Я рад что ты есть у меня. В блокноте лежат фотографии, и я каждый вечер любуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои крепкие руки сжимаешь ты своими нежными - я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником - они пух лебединый, клок шерсти, я мну ими гранитный бетон словно глину для плошек - а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я сейчас величаю, хотя нету особой в нём прелести, в махании копке долбёжке - но хорошо в моём сердце от памятных глаз и улыбки, светло на душе, будто солнц миллионы зажёглись - в такой маленькой солнц миллионы, представь.
Ты чудо как хороша. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Их лица почти не видны, и тела с каждым днём усыхают, черствеют - я их есть не хочу. Для своих мужиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью своей, с блудным норовом плоти - жестокой, брыкастой - что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости - вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох - но в гордыне молчит исступлённо.
Над землёй летают дети. От 2 лет до 8 лет по паспорту. Крылья у них беленькие, херувимские. Каждая жилочка среди пёрьев просвечивает на солнечный свет. А взрослые за детишек сильно волнуются - ведь даже те, которые смирно сидели в колясках своих, уже крутятся в воздухе, визжат да смеются. И заплаканных нет среди них.
Дети летают. Там мой вместе с ними, вожак вожачок. Я, помнится, тоже умел от рожденья парить наяву; теперь вот во снах, да всё реже. Заботы, проблемы, обуза - пусты отговорки, и жизнь моя мелочна. Хочу, хочу, хочу - если б я так рычал не на бабе с желанием кончить, угодливо ей насладившись - я так должен орать, разметав свою плоть в небесах в упоении жизнью и богом. Подняться покуда нет сил - веры нет, недоверия больше во мне.
А детишки всё лётают. На крылья их белые, светлые смотрю я со жгучей завистью, и многие взрослые смотрят вот так же черно. Кто-то боится, что совсем улетят прямь до рая их чистые души, в благодати поселятся - а нам здесь середь грязи тоскуй. Кто-то страшится, что пришло воскресение божье и сейчас вот начнётся планёрка, разнос, главный суд - на котором всё тайное извнутри вынесут налюди - смертный и вечный позор злой душе, неизбывная мука.
Заяц. Немой - губы залеплены скотчем. Прихрамывает на левую заднюю ногу. Хвост пол-оторван болтается. Глазам не верю.
Медведь. Рыло навеки отвисло и брюхо как бочка. Еле волочит его впереди себя он, и пусть никого сам догнать не пытается.
Пусть волка наймёт. Тот поджарый, клыкастый, но сзаду уж больно откормленный. И заносит его вправо влево - а на волосатенькой морде всё равно полусытая угодливость.
Но у лисы улыбочка много слаще. Она здесь давно уже этим живёт. И в кознях своих не поблажит, хоть милости прось, хоть натурой плати.
Вон ёжик трудяга. В клубочек свернулся на старости лет. Чтобы шумная бестолочь его не застукала - мимо, мимо, ух.
Вот работник бобёр. Этот храбро идёт и степенно. Ему некого бояться с такими зубами - сам лапу отхватит.
Маскарад. Я в нём лесной кот. Хожу здесь один вроде по делу, и за людьми наблюдаю. Кто едва кому руку протягивает, кто кланяется небрежно. Кто ниже согнулся всех - тем без робости помыкают, иногда лишь гладя по голове, безвозмездно жалеючи. Если бы этот согнутый вдруг оказался жердёй до неба, то злее не было врага для всех остальных. Низкая падаль умеет мстить изощрённо - и он бы нарошно сделал двери к себе ниже пояса, чтобы во грязи ползли, чтоб червями у ножек елозили.
Но не его нынче время. Другие в фаворе. Пробежала гиена, от нелепой потешки до слёз хохоча и хоча укусить - ехидное рыльце. С нею рядом свинья счетовод - смотрит в рот - и виляет хвостом на коротких ногах - дело швах. Не сожрут, так помнут да попользуют.
Сегодня по телевизору рассказали, как шестеро в доме сгорели, старой печкой спасаясь от морозов. Трагедия, кошмар, а во мне только сердце чуть дрогнуло. Там огонь перекрыл все пути отступленья, и люди живые стояли ещё перед ним, не веря во весь этот ужас внезапный; и руки к небесам воздевали, чтобы сон оказался - а там тоже костёр. Трещали стропила уже, и к босым дитячьим ногам падали вниз головёшки, искрами живо смеясь: а дети им взвизгнут едва и тут же затихнут в испуге, с надеждой - боясь догадаться понять, почему у родителей губы как черви трясутся - ползут, извиваясь ехидно, по лицам - почему их глаза стекленеют как яйца вкрутую - стуча в черепном котелке. Вот школьный портфель полыхнул, словно красный огонь вслух читает учебники, и тапки с помпоном в углу загорелись, а горшочек ночной пластмассовыми слезами истекает на крашеный пол. Одежда на вешалке - в ней на работу да в школу идти - уж костром занялась, и куда голышом по морозу. К кому - если весь мир от них в огненной обжимающей западне. Стягивается на их душах удавка - а я её не вижу.
Они уже орут. Первыми закричали отец с матерью - детей пощади! - но природное естество не ведает человечьего страха, для него что пожар, что потоп, то великая божья придумка, и тот лобастый младенец, который ещё на руках не проснулся, тоже зачат был от бога. Мальчишка затих наревевшись, наевшись, и теперь крепко спит, несмотря на огонь - он и криков не слышит в чарующем сне - я тоже не слышу, не вижу огня, ведь я очарован прекрасной судьбой, мне золото жизни дано.
А у них вся судьба - пепелище; на этом обугленном погосте смрадно воняет горелым, особенно мясом. Запах чёрной золы осязаем и толст, как грузовой вагон, набитый котёлками колбасы; его с другим не спутать, он нагло врывается в нос, шебуршит там, откладывая сажу словно рыбью икру. Этот запах привычен - он свой на пожаре. А вот аромат запечённого мяса противен и тонок как глист, потому что зовёт к шашлыкам, к пированью над трупами, воздевшими моляще кости свои - здесь всё провонялось безумием, а я не чую, не слышу, не вижу его.
- Смотри, сынок. Это есть рай. Вспомни все свои прекрасные сны, в них ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, очищавшая твоё маетное сердце ото всех бед и невзгод, кои в тебе накопились за день, за прошедшую жизнь - и утром ты вставал с постели легко, просыпался как лупоглазый младенец, агукая новому светлому миру. Твой труд в райских снах всегда был силён и мощен, ты сам будто подъёмный кран тягал железо, природу, планету за плечами, и рядом с тобой все друзья да товарищи, те что живы или уже упокоились. Чудеса, да и только - ты ночью мог десять минут побывать в райских кущах, а весь день потом летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар.
Смотри, сынок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью своей, а только лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл смоляной. На всякий случай. Ведь каждая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей страшной судьбы душегуба. В адских снах ужасы корчили мерзкие рожи свои, и семенящий топоток - не ног а чертячьих копыт - настигал сзади мохнатенькой лапкой: а оттого что первый страх был так мелок, то казалось будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродов, исчадий.
Интересно наверное болеть. Только не мне одинокому, а какому-нибудь дорогому мужу, находящемуся под опёкой всех местных жителей. Я вчера начал кашлять - даже нарошно зашёлся в харче, как будто из пустоты кто мог мне прийти на помощь - и представил как кашляет едва заболевший насморком муж, семейный кормилец. Лишь только чувствуя лёгкие позывы, которые можно утихомирить глубоким зевком, он начинает уже утомлённо бродить по комнатам, выбирая место для первого чоха поближе к жене - чтобы видела - и от тёщи недалеко - чтоб слышала стерва - а детишки капризно и так рядом бегают.
Но вот он чихнул пару раз, а услышав - что с тобой, милый? - к тому ещё и надрывно закашлялся - выпей таблетку, родной - в сердце грусть да печаль уж вливаются словно микстура, но из комнат навстречу никто не бежит сердобольно, там звонкий мучительный смех. И поэтому хочется лечь под порогом, свалиться в горячке, ни слова не крякнув о помощи - чтобы дверь открывая, узрели его полутруп, визгами подняв весь дом.
Представляя себя в таком виде, больной бессознательно приволакивает левую ногу - потому что правая у него всегда опорная, он больше чем наполовину ею ходит, и если придётся на глазах у семьи пошатнуться, то она его сдюжит.
Сопли в носу да ангина под горлом тоже чуствуют эту боязнь и по телу бандитствуют смело, понимая что больному совсем не до них - он всё больше грузнет в топкое болото своих душевных переживаний, забыв о с микробами биться.
И вот раздражённый вздыхающий муж, надувшись как мышь на крупу, входит в общую залу - на родных не глядит, обиженным ревностным зрением узрев всё и вся: улыбки, печенье да чай на столе - он кряхтя опускается в кресло с кислой гримасой отверженого, зная что сей миг наступит тишина. Все и вправду замолкают, словно в долгу перед нынешней немощью сильного прежде кормильца, хозяина. Тот утыкает свой правый слезящийся глаз в телевизор, а левый тем временем молитвенно взбирается к потолку, будто испрашивая милости, которой никто кроме не в силах послать да помочь. И от этого обвиняющего молчания тягостно всем.
Скорбно поджав губы уходит тёща на кухню; задники её шлёпанцев хлопают об пятки - она испуганно оглядывается и сменяет быстрый широкий шаг на семенящий, плотно прижимаясь к полу. Малолетние сыновья замирают над настольным футболом, ниже да ниже склоняясь к мячу, чтоб закрыть его от отца своими худыми тельцами - но мяч и сам понимая, уже не скачет, а тихонько катается по полю, словно он на живом травяном газоне. Только не хочет в люльке замолкнуть девчонка-младенец, отчего-то именно сейчас впавшая в рёв.
Мать встала с дивана - и все на неё посмотрели, муж даже. Она качнула кроватку, дочке соску дала; сыновьям, походя, две макушки шаловливо встрепала - а мужа прижала к себе, к животу, и он почти умер, топыряясь и носом и горлом от затаённого плача.
Я остановился на тропинке, услышав шуршур. Под лёгким настом в снегу шебуршила мышь, подгрызая стебли замёрзнувших трав. Надо мною на ветке повисла синица, свища во все стороны об опасности, которой она посчитала меня, такого благожелательного ко всем зверюшкам. Даже если б сейчас из берлоги выполз медведь и уставился голодно прямо в глаза, то я наверное, смог бы и с ним договориться. Правда, мишутка?
Правда - ответил я сам себе.- А ещё быстрее вы найдёте общий язык, если в руках у тебя будет войсковой автомат с полным боевым магазином. И для верности примкни ещё к дулу острый штык-нож, чтобы попинать потом мёртвую тушу.
Мышь выпрыгнула из-под снега точно мне на сапог, оглядывая бусинками все прилегающие окрестности, состоявшие вблизи из нескольких замшелых пней, кои ей показались многоэтажными домами с уснувшими до весны квартирантами.
- Зачем ты здесь?- я спросил мышь.- Лучше ползи на помойку, там очень много разного вкусного.- а ты будешь с помойки питаться?!- возмутилась она.- Вот и я благородная.
Тут мышка снова шмыгнула под снежное одеяло, которое для спанья было ей слишком велико по размеру, но зато укрыться в нём можно ото всяких опасностей. Она раньше меня заметила мелкую белку - наверно бельчонка - с большим непушистым хвостом. Казалось, будто все волосинки в этом хвосте встрёпано растут в разные стороны, и бельчонок постоянно грызёт их за это зубами - ругается. А вот его острые ушки были похожи на густо накрашенные ресницы, и я думаю, что он каждое утро берегливо за ними ухаживал, топорща их как локаторы на своей юной макушке.
Но самые безмозглые звери в лесу - это дятлы, конечно. Я пробовал следом за ними головою дрова подолбить, да надолго меня не хватило. Сразу мигрень начинается, будто на голову надели кастрюлю с лапшой и лупят по бокам да по днищу огромным половником. И лапша сверху сыплется, стекает на уши, а мне кажется что это мозги из черепа давят на барабанные перепонки - и вотвот на беспомощную белую землю нахлынут, затопят бедняжку, в бульоне замёрзнут.
Я сегодня решил, что десятую часть от зарплаты буду отдавать детям. Это не малыш меня надоумил. Ну и он немного тоже. Просто я в магазине увидел бомжа - такого неопределённого человечка, который скитается по помойкам, ища пропитание, и ночует в канализации для пристанища. Он долго пробирался по отделам, выбрав себе кусок соевой колбасы, одну дешёвую селёдку и бухань чёрного хлеба. Он хотел, очень хотел быстренько пробежать, для всех незаметно; но я видел, как ему трудно избечь соприкасаний с людьми своей вонючей одёжкой, и метался он то вправо, то влево, а особенно страшно стоять ему было у кассы. Но пройдя, заплатив кое-как, бомж уже вздохнул облегчённо - да тут вдруг увидел стеклянный ящик с пожертвами для детей. И потух. У него прям рука затряслась - та, что сдачу держала. Он взглянул в неё раз, посчитал: он взглянул и второй - нет, нельзя, самому ведь не хватит: а мир сузился вкруг него до одного этого мелкого метра, в котором он поместился и его Вселенная вся. И мы в магазине крутились, летали как звёзды, пока он пересчитывал мелочь в руке: словно военный герой, у которого не так уж и много наград, шебуршил их на дне дорогой его сердцу шкатулки. Я слышал биение, вздохи; и груз, что поднял над Землёй он на шее, бился гулко об худую грудину, вызванивая трагедию, муку под немощью духа в облатке костяного колокола.
Словами не расскажешь, что стало с этим мужичком, когда он опустил в узкую прорезь свою крупную деньгу. Видеть надо было на сколько он вырос. Был маленький, согнутый да хлипкий. А тут вдруг - я сам высок, на многих сверху смотрю - мужик глянул на нас глазами доброго великана, что будто бы под крыло всех берёт, и никто никого не обидит больше.
Пусто на улице. Мёртвый дождь. Снег неживой. Сегодня покойников будут возить из каждого дома.
Ещё не расцвело. С неба капли летят маленькими бомбами. Им упасть да взорваться. И не белость, а снежная серость лежит на асфальте. Сапоги добивают её в размазню. По лицу сечёт ветер. Затекая с водой в пустые глазницы.
Под шапкой холодно, сыро. Голове не хватает ухода, волосы плохо растут. Да и сам скелет отощал. В сапогах то ли хлюпает, или грякают кости. Скрип скверный слышен в коленных чашках. Пора уже вкачивать смазку.
Давно болят зубы. Их, ноющих, может два-три, а кажутся все. Во сне они перестают ныть, потому что тоже хотят спать. Но потом днём своё добирают.
Сердце болит. Вроде без причины тоска. Жалеет себя, недолюбленое. Сам не любил и другим запрещал.
Это всё муть. Всё терпимо. Но вера. Вера пропала. От дома ключи, кошелёк, и она. Неделю назад ещё к небу с утра обращался в молитве, глаза видел господа. Огромные, во весь вселенский горизонт. Чуть ниже там всадник на белом коне, князь серебряный, а сзади него войско белое. На моей стороне воевать за добро собирались. Шли спёхом. С каждым днём приближались, с каждым облаком весточку слали. То жар-птицу увижу в сиянии дня - то закатное зарево ночь подожжёт. И счастлив я был как сиротка, которого мать забрала из детдома.
Семь дней назад приютил у себя я двух путников. Мужчину и женщину. Семейную пару, как они говорят. Тихи в общении; раболепствуют даже, в униженьи величие зря.
Я им не уделял много внимания. За них знакомые попросили - паломники, мол. Нынче все едут в наш город - пресвятую богородицу монахи привезли издалека. А у меня как на грех потекла батарея, да ночью, и соседей слегка подтопил. Ну конечно, хозяин пришёл - покричал большим горлом. Потом слесари грязными сапогами уют затоптали и аппаратом обои пожгли. Как сказали мои постояльцы - содом и гоморра. А у них хорошо на душе: в зальной комнате песни поют да таких же своих на чаи привечают. Я не против, даже пряники им покупал.
Пока третьего дня не вернулся с работы. Пораньше, батарею проверить. С порога чую, что воздух спёртый будто в конюшне. Либо скачки по дому устроили - лошадей, ля, случали. Захожу нераздёванный в зал - а они там все склющились жопами, письками. Я сначала обезумел от вида этой картины, и признаюсь, от сладости их плотских утех. А после со зла на себя растащил как собак в подворотне и выгнал из дома как были, прямь голышом. Но видения искусительные меня теперь мучают - почему я не с ними. Не хочу быть один, раз позволено.
Один умелый дед сделал себе на окошки резные наличники. По верхам пустил жёлтое солнце с лучами и голубенькие облака - это значит, что на земле дело было, на нашей планете. Справа и слева высокие сосны деревья, секвойи там всякие - те, что до неба почти достают своими длинношеими кронами, а под ними много зелёных кустов и большое пространство для беготни. Для серых драконов, буроватых ящеров да коричных динозавров, которых дедушка нанизу налепил немерено - это значит, что из глубокой старины те преданья пришли, и то ли он их помнил с самого смаленьку, то ль в книжках прочёл уже стареньким. А всё равно красота получилась - как живые дракончики. Местные мужики приходили подкуривать из их пастей, а расчадив кто самокрутку, кто трубку, долго слушали россказни деда.
- Я ведь вырезывал их с большою любовью. Я к бабке такой уж давно не испытываю, что ко всяким заморским зверушкам. Своих-то я сызнанки знаю - корову, медведя, лосёнка - и могу начертать угольком на печи хоть не глядя. Вы верите?- Верим- Ну вот, а то бы я вам показал фокус мокус, разинете рты от восторга. Меня ведь большие художники звали к себе, чтоб плакатки за них рисовать, да только им платят там сущие гроши. И картины все одинаковы, похожи как бабья манда, а мне хотца великим прослыть.- Ты давай, дед, о главном рассказывай- Давайку у бабы своей попроси, авось даст в постный день. Так вот: отчего? почему?: полюбил я жирафку, слона, крокозуба, а пуще всего мне понравились змеи горынычи древние, которые на земле нашей правили мильён лет назад. Размером тот ящер с поселковый наш клуб: и ты ему против ничего не скажи, а то съест. Бунтовали конешно тогдашние ребята отважные, что добыча горынычем не поровну делится, да схрумкал он их.- И как же?- А так же. Тех драконов морозом побило в ледниковый момент, а мы вот как видишь живём. Потому что народ мозговитый у нас, да и руки к работе привычны. В труде человек телешом не замёрзнет, в раздумьях душой отогреется.- Ну а что дальше?- Дальше яйца не пускают. И меня не пустили, а то б было у нас с бабкой не двое детишков, но целый цыплячий выводок. Проснулся однажды я ране-ранёшенько, да почуял вдруг большую тоску по тому чего не видал в своей жизни. В толстые книги залез первый раз отродясь, с головой погрузился весь средь пыли духовной: а наверх одну жопу отставил, чтоб пары выпускать. Всякие готики-мотики, роки-барокки читал я взахлёб, потом переполз на картины да живопись разную, но всех величавее мне показалась резня - на камнях и деревьях. У меня для неё есть характер покладистый, глубокая чаша терпенья; есть зоркий глаз, даже два, и большая сноровка в руках. Вот и стал вырезать: поначалу всё мелочь пузатую - чашки, ложки да блюдца - а потом, принорясь, замахнулся уже топором на саму монулизу, чтоб поспорить с великим за первенство.- Получилось?- Конешно. Я бабку свою на полроста срубил из единого пня. А после обтёс, заморил да подкрасил: как живая на страже стоит во дворе, и собаки не нужно. Слыхали, небось, что воры залезли ко мне за люминием? всю посудку собрали и тазы спод варенья. Но тут сверканула глазами в ночи словно грозь деревянная баба: так не только моё побросали, но своё на заборе оставили, штаны да ботинки. А чтобы не только во двор, а и в окна к нам не заглядывали всякие нечестивые очи, я аки псов насадил вокруг древних ящерок с оскаленной пастью. И они нас всегда охраняли, покой стерегли: до поры, пока в сны не припёрлись. Там была лишь моя обширная вотчина, мир фантазий да грёз: я летал как мальчонка, всему удивлялся да радовал будто ангелам сам панибрат. Но тут вдруг на крыльях моих стали виснуть сумрачные драконы, аки хмеры сатаны. Словно - жить без меня не могя - они вяжутся к телу тяжёлой обузой, тянут книзу любовью своей, и я падаю в пропасть, всякий раз убиваясь жестоко.- Ты спасся, старик?- Я прибил их к окошкам гвоздями, теперь уже намертво. Нельзя давать хмерам властвовать над собой, души своей нужно быть крепким хозяином.
После дня Победы я сел в твою машину с георгиевской ленточкой - и меня повело. Ведь я уже много лет живу один и отвык от запаха бабьева тела - твои волосы, губы и глаза, жесты и запястья, голые коленки. А особенно голос. Грудной. От грудей, из внутря, завораживает. У моей жены был такой же. Я клал ей голову на бедляжки, и вдыхал голос, слушал запахи, а она читала мне вслух разную дребедень из женских журналов. И я умирал по сто раз - душой, отмерено вечностью.
Я уже думал что всё моё в прошлом. Но с тобой сердце вновь засбоило. Не веря ещё полнамёку, ещё ошибаясь впустах, оно вдруг запуталось в платье, в чулках и ажурных подвязках, пытаясь узреть хоть край белизны, окоёмок от тела, где живое не прячет загар, где распалось сплетение тканей. Поначалу я думал, что плоть с голодухи командует мной, и срывал на ней злость, даже злобу свою - я руками сворачивал голову ей. Сил и терпенья моих хватало на дни; потом на часы, и минуты.
Не плоть, не она только. А душа тобой мается, грезит - надёжа меня.