Сегодня у меня на глазах один молоденький ворон, совсем даже воронёнок, приставал к постарше голубкам. Головастый и носатый, вертел своей чёрной балабошкой во все стороны, высматривая может самую податливую из них. Но они иль сами ни в какую, а то ли сильно заняты делом - клевали, жевали, да книзу хвостики - не подпустим. Он ещё пуще ярится: стучит в асфальт носом, едва не сломя, и даже булку жадничать бросил. Голубки хлебцем угостились, конечно, но на воронка всё равно ноль внимания - бегают снова друг за дружкой, чтобы каждой одной не остаться.
И тут воронёнок заметил, что ворон старый за ним наблюдает. Может, даже усмехается его детским потугам: нет-нет, да и взглянет кося. Ах, как сразу взыграло ретивое сердце у молодца, и всё что там есть у него! Он с разбегу взлетел над голубками, спикировал вниз точно ястреб, которого не видел по младости лет, и грохнулся оземь будто пьяный петух со плетня, что опился подгнивающей вишни да не в пору залез кукарекать.
Неизвестно, умеют ли птицы смеяться, понимают ли юмор - а люди, кто видел, хохотали без удержу. Я сам на две дырки ремня подобрал свой живот, чтобы от ржачки не растерять потроха. И в маршрутке, как ехал, улыбался довольно, так что все пассажиры дивились теперь на меня.
Как этот шустренький заяц попал к нам в рабочий подвал - непонятно. Может, собаки с деревни загнали его, или сам покормиться пришёл на смачный запах столовой. Бросился он вниз по лестнице, и перво-наперво сшиб башкой мусорную корзину, раскидав по чисто метёному полу тухлые огрызки наших обедов. Потом завалил на себя ряд стоящих лопат - но выбравшись, прыгнул на кучу железного лома, сердцем звеня по металлу; вполз под него и затих.
Вот развлечение: мы ему тютютю-ляляля, а он нам в ответ дулю с маком. И куча такая большая, что полдня нужно хлопотать за неё, перетаскивать. Попробовали выманить зайку солёным огурцом, но то ли он не ест их, а может стесняется по недоверию.
Представляю, как мы сейчас выглядим в его глазах мрачные тени: стоим тут под серенькой лампочкой и пучим лупатые зенки в мешанину железа. Убьют - думает он, когда кто приближается, близко гремя сапожищами. Пощадят - когда шум голосов затихает, а это мы просто готовим ему новую каверзу.
Вот кошку гаврошку сюда притащили. Она у нас девка отчаянна - бросается слёту на крыс, на мышей. Но тут почему-то зашкодила: упёрлась лаптями, и даже хвостом - не сделаю шагу, кричит. И писк её жалкий, сопливый не больно уж грозен.
Идея! ребята тащат мне сварочный аппарат, чтобы приварить куцый хвост к стене этому бестолковому зайцу. Я кидаю кабель земли на весомую массу железа, и начинаю цвыркать электродом по всем спутанным тёмным закоулкам. Засверкала тьма хозяйка - под огнём остался зайка. Теперь он совсем беззащитен от ярких молний, и мы в масках для него словно титаны, к которым нужно броситься на поклон.
Заяц как раб в ноги метнулся мне, длинными ушами обметая с ботинков грязь. И тогда я растаял от лести, помягчел к нему сердцем, сказал что дурашка - что мы хоть монтажники, но тоже к природе гринписаем сами.
С тех пор зайка стал нашим маленьким сыном бригады. Хороший портной сшил по мерке ему два костюма - выходной да рабочий - приличный сапожник стачал ему туфли да боты - чтобы в люди и так - а непьющий прораб обучил его строительной грамоте, выдав главный секрет ремесла - пей по уму.
И дело пошло. Поначалу мы зайца держали всего лишь гонцом: там подай, принеси. Он нам бегал не ропща. Но две дельных подсказки с его стороны оказались так кстати, что ускорили долгий монтаж. Пусть на час, на минутку: но ведь это же заяц, трусишка, косой - а он вдруг сказался героем. И даже спецвыпуск бригадной газеты был ему посвящён.
Смотрю в журнал - вижу фотографию улыбчивого охотника с убитой лисой на плечах. Обкрутил её вокруг шеи, и будто лежит на нём меховой воротник, жёлтыми зубами скалится, свесив тряпошные ножки.
А вот если бы лиса из своей западни загрызла охотничка: то положила б его толстую тушу себе на спину да поволокла, кряхтя, хвалиться знакомым. Кого это ты несёшь? Да вот в лесу встретился: средних лет, как написано в паспорте, женат и моралью довольно устойчив, дома ждут его двое сынишек и лампочка дочка. Почему лампочка? Потому что светится вся своей радостью к людям, к животным - а папу особенно любит, ну прям обожает. Вот ждёт - не дождётся.
Убила? Навечно? и оживить уж нельзя? Да как я его оживлю, если кровь из разорванной шеи хлестала струёй - в нём уж нет ничего, один прах. И не жалко? Бросьте сопли свои: не мы их, так они нас - это природы закон. Люди первыми начали: добро бы от голода, а то развлечения ради.
Я кошу траву. Слишком мелок мой лисий крадущийся шаг: двину одну ногу, опираясь на неё, будто слежу заигравшихся цыплят - и следом за ней мягко придвигаю вторую, подмахивая себе пяткой косы словно рыжим хвостом. Потом бросаю свой хитрый взор на сажень вперёд, выглядывая жёлтые головки в нежном пушку - а с кем они, а резвы ли уже, а вдруг без присмотра - и тут же широким разгуляем весёлых от устали рук скашиваю всех себе под ноги. Ромашек, цыпляток; улитки приснули целым семейством на толстом стебле, и солнце, которое их разморило, с ними вместе кажись задремло, не двигаясь тенью с-под лопушка. Какой-то приблудный паук мне язык показал - не за то ль, что порвал я ему тенета, или просто покоя лишил в сей полуденный час. Прошло время обеда: все спать, спать; спать улеглись. А жирок отложив, снова к вечеру станут летать да сигать бестолмашно.
С раннего утра, которое вызывается третьими петухами, начался мелкий сеяльный дождь, и по тому как малы были его капли - а природа уже давно приучила к долготе мелочности - казалось что он зарядил свою облачную обойму на целый день. Но к десяти часам дождик почти отстрелялся, и в окно средь серых туч с боем прорвалось солнце, согревая раненых и ослабевших. А чтобы им легче было перебираться через запруды ручьёв, оно из края в край горизонта раскинуло радужный подвесной мост - сам крепок, хоть и качался он зыбко. По его многоцветным половицам поползли к небу травы, грибы, ягоды, одинокие кусты и кустарники, сады и парковые деревья, а насекомая мелочь густо облепила их шляпки листья да кроны, не надеясь на свои слабые крылышки, но тоже стремясь добраться к седьмому уровню небес - где счастье, где рай.
Я всего этого уже не видел. Я умер погиб поздней ночью, ещё до дождя.
Обломилась толстая ветка с тополя на тополь, и вороны переходили по ней как по мостику. Кто из них первый придумал, я не увидел - да и не узнал бы, потому что все они на одно носатое лицо - но в стороне от развлечения остались только больные да убогие. Остальные вороны с обеих краёв шли навстречу друг дружке, сшибаясь грудью чуть подлётывали кверху, и уже в воздухе разминались в нужном направлении. Особенно сшибаться нравилось молодняку - они даже устраивали чехарду воздушных танцев по четверо, с каркающим смехом меняясь кавалерами. Вороны постарше ходили в гости не по основному суку, а по боковым веточкам - качались на них, взмахивая крылами, и то и дело поглядывали на чужие гнёзда: как живёте, соседи?
- да неплохо. Наши младшие уже оперились, и хоть длинную дорогу пока ещё всю не покрыли, но сами слетают за кормом на землю - благо что мельница рядом и с ихних машин щедро сыплется. А у вас как?
- хорошо вроде. Да вот дедушку нашего сбила на днях большая гружёная фура. Небось слышали - вой да грай по всей округе стоял, а на место аварии даже милицию вызвали.
- оклемался ваш дедушка?
- куда там. Только пятно от него и осталось, да несколько перьев. Теперь в суд подаём на водилу: пусть оплатит убыток зерном.
- а чем он оправдывается?
- говорит, будто мы ему сами заляпали ветровое стекло, существенно снизив обзор. Но это пустое враньё, отговорки - и экспертиза докажет.
- вы будете нанимать адвоката? у нас зять молодой говорливый.
- слишком юн для такого серьёзного дела. Мы уже наняли на процесс одного мудрого ворона, который в прошлом году отсудил для знакомых скворешник. И берёт он умеренно: четверть от выручки...кхх...
Тут каркающий поперхнулся. Потому что внизу грузовик на ухабе подпрыгнул, и с прицепа свалились полдюжины охвостьев сахарной свеклы, на которую падки вороны как солдат на сгущёнку. Всей чёрной ротой спикировали они с оголевших веток словно в последней атаке крылатые смертники, но у земли легко вывернулись на бреющем прямо возле сладких корневатых плодов. Одна особенно спелая свеколка при падении треснула надвое, и крупные птицы устроили свару, желая опробовать лучший кусок. Зато маленьким воронятам с их цыплячьими желудками делить было нечего, поэтому они беззлобно гоняли по рытвинам худенький плодик землистый как мышь.
От пьяного браконьерского костра занялся пожар.Наелись,напились убогие-да спать завалились.Не сгорели бы сами,блаженные.Ахти с лесом,но и его жалко:едким дымом воняет отовсюду;несусветную тревогу сороки окрест понесли на хвостах.Глохнет лес:ни смеха,ауканья,воя волчьего с птичьим посвистом не услышишь-лишь огнём трещат позвоночники у деревьев да ломаются кости животных.Сойки с кукушками прячутся под крылья,отфыркивая неуёмную гарь.Сохатый не смог перепрыгнуть корягу-от бега,от страха ли сердце схватило-рухнул подкошенный и сцепился рогами средь веток,не выпутать.Всплакнул обречённо;только шмыгнувшие мимо зайцы опасливо пожалели лося.Маленькие бобрята стремглав выплывают из запруды,следуя за отцом-а как бы он смотрел потом в глаза матери,случись с ними что.Стая белок пробежала сотню шагов по непорушенной земле,солнечным травинкам,пряным цветам-оставив за спиной пепелище.Труднее всех совам-да чёрт возьми!они все погибнут.Дай бог,чтоб во сне.
Совсем маленькие волчата,выкормыши,полезли из норы и обнюхивали перепачканую помётом траву,которая стала им мягче утробы родной матери.Насосавшись молока,отвисли их пузички-и волочились поперёк,мешая ходить.Куцые хвостики ещё похожи на заячьи,будто щенята выгребли трофеи из бабкиного нафталинного сундука и привесили себе сзади.Рядом мать на волчат зарычала;стоя под крутизной высокого обрыва,она оглядывала заплывший черпачок земли,куда до бедствия успела перенести логово.Здесь тоже укрытье ненадёжное-весеннее половодье может обвалить берег,и вместе с деревьями весь схрон полетит в реку.
К полудню пожар затих,слав бо не сумев перепрыгнуть распаханную для стихии межу-но сожрал большой кусок у природы.Я не стал ожидать на опушке поклонов от лесного царя добродеева,и самовольно шагнул к нему за порог.Но сразу же прикрыл уши изза громких голосов животных да трескотни бойких птиц,которым вразносык подскрипывали худосочные сосны с приземистыми осинами.
Потому что лес,со стыдом закраснев от огня и злости,бодяжил всё живое вокруг в громадном котле восстания,призывая бунтовать не то что крупного зверя,а и мелюзгу подмышками:-вставайте против человеческих нелюдей!!-зримо слышал я из природных уст,словно сей яростный завет был написан чёрными головёшками недавнего пожара.-хватит нам уже в норах прятаться!пошли всем кобыдлом родину защитять да детишек малых!
Чувствую,если бы господь даровал зверям осознанную ненависть,то они могли воевать.Когда против них шеренгой идут браконьеры,в кустах мародёры добивают ножами подранков,а из далёкого тыла на помощь прибывают ещё новенькие эшелоны фашистов-тогда и самый трусливый заяц взвоет:-дайте обрез,родненькие!!-пятя куцым задом в нору всю свою дитячью ораву.
Вышел к опушке розовый слон,иноземный глашатай.Трубит:-Горько мне,зверушки,глядеть на постыдную жизнь!Убегаем стремглав,прячемся от людей,которые подлые для забавы нас жгут,истребляют!Опутала их нажива,и нет уже других наших сил пробудить милость,как только отмщением!
Потом ктото выскочил плюгавенький,завилял хвостом:-у меня от маменьки есть совет простой;нужно позабыть нам ссоры до поры ради жизни собственной,ради детворы;только вместе можем мы припугнуть людей,-Мне противны рожи их!!-выкрикнул злодей;изза спин сверкнули вдруг грозные огни,-Что мы с ними балуем?!Нелюди они!Всемером по слабому пулями стволят,у меня прикончили выводок волчат;-он завыл погибелью трёх щенят слепых,-На рога их,извергов!под копыта их!
Но тут подал свой голос медведь шатун,коему прошедшей зимой не дали сладко доспать охотники,выманили из берлоги.Рыкнул:-Хоть я тоже людей презираю крепко,а зверствовать не дам!Я полжизни прожил на инстинтах-как собака,если кто не понял-и больше вас соображаю.У человеков много ума-а значит,силы да хитрости-и с ними нужно договариваться.К власти пойдём,к той что должна охранять природу.
Столковались оскорблённые звери;и назавтра перекрыли телами,камнями да брёвнами центральную дорогу губернии,по которой возились тудасюда товары и продукты.Жизнь людей почти замерла.За городом столпились тыщи машин,и гудели так,что было слышно на противоположной окраине.-пропустииииите!!-жаловалось сырьё для обувной и механической промышленности;-подайте дорожку для въезда!-ныли сметаны,колбасы да фрукты,дряхлея в кузовах с каждым часом.Но кабаны и лоси упорно не желали давать простор движению,лисы и волки гомонили зло,барсуки нервно скребли когтями асфальт,готовясь стоять до победного конца.Коекто из соглашателей в задних тыловых рядах пугливо попискивал за мир да дружбу,но их голосочки терялись в общей какофонии рогатых и клыкастых забастовщиков.
Пройдя всю линию кордона,животные парламентёры остановились у милицейского поста,с белым флагом:-Мы за всех обездоленных требуем!Чтобы охоту запретить,чтоб леса не жечь,чтобы человек приходил к нам другом,а не разбойником ненавистным.Ваши помои с отходами в реках;склянки,кульки да бутылки под каждым кустом;и ужасная вонь от вас-кому такое понравится?!
Но зверей слушать люди больше не стали,а сгребли их бульдозерами по обе стороны дороги.Кого ненароком убив,или покалечив.Так было нужно для селяви.
И стал я тараканом. Рыжий, усатый и в хитиновой кожуре, под которой испуганно билось сердце - косточка от апельсина. Подполье превратилось для меня в целое подземелье, где ценились навыки беготни да трескотни, а человеческий опыт был никому не нужен. С моим уходом в иной мир квартира обезлюдела; участились дерзкие набеги тараканьих отрядов на кухонный стол и в кладовую за припасами. Рыжие уже до того обнаглели, что при нападениях кричали - ура! размахивая самодельными саблями, и мне - мне! правда, в тараканьем обличье - набили морду, опившись прокисшего компота. А я ведь хотел всего лишь узнать их натуру и быт, когда с головой погружался в этот хитиновый гроб, но теперь мне всё больше манилось восстать прямо у них на глазах и прихлопнуть тапком всю гоп-компанию.
Я нашёл себе мелкую норку, где поселиться: лапками выгорнул из неё весь строительный мусор - сто лет никто сюда не заглядывал; зачем-то попался бычок, хотя я в прошлой жизни своей не курил и наглых дружков не имею. Сначала здесь со мною пытались знакомиться: приходила семейная пара со всем своим выводком, но я как человек ими всегда гребовал и в тараканах не собираюсь менять свои привычки. Если бы новые сородичи узнали всю мою подноготную, то через пару минут от меня б и усов не осталось. Поэтому я буду держаться подальше от них - наблюдать и шпионить.
У тараканов своя иерархия, а мне казалось всегда, что без всякого толка за крошками бегают. Есть главные, сильные есть, и толпа. Одни шушукаются по углам и трутся интимно длиннющими усиками, будто знают много такого всякого важного, которое всем остальным недоступно, но если бы эти страшные тайны вырвались наружу для всех, то не только тараканий, а и человеческий мир содрогнулся в ужасе. Когда эти - которые по углам - шебуршат средь обоев, секретятся, то остальные разные - из толпы - бегают мимо них на цыпочках, боясь вспугнуть нечто неведомое: которого может и нет, но все о нём знают.
На страже интересов главных тараканов стоят сильные. Головы у них очень маленькие, да зато тулово с лапами раза в два больше, и бегают, носятся они за толпой - вынюхивая, выслеживая, хватая. На моих глазах они одному особо неблагонадёжному сразу башку отгрызли: крошку утаил то ли. И многие это видели наравне со мной, и тех многих было много больше, но все промолчали. Я сам запёрся в свою щель, оправдываясь, что теперь я не человек, а насекомое всего лишь, и следую животным инстинктам. Да только душа моя всё равно оставалась человечьей, и я мог бы ввязаться в драку, и со своим громадным опытом победить даже - но струсил, опасаясь потерять жизнь. Может в том большом мире я бы тоже так поступил, насекомо.
Мне уже не за тараканами наблюдать нужно, а за собой. Оказывается, мелкий товарный быт здорово меняет психику. Когда я вижу как полчища рыжих несутся к столу или к хлебнице, то мои ноги сами начинают разбег на месте, хотя до сего времени я был крохотной крошкой сыт и всегда понимал, что большего мне не съесть - а нынче подай хоть пирожное, так я всё понадкусываю и струёю спод зада помечу, чтоб другие не тронули. Тот компот, забродивший, что ещё оставался в стакане на дне - я допил, я! и хвалюсь уже этим, хмельной да бравурный. Догадался край ложки под днище подсунуть, и всей кодлой мы стакан завалили, мы жрали сопели блевали прямо там на столе. За всё отомстили: вот вернётся хозяин...
- Тьфу ты!.. Чуть с ног меня не сбила. Ну куда ты спешишь? Я точно знаю, что нет у тебя серьёзной причины, чтобы ломиться под колёса через дорогу. Ты ещё и улыбаешься, ага, как будто знаешь как я тебя не обижу. Радуйся моему хорошему настроению, а то будь иначе, так я бы обязательно написал в милицию заявление.
Здравствуйте, товарищ сержант. Нет, она почти ни в чём не виновна. Это я загляделся на вывеску магазина с булочками, когда дорогу переходил... В неположенном месте? вот видите, какой дурной пример подаю я детям, животным и прочим друзьям. Штраф?.. ну конечно, выписывайте. Я такой добренький, потому что с ней познакомился, а денежки уже не так жалко. Можно идти? но только мы с нею вместе уйдём, и я вам её не оставлю. Прощайте.
Привет тебе, дворник, общественный комендант подъезда. Куда я веду эту барышню? И ты ещё спрашиваешь. Глянь, какая красавица гордячка спортсменка! Я жить буду с ней, мне давно уж пора завязать с одиночеством. А что скажут соседи, или подумают тоже, то пусть остаётся на их языках да на совести. До свиданья.
Входи. Теперь это новый твой дом. Здесь кухня; там ванна, сортир. И две больших комнаты. Давай познакомимся - Юрий.
Встречаю я хомяка и сурка. В жёлтых кимоно оба одеты, а на лицах их тяжёлая печать непрощаемой обиды. И борются прямо на дороге, где люди ходят - то есть я. Природа пищыт голосами лесных птиц да болотных лягушек, она цветёт у всех под носом, пуляя ароматы к высоковольтным проводам и даже выше; а хомяк только что съездил по морде сурку, хоть и маленький.
- За что?!- спрашиваю, сам удивляясь серьёзной ярости в обычно трусливых глазах прежде добренького хомячка.
- Он знает,- и видя сурочью робость, в которой больше непонятой вины чем злости, сквозь сжатые зубы пыхнул и мне в лицо пламенем:- А ты не заступайся. Пусть только ещё раз попробует.
- Да в чём хоть дело, расскажите.- Я тоже неуверенно себя чуствуя, как-то смешался, затих голоском.
- Туристы оставили после себя мешок солёных сухарей. А он всё захапал.
- Не было там никакого мешка, лишь кулёчек был маленький! И сухариков чуточку, всего лишь на донышке!- с едва сдерживаемыми слезами обиды выкрикнул мне сурок, ласковенько занижая свою виноватость. И шмыгнул носом, добавив в мокреющий разговор своих соплей и горя.
- Всё равно так друзья не поступают.
- Нуууу, товарищи,- протянул я эту короткую фразу, словно гусеницу, свесившуюся с липы на тонкой паутинке. Распрямив плечи, я стал похож на бравого парторга, который мягко делает внушение двум передовым работникам, впрочем сознавая свою значительность.- Так нельзя. Вы ведь всему лесу пример и в семье, и на работе. Корреспонденты вас часто фотографируют для журналов природы. И вдруг эта свара,- я обнял их за плечи, придвигая друг к дружке и отводя глаза от обоюдных синяков.- Нет, так нельзя. Помиритесь,- сказал я безо всякого пожалуйста, требовательно настаивая на своём.
Но видно, это чёрствое бездушие и уязвило, возмутило хомяка. Он вывернулся из моих объятий будто змей, скользко уходя под зелёный куст.
Я сам себя в этот миг распатронил: тактичнее надо быть и нежнее к душевному состраданию. Хотя из-за кулька солёных сухарей не стоило слёзы лить. Ведь не поймали ж его в капкан злые охотники, и шкуру не содрали живодёрно.
Я сунул свою лапу под куст, чтобы навеки помириться - но хомяк слегка цапнул её за мизинец; с намёком - убью, не прощу.
- Пошли.- Схватив сурка за безвольную шею, я потащил его за собой словно мягкую игрушку, купленную вот в магазине: только та б неслась ко мне домой с радостью, лишь бы не стоять целый день дураком на витринке - а этот гадёныш так в меня упирался, что брюки ногтями раздрал и ботинок подгрыз.
И всё ж доволок я его до киоска. Гроши ему под нос сунул:- Покупай своему дружку, то что он любит. Авось и простит.
- щербеееет, казинааааки, халвааааааа...- разгорелись лупатые голодные глаза, ещё голоднее чем рот.
Сколько ж зверюшек на свете осталось?решив посчитать,я отправился следующей ночью,и перелетая через горы да равнины,леса да моря,сматывал вёрсты в разноцветные клубки.На дне моего грибного лукошка лежали жёлтые из пустыни,зелёные таёжные,а голубые реки раскидали свои длинные хвосты по всем щелям.Но мне нужна белая Антарктида.Там,где во льдах затёрты мачты парусных кораблей,где под водой навечно замёрзли три огромных кита доисторической науки-императорские живут пингвины.Они походкой и статью похожи на королевских особ,но всю жизнь ходят в одном костюме и работают простыми учителями,обучая грамоте белых медведей.Не зря тех прозывают умками после окончания школы.
Я сел на снежном торосе;закопался,так что самого не отличить от снеговика.Бинокль прикрыл варежками,и почал считать с первого по десятый класс.А потом записал,не чинясь,всех до одного в красную книгу-подальше от бюрократов да браконьеров.Никого не забыл,приговор свой изрёк:теперь тому,кто тронет пингвинёнка или умку сразу высшая мера-Подпись.Точка.-
Я иду по августа тропке,неспеша косолапя,и напеваю прохладную песню белых медведей,которую нарошно подслушал ночью.Изпод ноги взлетел пугливый кузнечик,и стукнулся башкой об мою коленку.Почесав зудящий ушиб-теперь будет синяк-прихрамывая спешу к зелёному стрепездику:прошу извиненья,раскаиваюсь что незвано забрёл в его пышнотравые пенаты.А хозяин сердито мотает зубастым бочалом:-ты дылда,если бегаешь как слон,то оглядывайся да смотри под ноги.Тут,между прочим,мой кров и семья.Уяснил похорошему?
-Чего ты,чего?!-трусливо возмутился я,слегка отмахиваясь ладонью.-Не со зла ведь тебя зацепил.Загляделся.
-глаза повылазили?-Ого,он уже рукава заголяет,и драться собрался.Но у нас разные весовые категории;к тому ж я лесник здешних мест,охранитель природы.-Браконьер ты,вот кто.Повредил мне крыло,и скрипочку-теперь будешь жену да детишек кормить.-Препираемся мы,а жирующее солнце уходит далеко за зенит,пуляя в нас не лучами-каплями сала.Я дую за ворот футболки,потом на коленку свою,на кузнечика.И ссоры как не бывало.Он с улыбкой рассказывает мне про диких свиней,которые страшнее мучают их голодными набегами-не сожрут,так затопчут.Но от врагов улететь,от зимы тоже,мешают стеклянные слабые крылья,над коими хохочет вся родственная саранча.
Я принимаю тёплое,жаркое даже приглашение заходить невзначай в гости;вокруг сонные травы храпят и бездельничает луговая дремота;только синие да жёлтые мотыльки порхают не умариваясь,и мелкота играет в жевалки,кусая мою обгорелую спину.Летняя бродячая парынь уже едва пахнет бесстрашным грозовым озоном,внаглую обившим созревшие сады.И толстое солнце как по маслу катается в узеньких переулках соломенных крыш,с хохотом сдувая божьих коровок на конопатые ребячьи носы.Это оно выгнало из конюшни жердявую лошадь,за которой стреноженный волочится скотник,опутан на четыре копыта.Двое пацанят да девчонка от страха возлезли под самое небо по шаткой лесенке,и орут на кентавра,тычками взбадривая друг дружку.А довольные поросята только лишь перекатывают свои слоёные колбасы с боку на бок в жёлтой луже свинарника.От их едального корыта куры гоняют зелёных мух,притворяясь заботой,чтобы тут же выклевать спод носа недожёванный кусок.И каждая большая ли,малая тварь ныноче дышит в четыре ноздри,воздух мает-потому что во пекле сгорает он быстро,наполняя природные лёгкие.Сев,сенокос,жатва,и любовь,детородство много живого дыхания требуют-чтобы руки трудились,голова думала,чтоб чресла любили и пела душа о земле родимой.
- Какие же вы толстокожие и рыхлые! - огорчённо воскликнул Серафим, и огляделся в надежде повериться родному человеку. - Ну слетайте со мной да посмотрите на красоту, если не верите! Только куда вам - век бы так просидеть и долежать, с места не вставая от телевизора. Халва на столе, мармелад и абрикосы, мясо тушёное в плошках, селёдка с картохой. Животы ваши пухнут, плотнеет сальце внутри - а за окном море неизведанное, травы выше плеч, горы в облаках; мягкие шаги босого дождя оставляют следы первобытных тварей, и на деревьях фруктового сада не слабые зубки чахоточных кроликов, а оскаленные пасти саблезубых тигров. Они пришли из далеких лесиней жрать сырое мясо только что задушенных быков - они не станут есть помойные объедки дворовых собак.
Пошли со мной: если у вас нету крыльев, топайте пешком, и дойдёте до хрипастых джунглей, до непроходимых зудящих болот, где стонет, воет и пыхтит страшное мироедство насекомых. Там уродливые гномы выглядывают из гниющей листвы с надеждой подстеречь, налить, отравить. Из ваших упитанных животов через вечно голодные рты выльется целое ведро отрезвляющей рвоты, и тела в конвульсиях омовения истиной заорут материнскими схватками о рождении мира.-
Поражённые сказочными виденьями мужики онемели в ответ, и Серафим ушёл от них за новой весной, кинув зелёный рюкзак на плечи, с посёлком поссорившись. Не возьму, мол, у вас ничего, кроме бритвы и свитера. Это вы виноваты в том, что пацанья творожная душа запуталась в уличных дебрях и висит теперь на флагштоке поселковой управы.
Субботним утром Серафим встал пораньше, хоть и не выспался. Он решил додремать в пути, и ещё оглянулся в свой тёплый дом, сытно зевающий у церкви, где зашкаливает компас под розой ветров, и где флюгера сбивались стаями, чтобы лететь на южную зимовку. Но погода уже ничего себе: солнце греет и молодую курчавость, и старенькую лысину, иногда только сбивая дыхание от внезапного штурма ветра.
Серафим улыбался, проходя последние дворы. В конце переулка петух наскакивал курицу, ну точно как поп с попадьей на сеновале. Поднимут сарафаны до пупков - и ну барахтаться в душистом прокосе утренней косы, которая поднялась в половине пятого утра и успела вычистить от травы большую земляничную делянку. На лезвии литовки остались красные потёки от разрубленной ягоды и мокрые тушки налипших комаров. Ах, скорей бы лето! - в сарае коса будет хвастаться крестьянской сноровкой и рабочим навыком перед вилами да граблями, но дойдёт очередь и до них трудяг.
В пролеске отмякли сморчки. Они бойко выпячивали грудь, маршируясь для первого парада, и притворялись грозными старожилами; глядели на Серафима из-под шляп как хулиганы в пивном кабаке. Если бы они не оставили своих револьверов дома, выходя семьями на прогулку, в ногах Серафима появились тогда десятка два дырок от пуль. Но сморчки дружелюбны, в отличие от поганок и мухоморов, которые сразу хватаются за ножи да кастеты, и поэтому ходят с синяками на лицах.
Облака вдруг закипятились. Слово за слово, им бы присесть, поговорить спокойно - но устроили раздрай. И землю оплакало небо.
Серафим быстро набрал лежавших в посадке удобрительных мешков и шалаш себе слепил, почти как великий ваятель свою Галатею, влюбляясь и плача. Только скоренько на живую руку, сучками да прищепками, жестянками да скобками. Переждав под шатром мелкий дождь, он снова ушёл куда глаза глядят: по ходу земляной насыпи, в конец её пути; - там в водоёме буквой -та- вода как в лужах непрозрачна, грунтовка к берегу пуста, трудясь, елозят трактора к большой меже от стаи грачьей, и завтра лучше чем вчера. Потому что возвращаются с курортов птицы, нагрузив сумки да чемоданы легкими сарафанами и панамками, белыми парусиновыми брючками, босоножками и сандалиями, чтобы кормиться и млеть в распаренном уюте весны. Если только беспечный командированный грач задержался у южной душечки - то ненадолго. Дома благоверная ждёт по часам, и придётся ему помахать крыльями, чтобы успеть вовремя.
Скоро показалось озерко; уклуночек неширокий, заросший ряской по берегам. На мелководье торчали старые рогатюли для удочек. Недолго мучаясь в голом виде, Серафим сразу нырнул. От воды сердце упёрлось в затылок и стало стучаться наружу. Но череп закрыл на замки и притворы все выходы, убрав даже приставные лестницы да подвесные мосты. Осада крепости шла с переменным успехом, пока Серафимка не выполз на берег. Он долго обсыхал на берегу, тревожа просящими взглядами солнце - и согрелся, лишь натянув тёплый свитер. Выбрал место посуше и теплее - на взгорке, опушённом чахлой травой - и медлительно, смачно пообедал, с аппетитом пережёвывая яйца вкрутую, огурцы удальцы, да большой кусман хлеба с салом.
А в десяти шагах от него преет грязный соломенный овилок, трухлявое сенцо прошлогоднего укоса; и бегает по верхам да низам мышатня, ищет иголку в стогу - старые штаны залатать, ведь новые купить не на что. Серафим порылся в карманах и грош им подбросил, авось пригодится. Вон про муху говорили, будто самовар купила на одну денежку, ещё и гостей созвала к чаю с вареньем. Но мыши всё равно пищат; особенно самый маленький серый ощурок к деду своему пристал - и просит хлеба. Тогда Серафимка кусок отламошил - разбросал крохи в траве, радуя. А сам повалился навзничь, руки закинул, и пятки о засохшую грязь почёсывает. Солнце ему на балалайке стучит и в дудку свирелит, прихлопывая пальцами сопелки. Убаюкивает. Разнежась, Серафим подполз к сену и повалился лицом в духовитую муть.