Больше всего Вовке нравится смотреть кино. В большом зале на широком экране, среди множества подслеповато сидящих людей, которые начинают медленно зажмуряться вслед пузатой затухающей люстре под потолком, и вослед боковым светильникам, похожим на её маленьких разбежавшихся детишек. При полной темноте зрители - хотя пока ещё не совсем настоящие, а только ожидающие - перестают хрустеть своими газетами да обёртками от конфет, словно чувствуя, что к ним подкрались неизведанные чудеса, которые можно спугнуть лишшшним шшшшумом.
И вот загорелся экран. А на нём!?!... - герцоги, графини, пираты, ландо, кабриолеты, дилижансы, инопланетяне, командоры, звездолёты - то, о чём в реальной жизни фантазирует всякий и каждая, представляя себя кто с револьвером на белом мустанге, призывающим к революции закабалённых индейцев, а кто в объятиях могущественного падишаха, который первый раз в жизни назвал белую женщину единственной и любимой.
В зале обязательно найдётся человек, который уже смотрел этот фильм. Его сразу узнаешь по ёрзанью шилистой задницы, что не даёт ему мягко сидеть - он вертит во все стороны головой, ища особо любопытного и нетерпеливого зрителя, азартно желающего раньше всех докопаться до истины, и до чем всё закончится. Вот когда эти двое находят друг друга, то склонившись меж кресел вихрастыми - или лысыми - балабошками, начинают шептаться, в запале сюжета то и дело переходя на громкость и даже откровенную ругань.
Я недавно глядел с Володькой неуловимых мстителей. И это было что-то с чем-то трали-вали. Его любимейший фильм, который он видел сотню, наверное, раз. А когда не хватало денежек, то сидел прижав ухо ко входным дверям, пытаясь хоть полутоном, намёчиком, уловить дражайшие голоса. Данька, Ксанка и лютый Бурнаш стреляли из своих маузеров не только на белой простыне экрана, но и у Вовки в печёнках, сквозя там красные революционные дырки. Он ещё по дороге от дома прожужжал меня насквозь, словно шмель - и я уже был готов к кинокультурному опылению.
Вот мы присели, чинно на стульчиках - как прилежные гимназисты со шкодливой душой у строжайшего батюшки на уроке закона божьего. Хочется подерзить да взбрыкнуть, но нельзя - господь многорученец в лице упитанного синематографа может схватить за вихры, или даже прилюдно выпороть. И мы школяры - только я чуть постарше, мудрее - притихли заворожённо, уставившись в небесный свет.
Да только как тут усидишь на тёплом революциённом кресле, когда красные дьяволята в двух десятках шагов от тебя сражаются за нашу общую свободу, храбро тыкаясь грудью на бандитские пулемёты. И пусть дело происходит не наяву, а по белому иллюзорному экрану - но ведь было же это! и ста лет ещё не прошло, память отомщения требует.
Сидевший как на иголках, Володька не смог сдержаться в тишине кинозала: ему казалось, что молчащие зрители ещё не понимают всего происходящего, и какая чудовищная несправедливость - фашизм даже - могла бы произойти с революцией, если б победили бандиты и белогвардейцы. Он стал всем рассказывать - но не про фильм, а чем закончится гражданская война, и как мы разгромим вражеские полчища. В его и так для многих неслышимых и нечитаемых сипилявых предложениях закувыркалась бестолковая мешанина - дедуска Ленин, блонепоезд, кавалелия, пуска - он проглатывал буквы, слова, запятые, спеша высказать своё уважение тому отважному миру. Но Володька здесь такой был один, инопланетный, а все остальные земляне - и поэтому мы зашикали на него, не принимая святого порыва блаженного разума. Даже я, всё понимающий в космическом ультразвуке, стал дёргать его за штаны, за рубашку, пытаясь усадить в человечьем покое на кресло.
Конечно, Вовка обиделся; и не досмотрев своё любимое героическое - мост горит! бурнаши мост подожгли! - он ушёл из темноты кинозала во светлую даль. И я плёлся сзади, за этим ангелом, как провинившийся чёртик - но не знал, чем искупить себя в этот трагический миг. Я ведь должен, обязан был вместе с ним кричать, ругаться и радоваться, только постеснялся осуждающих взглядов от таких же, как сам.
Но совсем другое дело, когда Вовке новый фильм неизвестен, как посторонний человек. Тогда он зачарованно слушает каждую его реплику, даже потом заглядывая в рот - не вылетят ли отставшие буквы. Он оглядывает глаза, губы, нос - словно прицениваясь купить всё это новьё себе оптом, чтобы самому избавиться от веснушек, рыжины, лопоухости - променяв свою блаженную наивность на чужую замудрённую красоту.
Володька не видит, а осязает волшебный экран, пришепётывая, запоминая и радуясь: но если в каких-то интимных местах, похожих на альковные кустики, главные герои целуются - то он глуповато, смущённо хихикает, тайком оглядываясь по сторонам, не узрел ли кто его свойского интереса к любви.
Любил ли он кого-нибудь, когда. То неведомо. Рассказывают разные байки, но всё это ересь. Скорее всего, что он юноша чистый - уж больно краснеет при виде девчат. И неудивительно, что Вовка так девственно сохранился: ведь на летающей тарелке нравы строже, чем на планете, и их беззаботные бабы много реже влюбляются в своих легкомысленных мужиков. Потому что они словно дети имеют лишь собственный младенческий стыд, который походит на божественные заповеди чистой душе. И не расписав в своём сердечном уставе запреты и разрешения, не потворствуя кем-то придуманным табу да соблазнам, они остаются в любовном покое, до поры ожидая опыления со цветка на цветок. В то время как мы, премудрые земляне, с самого сотворения мира понастроили себе препон да рогаток в любви, замаливая змеиное искушение адама и евы - потом всё это сломали, придавив тяжёлой пятой эволюции духа и новой моралью - и вот так всю историю цивилизации, виток за витком, биемся чувственным сердцем и холодеющим разумом из крайности в крайность. Мы развратны да одержимы, мы молитвенны и смиренны: то как петухи на курах, то на пеньке под топором. А в любовном общении инопланетян есть большое и важное отличье - они не страстят свою любовь и потому не каются за неё. Их организмы питаются берёзовым соком, и когда он бурлит от весенней флёры, то в сердцах распускаются почки, тычинки, цветы, над головой светит солнце как нимб - а вот земляне больше живут утробой своей, и кипящая кровь приливает собой к животу, а дале чуть ниже, и спариваются-склющиваются оне, любовного нимба не ждя. Хоть в явой жизни, иль в придуманном фильме.
Можно б купить Володьке телевизор, раз он так любит кино. И себе тоже, конечно; хотя я его обычно смотрю только одним глазом, а вторым или в хорошую книгу, иль в свои волшебные мечты. Я даже заметил, что Вовка полностью с ногами погружается сквозь белый экран в мерцающее действо параллельного мира, и не то чтобы сердцем сопереживает героям, а всем телом участвует в рыцарских турнирах и сабельных схватках, и даже обычная кухонная беседа на киношном экране влекёт его к себе неведомыми раздумьями, как маленького пытливого школьника громоподобные теории дядьки Эйнштейна. Мне же совершенно неинтересны экранные заморочки вместе с лихо закрученным сюжетом, пусть даже эпохальным. Я, по чести сказать, больше благоговею к костюмам и лицам - особенно к старинному антуражу и соответствующей ему антикварной внешности. Рыхлые пожившие лица, в продольных и поперечных бороздах морщин, с белыми буклями на безволосых черепах, очень подходят к широким гобеленам, вышитым псовой охотой, и к бронзовым канделябрам в двенадцать свечей. Неспешные козни, которые творят эти древние тени между дворцовыми переходами из опочивальни короля к покоям королевишны, напоминают мышиную возню - но не из-за плесневой корочки хлеба, а за вкусный сырный огузочек, покрывшийся капельками пахучего жира.
Вообще, нынче в моде степенность - во всяком случае, среди наших селян. Здесь если кто задумает извести под корень кровного врага, то будет долго подбирать способы мести - яд, петлю иль топор; и пока он всё это станет разбавлять, вязать да натачивать, то уже сотню раз совершит свой кровавый обряд - и насладившись до слёз своей чёрной фантазией, отсекёт голову крикливому петуху.
Третьего дня я пригласил Володьку в наш поселковый краеведческий музей - вместо телевизора. Чтобы посмотреть на размеренное бытиё наших с ним предков - какие бы они не были, разумные с золотыми сундуками иль юродивые в рубище.
- А сто это такое - музей?
Его глаза всегда разгораются чему-либо необычному. Повидав в жизни очень мало, и я бы вылуплял их как цыплёнок под лоб, и наверное, радовался пикирующему на меня ястребу.
- Это очень большой дом, Володя, в котором по всем комнатам старинная стоит мебель, звенит фарфоровая посуда, и качаются на верёвочках красочные картины.
- А мозно потлогать луками?
- Можно. Только хозяева будут сильно ругаться.
Он подумал немного, оценивая своё желание и возможности.- А я тихонько, тсютотську...
Бывает, зайду на какую-нибудь тихую улочку деревни, иль города - и завязну во времени, словно в тенетах солнечного паука, который среди нитей осенних седых кажется жёлтым опавшим листком. Непонятно мне что - тёмная ниша под балконом старого дома, или мощёный булыжником дворик, а может увитая плющем беседка - рождает в очарованном сердце удивительные воспоминания издалёка, из ушедших веков, будто я лично там жил и оттуда на вечной тележке привёз медные вензеля, булыжник да плющ. А если ещё в сей момент коротко - как стыдливый сверчок - звякнет струнная музычка; или обрываясь в бездно - словно колоколец одинокого хутора - пусто всхлипнет свирель: то уши отворяются настежь для звуков явого дня и отзвуков прошлого, сквозь тамбур впуская мелодию в душу, и мир уже предо мной расплывается очертаниями эпох - я хожу по ним как по шахматным клеткам, королём, офицером, солдатом.
В музее, на мягком кресле у входа, сидела широко располневшая барышня, которую я поначалу со спины принял за бабушку из-за её кудрявящихся пепельных волос. Она отоварила нас с Володькой двумя розовыми билетиками, зачем-то предложив к ним театральный бинокль; а когда мы отказались, вежливо, но настойчиво, она сердито предупредила: - Руками не трогать! - и казалось, что даже табличка с этими словами висит у неё на необъятной груди.
Вовка немного скукожился, словно ёжик обнюхиваемый лисой; он ожидал от музея тёплого приёма, а теперь видно решил, что следом за лисой прибежит и зубастый волк. Но я взял его за руку:- Не бойся,- и потащил за собой.
Нас с первых же шагов объяла история: древняя, и не очень. Богатырский одырявленный шлем, который когда-то давно крепко сидел на почти железной голове великого воина, что держалась на такой же чугунной шее; зазубренный меч, с трудом вытянутый следопытами из костлявого скелета чёрного ворога; изъеденная временем ржавая кольчуга, которая теперь была похожа на панцирную сетку старой кровати. Но попади я туда, или другой человек из нынешнего, то поначалу обязательно б струсил. Ведь одно дело получить быструю пулю в живот, и отправиться к доброму дядюшке в воинский лазарет, где ни забот ни хлопот, а полный покой. И другое - когда разворочено брюхо от удара меча, а рядом ни единого путёвого лекаря - лишь только волхвы да ведуньи, которые шепчут под нос себе всякую ересь, в то время как пузо гниёт. Тот древний мир больно страшен своим оружием, потому что любой удар грозил ужасным увечием, смертью. Мне кажется, что невозможно даже угрозами заставить человека пойти на такую рисковую сечу - но когда отечеству грозятся лютые враги, то и заяц становится тигром.
- Вовка, ты видишь, как раньше одевались настоящие мужики?
- Визу..!- В его голосе слышались почтение и восторг, а позади них не выплеснутое из горла затаённое желание самому стать таким же.
Как интересно было бы жить в стране с городами разных веков, законов и устоев! В одном, например, Володька весёлый мушкетёр - развратник да бражник, убивший пару человек на дуэли. Ну и сам получил - шпагой, слегка, и можно жить дальше. Вокруг груздятся замки белокурых принцесс, черновласых инфанток; строем проходят грозные алебардисты, но у одного смешно соскочила подвязка, и он припрыгивает, сзади спеша. То ли маркиз, то ли граф, а по величию прямо герцог остановился у фонтана, чтоб ущипнуть симпатичную простушку, и она хохочет громко, зазывно, оттопыривая карманчик для золотого. Шарманщик, видя такое благоприятное дельце, тут же начинает петь задорную песню под старую унылую музыку - Володька, выпятив грудь, подаёт ему блестящий медяк под жадным взглядом жёлтого попугая и гордо хромает дальше.
В это время я случайно в спальне одной легкомысленной дамы - не скажу её имя, меня честь обязала - узнаю, что нашу с Вовкой шайку - лейку - нет, лучше спайку завзятых бретёров разыскивают подлые людишки кардинала. Они всегда бьют сзади, со спины. Что делать, куда бечь? Садимся на скорый поезд, и через час мы уже в другом городе. Персидском, средних веков. Вокруг нас шумят, зазывают базары, стелятся широко дастарханы, соком истекают абрикосы, виноград и персики, в носу, толкаясь, копошатся запахи халвы, пастилы и щербета. Ах, рахат-лукум моих очей! - как говорит местный падишах своей любимой жене, красавице турчанке. На базарах ведутся философские беседы, переходящие в споры - о звёздах, о стихах, об любви - и мы со своим богатым опытом всех новых столетий побеждаем любого великана, а тем более карлика. Даже в мудрости шахмат пред нами слагаются короны персиянских чемпионов.
Но тут о нас узнаёт коварный визирь. Из зависти к чужому успеху он докладывает обо всём падишаху, перевирая правду со лжой. - Они бунтуют народ! - в таком виде доходят те слухи до трона. Надо бежать, а куда?; да в соседний город, в славянское поселение с жестокой опричниной. Только нам она не страшна - я сам лихо держусь во седле, храбро шпорю носатого жеребца, а Володька вмиг выхватывает саблю из ножен. Я царский палач, горделив и горяч - даже прекраснодушная царица всё чаще прикладывается к моему кубку губами, и млеет в угаре хмельного веселья, и мы с ней, похотливо тешась глазами, совсем не видим зловещей ухмылки в добреньком оскале стареющего тирана.
И опять грозит дыба, и снова спасает поезд. Нет нам покоя в круговерти вертопрахов, жеманниц да праздных развлечений. Надоела вакханалия разгульной души.
- Володя, не пора ль нам домой?
- Пола! Я узэ плоголодался.- И мы снова спешим на поезде времени, а дальше пешочком. В истории, конечно, хорошо побывать - работягой, философом или героем - но у себя дома всё-таки лучше.