... Прошло три года, с половинкой. Дерево я построил, дом вырастил, а сына посадил ... тьфу ты, господи! да не сбивай же меня, хвостатый поганец, когда я думу говорю пресветлую, и склони свои рожки перед великой мессией, или миссией - а впрочем, ладно.
Сто лет прошло будто с тех самых времён; кроме старой летописи никаких воспоминаний не осталось - но только сегодня меня полицаем назвал Янко. За войну местечковую. Где-то далече она идёт, отсюда не видно, даже если на колокольню взлезть и на биле звонко раскачаться - всё равно не видать, а в ушах холодящий слышен дилилинь: - рассуди, добрый люд. В тех наших краях душегубы берут в полон трудолюбивых мирян, сопливых детишек, а после требуют выкуп за их честную жизнь. И те разбойники яро режут солдат, которые силой своей отважно вызволяют кабаленцев.-
Тут Янкин броский вступил баритон, звучно совместный с его притягательной внешностью. - Тогда и меня послушайте, люди добрые. В отместку Ерёма обозвал безмятежным провокатором - я, который вступился за свободный народ, что гноила казарменная солдатня ужасно. Людей живых вояки раскатали в гусеницы танков, заутюжили по норам штурмовиками, и всю эту кровавую кутерьму благословили столичные баре да местечковые графья. Они нищету лбами столкнули из власти, из прибылей.-
Смотрел я выпукло в глазки злющие, и думал: то ли он всемирный герой, то ль смерти желает за вину непрощёную. Никак иначе мужика понять, если Янка по-бычьи в схватку бросается - без правоты, без друга. Вот и сейчас он правдой резанул по горлу, присосался: - А кто за власть, тот быдло.
- Ну-ка; объяснись, малой. - Дед Пимен всегда так кличет, если сердится. Ребёнка будто вразумляя: тронуть жаль, но в Янкину сторону царственно не глядит.
- Я жду твоёго ответа. - Хлоп посохом в печку, в железную дверцу кутузки. Облетела серая известь.
- Тут и рассказывать нечего. - Заступил мужик на шаг от толоконной палки. Авось дряснет старик по лбу, запишет в помин себе. - Людей зову быдлом за пьянство и зависть, и трусость, и лень.
- А сам ты?! - вскричал я, подпрыгнув головой об низкий потолок. И потирая набитую макушку, ещё больше разъярился слюной: - лучше всех?!!
Должно быть страшно, но Янку обдало веселием тихой победы. - Лучше. Потому что я стараюсь избавиться от своих пороков. Жадности уже нет совсем - сжёг её в костре миллионных купюр. И трусость похоронил вместе с прошлыми бедами одинокой жизни - теперь мне есть за кого перегрызать захватчикам горло.
Тут попнулся он с ноги на ногу застенчивой хвальбой, смутил себя горючими словами: в душе жигануло пламя. - Лишь за мелкую бражку совестно, что пью с вами я, не отказывая компании.
- Вот это да-ааа...- у меня запал язык, и длинная рулада, пихаясь локтями в узкой щели, визгнула о подмоге на ниточке. - Го-оосподи спаси-иии...
Удушливой свирепости тревожась, я выперся из хаты босиком и вполодетый - подмышку сапоги, а ватник нараспах. Старик прошлёпал вслед, хотел вдогонку крикнуть слова прощания, но снёс их ветер вместе с кашлем и к мачте привязал в чужом дворе.
Пимен притворил дверь плотнее, кутаясь неуютно в жилету, захолодал с мороза, и со слов: - Что ты цепляешь людей, како репей непроходимый? за грешки ненавидишь?
Янко улыбнулся на левую сторону, словно у него разболел зуб от щёлканья орехов.
- Все люди заражены пороками. В них лень обселила целые города, а трусость на трамвае ездит. - Челюстями скрипнул в Янке голодный крокодил: - убивать хочется. - Дед мигнул два раза на лампочку, чтобы успокоилось в глазах клокочущее сердце. - Беспощадный ты. А давно ли Зяма с Серафимкой для жизни тебя отмолили? теперь таким же горемыкам готов сбить виселку.
- Нет. - Отказался решительно Янка. - У меня ужасное милосердие, что я бы вырезал ножом все сытые утробы и толстые желудки, а всунул тревожащие души...
Шаманил лес, отговаривая болезную белую ночь. Шептал ей на ушко заговорные слова, и сухие ветки вплетались в седые космы умирающей старухи - сучья накручивали реденькие волосы и мокрели, напитываясь потной влагой снежной агонии.
Северная звезда ударила в бубен. Тогда тихое прежде безмолвие заплясало круговертью, поднимая в воздух многотонные пласты снега: оголилась чёрная смерзь земли.
Шлёпая по ней расстёгнутыми сапогами, Еремей скользко дошёл к своему дому; постучался, будто в нём есть живая душа.
А и есть. Сидит на холодной печи дядька домовой, и стуча зубами от пристывшего в комнатах мороза, зябнется под заплатанную шерстяную курточку, жжёную углями во многих местах - стянул из Умкиного сундучка. И на спине дыры,и на шее, а в животе не только прорехи, но и бурчит желудок от голода. Словно постился весь год барабашка, а не жалкую эту неделю, когда разругались молчком ласковые прежде хозяева - Олёна увела к бабке сынишку, а Еремей с тоски бражничал у товарищей. А разве бывает к тому причина? да ведь любую грусть и тревогу внезапную можно развеять доброй беседой, если правдиво открыться друг дружке. Но гордыня обуяла супругов любящих - а уж как они умеют любить, барабашка слышал каждую ночь да день божий: и от зависти сонный ходил, не высыпался.
...В субботу прошлую он тоже вздремнул среди дня, сморено, и не видел как по дому пробежала синяя мышь, расписаная грубым невежей, совершенным недоучкой из художественной школы. Этот мастак хвалился, что знает все новые движения в искусстве, и потому Еремей легко впустил его в хату, надеясь на красоту богемной жизни.
Ничего в хорошее не изменилось. Олёнка так и ступает по зале, посупив брови; искоса взглядывает в лоб мужу, избегая его безудержных глаз - ей понять хочется, чего же Ерёмушке мало, и когда милую душу истрепали тревогой дикие русалочьи пляски.
A тут ещё чёрная кошка вдогонку за синей мышью: ну всё, всё из рук валится, и надо бы сорной метлой вытрясти к чертям городского мазилу, художника-уж больно заманчивы красы его. Поживали ладком, растили дитя, желали второго без всякой опаски. Но давно где-то гульнул Еремей греховной блажью, иногда встрепенётся в небо лететь... может, и жизнь совместная теперь не заладится.
Перед сном муж вышел в комнату с разговорами к мудрому человеку. -Что ты рисуешь, мил дружок?'
А на холсте пятна, пятнушки и многоцветье линий.
- Это радужное королевство. - Ответил художник погодя, словно и рот раскрыть ему в тягость; уже до безмочия сполонила беднягу мечта.
- Значит, там король есть? - Еремей разочарованно губы надул, будто из одной кабалы попал в другую неволю.
- Никого нет. - Красописец наконец-то оглянулся, задрав от пола свою рыжую бородку. - Дорога туда забыта, потеряна; а найдёт её только страшный упрямец, у которого с дьяволом родство.
Тут Олёнка своего мужика сзади за горло обхватила, и свело ему дыханье от молящих слов: - Не верь лицедею, ангел мой! в масляных кляксах беленый холст и в пустых разговорах нищая душа. Полжизни он прожил наедине с мечтами, без семьи, и теперь доказывает людям незряшность свою...
Пересохла Еремеева глотка с похмелья, или от воспоминаний. Скребанул по ведру грязной кружкой, пусто. И в чайнике сухие опивки.
- Сгоняй за водой, - буркнул он, сердясь на себя, но домовой дядька только глубже уткнулся в воротник, надыхивая к животу тёплый воздух.
Грякнув дужкой, сам ушёл Ерёма к колонке.
Светло. Горят на небе колотые глаза; пищит белый снег, уминаемый сапогами. Густая ночь, как варенье малиновое в алюминиевом зимнем тазу; каплет шепотливой струйкой вода, подпаивая старую рябину. Два снегиря на одной ветке уснули большими ягодами, и жмутся боками, раздувая тепло в подмёрзшей крови. Когда в ведро шмякнулась толстая струя, отбив себе задницу, один из них проснулся, испуганно повертел балабошкой по сторонам, назад, даже шею вывернул. Но не увидев опаски, клюнул красную рябинку пару раз и спрятался в серую кацавейку. Вода перетекла через край, смочила губы Еремея, и свалилась в наледь, смывая снежную крошь.
- голубчик, дай испить.
- Пей, ночь, только ангину не застуди. Ты ведь каждую зиму болеешь, сопливишься слякотью и лёгочной мокротой.
- а как не болеть, когда в дождь промокаю, и следом вьюга приходит с лютым морозом: гремят засовы - открывай, хозяйка.
- Я вот тоже страдаю душой. Чего-то не хватает в семейной жизни. От Олёны скрываю тоску я. Всегда улыбаюсь, словно клоун в цирке, но смех мой такой же рисованый. Три года прошло. Зиновий говорит - стаж, а моё сердце уже тлеет от рутины жёлтых будней, похожих на цыплят. Бегают они друг за дружкой бестолково. Цели хочу! цели.
Вот если бы со всем миром сразиться. Мужиков своих на борьбу воззвать для переделки подлых душ. Мы часто об этом с Янкой спорим, но болтовня сама сущим не обернётся - её в железо оковать надо и с флагом посадить на коня.-
В соседском сарае зашуклели поросята; с неделю как от мамки оторвались и досе не наедаются. День-деньской по закутку рыщут, спят чутко: - ёсь-ёсь-, стоит только корытцем загреметь.
Когда до жара растопилась печка, Еремей муторно уснул с барабашкой в обнимку... Утром его еле добудился Янко.
- Всё спишь? пошли откапывать нашего деда - мне председатель звонил.
Клокастый Еремей сначала зевнул, тяжело вдумываясь в путаные мысли, и вдруг яво испугался: - Что в деревне случилось?!
Свинья в говне рылась.
Деда Пимена замело по самые окошки. И не только его одного. Почти вся деревня в снежный плен попала. Лишь пару домов на взгорье ветром обдуло,и снегу у Калыменка по щиколотку - что и собака вскачь, не боясь, бегает.
Соседи рады с утра по домам сходить, первой новостью поделиться, да двери заперты дуновеем. У кого в семье молодые пригрелись, тем полегче. А Пимен уже с полчаса в сенцах бьётся, чтобы створку открыть дверную, и кажется, будто шутник малохольный хату древнем припёр.
Обдирая уши, дед высунул голову наружу; обсмотрелся вокруг - ну вот он, деревенский разгуляй! надо было в прежнее время сельцо посадками огородить, лес далёк. Теперь уж что горевать - из тёплого рая пора выбираться, не дожил ещё дед на этом свете. А то - думает, - полежу с ленью вот так денька три в размякьи: вдруг и протухну. Никто знать не будет.
Тут Пимен про Алексеевну вспомнил. И ей помочь нужно, баба все-таки.
Ну, выпхнулся он на двор как червень земляной - пришлось тужурку тёплую снять. Вперёд себя ещё лопату кинул. Обгляделся Пимен по сторонам и глаза закрыл больно. Белее белого на свете, дышлее дышлого. Воздух такой, будто в те времена, когда одни ящеры жили с желудками, набитыми зеленью-травой, а не химичью заводской. Старик даже крикнул по земле от радости, но тут же спрятался со стыдом. Во что превратился он? - в мальчонку; не дай бог кто из Калымёнков услышит, обсмеют. Сам шуткует над собой Пимен, гортая лопатой: - а чего ты так ободрел вдруг? знаю, знаю, есть повод к Марии сходить по-кавалерски, вызволяя её из беды.-
На ту пору председатель только проснулся, поздно, к десяти сколько-то - в клубе с мужиками долго гулеванили - а выглянув на улицу, на зимний день в чудесках, встал в очередь к телефону: жена на хутор матери своей звонила, отцу тоже. Но из трубки всё - пи да пи-, и ни слова в ответ.
- Представляешь, что теперь там творится? всех людей откапывать надо. - Жёнушка не плакала, но тревожилась со слезами в горле.
Олег её ужал на груди как девчонку; черень волосы лапой погладил, цепанул очками, распустив шпули в причёске. - Какая ты у меня красавица... а по любви вышла или по должности?
Жёнка к подоконнику его толкнула, ещё и ногой хотела прибавить, да Олег вовремя отскочил под криком: - Дурак больной!
- Ну вот и беда просохла, - засмеялся муж. - Было о чём горевать. Сейчас бульдозеры на деревню отправлю, они эти полкилометра махом выдуют. А сзади ребята протопают, и к каждой хате помощь придёт, к каждой немочи.
Олег быстро оделся, обул валенки. - Молодёжь в клуб по радио вызовем, - в руку только шапку схватил, и на улицу...
Обтрепался Пимен, покуда тропину размёл дворовую. От угла до сирени весенней чисто: аж земля под лопатой скрежит. Мокрый дед, как апрельская мышь, но гонит пласты без устали, оттого что хата невестья вблизи показалась. Может быть, спит Алексеевна, досыпает холодное утро - к зоре печка вымерзла, и не хочется выбираться из тёплой постели. Может, стоит Марья в сорочке у окошка, спрятавшись за белой тюлью, и ей очень приятно Пименово усердие.
Или навдруг она уже проснулась давно, и в дверки припёртые бьётся, каясь за грехи прошлые - живую в доме омуровали.
Старик потрогал свой крестик, метнул руку к брюху, ко лбу, и плечам - с новой силой вгрызся под снег в поре надежды.
На подмогу ему спешили Янка с Ерёмой, одинаково широкими шагами, отмахивая длинными руками, только Еремей иногда спотыкался, и всё чаще тёр ладонью слева под телогрейкой. Сопя в заиндевевший воротник: - сердце что-то ноет, хотя как оно может предчуствовать, если ему из тёмной клетки зги не видно - оно ж не на небе. А я хотел бы его туда запустить на воздушном шаре или в попутной ракете, чтобы у меня через связующую нас ниточку души открылись потаённые глаза. Не для любопытства за чужими подглядывать, а только свою жену оберечь, да сына спасти от упрёков в школе. Как-то там у него по математике - глупая учителка обзывает пацана от самого пункта А до нашей деревни. И не понимает белянка крашеная, что Умка к истории тянется, да к литературе. Вот озлею за семью, набью оскомину её мужу, а саму девку задницей на сковороду. Повижжит тогда.-
- Что ты отстаёшь? - ругнулся Янко; на ходу примял папиросу в пальцах. Табачок из неё сыпнул на снег, чтоб, значит, снова вырасти осенью ушастыми лопухами. Как в огороде у Пимена, бойкого старика, завещавшего на всю деревню о своей скорой женитьбе. И хоть Марья Алексеевна ещё семейным согласием не ответила, а всё ж не зря старик к ней похаживает. Иногда до утра в гостях кукарекает: ох, петух беспокойный - шепчутся соседи. Зато мужья ихние только радуются немыслимому прежде счастью. Вот же грязнульная бабья порода - дай им языки почесать. Что было, что нет, а к великой правде придумают мелкую брехню всё равно. И от той ложьи произойти может горькая беда.
- Доброе утро, дедушка, - поздоровался Янко. - Все живы? все здоровы?
- Фу-уу... - Пимен опёрся на лопату. Из его раздутых ноздрей валил пар и оседал маленькими сосулями на усах.
- Здорово, мужики. Я жив, а про остальных скажу, когда докопаюсь.
Даже голос и стать изменились у деда. Вырос, обматерел. Когда его мамка рожала, вся деревня дрожала.
- А ты герой, Пимен. - Еремей оглядел выпуклым взором очищенную делянку. - И не на словах, а всамделе.
- Чего же, - грызнул его нарочито равнодушный старик. - Все поминают свое трудовое прошлое, и никто - трудовое настоящее.
Смутился в небо Еремей: - Прорвёмся для подвига как волдыри, -и ушёл в сарай за лопатами.
...Вошли мы в дом, пообивали сапоги о порог, потёрли о коврик чисто, и в горницу. А за нами белый пепел гонится и за уши дёргает: - Доброе утро, хозяева. Пора зоревать - всё с печи на стол мечи, баба Маруся.
- Да уж добрые работяги сами поутрешняли, скотину накормили и ужин ей запарили. Одни тудаки по домам ходят, покоя не знают и людей баламутят.
- Что ты, Марья, сорвалась на гостей?! мы тебя из неволи выручили, - потянулся Пимен ухватить её за седало.
Но бабка увернулась и подойником зацелила: - А ну, хрипун, зашибу, -оглядываясь на прикрытую дверь маленькой комнаты. Подобрела чуть, хоть на меня не смотрит. - Проходите к столу.
И вдруг задрожала в радости вся изба: Умка, танцуя, из двери выскочил прямо мне на руки, посмотрел на мой нос - ой какой он красный! - стал оттирать руками, а к ладоням его пряничные крохи прилипли, и от них продрался я до дыр. Сижу, соплю от слабости здоровья; в лёгкие аромат борща набивается, желудок под слоем сметаны укрылся.
Преодолел я искусы, Умке шепнул: - развлекай гостей, - и получив в ответ условный сигнал, добрым зверем вопхнулся в маленькую комнату - почти наощупь привалил двери старым бабкиным сундуком.
Кралечка несказанная - Олёна крепко меня обняла, и спелёнутому: - есть хочешь? - а я уж и не голодный в пищевом смысле. - Тебя хочу.
- Ну нет, - говорит жена.-Ты тогда о еде помнить будешь, а я желаю, чтобы любовь разум затмила. Потому сначала покушай неплотно, а следом в дурочку с тобой сыграем.
Ах, так! командовать? - загремел далеко в чугунках половник - я просунул руку под Олёнкино платье, мазнул ладонью; под средним пальцем ощутимо припухла родинка, замокрело, и размякшие губы, облизывая мои жадные фаланги, простонали оттуда: - малыш... может... войти...
Забрал я любимых домой; и хотя Мария из угла дулась за шитьём, хоть рыкнула два раза - поцеловал её крепко. В губы.
Дома подпалили мы печь, лампы, торшеры - зажгли свет и тепло. Укладываясь в кровать, Умка меня библии научил. Знаю, откуда он черпает свои исторические байки, а я ведь запретил Марье язык распускать. Мал ещё пацан, чтоб сердечную тягомотину слушать: в ней не всякому взрослому разобраться можно.
- Ерёмушкин, я вчера крест возле церкви нашёл. - И на руках примерно показывает мне огромный золотой облух, будто рыбак весомую щуку.
- Куда же ты дел его?
- Бабушка велела оставить там, он драгоценный. - Пострадался Умка немножко, борясь с жадностью, но всё же успокоил себя. - Я правильно сделал, а то б к нам чужие грязности прилипли, и ругань всякая.
Я рукой махнул: - Не верю я этому, малыш. Всё бабкины суеверия. Она очень хорошая, только в религию заверилась сильно. Добро бы ещё - в бога, а то больше в попов. Если ты человеком вырос, должен жить своей судьбой. И по сторонам не оглядывайся - на чужие сговоры плюнь, мужичок...- В крестах моих победных Умка затаился; орденами бренчит и сладко в шею дышит...
Янко поднялся на верхний этаж старенькой мельницы. Было здесь холоднее чем на улице, и от бетонных стен влекло не только стужей, но и вечной тухлятиной. В потолочные плиты просвечивалась серость неба, грустно сморкая заболевшим носом.
Стояли молча ржавые механизмы ленточных конвейеров, не подняв на Янку мохнатых век от стыда за рабочее бессилие. Спокойные размеренные мужичьи шаги напугали сомлевших голубей: они, ёжась, замахали крыльями, переглянулись и опять в перья уткнули клювы.
В битые окна засекал ветер со снегом; стеклянные лужи скользкими катками разлеглись на полу, покрыв крысиный помёт словно в желе изюм. Один из пасюков застыл в рубке механизма, не в силах повернуть рычаг запуска - мертвый жался, перетрудив себя. Отгудела мельница лет восемь назад, но к нынешней страде решил наладить её местный Богатуш, скупивший к ней впридачу молочный заводик, мебельную фабрику, и в аренду пруд. В хватке ему не откажешь, а платит он вдвое больше председателя; только заработанные деньги приходится вырывать из зубов жёваным куском.
Бесовское время нынче. Стало возможным купить даже людей. Семерых человек из десятка. И только трое не продадутся. Оттого так много золотых червонцев на погонах у милицейских и церковников, у властителей и военных. Им отовсюду суют в карман.
- а ты? - свалился голубёнок сверху в штопор, чтоб выклевать глаза у Янки и язык поганый.
- Я из тех троих. Меня за деньги не купишь. Да и за жизнь - не верю, что продамся. Вот если б по любви... Хорошо, что люди сильно богатеют - будет кого раскулачивать. И ни одной тоскующей жилочкой я не завидую их золоту. Глотаю мелкий воздух свободы, в котором звенят набатные колокола бунта, а в монолитных сундуках богатеев тихо позвякивают сквозь щели навесных замков жёлтые грошики: пусть Еремей жалеет грешников и праведных... а я их ненавижу, за то что отучились рожать детишек - за то, что до краюхи хлеба с сыром, с маслом высчитали свой подленький комфорт.
Янка нашёл выход на крышу. Стёртый рубероид стал опасным, и мужик один раз едва не покатился вниз. Спасло его подгнившее ограждение: полз Янко, цепляясь за смоляные шишки, и думал, что ради великой цели надо жить осторожнее.
На обеде Зиновий потряс ложкой, собирая внимание в кучу, и прочитал всей бригаде небольшую нотацию, улыбкой занижая ответственный тон разговора. - С чего начинать - сразу и не разберёшь. Сначала прогоним отдельно узлы, я думаю, - дядька тепло оглядел склонённые жующие лица. - Пусть скрипят ржавые колёса и парят омертвелые кости мазутным дымком. Потом заменим по ходу дела лоскутное старьё на новые цветастые рубахи. Ну и если не пойдёт зерно на выходе, а труха в циклоны, то придётся перебирать всю технологию.
-Не пойму я: ты за или против? - 3иновий удивлённо поднял брови, которые на лысой голове заменили ему причёску. - От тебя я поддержку ждал.
- Ну, конечно - вы герои. Только я шалопай. Некрасивый, клыкастый и малорослый. - Ерёма скривил уморительную рожу, насмешив мечтательного Серафима. Дядька Зяма построжел, ожидая мораль этой басни. - Зато из уродцев растут хорошие проповедники. Вот и я призываю вас не верить конторским обещаниям, и учиться со сметами в руках, а не с куриными булдыжками. Потому что Богатуш, как заказчик, платит строительной конторе крупные деньги. Наш процент невысок - львиная доля остаётся управляющему и его карманной бухгалтерии. За свои высотные услуги мы должны потребовать максимум цены, не побираться.
- В бухгалтерах бабы ушлые, все с компьютерами. - Янка завалился на лежак, руки под голову. - Они нашли мыша и сосут не спеша. Твою кровушку.
- Зиновий, - обратился к дядьке Муслим, обтирая платочком шикарные усы. - Закрывай смету сам, без прораба. Раз он врёт нам, давайте заберём все бумаги, а его - вон из бригады.
- Трудно без опыта, - вздохнул обречённо Зяма. - Вот в начале весны будет общее собрание коллектива. Придут наладчики, электрики, шофера. Тогда утешимся-разгуляемся...
И потому с особым, революционным намерением в контору шёл Янко после смены. Но никаких буржуев он не собирался ставить к стенке - а красиво соблазнял симпатичную девчонку.
Анюта открыто насмехалась, стараясь вывести Янку из терпения, из прочной дублёной шкуры:
- Ах, какие вы молодцы! Вам нет равных на высоте, на земле, и в воде тоже!
А мужик лишь улыбается, поглядывая с любопытством на её юного жениха в охапке цветов - уж очень коварной получается любовная история. Но паренёк тот бесчувствен по младости лет, и даже весельем отмечены его прежде пугливые глаза: - Если в бригаде одни герои, то нельзя ли и мне бочком протиснуться?
- Ну-уу, парень... Бочком ты сзади останешься скрыт. - Янко попнулся в сумку за бутербродом, оголодав без ужина. - Мужики шагают грудью вперёд.
- Оно и видно, - уела его Анютка. - Впереди всегда девчата юбками машут, как флагами - а вы следом бежите, облизываясь.
Засмеялся мужик над правдивым упрёком, в глазки ей безотрывно смотрит. - Чудная ты. Ведь так начиналась жизнь на земле, и продолжится дальше. Ради девок и баб творим мы всё сущее, и вам без нас тоже невмочь... Правда, жених?
Тут уж волей-неволей пришлось младому парню вступиться за братскую честь. - Правда, - он шутя козырнул. - Мы на подвиг готовы...
Интересно Янке: как в красоту влюбляются другие? как врут в журналах. А женские романы - вообще сопливая фантазия. Хотя, может, бабы именно так представляют себе настоящую любовь. Сначала жила-поживала девушкой, следом произошла женская трагедия - нет веры мужикам, обманул и предал - и потом на исходе отчаяния или скорой пенсии появляется красавец, и самец - весь в рюшах, в лепестках роз.
Смотрел Янко тайком на неё, и хотелось, чтобы Аня поймала его взгляд как хитрого кролика. Он придумывал тёплые встречи, лёгкие прикосновения к кружевам волос, а дальше и не пускал своё воображение - девчонка. Наверное, её пугает неловкая грубость скрываемых желаний.
- Для тебя препятствие разница в возрасте? - вроде бы вокруг шум и гвалт, но сквозь эту какофонию она услышала его вопрос - сидя спиной, увлекшись работой.
- Что ты говоришь?
... - я повторю, милая, мне смешно и радостно твоё притворство-...
-Для тебя препятствие?
- А сколько тебе лет?
- За тридцать.
- О-оо! - рассмеялась она, заставив весь мир притихнуть. - Я мальчиков люблю.
Ни с чего началось - лёгкий флер тайных намёков, и немного запаха духов, что-то напоминающего в прошлом. Светлую безумную любовь, и одну запретную встречу во мраке страсти, в половодье разврата.
Он наделил тот мир тобой, девчонка, даже не зная, что ты родишься и станешь топать ножками по его ладоням. Смотри - не сверзись вниз, потому что оберегать тебя он будет лишь поначалу, а потом без стыда и греха, прикрываясь дневной романтикой цветов, фруктов и конфетных фантиков, бросит в ночь - в немереную похоть, которой края нет. Искусам всем научит, глаза тебе открыв силком, а чрево лаской: беги, упрячься - хоть он и хороший, но рядом бродят монстры.
- Принцесса. Я провожу тебя во дворец.
- Хорошо, проводи.
Давно уже пегий асфальт укрылся толстым слоем снега: кондитер не пожадовал крема на именины сердца, и зимний торт оказался сильно сладким но вполне съедобным, из сдобных коржей морозца, снежинок и ледяного хрусталя.
Будто одним мигом синяя карета промчалась из дворца: белые собаки, запряженные в неё, стянули банты ошейников и запрыгали со щенячьим восторгом. Из тёплого салона выскочили две мамки, сошла фрейлина, и легко, изящно выплыла сама инфанта-серебряные туфельки обметались полами собольей шубы. Носатые лакеи поднесли канделябры, освещая ковровую дорожку, и проводили принцессу во дворец, низко кланяясь на каждом шагу. Она всему удивлялась - красоте мраморных залов, богатству обстановки, но особенно почитанию своей юной особы и ликованию народа на гомонящих лестницах. - неужели салюты и песни для меня? - прошептала она тихо. - Но я ведь никого здесь не знаю.
- Вы привезли праздник, ваше высочество. - Её услышал старый дворецкий, дрожащий и почти слепой; он всегда отзывался на слабый полушёпот, скрадывая тайные намёки, видения, и шарканье секретов в бархатных альковах зал.- Вы привезли праздник.
...Со школы прискакал Умка, загнав до бессилия трёх коней. - Ерёмушкин, а ведьмов раньше сжигали?! Правда?! - и я даже удивился его мученой улыбке, будто за спиной у малыша не ранец, а вязанка сухого хворосту.
- Да ты разденься сначала. - Трудно сразу ответить на такой исторический вопрос, тем более в далёкую королевскую эпоху мне годов было помлаже сынишки. Богатырей смутно помню; гусаров воинских ребёнком застал - как они целым полком через посёлок смаршировали. А вслед за ними пушки, танки и крылатые аэропланы: - смерть врагу! - мамочка моя!
Собрался я с мыслями, кое-как накидав их в лукошко. По затылку себя похлопал, чтобы извилины в голове перемешались; и из этого омлета вытягиваю малышу целую ложку: - Знаешь, Умка, я точно сказать не могу. Но если сжигали ведьм, то наверное, зима стояла холодная. Топить было больше нечем, а детишки с мороза плакали.
- Ну вот, ты опять смеёшься. - Сын скинул ранец: какое там - грохнул об пол! и через край выплеснулась обида вместе с книжками. А рядом упал разноцветный дневник, и среди лепестков да деревьев я увидел жирное замечание учительницы. Оболтусом пацана моего его назвала - за то, что ершист с товарищами. Что терпежу ему до перемены не хватает... Ну, тут я своими словами перевёл, а в ябеднике было поматернее написано.
Злого-плохого Умке не говоря, взял я жену на испуг светлой улыбкой: - Где эта сука живёт?! - а у Олёнки половник в борщ увалился: - Что ты, Ерёма? с какого рожна на учительницу взъелся?
- Посмотри-почитай. Страшными словами хочет стерва малыша нашего загубить. У неё что дома не ладится, то она и в школу несёт, а пацанятки сердечные страдают.
- Может, и вправду чем виноват? - зажалела жена дурную бабу, и сынишку, и всех молибогов на свете.
- Пусть. Но он дитя, и над ним только-только ангел крылья распустил. -Тут я оглянулся: не слышит ли нас курносый шалопай, а то ещё после моей беседы на шею сядет. - Учителка уже взрослая, и её целым институтом преподавали, да в люди не вывели. Вершков-то нахваталась, а к ребячьим душам не прикипела. Полова у неё внутри.
- Не ходи, пожалуйста. Не ругайся, - попросила Олёна, запахивая смешливыми руками свою белую грудь, на которую я глядел за вырез халата. И разговор обернула совсем в другую сторону, хохоча тихо-мило над животворящим желанием: - Ты прямо как месячный сосунок. В первый раз видишь?
- В первый раз, в первый класс! - заорал Умка, подбежав как шпион к нам на цыпочках; утихомирясь едва, отозвал меня в сторону - шепчет с большими глазами.
Любимая вытерла о фартук руки, в три шажка прихватила ладонями мороженые малышёвы уши. - О чём вы тут секретитесь, снеговики холодные?
- Мам, нам с ребятами пацан большой сказал, что в магазин привезли космонавтские тюбики, из которых в ракете кашу выжимают. Там же по-настоящему нельзя есть ложкой. Можно я куплю один попробовать?
- А ты у продавщицы спрашивал, правду ли говорят? может, сочинили.
- Да нет! - замахал Умка десятком рук, опасаясь отказа. - Все на улице про космос знают, уже за деньгами побежали.
Я подошёл к своей куртке, вынул из кармана купюру бумажную: - Возьми один тюбик, желательно с макаронами флотскими, а есть будем вместе.
Олёна засмеялась и сняла фартук: - Тогда я ужинать не готовлю, раз вы к луне собираетесь улетать. - Махнула тряпочкой, - там вас и покормят.
- Ну неее-ет, - заартачились мы. - Космос далеко, и без мяса ноги протянем... Где наша свиная картошечка, малыш? - В сковородке!!
Умка взял деньгу и зашлёпал ботинками по крыльцу, спеша успеть на ужин.
В выходной на охоту собрался Зиновий, хотя всегда был юннатом, а не браконьером. Ещё с малолетства, со школы. Но проводник его Тимошка оказался хитрым плутом. - Мы на обратном пути сделаем автобусный крюк на деревню. И мне рядом, и ты своего деда повидаешь, - так сказал он про старого Пимена, уговорив Зяму.
В автобусе Тимоха сразу заёрничал с моложавой кондукторшей, подпуская душистые намёки; а дядька серьёзно устроился на рюкзаках в углу салона, чтобы не пачкать людей ватными штанами да телогрейкой. И чуточку сомлел в духоте. Но вдруг заметил, что с передней седушки на него уже долго смотрит бабулька - глаз не отрывает. Лицо её как сильно мочёное яблоко: со всеми годами, проведёнными в деревянной кадушке. Из-под заветренных век стекает кислый рассол, и она утирает его ладошкой. Тяжёлая шуба, тёплый платок и войлочные боты - так все старухи ходят по улицам, собирая трепетное милосердие. Только оно не везде есть, и искать долго приходится, и иной раз возвращается бабушка горько облапошенная чёрной надеждой.
Когда тютюря, кряхтя на деревянной клюке, поднялась прямиком к Зиновию, у дядьки замытарило сердце и рука в денежном кармане. Он встал, и уж хотел вытянуть бумажную деньгу - да бабка с тряпошного узла выснула шапку и протянула на бедовую голову: - Возьми, сыночек... что ж ты в беретке по холодам бегаешь. Внука в солдаты прибрали, - она, видно, в который раз забубнила свою историю, - ему теперь не надобна. А как возвернётся домой, так новую купит, да и всю одёжу. Им там, на войне, говорят, много платят барышей... Ныне внук мелковат в кости, а приедет здоровый - я его и не признаю... Абы жив остался.
- Спасибо, матушка, - поблагодарил Зиновий, - но есть у меня шапка тёплая. В рюкзаке лежит.
- Правду ты говоришь?
- Да.
- Ну, гляди сам. - Старуха развернулась в обратку, да хотела всё же расплодить доброту и опять спросила: - А то, может, возьмёшь?
- Нет. - Рассердился дядька, к окну отвернулся. Но потом улыбаться стал мыслям своим.
А старая бабка прикульнула с баулом к соседке и повела рассказ о семье в целых трёх поколениях - деды, сыновья да внучки-косички. Ей большой обузы не надо: внимание человек подарил, и слава богу.
Прощаясь у леса, Тимошка сочными поцелуями обслюнявил хохочущую кондукторшу; а Зиновий мягко кивнул доброй старушке.
Мелкими шажками Тимка быстро прыгал впереди, так что дядька Зяма опаздывал за ним угнаться. Да и не стал, по правде, следом бежать, потому как бравый охотник всегда любого неспеху позади обставит. А Тимохи азартнее в селе нет мужика. Он если на зайца - все следы заранее выпытает: семь лёжек найдёт, посбирав в рюкзачок котяшки заячьи. И потом на заветных кустах, где зверёк впопыхах отдышался вчера, выставит ловчие петли: и что интересно смотреть - Тимка издали их вешал оструганной юркой рогатинкой.
Вот он пристал к Зиновию, не найдя пока другого хода живости своей натуры: - Ты Немого знаешь? - а может, чтобы разговор завести к дружбе, кланяясь тягостному молчанию своего напарника.
- Не знаю, - кротко ответил Зяма, отвернувши лицо в самый верх тёмных сосен, будто там зайцы стучали зубами с дятлами вместе.
Тимошке почти отвратно подобное охотничье равнодушие; он закраснелся сначала носом, щеками затем, а на узеньком лбу проступила испарина. - Да как же не знаешь? Немого!
- Нет.
-Да знаешь ты его! - взбеленил Тимоха себя самого, за волосья схватился, готовясь перевернуть мир кверху ногами. - Его весь посёлок знает!
- Я не знаю. - Зиновий рапортовал как в первом классе, уже смеясь втихомолку над милой шуткой, будто над кнопкой под задом учительницы.
Поперхнулся Тимошка, но всё же зашёл с другого края: - Ты сколько живёшь здесь?
- Пять лет.
- Ну не можешь ты Немого не знать! - в Тимохиной речи пылкой было столько упрямых - не -, что Зяма и сам уж себе не поверил. - Ну, вспомни! Его баба красивая самая, и я с ней блудил!
На этот крик больной души Зиновию пришлось каяться, ища покоя от зануды. - А-аа, Немой... Вспомнил я жену его. Мне ребята на танцах показывали.
- Ну вот видишь! - обрадовался Тимка, и закрутил петли вокруг дядьки, словно тиская живого зайца в холстином мешке. - Я же тебе сразу сказал, что знаешь ты!
-Угомонись... а лучше скажи, куда мы идём.
Тимоха легко, одним пальцем, крутанул земной шар; потом сомнительно пригляделся по сторонам, жевнув губами: - А чёрт его знает? Недалеко отсюда свекольное поле, замерзшие бурты, и зайцы, - он помигал, слезой промывая орлиное зрение. -... только вот с какого боку...
- Будь у нас крылья, давно бы в дебрях просвет увидели.
-Точно. Молодец. - Тимошка сбросил куртку с мешком, ружьё, и плюнув для затравки на ладони, подпрыгнул, повис на сосновом суку. Как обезьяна вскарабкался на нижний этаж редкого лапника, и помогая ногами да хвостом, с большей осторожностью ступил выше, к круглому окну серого неба.
Не за себя беспокоясь, дядька рассердился, отошел подальше и присел на обомшелый пенёк, шепча удачи слова: - Пусть будет хорошо, и найдётся ход из этой блукомани, где гоняет нас поганый замуха.
Мольбу его прервал радостный вопль Тимофея с-под самых облаков. - По-оооле блиии-зко! - тот пристегнул к подтяжкам маленькое облако, поддул его вялые бока и сплыл по воздуху вниз.
- С полверсты всего. Если ищем-то обрящем: так отец Михаил говорит в церкви.
Тимка хохотал, и улыбался Зиновий, раскладывая на пеньке обеденную снедь.
В ста шагах от них бледный свет едва освещал полянку, где в мелком снегу притаился заяц. Чуть скрипнула тишина под его слабым весом, когда он из сумки достал свеколку: и грыз её тихонько, и грозил махоньким кулачком в сторону волчьего логова.
Покушав, заяц прилёг на тёплый пятачок солнца, такой неброский, что за него и лежалой капусты не купишь в окрестной деревне; собаки только посмеются - даже не торгуйся. Или набьют в сумку ошкуренной сосновой мездры, но она горькая и смолистая. Жевать её - значит без зубов к зрелости остаться.
Живот забурчал у зайца от холодной пищи. На его позывы заухал филин, в ответ с придыханием заклёкотала сова. Заяц сжался от страха; сердце уползло от него к большому сугробу, и стало рьяно зарываться под снег, маскируясь в белой пыли. Он остался один - ни жив, ни мёртв.
Через минуту взлетело хлопанье крыльев, и отдалилось в летние малиновые дебри, где в августе не протолкнуться среди лесных сладкоежек.
А дальше от леса, на поле свекольном, овощная услада. И мышей не трогает нагромождение тёмных туч над головой - это просто земля опрокинулась вверх, и весной небо вспахано будет. Их больше тревожит лисья шапка, которая прыгает у замёрзших буртов за своей неповоротливой мышью, ожиревшей от дармового зерна. Полёвка уже скалымила - продала Дюймовочку кроту и возвращалась домой, если б не встретила рыжую подругу, о коей три дня назад насплетничала в узком дамском кругу. Мышь, пьяная от редкого солнца и обжигающего мороза, шептала своим близким соседкам, что лиса тайком на сельский курятник похаживает. Да не за постным мясом,a к петуху на переговоры вдовьи. А что ещё можно думать, если дела такие творятся ночью, когда и за собою по темноте не углядишь. Подружки серые вздыхали и ахали, почёсывая намокшую шёрстку и выставляясь на солнце попревшими боками.
-Да точно ли ты, соседка, знаешь? не наговаривают ли собаки деревенские в отместку лисе за позорённый курятник? - лицемерно жалели мыши оболганную честь. - А если всё правда, то-ах! масляна головушка, и лисицу улестил: задурил шёлковой бородушкой голову бабе... Ох, батюшки!? А лисятам что же теперь делать? примут ли петьку за отца-то? иль порвут гребень зубами острыми? Как бы самому живу остаться, благо что ноги резвые.
С одного слова мыши завелась и поползла кривая молва; задышала, наполняясь новыми подробностями: кто не видел - доглядел, кто не слышал - додумал. А уж красок не пожалели: расписали и жёлтосиним, и розовым. И чёрным особенно - цвет бойкий, падкий, марный...
Возвращаясь с охоты к автобусной остановке, Тимошка предложил зайти на близкую ферму - время позволило. Строение было разделено: в большей половине прохладный коровник, из которого сильно тянул запах сенного навоза; а в меньшей - уютный тёплый свинарник. Зиновий остался при нём, когда Тимка побежал на доклад к жене.
- От-та, ветреный мужик, - причмокнул языком главный скотник. - Уже успел нашкодить, а то бы не спешил бабе поклониться.
- Можно закурить? - спросил разрешения Зяма. - Свиньи не будут бояться?
- Лучше не надо, - строго ответствовал скотник, сберегая свой маленький пост. - Тут среди них даже погорельцы есть. Этим летом чуть не поджарились. Двоих затоптали севочек, но остальные сами выбрались на двор - ещё и сторожа побудили, который водкой под завязку набрался да уснул с папиросой.
Зиновий оглядел беленый потолок и крашеные стены. - Да-аа, тут человеку можно жить.
Даже не улыбнулся ему заведующий.
- Увольнять гада нужно, а на его место идти некому. Брезгуют такой работой путные мужики - все в работяги подались. Говорят, у вас много зарабатывают.
- Не жалуюсь, хватает.- Зяма лёг грудью на свиную закуту и умиленно глядел на семейство поросят. - С таких денег хотелось бы и семью завести.
- А ты бобыль? - скотник оглядел Зиновия, чтобы увидеть полновесный изъян, из-за которого на шею трудящему мужику не виснет прохожая баба. - Зашибаешь либо? может, по мужской части.
Дядька Зяма укоризненно покивал головой, не то да - не то нет, потом разъяснил. - Была семья в городе, дети гоношились рядом, и с женой в ладу. А тут подвернулась мне молодая кралечка - про всех забыл. Думал: потеряю много, если соблазн не испробую, и семьи в отместку лишился.
- Понял, небось, что бог не ерошка.
- А я свой груз не спихиваю, несу. Перетерпел, как мог - занозы одни остались. - Дядька завистливо посмотрел на свиных молодняков, пальцем указал на их сытость. - Вот кому хорошо в тепле и неге. Отца своего не знают и рады, а мои, взрослые, в слезах плакали, когда вещи жена собирала. И вон из дома, чтоб духу не было. Но сама, наверное, до сих пор в мою фотографию носом жмётся.
Скотник лапу на Зиновия положил: развернув его морду к себе, сказал в глаза, терзая упрёком: - Ты если горе человеку можешь принести, то прежде подумай, смог ли сам перенести такое.
- Нет. Не смог. Не простил бы... Только я надеялся, что обманется жена, пройдёт мимо неё лихо. Оно ж, когда не знаешь, то и не больно... Хватит, хватит, я уже столько себе мозолей начитал - как у попа на языке. - отступая задом от оградки, Зяма махал рукой, будто уговаривая скотника серьёзнее относиться к работе, а не лясы точить.
Ему на выручку прибежал Тимоха с бидоном молока, и жаловался, и ныл: - Наталья ругается, дети одни дома, пойдём скорей. - Не стали ждать автобуса, так потопали .Тимошка часто забегал вперёд, а потом возвращался, суетой беспутных зрачков торопя Зиновия. На деревне, около зимующей плотины, они раскланялись.
В Пименовой хате ярко светилось только одно окно, возле которого на гвозде был подвешен ночник - а в уголке стояла радиола. Та самая, белая, кою Зиновий подарил деду три года назад, в день примирения...
Октябрь тогда бултыхался средь мелких дождей и прохлады, и Зяма в мокром сомнении бил копытами у крыльца, едва ворочая шеей под уздой накрахмаленного воротника - думал: то ли уйти, остаться.
Но переборов свой страх, безудержно шагнул под пули вперёд, и даже не стукнул крючком, как гость - вошёл по-хозяйски; шляпу фетровую на гвоздь повесил, а большую сумку с плеча кидь - в ногах оставил. И не присел даже; на лбу вспухли розовые червяки радостных нервов, в глазах плясали искры успеха.
- Привет, старожил. - Сказал Зяма, чтобы начать разговор издалека, с выселков. - Какой прогноз на ближайшие дни?
Дед снова оторвал взгляд с пожелтевшей газеты, потому как он ещё при входе внимательно обсмотрел гостя. Подняв очки на лоб, бросил разочарованный листок старой брехни, и вздохнул: - Могу тебе по воронам расказать, что к ненастью они летают. А офицальных вестей у меня нет: радио еле пискает и в газетёнках одно прошлое.
Зиновий, чтобы успокоиться, мысленно достал сигарету из коробушки. Сунул её вправо на губу, и она запрыгала как шут на верёвочках от дядькиного веселья, от нетерпения ли.
Дед уже догадал о чём-то: прячет глаза под серым снегом бровей, боясь спугнуть Зямину удачу. Ведь лучше подарка нету, чем для товарища сюрприз, и пусть мужик танцует от счастья, вручив свой секрет.
- Теперь ты все новости мира услышишь из первых рук. - Нагнулся Зиновий к сумке, стегнул резво молнию - и вспыхнули зарницы ослепительного грома. Свалились на пол брезентовые одежды, а в них - белая радиола, прелесть что за.
- Зямушка, мне ли эта машинка?.. - только и смог сказать дед; он встать порывался, но ослаб из-за детской тревоги, что подарок отберёт дядька. И вслед ему ныть придётся.
А Зиновий по-ребячьи приседал от смеха, заливался от счастья вернувшейся дружбы, вусмерть хохотал...
И сейчас хохочет, стыдливо, признаваясь Пимену как знакомился на днях со вдовой соседской бабой-барынькой из большого особняка. - Я надеялся, что говорить будем по душам, открыто, а она меня пытала про моё богатство. - Зяма ужал голову в плечи, оставив наяву только покрасневшую лыску. - Что у вас есть? чего у вас нету? - передразнил он высокомерную тётку, далеко изо рта высовывая жало. - И собачка подо мной вертится злая, даже за ногу укусила. Одно к одному.
Почуяв дядькино стеснение, Пимен легко развёл тему беседы по углам бойцовского ринга. Брек. - Много настреляли?
- Лису и зайца подбил Тимошка. А я нарочно промазал, потому что люблю животных. И людей.
- Тогда помолчи чуток. Передают далёкие известия, - и Пимен громче крутанул ручку радиоприёмника:
(- В долине, забранной холмами, столпотворение солдат. Они сомкнулись мерными рядами, и молчат. О дружбе, и любви, о боге - о мелочах, и пыли на дороге. Ни звука в смертных легионах - немой восторг, и с обжитых лесистых склонов сползли огни костров. Не страх на лицах, только ярость - но это зло не устоялось.
В нём мало хладнокровия, и больше желания начать схватку, ещё боязливую до дрожи. Пока без ненависти: потом, когда долина уполонится кровью, и распотрошат черепа фонтанирующие крики боли и ужаса, разворотят кишки визгливые пулемётные очереди, как скрипки торжествующей победы - тогда вырастет местная земная юдоль до гигантских размеров огненной геенны. Ад, который господь поместил в души людские, накрепко заперев божьими проповедями, к коим и засветло не подобрать отмычек - ад вырвется наружу от черна до черна полыхать.-)
Заиграли трубы, но свернул старик бравурную музыку марша: - Что скажешь, товарищ мой?
Зиновий грозно ковырнул в ухе, будто поправляя осевший шлем; обтёр до затылка лысину, задрав высоко тяжеленный меч. Дыхание его от напруги сбилось. - Всё и так ясно. Власть приказала армии победить преступников.
- Не-ее, Зямушка. - Дед злокозненно ухмыльнулся.- Приказала она первогодкам, похожим на Серафимку - а подобных Ерёме наняла за большие деньги.
- Ну и что? - дядька ещё не совсем понял, куда Пимен клонит, но в догадке уже затрясся. - Бьются они все с разбойниками, и бьются за правое дело.
- Почему ж тогда властители силком отправляют на фронт мальцов, а мужиков охмурили золотом? и кому нужно гнилючее братство, коли оно на крови замешано?
- Потому что нельзя нам в огромном государстве по мелким норам разбегаться, - дрогнул Зиновий, почувствовав холодок на спине. - Иначе захватят нас, разноплемённых, иноземные враги, которые чихать хотели на великую судьбу и культуру. Им бы, бездушным, только недра черпать, - у дядьки взметнулись дыбором давно выпавшие волосы.
-Зямушка, - взмолился старик. - Да ведь и я о том же говорю. Мне этот наш дальний народ больше родствен и мил, чем те русые душегубы, кои бегают с фашистским крестом и горланят об инородстве. Гонимы чернявые люди, по всей нашей земле проклинают их человеки за бойню - но всеобщую звериную вину чужой признали, потому что стыдно за ненавидь, что в каждой божьей душе нынче сытно проживает. - Старик утих, волнуясь; глаз своих товарищу не казал. Взял откусок подсохшего хлеба - и в угол богомольный кинул, святым мышам. Будто в отплату за моленья о его грехах. - Тяжко, Зиновий, этому народу на своей родимушке. Тяжело под войной в неволе жить. Но если поверят те люди совестью, без солдатни казарменной, в землю общую нашу, то и станут рядом бок о бок братьями.
- Не пойму я твои выкрутасы, Пимен. - Зиновий егозит уже из вредности; деду грозится пальцем, на склоку вызывая, и немалый огонь в дядьке загорелся. - Казалось мне - я за единство отечества, но ты вообще весь белый свет почитаешь роднёй. Куда же потомственное родство деть, если всем огулом жить в одном бесфамильном загоне? даже в зоопарке люди таблички вешают. - Круг очертил на полу Зяма, и тапок пропахший туда вбросил; сидит - босым пальцем тыкает. - Я в этом душном бардаке память прабабкину потеряю, Муслим тоже завоет от безверия, и горько наплачется Янка - сильный мужик. Ты, Пимен, всемирный житель, раз за общее ратуешь.
- Ну и дурак, - плюнул старичок в фортку; потом отхаркнулся - и ещё. Отвернул губы в сторону, обтёр скользкую слизь, которую выбить из сухого рта сил не хватило. Уши посинели от стыда перед Зямой.- Я от своей памяти не отрекусь на страшном суде: земеля моя, предков погосты, рощи сажены - воевать их буду до последнего. Про то я говорил, что нет у нас врагов среди своих иноверцев, потому как кровь одна - человечья.
Дед улыбнулся, но через силу: зубы сжаты, и видно схватили его за сердце нелепые упрёки. - Хоть мы с тобой и разны в крестах - хоть башка у тебя голая, а Муслик обличьем в печи черён - важно, что мольбы наши и чаяния мужицкие об одной радости, про одинакову боль. - Пимен раскрыл ладонь, будто на ней весь мир поместился; неболяще встал и к лучу лунного света поднёс - тот бился в закрытой фортке, обдираясь о капроновую сетку. - Зяма, подумай только, - старик сам удивился догадке, и глаза нашироке расставил: мог бы и ко лбу задрать - да некуда уже. - Много богов на свете, и люди за нравы-обычаи словами плюются, грозят смертельно, убивают друг дружку. А после ноют в небеса, пуская сопли и вой: помоги, боже, спастись жене да детям, матери с отцом! - Рубанул Пимен в угаре кулачьём по раме, да в иголку вонзился с обломанным ушком - от шитья она была забыта. Уж как он взвыл!! - Хоть бы возмутились, ротозеи, жизнью безысходной! чтобы цель судьбину их озарила, даже как в страшные времена. Лишь бы не хирели, побирушничая в мольбах!
Зиновий чуть ли не в пляс пускался, но дед всё не давал ему слова, буравя велиречием воздух; а дядькины пальцы выбивали дробь на обеденном столе. Прыгала доверху кружка, расплёскивая топлёное молоко, и в жёлтую лужу ныряли хлебные неаккуратные крошки. Наконец мужик докрасна закипел, пустил с губ пузыри: - Слушай, слушай меня как радио! Я точно знаю, что война началась, но не на поле сражения, а в наших душах.
- Да то и без твоих слов понятно, - осадил его сильно грамотный Пимен. - Чего ты прыгаешь как алтын на паперти? будто неука вразумляешь... Я, друже, век свой проживаю без малой десятинки, и решил уже для себя одну важную на земле задачу. И в той задачке досе трезвого ответа не было, а всё будто на пьяную голову. Кажется, проснул с бодуна бедненький царёк, в башке зачесался - а дай, думает, я в своём царстве закон учрежу о ворах, разбойниках да убивцах. Чтобы свободы и жизни их поголовно лишать, не мая прощения. Но к тем преступникам легко отнести человека любого, коли подделать тайком тёмные улики- и можно замарать клеветой целый народ, втихую подкупив свидетелей. Я думаю, Зямушка, что так гнобыли и сказали громко на площади казарменной, а потом в радио повторили для всех граждан: - ребятушки! воины! не жалейте деревенщину заклятую - она сброд, пьянь и отребье... спасители! защитите мирные семьи от безумного бунта, от позорных насильников... - и пообещали солдатам деньги за кровавые услуги. А терзаемые ими люди, даже умирая, молитвенно кричат: - Мы не такие! Мы на грош дороже! и живём здесь, в родной стороне, испокон века начального. Железо-дерево мастерим, землю пашем, строим дома. Потому и командовать своей жизнью решили отныне сами. Будем петь права и обязанности всем поселковым сходом, не испрашивая дозволения столичных баринков.-
Старик почесал пальцем за ухом; выдернул ненужную волосину, мешавшую ему услышать Зямино мнение. - Ну давай теперь, опровергай, а я снова тебя убедю.
- Да ты же только себя правым считаешь. - Зиновий ощутимо обиделся, и выперли с лица белые скулы, и желваки заиграли на них, как вкусные леденцы за щекой.
-Будь отважнее, - расхрабрился дед, махнув серебристой шашкой. - Что ты всё за чуждым телевизором прячешься? в газетах укрылся. Выкладывай наболевшее сердечко.
Зяма вздохнул непонятно; сжал голову ладонями, приводя в порядок скользкую мысль. Начал обсуждать её медленно, со старой паровозной лопастью набирая обороты. - Народ оболгали столичные баре и местечковые князья, желая отобрать у него самочинную власть и снова править им как быдлом - это я понял - а чтобы колёса военного бронепоезда не вязли в растёрзанных трупах ,властители подмазали телевизор и прессу свободой слова, наживы и другими услугами - тоже понял я.
Зиновий, видимо, уже насмерть убедил себя в человеческой правоте деда; но страшась измены придуманным символам, которые почитал за принципы, он яро хватался когтями за последнюю стойкую мысль. - А ты знаешь, сердобольный, что те убийцы режут не только солдат. Они гробят безвинных стариков и детей, мирные дома взрывают и жгут. Тыщи гробов матерям принесли уже, но кровавый поток со слезой не иссякнет...- Зяма старался гнев свой укрыть тихим голосом, но ярость мужичья одна в бельмах глаз светилась, затмевая рассудок, и уже ехидно приплясывала на останках добра. - Я бы сам палачом для вампиров тех стал, и дай мне силы господь - за солдат воевать поеду.
Чёрен был дед, и Зиновий не узнал его вот такого: с хвостом да рогами. Только копыта покалеченно простучали милосердным дедовым голосом: - Жалко тех детишек, коих хорошо знаешь, в лицо видел, а то что задалёко творится - ну и пусть. А это и есть самая горшая беда: когда малёнок вот-вот в одночасье на дворе игрался, или сей миг в школьную сумку отложил тетрадь - а его бомбой на куски. На глазах умирает... - выпхнулся Пимен как жердь под обугленным флагом, слюнявится: - чего же вы, гады ползучие? своих деток под замком дома оставили, а чужих душегубить пришли? Не жалко, значит?!!
Перед Зямиными глазами замелькали дедовы руки, пальцы: крутанул вертолёт лопастями и поднялся к тускнеющей лампочке, поливая передовую свинцом и шрапнелью. Жаркой пыткой для тела стал Зиновию серый штык в середине пуза, а мордатый солдат с обвисшими пьяными щеками ещё и попхнул железку подале, чтобы из спины вышла. Но, видно, смотреть на мучения он не смог, и выдернув грубо, рвано, карабинку свою, сбежал поджимаясь, в большую вонючую яму, и там изблевался пайковой закуской.
На боль ножевую сначала плюнул дядька, да успел растереть сапогом - и вперёд два шага, и бочком немного, но кривая нога заплелась, потому что кольнуло в паху от долгой беготни по этому полю. - отдохни! - воробьи ему крикнули, а самый задиристый и оттого храбрый, принёс Зиновию в клюве арбузное семечко.
Но уродливая тень поглотила бедного воробья, и дед Пимен встал среди хаты как памятник самому себе, худой и смирный, и будто чисто выбрит - одеколоном пахло. Зиновий, не открывая глаз, повёл носом.