Столько глупой ерунды я сочинял о себе, будучи юным, потом моложавым, что можно издать целую книжку дурацких фантазий. Всё это я придумывал в надежде выглядеть для людей достойнее, чем являюсь на самом деле. Особенно приписывал себе любовные подвиги, которых не было и в помине - ведь впервые отдался я в двадцать семь лет очень красивой бабе. Она меня взяла, она: обаятельного крошку с застенчивым взглядом, разгульного слюнтяя с рабочими руками онаниста, мужика с сердцем мальчишки. Господь всеявый свидетель, как благодарен я ей. А то уж думал, что так и останусь нетронутым - помру я в печали пустых низменных воспоминаний, престарелый девственник.
И вот до сего того времени я сочинял. Сказки, басни, небылицы: ох, скольких я погубил! ах, какие красивые девки слагались предо мною в поленницы! И каждый товарищ мой слушал, разинув от зависти рот, хотя стоило б задать мне пару пустяшных вопросов о размерах и запахе, о сладкой страдальческой муке в глазах, как я тут же бы сдулся пузырь - я сгораю сейчас со стыда. Хоть много лет миновало с тех пор, и нынче мне впору скрывать свою гадкую скабрезность, а старые тогдашние грешки мою память морочат, жжжа волдырями.
Я на днях овладел компьютером - не так, как любимой бабой, потому что с этой железякой мне пока мастерства и души не хватает - и вот уже сбросил на сайты два романа своих. Соберу милосердие с яростью слепыша. Тут же получил по башке первым отзывом, от удара себе прикусил длинный язык - но приятно. Один колька мне пишет, что в нынешний век нанотехники никто не станет читать про моих страдателей паркинсона да альцгеймера. Старишня, мол, всё это.
Отвечаю ему нано дословно: спасибо, братишка. Но писать по заказу я ненано смогу. Как тебя не волнуют мои старики и их боль, так меня не тревожит твоя нанотехника.
Он в обратку по клаве стучит, а у меня аж антивирусы с панельки выскакивают, от ужаса глаза выпучив, и разбегаются по столу в разные стороны. Куда вы, ребятки? - хозяин, ты здорово влип, ты попал.
Читаю сообщение, и тоже дрожу - банный лист.- Я туча,- мне пишут,- а ты слушай вникай, а то громом в тебя шандарахну. Не засирай нам пространство: мы в виртуалке все молоды и сильны, как боги. А твои пескоструйные дедки да бабки лишь место здесь зря занимают. Весь мир для нас, и жизнь для нас.
Я пошамкал губами, из штанов страх свой вытряхнул, и трясущимися руками отжившего тремора текст набираю:- господь пока ещё не отменил милосердие; когда-нибудь, колька, ты тоже станешь немощным стариком и презреешь прошлого бравурного себя. Но уж рядом не будет, кто б тебе посочуствовал.
... Я ещё только присматривал себе работёнку, благой труд до самой пенсии, а Мишка Чубарь уже с раннего утра проснулся причёсывать землю. С серой петушиной побудки. Холостой тракторист поднялся как на рыбалку - материного хлеба в сумку, яиц жёлтых с цыплячьими хвостиками, лук и огурцы солёные. И на дне торбозка мундиристая картоха.
Его трактор ещё тёплый стоит. Прижался к сараю и парит натруженные бока. Гуси всю ночь рыготали, так он толком и не поспал. Мишка подошёл к нему, неловко извинился: - Попозже отдохнёшь, ладно? Как вспашку закончим, сам в баню схожу и тебя начисто вымою.
- Хорошо, согласен. Но слово крепи делом, про обещание не забудь. - Трактор почесал левый подмышек, подержался за двигатель. - Сердце я почуял, это от напруги. Пройдёт.
Мишка уже сел за рычаги, жужжит пламенным мотором на весь уличный околоток. Потом вдруг вспомнил спросить: - А мы земляную расчёску вчера на последнем круге оставили?
- Да, -бых-бых-бых-, - прочихался трактор. - На последнем.
И они поехали. Мишка попросил железного друга сбавить обороты, и тот на цыпочках, мелко переставляя гусеницы и держа в себе радостное дыхание, тихо обошёл все дворы. Иногда только любопытно заглядывал через плетень к хозяевам, и два раза пуганул выхлопом лядащую Калымёнкову собаку.
Прошли... По утренним следам коровьих лёжек, как ранние разведчики весны, и даже сладкий сон не потревожив своей любимой крохотной страны. А в дальнем логу налёг Чубарь на рычаги, и повёз свой трактор в лесопосадки - ландыши и грачей показывать.
- Да знаю я их, Мишка. Цветы видел вёснами прошлыми, а грачи уж и на юг не улетают, прикормились.
- Это ты их путаешь с воронами и галками, - Чубарь трактору отвечает, да по полевым межам выбирается в березняк.
- Ах, ах, - запыхал трактор, - ну и где тут ландыши? голь одна.
Мишка даже губы надул от обиды. - Посмотри и удивись, бубак железный. Земля как гуталин черна, воздух хрусталём звенит, а в небе только молодожёнам любиться - так бела простыня.
- Вот и напомнил. Ты когда жениться думаешь, тютя?
Мишка натянул кепку на глаза, щёлкнул друга по носу. - Не твоё дело.
- А чьё же? с тобой живу третий год. Всего тринадцать работаю. Наш век короток, хочется внуков понянчить.
- Это получается, что я сын тебе. - Чубарь захохотал на мелкое залесье! на кручину тяпкого глинистого лога, и поддал ногой грязный ком лежалого сена.
- Балбес ты. - Трактор поднятой ногой отпустил Мишке сильный поджопник, и тот чуть не свалился в апрельскую болотину.
- Рехнулся, что ли? - Парень всерьёз обиделся. - Железной гусеницей больно. Может, синяк останется.
Трактор извинительно заканючил: - Ну миленький, ну поехали, а? А то ж опять ночевать в борозде, как сявому коню.
- С тобой апрелем не надышишься, - укорно покачал головой Михаил, устраиваясь в кабине поудобнее. - Надо седушку подправить, низко очень. И огрехов позади не вижу.
- Дыр-дыр-дыр-, - перебил трактор его рассуждения, и потянул рифлёную колею на свой участок.
Замучился Мишка шплинтовать плуги в сцепку. Поставил их ровно, подогнал трактор, а одному невмочь - смещены отверстия. - Эх, напарника бы на минутку.
- Я уже, значит, не товарищ тебе, - обиделся тракторишка и шмыгнул носом. Вот и слёзные сопли. Чубарь сунулся щекой к фарам, погладил тёплый кожух: - Поставлю тебе рычаги на задний ход, а ты сам тихо сдавай за спину. Я буду с железным пальцем наготове.
Всё у них получилось. Лемеха лишь чуть землю придавили, но кожу ей не порезали. Пырскнули черви в разные стороны. Пластами загортали плуги в междурядье, чтоб лёгким земли хорошо дышалось...
На небо высыпала путеводная нить в белой муке далёкой галактики. И то - долго лететь до ближайшей планеты - но если есть за плечами мешок с харчами, если в баклажке три литра бражки, тогда любой путь окажется вдвое короче. А уж коли рядом лебёдушка плывёт, постреливая красивыми глазками, можно с ней даже на край белого света, коего никто не видал, а древние старики рассказывают. Что там крокодилы щиплют слонов, гоняются кашалоты с акулами, и пингвины ныряют в ледяную воду, чтобы не простудиться. Рубашка на мне пятнами виснет, штаны болтаются мокро: но я зло кручу ухо ящеру, выпытывая главный его секрет:- научи летать! научи!
Я часто слышу выраженье - теперь уж не только с трибун - что та иль иная дама стала железной ледей. И говорится это с восхищением - даже опаской - о неимоверной силе сей железяки, которая языком, а то бывает и кулаком армейской мощи насаждает свои благолепные порядки на всём белом свете. Всюду ей чудится хаос; химеры да бесы тяжёлой поступью шагают в её отвратительных снах, над ней измываются, извращаются зло - и эти соблазны да пакости своих сновидений, порочность затаённых фантазий она грешит на людей - борясь с ними вьяве.
Деловая железная леди - вы давно заржавели. Сверху ещё не видать вашей бурой окалины: её укрывает одежда дорогих магазинов, обувка от пьеров версачей. Но глубже, под нижним бельишком, стухляются плесень да шлак. Они подломляют скелет: несущие балки трещат, там где сердце - в нём нет ни одной целой стенки, и ветер сквозит слабый прах каждый миг, каждый вздох ваш.
Под эти думки, под нежную музыку симфонического оркестра я подшивал казённые штаны из крепкого брезента. Старая туповатая игла со скрипом влезала в тугую завязь сплетённых нитей; иногда мне приходилось напёрстком подталкивать упрямицу, но она скалила зубы в ответ и даже два раза укусила за палец. Я слизнул кровь.
- Огрызается, сучка.
- С кем это ты? - из кухни вошла Олёна. На цыпочках, как и положено: загрустил то ли муж, иль опять на неё сердится.
Взглянул я мельком, ухватив цепко за раз и белые ручки, измазаный фартук. - Сам себе говорю, да ругаюсь, что ослаб без бабьей заботы.
- Разве ты мне не доверишься больше?
- Зарекаться не буду, потому что люблю тебя, и буду любить до смерти. Чуствую так.
- Как же нам жить?
- Пока товарищами. Пусть всё внутри утихомирится; я больше не хочу, когда оно там болит... А ты в пельмени сильно не обертайся, ночью сегодняшней поползёшь - для тебя шью заплаты на коленках.
- Что?!
- Поползёшь ко мне на поклон. - Я неумолим. - От самой церкви, где хотела венчаться, до родного нашего дома.
- Нет. - Она как глыбокамень.
В распахнутые окна зарыдали цветы, деревья заплакали, ветер молотил нас цепями, не оставляя следов, словно на допросе в каземате. Ни синяков, ни ран, но внутренности лопались как пузыри красной икры на масластом бутерброде; и только наши души выдрались на волю и сцепились друг с другом в ненавидящей пляске.
- Никаких прощений! - Олёна сделала опрометчивый шаг, выбив спод себя деревянный приступочек.
- Тогда и мне всё равно. - Голос мой тих и спокоен. Ну что же, давай поиграем в войну, или проживём нелюбовь всерьёз.
Взяли у сына два пистолета, на улицу вышли. Сто любопытных прохожих окружили нас; а жена стоит передо мной в десяти шагах, и незряче крутит барабан револьвера, будто любимую гутаперчевую куклу. Дура; она даже не представляет, что я жалости лишился к ней.
шепчутся в толпе: - давно было забыли про душегубство, а этот пьяный ирод свою семью в один гроб, всё водка проклятая...
Тут я понял, что сына тоже погублю, да и ещё один булыхчет в бабьей утробе. Как он будет выбираться на свет без мамкиной помощи? через спутанную мазню липких от крови волос.
- Эй, рыжая! - кричу, чтоб жена меня внятно услышала. - Если случайно помрёшь, я изничтожу весь твой посёлок... Санёк! приготовься!
- Вауваувау!! - отозвался верный пёс, привстав на задних лапах над кожухом пулемёта.
Склонили берёзы завитые головушки, собираясь голосить; посмотрел я на вражину свою и согнулся от смеха, потому что Тамарка, её подруга любимая, шлёпнулась в грязь дорогими штанишками, стремясь завладеть воронёным наганом. - Он изверг, Олёнка!! - вопит словно пьяная, и прыщет золотыми зубами, что сама убьёт меня. - Отомстю мужикам за вечное рабство! Они пьют водку как лошади, они гуляют по сиськам да писькам, они детишек родных уморили нищетой... - да завыла, курва, - дай, милая подруженька! хоть пулю одну, хоть разок в башку пнуть!
Но Олёна грубо оттолкнула её, и в меня выстрелила. Лёгонький дамский пистолетик царапнул по шее; крови почти не было, только противный зудящий след. Я потёр шрам и занервничал, поскрёб его пятернёй и озверел. Отбросив револьвер, бросился к жене, обвил её шею змеёй, стянувшись до ужаса в зрачках. - Теперь ты, сука, поверишь, что я смогу тебя убить, даже безумно любя.
Пимен перебил его ходом белой пешки, пустив её бежать по передовой под визгом пуль вражеских солдат. Чёрные тоже начали с центра, подчиняясь тактической задумке Зиновия, учёного на книгах, а не на полях сражений. Дедовы бойцы смелы до бесстрашия - они защищают свою землю; но и супротивники не за границей живут, а всего лишь на другом краю села, у черёмуховой околицы. Значит, гражданская война - рожи ведь всё наши, деревенские, только что мундиры разные.
Забахала фланговая артиллерия со сторожевых крепостей: то Зиновий напугался, увидев, как дедовы кавалеристы шельмуют коней. Старинные пушки не добросили рваной картечи, но всадники заплясали на лошадях, отвыкших от боевой громыни. Кавалерия рассыпалась по полю, рубая саблями кадыкастые бодылья бегущей пехоты.
- Назад!.. трусы! - заорал краснорожий Зиновий, перемежая два слова такими матами, что даже дед Пимен удивлённо махнул головой, и закрыл уши своей белой королеве. Чёрные офицеры бросились как зайцы к покинутым пулемётам, и тёмные хвостики их мундиров затряслись в такт убийственным очередям.
Зиновий устало отёр пот со лба и прохрипел деду: - Предлагаю замирение на перекур.
- Не перечу, - ответил ему изрядно довольный Пимен. - Что, служба, небось пороху не нюхал?
- Где ты, отец, так биться научился? - дядька Зяма достал из портсигара папиросы, предложил старому, но тот уже набил трубку самосадом и благодарно отказался.
- После суровой войны притянули меня за зубоскальство. Главаря дурного высмеял средь мужиков своих, да один сукарь указал на меня. Вернулся с лагерей я вот седой, как сейчас, но и отомстил страшно. - Глаза Пимена сверкнули с-под бровей. - Рассказать тебе или так поверишь? о моём грехе досе в деревне никто не знает.
- Ну и я знать не буду. Зачем чужой хомут на шею?.. Значит, с тюрьмы у тебя навыки остались.
- Не только. Я, почитай, всех деревенских игролюбов на лопатки положил. Ко мне даже Круглов участковый заходит. Вроде бы за самогон проверить, - дед усмехнулся, - а сам в кармане шахматную книжку прячет. - Пимен заклехтал смешливо дырявыми лёгкими, и сплюнул на пол мокрень. Растёр ботинком.
Опять за доску сели. Дядька Зиновий не бросался теперь очертя голову защищаться от мелких наскоков. Понял, что в голове у деда зреет чудовищный план, и шарил очами по позициям, как оголодавший вурдалак. А Пимен вроде бы и смирился с потерями в неудачной атаке, но из-под белых косм выглядывали его фиолетовые венозные уши - дед не смог управиться с волнением.
Как ни крутил шеей дядька, как ни мытарил мозговые извивы, а проглядел шпионское нападение белого офицера. Под прикрытием кавалерийского дозора тот проник в дворцовую землянку и заколол кинжалом спящую королеву. Зиновия спасла свита, гуртом набросившись на рьяного служаку - удавили его смертью героя.
Пока в чёрном штабе творилось бесчинство, Пимен втихомолку перекинул на передний край свежие воинские силы, придав им обозную артиллерию. В бой солдат повела сама царица, мать-героиня.
- Воины мои, дети любимые! - прокричала она перед последней сокрушительной атакой. - Братья полегли, товарищи наши! Кроме вас некому оберечь семьи родные - жён да детишек, и землю славную. Не пожалейте ж головы за всю благость человеческую, что дороже жизни, храбрее смерти!
Останки разбитого войска Зиновия не струсили - они окружили своего обречённого короля и гибли под пулями, под тяжким сверканием сабель. Оставшись один на поле боя, дядька Зяма вытащил револьвер, приставил дуло к виску. Он почти не дышал, безысходно подняв мокрые глаза к небу: плач его был тихим помином по погибшим товарищам.
Но Пимен не дал ему застрелиться - выбил наган, и связав Зиновию руки за спиной, отхлестал по щекам: - Предатель! Уйти легко вослед за пораженьем, но ты с колен восстань, в глуши дремучей затаись, учись и бейся - бейся и учись.
- Тебе легко, друг Пимен, говорить, ведь победителей не судят. В истории ты будешь славословен.
- Вся история и быль, и небыль. Полувыдумана прохиндеями и мудрецами. Учёные списывают её с драных бумаг, с никчёмных записок и шкорябываний на древесной коре. Князья да воины, дьяки и купцы, с простолюдинами вместе - все неправдой писаные. Я вот если начертаю в письменах о тебе, что думаю - будет ли этот сказ об истинном человеке, который жил и трудился, любил? Нет. Если ты друган мой, или властитель грозный, моя книга станет велиречием. О победах славных, о могуществе и мудром проќрочестве. Врагу же своему хулу напишу, доброго и жалостливого князя топтать стану, хаять любые его дерзновенные замыслы и бескровные походы в неизведанные земли. История пишется под диктовку хвастунов и тиранов. Сатрапы тайным оком выведывают каждую буковку в письменах поколений, просчитывают запятые и слоги, пока писчие спят в кельях старины глубокой и нынешних квартирах. Последний чиновничий червь мечтает узреть имя своё на смятой промокашке. Истории, Зяма, не верь. Если б вытряхнуть всю правду на свет божий, то взорвётся он от неверия и лжи; общая война мир захватит - ни один человек в сторонке не постоит. Карапуз - и тот шмальнёт из обреза. - Зевая уже, Пимен вяло перекрестился: - Прошлое... смерть нам... к знамени славы липнет много...