Мелькнули под коротенькой юбкой голые слегка загорелые ноги, а я уже чего только себе ни придумал. И что сидит она рядом со мной до бела обнажённая, а я обсмактываю на мягоньких ступнях каждый пальчик её словно столовую ложку с любимым абрикосовым вареньем; и орёт подо мной она в голос, от каждого толчка ещё пуще беременея; и ведёт за собой в детский сад светлорусых моих сыновей.
Когда уже будем мы вместе, то она меня спросит, обязательно спросит тихонько:- Что ты думал обо мне в первые дни нашей встречи, ещё не мечтая и даже не смея взглянуть?
А я ей отвечу:- Глупенькое моё солнышко. Да я тогда тыщу лет уже прожил с тобой, сто детей нарожал, мильён раз поимел как мужик. Моё чуткое и сладостное воображение привело тебя за руку к сердцу, и едва прикоснувшись ко мне, ты до самой последней мыслишки, до клеточки мне отдалась, как в купели христу отдаются младенцы - ты верою в крест мой давно обрялась.
===================================
- Солнышко, выручай.
- Где ты, любимый?
- На том свете.
- Жди меня, я сейчас приду.
- Где ты, любимая?
- С тобой, на этом свете.
- Но я не вижу тебя, не нахожу.
- Я тоже почему-то.
- Боже, ты наверное в аду!
- Не знаю, но тут жарко и дымно.
- Как ты ушла, любимая?!
- Вскрыла вены и истекла кровью.
- Зачем?!
- Хотела быть с тобой, ты ведь звал.
- Боже мой, но не так же!
- Я не смогу быть рядом?
- Рай не принимает таких, но есть выход.
- Какой?
- Я иду к тебе сам...
- Милый, любимый, родной! Как же ты здесь оказался?!
- Я совершил ещё один грех. Я перестал верить и проклял господа.
==================================
Раньше я считал себя котом. Во мне было много кошачьего. Свобода, лень и неприручаемость. Но теперь я волк. Я совсем не страшусь смерти. Стало внутри меня больше волчьего. Воля - простор - отторженье человека. Смерть легка и приятна - новая жизнь. А боль преодолима. Стоит лишь покрепче сжать зубы. То есть клыки. От них после боли ничего не останется. Но они и не нужны там. Там нет желудка, и тела нет. Зато воля беспредельна. Она не ограничена флажками. Времени, пути или морали. Я уже сам указую себе. Я не кот, не волк. И даже не человек.
Я здесь вселенная.
===================================
Велик и светел этот книжный магазин. Я вхожу сюда как верующий в храм, сразу выискивая взглядом новые иконы на книжных полках. Справа под твёрдыми переплётами, надписанные золотыми буквами, стоят шедевры великих мастеров, про которые говорят что они не горят, и не тонут. На первых страницах блистают видимым ярким умом и тайной провидческой мудростью фотографии классиков - словно лики святых. Есть покупатели, из древних и старорежимных, которые просто заходят сюда помолиться: они долго лицезреют дорогие оклады расфранчённых икон, иногда лишь касаясь трепетной дланью за белые перья страниц, давно уже вызнатых наизусть - и частенько бывает, что дряхлый молельник шепчет слова отче наш, будто небу обращаясь в закрытую книгу. Иногда двое из них случайно встречаются у собрания сочинений большого апостола; но не здороваются, как подобало бы верующим, а ревниво оглядывают друг друга словно два враждебных жреца у заклятого жертвенника.
===================================
В пятницу бригадир собрал своих кроликов под алое знамя перед раскрытым зёвом силосной ямы. Бетонный колодец в пятнадцать этажей, чёрный тартар элеватора, приглашал молодых гвардейцев испытать крепость рук и нервов. Но Зиновий преградил им путь-дорогу; повесил на левую руку сварочную маску как щит, в правую взял копьё сварочного держака, и не поперхнувшись опасностью, сказал заветные слова: - В силос я вас не пущу. Раскреплять норию буду сам.
Он сел на холодную седушку подъёмной лебёдки, сжал кулак к синему небу расцветающей весны: - Опускайте.
Люлька с Зиновием медленно двинулась в тёмный провал. Одна привязанная на удлинителе лампочка бросала оранжевые отсветы на его лысую голову, припорошенную белой пылью комбикорма. Янко с Еремеем раскручивали лебёдку - парни стали с двух сторон. Тяжело она шла. Будто землю затормозили и разгоняли в обратную сторону. Клубок троса на глобусе лебёдки ураганил и штормил, срываясь на стяжках и перехлёстах, и Зиновий внизу чувствовал рывки, проваливался в воздушные ямы непогоды. На глобусе этом полный штиль морей и океанов сменялся девятым валом обморочных рек - и пересыхало во рту. Где же тихое жаркое течение зелёных берегов и камышовых заводей?..
- Хорош! Стопори! - прокричал Зиновий снизу. И тогда ребята в восемь рук стали раскручивать верёвки для подачи железок и инструментов - опускать их надо осторожно, чтобы не рухнула связка на голову родному бригадиру. Муслим с Серафимом резали металл на последней высотной отметке, сваривали рамки и стягивали болтами; Зиновий распирал этими ухватами обе ветки ковшового транспортёра, болтаясь на уровне шестого этажа как лягушка в молоке.
Когда дело приспело к обеду, мужики вытянули бригадира из ямы - осыпанного зерновой перхотью, обмётанного мышиным мхом проросшей пшеницы.
- Умаялся, - тяжко, но с гордостью в глазах похвалился Зиновий. - Айда в вагончик.
За едой Янко неизвестно с чего разговор завёл о лёгких деньгах. Вроде как умнее надо жить, и только глупцу богатство в руки не даётся. - Это здесь мы на одну зарплату живём, а в чужедальней стороне мужик и пять семей прокормит. Хватче только стоит жить, да не бояться разлуки с домом.
Зиновий медленно дожевал картоху с огурцом; ложку отложил, чтоб мысли ёмкой не мешала. - Ездил я, Янко, на заработки. В наше купечество. Вроде и своя земля, да богаче надесятеро, и люди совсем недобро живут. Трудиться по-пчельи никто не желает, а трутевать уже мест не осталось, позанимали скорохваткие. Горожане ходят по дворам и по базарам, предлагая товары иноземные без спроса, без качества. Одни торговать пристроились вдоль улиц, а другие поперёк воровать. Чтоб город строить, призвали управители чужаков пришлых. Мужики мастеровые приехали - дома семьи оставили, зная, что работой своей детей накормят и обновки справят. Хлеб да вода - сущая еда, а хочется и в театры ходить, на ассамблеи, да и в ресторане жену любимую праздником побаловать. Я с тем же ехал: сыну меньшему зимние ботинки, дочке к институту модное пальто, и жена моя из шубы выросла - сейчас бабы в расписных дублёнках щеголяют.
Поверишь ли, Янка - работал без дыха: суконожины в землю вдавил - и ни с места, пока деньги не заработаю. Ночевали в холодах декабрьских с одной контуженной печкой; в телогрейках спали, под ворот дыша, чтоб согреться - и в голове не было никаких славных думок, одно тягло.
Пришла пора первого заработка. И увидели мы в который раз своего наймита, только теперь уж он ещё шире улыбался нам, и даже позволил себе подержаться за наши ладони. Слабая рука, одно слово - барчук. Жалею, Янка, что близко мы его подпустили. Потому как вполз он в мужицкие души змеёй подколодной, сумев подкупить лживой добротой и жалобами на свою нелёгкую долю. Он отдал мужикам половину заработанных денег, рассказав о постигших его неудачах. Поверили мы - видно, давно дома мануты не были. И вот с тем началось полонение работников: росли долги, и никуда не денешься, пока нажитые деньги в чужой мошне бряцают.
В разброде люди сейчас - жизнь пошла по рукам и навыворот, и трудно к ней подступиться рабочему человеку. Откуда, с какой тайной мути морей белых и тихих океанов всплыла эта тёмная пена человечьих отходов? Что же вонь и смрад расползлись гадостно? - Так Зиновий говорил с Янкой, и с мужиками, кто рядом сидел; но будто не он рассказывал, а дед Пимен в нём свою косточку заронил - и она проросла. Сжал Зяма кулаки, заскрипел зубами, словно не видя никого перед собой, и не доев, сорвался в зелёный сад - лёг под грушеньку. Светлое настроение его надломилось воспоминаньями, и малолетний Серафим пожалел дядьку искренне. - Зачем ты распалил Зиновия? - упрекнул он Янку.
- Как думаю - так и говорю, - почти взъярился тот. Вскочил, и забывшись, стукнулся макушкой о верхнюю полку. - Что вы от меня хотите?! - Он, рыча, схватил Серафима за душу и притянул к себе. - Подмахивать вам?!
Еремей бросился к Янке, и получил от него лбом по носу. Захлебываясь кровью, сжал Янкину шею в две пятерни - тот захрипел, суча руками по воздуху и надеясь уцепиться хоть за маленький глоток кислорода. Хладнокровный Муслим, сгортав со стола все острые предметы, стал вместе с Серафимом растаскивать драчунов: - Угомонитесь, дураки.
Белый от злобы Янко, как слепец вывалился по порожкам, и кочерыжа кирзовыми ботинками рассыпанную щебёнку, пошёл домой.
- Если Зиновий спросит, скажем - заболел, - шепнул Муслим Еремею, увидев, что бригадир споро направляется к ним. - Вытрись.
- Что тут случилось? - дядька оглядел ребят: только Серафим смутился, не смея соврать. Но Зиновий уже и сам увидел красные потёки на чёрной Еремеевой спецовке. - Помнишь, что я тебе вчера напророчил? сбылось.
Ерёма отвернулся; он не знал, что ему делать с подступившей бедой. Раз сразу в коллектив не влился - может, другое стойло поискать. Но стыдно было перед председателем, который надеждой ему доверился; стыдно перед ребятами из-за мелкой свары обиженных душонок. Причины-то нет - так, девичий повод в волосья вцепиться. Срам, да и только.
- Ребята останутся нанизу рамки варить, а ты за двоих поработаешь. - Зиновий подтолкнул его в шею, выгоняя из вагончика. - Хватит лодырничать, за работу.
Еремей ушёл вперёд всех, и остановился у элеватора, любезничая с мельничихами. Что-то он им крамольное говорил: девчата смеялись, улыбки многое обещали, но подошедший дядька Зяма пнул Ерёму по загривку, выбив из него последние остатки любовной увертюры.
- В понедельник договорим. - Еремей захохотал, послав девчатам поцелуй: - Или сегодня ночью.
Ох, скор на язык - девки переглянулись. Так бы ещё в работе был ловок, да в постели долог, и цены б не жалко. А Ерёма шуток не слышал уже - он поспешал по лестнице, дыша через раз, потому что лифт опять на приколе. Наверху заглянул в отверстие силосного люка, да в нём ничего не видно; ухо приложил, да в нём не слыхать голосов далёких - аховское дело. А кто же будет команды передавать? и вдруг с улицы заорал Муслим: - Поднимай!!
Через разбитые окна элеватора прорвался крик безмятежный, но матерный: в нём слышались визги измученного блуда вместе с воем приговорённой смерти - Еремей обоих вздёрнул на виселицу, провернув тугое колесо лебёдки. Внизу, в бетонной яме, будто когтями кто скребанул, и со стен осыпалась серая гниль.
Часа через три Зиновий закончил устанавливать распорные рамки - пора опробовать новую норию.
- Ерёма, у тебя с девчатами отношения, поэтому спустись к ним - пусть зерно засыпают. - Муслим, улыбаясь, пригладил усы: - И сам там оставайся: может, им помощь потребуется. Заодно послушаешь, чтоб ковши не скребли.
- Да про работу не забудь! - крикнул Зиновий вслед убегавшему Еремею. Парень оглянулся, махнул рукой - полный порядок, а на стене осталась воевать с солнцем его худощавая тень...
Ерёма сразу обратил внимание на рыжую девчонку, которая с грустинкой в синих глазах шире всех махала лопатой, и ковши за ней не поспевали.
- Олёнка, ты бункер так засыпешь, и транспортёр остановится, - смеются её подруги и толкаются локтями, подначивая Еремея: - Глянь-ка, на тебя новенький смотрит, и всё исподтишка... Чего, парень, уши у тебя покраснели? Если влюбился, не стой столбом, а помоги девке.
Ах, так! - Дай лопату. - Он отобрал у Олёны грабалку, и сам стал кидать огромные ошмотья прошлогоднего сырого зерна. Девчонка улыбнулась и развела руками, посмотрев на подруг удивлённо и немного насмешливо.
- Смотри, Олёнка, твой узнает.
- Ну и что - пусть поревнует, ему полезно, а то хозяином себя почувствовал. - Она отвела прядь волос, прихорашиваясь. - Вы помните, каким он раньше худеньким был, ласковым, а сейчас откормила борова на свою шею.
Ерёма тайком прислушивался к девичьим разговорам, стараясь всё разузнать по оглодышам слов. Что не понял, то додумал сам.
- ... Ты давно, Олёна, его видела?
- И смотреть не хочу, и прощать не собираюсь. Он неправ был, ему и друзья говорили, а залил глаза - гордость взыграла. Найдёт себе дуру, об какую сможет ноги вытирать. - Девка пнула ногой камень, и он со злой силой покатился под транспортёром, шерохаясь об стену.
- Зря ты. Мужик он основательный. Ты и сама виновата, нельзя было шутить так, а он вон на проходной каждый день тебя табелирует и кнышей приставучих отгоняет.
Подошли монтажники, чтоб доложить Еремею об окончании работы. Зиновий даже честь ему отдал, представляя Ерёму девчонкам как боевого полковника запаса. Те смеялись, хохотали и мужики, а отставной военный близко подошёл к Олёнке, и резко, чтобы не сбились слова и запятые, одной ей сказал: - Олёна, я хочу тебя.
Девчонка даже рыжей головой помотала, отряхиваясь от наглости. Смотрит на взрослого балбеса и удивляется, как такое чудо могло сохраниться в местных краях. - Ого! Уже ночку забиваешь? Это у молодёжи сейчас мода такая?
- Забиваю. - Еремей улыбнулся, и красный от смущения, и от радости признания, потопал домой.
И мужики с ним. Им от элеватора полдороги вместе, а дальше каждому свой крюк.
- Где эта песня? - Муслим прислушался к голосам потусторонних ангелов, ухо правое навострил - стоит и к семье идти не хочет. - Ах, как красиво старушки поют!
Ему никто не ответил. Свалились в лужу отмёрзшие сучья кургузой липы, по ветру полетели зелёные ноты весенних садов. Их подгоняла и салила скворечья трель запевалы.
- Жорка опять выводит композицию. Талант пропадает, его бы в телевизор. - Зиновий согревался, слушая весёлую гармонь уличной спевки. - Светлая голова дураку досталась.
- Он перевоспитается, - заступился Серафим. - А в город ему нельзя. Здесь, дядька, мужик к месту. В тишине сельской, в неспешности земной его слушают и сердце своё обретают вновь. Радость торжествует, а горе бедствует. А в суете городской люди себя не слышат - каргачат в стае вороньей, мечутся бестолково. Если б у меня желание заветное исполнилось, я вложил бы в души людям моленья тишины...
Бабки сердобольные песнями солнце провожают: - Мелюшка-сопелюшка, помаши нам от небосвода необъятного: до утра уходишь - пропоём тебя; с рассветом вернёшься - снова величать станем. Оглянись над светом белым: сады цветут - урожая ждут , поля сеются; придёт время хлеба убирать и зерно молотить. И полетит мучица, распахнувшись до края земли, накроет сытом работным и богатых, и голодных.
- И тебя накормим, Ерёмушка, - встретила парня у ворот Макаровна с караваем. - Неси, Тоня, пироги малому, пусть наестся с добром и нас похвалит.
- Спасибо от всего сердца, - благодарит Ерёма приветных соседок Макаровну с Антониной, и ещё тех, что с улицы подошли, и Жорку Красникова, известного всей округе. А пирожки всамделе вкусны: горячие, пропечёные с мякотью, и варенье в них на каждой откусанной дольке.
И я предмайской дурью маюсь, и Олёнка из-за меня не ложится. Мурлычет себе под нос, баюкая уже уснувшего пятилетнего малыша: - Чудной он, жаль, что ты не видел. Симпатичный и откровенный до глупости, а я по нему ночь не сплю.
Значит, ты меня хочешь, Еремей? не жирно ли тебе будет. За мной полэлеватора бегает, и не просто так - с самыми серьёзными обещаниями. Вот только верить им сразу нельзя; сначала стоит мужику в сердце посмотреть - что там? - тук-тук- и всё? А где же цветы, признания под звёздами?.. Нет, не нужны мне ваши подарки. Я мечтаю, чтобы один из всех, любимый и единственный, нашёл нас с сыном, а то ведь мы потерялись.
Малыш мирно сопел, и Олёнка встала с дивана; застыла, подождав пока скрипкие пружины перестанут визжать. Хотела поцеловать неукрытую ногу сына, но лишь едва прикоснулась, заправив одеяло - а вдруг проснётся? и опять обо всём расспрашивать будет. А сказать ему нечего - она и сама ещё не всё поняла, ни в себе, ни в людях окружающих. Трудно, когда человек в глаза улыбается и повадки хвалит, а за спиной гадости говорит, из войны с которыми невредимой не выбраться. Как поверить ещё совсем чужому мужику, если родной в измену предал, жизнь сломав и себе, и любимым.
- Смотрю я, сынка, на своих товарищей и знакомых - думала, лучше живут, но во всех семьях одни и те же беды: пьянь, распутство и лень привычная. И сама я в любви вечной клялась, себе не солгав, а теперь мне хочется мстить - хочу распознавать в обидчиках ту же боль, что меня вымучила. Не лучше и не хуже я других, хочу не стесняться чужих взглядов и оговоров, жить стану, как сама захочу.-
Путалась Олёнка в своих мыслях, не сумела себе объяснить, с чего заругала в эту ночь памятное прошлое. Наверное, чтоб будущее оберечь. Оно будет, и не с этим жизнерадостным парнем, который откровенничает, слов всерьёз не принимая. Олёна таила в себе, что забыть не может любимого предателя - она надумала зажить легко и беспутно, с молвой и сплетнями, чтобы зашёлся он в крике от такой раны, с отбитыми почками, с разорванным сердцем, а потом принять его, почти смертельного, да отпаивать солёным плачем и настоящей верностью...
Олёна во мне не ошиблась - я действительно искал тогда подругу на один раз, изнемогая с голодухи. И если бы не старик, в трудную ночь пожелавший мне залюбиться с весной, я, наверное, обманул какую-нибудь малолетнюю дуру. А тут вдруг семейной радости захотелось - чтоб с женой в лесу под ручку ходить, и детишки мои чтобы рядом бежали, набивая рты гроздьями ежевики. Думал, выходные мигом пролетят, а они обозом бесконечным тянулись, и я на вьючных лошадей покрикивал, торопя их ленивый ход. Лишь бы Олёнушку увидеть.
Так что я повздорил и с субботой, и с воскресеньем, зато Янка провёл их в полном ладу со своим крепким организмом, нанося ему болезненные удары по печени. Водочка рекой лилась, утешая его обиженное одиночество.
С работы он зашёл к своему товарищу; тот сговорился с двумя знакомыми девчатами, и вечером они уже сидели вчетвером в ресторане. Зал был отделан по-людски: бархатные занавеси на окнах волочились по полу за каждой проходящей юбкой, а столы и стулья из дорогого дерева низко кланялись входящим. Развязный оркестр отзывался на крупные денежные просьбы, а мелкие отшвыривал на солидное расстояние от медной трубы брюхатого дуделки.
В духоте ещё отапливаемого зала плавали пьяные полуулыбки, разводя глаза в стороны, чтобы оглядеть соседей; накрашенные губы шептались, жеманно флиртуя с другими губами - раскуренными и мятыми, которые нетрезво подпевали в такт растанцованной мелодии. Женские ушки оттягивали тяжёлые серьги и драгоценные камни, а простые клипсы жались по углам, стыдясь своей дешевизны. Но как только разгорался скандал в разгуляе бешеного кабака, и те, и другие напрягались, делая стойку. Мужские уши дрябло подпрыгивали от накачанного в них спиртного, и слушая похабные анекдоты, ни капли не краснели. Их уже не тревожил шум упавшей посуды и громкий ор побитого кавалера одной непобитой дамы.
Разум Янки отлетел на недосягаемую высоту, под потолок, чтоб не быть наколотым на вилку вместо солёного рыжика - и оттуда ужасался бедламу, в который попал. Его беспутный хозяин танцевал на коленях вокруг своих случайных подруг, облапив ладонями их ноги; Янкин товарищ сидел за соседним столом и объяснял чужой нестрогой жене свою боль от жизни и нечаянную радость встречи с очаровательной женщиной. И ему можно было поверить, если бы не её тусклые глаза и пьяная разящая улыбка.
После закрытия, в полночь, компания пила на берегу реки. Янка проснулся на стылом песке пляжа в тёмной рани - глухой, немой и невидящий. Вернулся, шатаясь, домой. И привёл с собой трёх чертей.
Один был ещё маленький, и разговаривал сюсюкая, будто во рту держал пустышку, смазаную сгущённым молоком. А двое старших то и дело одёргивали его, чтоб не задавался.
Янко заметил их у лестницы. Маленький шмыгнул между ног, поздоровался, и застучал в нетерпении копытцами. Парень удивился: - А вы куда? - вроде у соседей таких родичей нет.
- Мы к вам, - ответил смущённо старший и поднял чёрные глаза с туфлей на лицо Янки. Тот побледнел чуть-чуть. - Мои, точно мои, - и почесал в затылке, думая, как избавиться от нежданных гостей. Кормить их нечем - не душой же в самом деле. А от кабачковой икры с куриными окорочками их и замутить может.
Черти настороженно били копытами, ожидая - и тоже немного побаивались. Лучше б им было посидеть в ожерелье лесного костра, скакать с ведьмами и щипать развратных жриц чёрной мессы, устроив разнузданную пляску. А пришлось спешить по вызову.
Свет от матовых плафонов отбрасывал их тени на стену, и они казались высокими рогатыми рыцарями, худыми от недоедания. В руках рыцари держали кнуты, а на самом деле помахивали хвостами, ожидая вежливого приглашения в дом.
- Пошли. - Янка вымученно улыбнулся; ему хотелось уснуть, завалившись прямо в одежде на чистую постель. Никому до него нет дела, как божьей коровке до космоса. Может, и вправду с чертями подружиться?.. Он остановился в пролёте лестницы, стряхнул наваждение фантазии, пришедшей в голову.
Войдя в квартиру, Янка включил тихую музыку; черти поскребли копыта о половик и прошли в зал. Они оглядывали комнату как экспонаты в музее, а младший, не стесняясь, поспешил к телевизору и нажал городские новости.
Хозяин внёс поднос с бокалами и фруктами, напитки расставил на низком столике.
- Мы ненадолго, - сказал старший из гостей. Двое других были не прочь задержаться, да, видно, перечить не смели и лишь огорчённо пожали плечами.
- Это от меня зависит. Вы ведь по вызову. - Янку развеселила ситуация, и он решил, что если добавит по мозгам бокала два, то не выпустит их до вечера.
Старший выжал из себя улыбку и глуховато согласился: - Ваше право. И здоровье тоже ваше.
- Вы о здоровье моём не печальтесь. Тех, кто зла мне желает, понесут раньше.
- Что это мы с обидой разговаривать начали? - У среднего от возможности остаться за накрытым столом заблестели глаза. - Не надо ссориться - причины нет, а повод поскандалить только склочники ищут.
- Ну и хорошо. - Янко добродушно заулыбался. - Что, старшой, поднимем бокалы за дам, которых здесь нет? Ведь если б не они - то и не мы.
- Отличный тост. - Младшенький засуетился, и под шумок весёлого смеха налил полный фужер водочки, быстро махнул его в редкозубый рот, и смачно откусил половину персика. Сок потёк по бороде, закапав в пустой бокал. Старший пальцем погрозил: - За тобой глаз да глаз. Всё храбришься. - Он повернулся к Янке. - Как-то раз младший тюрю себе сделал с самогоном, грешники целую четверть с собой захватили. Завоображал - ведьмочки молоденькие хлопают в ладоши, подзуживают. Геройский малый, съел, но потом полдня с ведром лежал - думали, вообще копыта отбросит.
Средний во время рассказа хватал в горсть свою светлую бороду и запрокидывал от хохота кадык. А младшенький почёсывал правый рожок, хмуро поглядывая то на рассказчика, то на Янку, будто замышлял едкую месть за свой позор.
За окном стучал по подоконнику липкий мелкий дождь, смывая с купола церковного храма последние волосы старинной позолоты; морщины баллюстрад и оконных ниш зябко ёжились от холодного ветра. По длинным переходам топали сапоги храмовой стражи, и пуганые совы ухали вслед шагам невидимых воителей. Пожалуй, только летучие мыши разгоняли оторопь серой темноты рваными крыльями.
Янко надёжно уснул, простив своих врагов, и меня за обиду...