи, выползшие из домостроя как из своих мокрых могил. Она выходила замуж чистейшей девкой, от строгих родителей - а долго любопытствующее целомудрие, да ещё под жёсткой пятой притворства и строгости, это гремучая смесь. Как кобра, что залегла в камнях под видом безобидной ящерки.
И вот в один из замужеских дней змея, которая трусливо таилась на сердце бабы - может спала, или выжидала - вдруг взметнулась в искусительном прыжке, где-то на тропе жизни встретив такого же распутного, и обольстительного удава.
Соблазн обвинить нельзя: все люди чем-то соблазняются в своей преходящей жизни, и уж если она одна, здесь и сейчас, то пользоваться ею нужно так чтобы не было больно за бесцельно прожитое. Много людей, очень много, по слабости характера поддаются искушению как наркотику, потому что из каких-то небесных причин, или замыслов - скорее всего, во испытание души человека - именно дьявольщина несёт в себе эйфорительный дурман, и голенькое блядство приятнее верности в ста одёжках. Но только самые отъявленные из блудей растельмяшиваются не телом а душой - для содома и гоморры. Эта баба оказалась такой, и поэтому её Лот ушёл к богу из своего дома.
==============
Недалеко от меня, на соседней улочке, живёт многодетная семья. Не скажу, что они голозадые голодранцы - прав не имею, сам только что в посёлок приехал - но родители сильно выпивают, и работают лишь время от времени когда более-менее просыхают от водки. А так за детишками следит престарелая бабка, у которой уже нету сил и зрения приглядывать за ребячьим беспокойством.
И хоть бы были в семье старшие дети - они б подмогли старухе; а то ведь все пятеро от десяти до трёх лет - и самого маленького, шестого грудничка-сыночка, горемыкая мать повсюду таскает с собой, умилостивая жалостливым видом то какую-нибудь придирную чиновницу в кабинете, то громогласного милиционера на улице.
В таких семьях ребятишки всегда живут сами по себе: неизвестно, где они точно кормятся, но добродетельные или сострадательные соседи приглашают их к столу вместе со своими, и даже если кому-то в каком-либо доме они надоедают, и те родители говорят своим: - не водись с ними, - то обязательно найдётся новый благодетельный дом, двор, улица - откуда их ещё не гоняли.
Из этих пятерых самой старшей была девочка, третьеклашка, которая по отношению к себе школьных товарищей уже понимала, что их семья непорядочная. Она, конечно, любила матушку с отцом, потому что иногда видела их трезвыми да чистыми - и именно эти светлые воспоминания преобладали в её сердце над остальными тёмными, из-за редкости, из-за казалось легко выполнимой мечты в счастливую жизнь. Когда приходили дни трезвости, девочка с утроенной надеждой - что это навсегда, ведь не может же быть пьянка вечной - тыкалась матери в колени, носом ползла к животу как к святому пристанищу, и шептала молитвенно - мама, не пей! - словно заколядывая, заколдовывая ту навеки, и мать новым трезвым слухом вдесятеро чувствовала тихую мольбу - не буду доченька, не буду милая, всё прошло у меня, всё. - И в самом деле проходило: быстротечное время, минутная трезвость, короткое счастье. Запои у родителей стали длиннее, а перерывы меж ними - вжик - незаметны. Девчонка больше не плакала на глазах у людей: она где-нибудь в грязном сарае или угнувшись к поленнице дров, сухо глотала шкорябающие слёзы. Хотелось и новое платье, и туфельки - но не страшны и не стыдны ей были б насмешки одноклассников, будя счастье в семье. А его давно уже нет наяву, на жёлтых фотографиях только осталось, чуть- чуть.
Двое братишек её - семи да восьми лет, почти что погодки - и внешностью, и ростом походили друг на дружку. Оба русоголовые - а в этой местности все ребятишки такие, кроме цыганят - курносые, сероглазые, бойкие - как раз по возрасту вылупления подходящие для задиристых петушков. Ещё до школы они своим озорством измучили окрестных соседок, верховодя по садам да огородам в компании малолетних пацанов. Братишки совсем не жадны, и если надо, то отдадут и последнюю рубашку, но вот бестолковы как папочка ихний: вместо того чтобы взять сколько съесть, они обтрухивают ещё зелёные фрукты и набегами вытаптывают незрелые овощи. Ну конечно же, все соседи ругались на это, и вот про них-то, братьёв, и грозили своим: - не водись! не водись с шалопаями!
Зато братья легче своих сестёр приноровились к трудностям разболтанной семейной жизни. Девочкам, девушкам, потом женщинам всегда хочется от бытия стабильности и покоя, домашнего уюта. А мужики в этом отношении мудреют только к зрелости, поэтому братишкам лёгкая беспутная жизнь их родителей доставляла мало забот, но много свободы да воли. Они уже начали чуточку покуривать, и иногда даже прислонялись к бокалу с пивом. Потому снискали дешёвенькое уважение у своих одногодков, которым по законам семейной морали и приличия не дозволялось подобных вольностей. И в школе братишки заняли почётную нишу сорвиголов начального класса, что сразу же обезопасило их от позорных насмешек маленьких недругов.
Если есть в этой непутёвой семье настоящая, не родственная а человеческая любовь, то точно к двум четырёхлетним белокурым барышням-близняшкам. Их оберегают все: и старшая сестра, сама ещё слёзная лялька, и двое братишек, забывающие о своих срочных ребячьих делах в угоду малышкам - даже родители, когда стоит выбор между бутылкой и девчачьими украшениями, иногда выбирают гольфы банты и заколки, а для завзятых алкоголиков это ох! тяжёлая мука.
Соседи на близняшек не налюбуются: всем хочется расцеловать обнять потискать такое чудо природы - кудри златые, голубые глазёнки и губки сердечком. Тем более что сейчас, в поре перехода из младенчества в детство, они очень потешны своими замечаниями о мире, о людях, и об условностях взрослых отношений. Девчушки только стали понимать, что такое деньги и магазины, похвалы и наказания, радости и обиды. Если раньше они бездумно просили конфеты да пирожные, то теперь, заглядывая матери в глазки, чутливо спрашивают: - денежек нет, да, мама? - Когда им дарят игрушки или угощают сладостями, то снова интересуются: - а за что нам? день рождения, да? - А если одна получает нагоняй по попе, то вторая с ней вместе уходит в тёмный угол - и никогда сами не подойдут мириться, пока у них не попросят прощения; зато после этого бросаются с плачем на шею, и целуют любя, обнимают, ласкаются.
Больше всего эта ребятня сердцем тянется к бабушке. И дело даже не в пирожках да блинах, которые она может приготовить из ничего, из горсти муки, прокисшего молока да подпревшей картошки - хотя конечно, для семьи не первой сытости волшебные бабушкины руки творят съестные чудеса. Но для обделённых родительской лаской детишек тёплая, как будто в прекрасную даль уходящая и за собой уводящая нежность, важнее самых сладостных кушаний на свете.
Каждый день старушка выходит во двор, на скамейку, чтобы поболтать ни о чём с другими такими ж старушками. Они говорят очень медленно, долго раздумывая - и пока в их голове тихим шагом проходят воспоминания, им кажется, что они это всё уже рассказали вслух; каждая бабулька вздыхает, и поворачиваясь к соседке, говорит: - ну вот и всё. А теперь ты давай сказывай. - В это время над головой, на зелёном клёне, воробьи затевают мелочную шумиху из-за хлебного мякиша: сверху падают серые перья, рядом с ними кружатся семена-вертолётики, и бабульки пережидают этот птичий гвалт, удивляясь какая бойкая в небесах жизнь.
Когда к старушке в обьятия прибегают четырёхлетние внучки, то она не преминует похвастаться их необыкновенными талантами. Конечно, все дети рисуют, читают-считают уже, и даже наверное лепят из глины: - но мои делают это лучше, - говорит старушка, тут же садясь рядом с ними на травку, кряхтя да постанывая в усладу своей праматеринской душе, и начинает вязать им солнечные венки из одуванчиков, подказывая маленьким пальчикам: - вот так, вот так, - слепо наощупь втыкая былинки своими неуклюжими пальцами.
Беспутных родителей в этой самопризорной семье давно уже не слушали и не уважали. Хотя ребятишки их любили: но так, как любят красивую бабочку, которая порхает вокруг два-три дня солнечная, обаятельная, славная, с блестящими крыльями - а потом вдруг хиреет, чахнет и отмирает, оставляя на ладонях блёклые отпечатки своей фальшивой блестяскости. Так и родители между предолгими запоями очухивались всего на парочку дней, реже когда на неделю: но почему-то всегда представляя из себя в эти дни неимоверных героев, которые не только сами вырвались из цепких лап огнедышащего зелёного дракона, а ещё, может быть, и спасли пол-посёлка. Папа с мамой брали тогда на руки всех своих детишек и шли по гостям; но не пили, ни-ни, а наоборот рассказывали добрым и внимательным соседям о пагубности человечьих пороков, и об особенном горе алкоголизма, что как змей-искуситель губит благополучные семьи - тут же громогласно давая великие клятвы и обеты чуть ли не на крови, что все их грехи пред семьёй и соседями уже в прошлом.
Их детишки досердца настрадались от родительского беспутства, и конечно же очень хотели верить благим обещаниям, светлым мечтам и яркому солнцу; но чужие взрослые люди, много раз слышавшие и видевшие наяву подобную брехню, хоть и поддакивая добрым намерениям, надеждам, втайне шептали себе под нос: - горбатого могила исправит. - К вечеру семья во главе с радостными детишками возвращалась из гостей домой, уже чутко грезя о новой жизни, потому что вот не напились же, удержались от пагубной привычки - и значит, теперь есть не какая-то маленькая надежда, а даже стойкая вера, что с собою и с водкой можно бороться, терпеть, победить. И во славу этого поздно ночью, когда ребятишки с бабулей уже уснули, мамка с папкой тихонько, чтоб ненароком не звякнуть, открывали последнюю бутылку, поднимали окончательный заздравный стакан, а через полчаса вместе валились под стол.
Вот при такой раскоряшной жизни совсем недавно появился у них грудничок. То что мать ходит с пузом, по ней было незаметно: она по своей женской комплектации грудаста, жопаста, и к тому же любит покушать. Так она и носила его девять месяцев как большой кусок непрожёванного мяса - может быть, даже сама не догадываясь о нём, пока мальчонка не начал колотить в пузо ножками. А сейчас вот разродилась.
Приданое пацану собирали всей улицей - пелёнки, молочный паёк, погремушки - а коляска у отца ещё от близняшек осталась, двухместная. Всё это время, от роддома до выписки, он ходил по посёлку, как коронованная особа задрав нос кверху - маленький, лысенький, высокомерной угодливостью похожий на шута. Как же ему не радоваться, если везде его ждут, расспрашивают, наливают во здравие - а коль есть такие кто гребует, то на них он плевал с высокой колокольни - тьфу!
Мальчонка получился чудесный, на зависть: тяжёленький, высоконький, розовый - и без младенческих болячек. Удивительно просто бывает: благополучные семьи с молодожёнства копят богатые денежки, во многом себе отказывая и не имея дурных привычек, чтобы заиметь квартиру, должность - а в конечном итоге родить всего одного ребёнка, который бы в подобных райских условиях катался по жизни как сыр по маслу. И оказывается потом, что или дитё вырастает здоровым негодяем, подлым эгоистом - или оно уже с малолетства насквозь больное и помирает от чахотки, не успев выказать людям свою душевную праведность. А вот в распутных и пьяных семьях - по горестям, по нищете - часто рождаются полдесятка детишек, которых вроде бы и некому обиходить, но они обихаживают сами себя и друг дружку, приобретая от этого семейного лиха - наперекор ехидной судьбе - навыки милосердия и великодушия.