Кошка игралась с клубками. То катила красный к зелёному, сталкивая их мягкими лбами, и сама радовалась крушению, когда они отскакивали по разным углам, обиженно взирая друг на дружку. То она прыгала сверху на чёрный здоровый клубок, за которым почему-то волочилась недовязанная нитка, и казалось, что это кошачий хвост стелется сзади по полу, совсем не в цвет её рыженькой масти. А самый маленький жёлтый клубочек закатился под шкаф; кошка, играя с другими, исподтишка наблюдала за ним - и вдруг всё бросив, кидалась как тигра на мышь, в малую щель не влезая, но лапой пытаясь достать зацепиться. Клубочек визжал и пищал, кошака рычала по-львиному, я тоже над ними смеялся.
Клубки были очень похожи на наши планеты. Зелёный назвал я Землёй, и ногой откатил его ближе к себе, чтобы он крутился рядом в большой безопаске, не сбиваясь с орбиты. А то... Но кошка всё равно норовила столкнуть его с красненьким Марсом, то и дело устраивая мелкие катаклизмы на обоих планетах. От этих клизмов после каждого крушения обе планеты так проносило, что из желудков вымывалось всё старое и зарождалось новое - а я за ними подтирал веником.
Самые крупные планеты - чёрный Сатурн да коричный Юпитер - кошке было трудновато катать просто так, и она сигала на них с кресла, а то даже и с телевизора, выцеливая их очень долго расширенными хищными зрачками словно наглых прожорливых крыс, отъевших свои толстые брюхи на наших харчах. Планеты не знали что они для неё крысы, и думали что на них падает рыжее солнце - а я не знал что кошка для клубков стала солнцем, и гонял её веником по всей нашей комнате.
================================
Самый херовенький час для смерти - это раннее утро, после вторых петухов. Ещё недоспал, и глаза слиплись ночным слёзным гноем - а тут уже эти собрались убийцы уроды исчадья. У них в чёрных лапах ножи пистолеты, а одна дура даже с косою припёрлась. Той что голову скашивает.
- Дайте умыться. - Мойся бедняжка...
Вода на ладонях не держится, и почти вся проливается наземь, словно обушком топора сзади хлопнули по затылку и из носа текёт в тазик юшка - блестят звёзды и луна, там куда отправляться; сверкает остронавжиканная заточка клинков. Вот от лёгкого ветра грякнула о ведро колодезная цепь, вселив в сердце минутную надежду что бездарную жизнь можно заново обвернуть коротеньким мигом, в коем поместится долгое стояние лежание и хождение по земле.
- Можно я воды наберу? - Набирайся сердешный...
И пока вращается ворот мнится будто планета на стержне том крутится, разматывая снове года до младенчества; тут ведро - бумс - это папка у мамки порвал, и вошёл в неё мокрый кровавый; а теперь вот со дна выползает ребёнок, считая венцы деревянного сруба, гнилые подпорки своей ветхой судьбы, которая пусто пуста пустотой - хотя кажется, если вернуть всё назад, или даже десятую часть, один год летописья, то мир содрогнётся от мощи деяний. Ведь сам бог рядом будет - благородный, отмоленный, спасший.
- Что ты делаешь глупенький? - Я молюсь. - Да ведь ты уже наш...
Да. Они совсем рядом, а он далеко в небесах. И не о чем теперь попросить, если сам себе всю жизнь лгал, даже зеркалу представляя не то что есть, а кем хочется быть - если все святые обеты, казалось, достойного сердца, на поверку явились чёрной мессой позорной души, которая лицемерно всегда искала своё оправданье.
====================================
Бабушкин погреб настоящее средневековое теснилище и темнилище. Там пытают в морозном огне трёхлитровые банки с компотом, подвешивают на дыбе глиняные корчажки с топлёным молоком, а бледная сметана от страха визжит стонет шершавым коровьим голосом:- мууууучают!!
Ступени такие крутые спускаться, что того и гляди как покатишься; внизу уже ждут жадные руки неведомых татей, и земноводные тритоны с горбами, что ползают от трещины к трещине, кажутся предвестием погребного чистилища. Там в сумраке мыслей и дел кто-то прячется, но нет сил разгадать его, оттого что он совсем полностью не вмещается в очарованную голову, а только лишь по кускам как химера: когти, рога, и копыта.
Зато снаружи за дверью прекрасно - солнышко, птички поют и солдатики красные бегают по оранжевым сколам ветхова силикатнова кирпича. Они похожи на шустрых оруженосцев, и спины их с крестиками словно оберегающие рыцарские щиты успокаивают - спасём и поможем. Тут же куры с подросшими курёнками носятся друг за дружкой, подцеливая чужих червяков; петух на это глядит снисходительно, чем-то подобный восточному падишаху - наверное, пёстрой раскрасой одёжки и зевательным томлением перед сном на грудях... тю, на перьях своих одалисок.
Здесь хорошо, но скучно.
А внутри снова плеснявая сырость шевелит на затылке родимчик волос, и из грозныя тьмы наползает неизведанный холод, который вовсе совсем не мороз, а страх, отражённый от пыточных крючьев крестов кандалов.
===============================
У бабулечки красатулечки просто какая-то мания. Или фобия. Если соседи сверху вдруг начинают топотать на весь наш потолок, или что ещё хуже - соседям сбоку приходит время ругаться, то бабуля в ответ на дребезжанье да вопли сама вдруг становится яростной будто мегера медузы горгоны, и выливает - ей кажется что на соседские - а на самом деле на мою голову целое ведро густых седых старческих щей, в которых средь жирного бульона проклятий плавают овощные черви презренья и злобы. У меня уши вянут - а ей хоть бы хны. Я раскрываю настежь барабанные перепонки, чтобы крики пролетали сквозь, не цепляя покой мой, но всё же занозы зазубрины чужих голосов воспаляются в коже, как мелкие гадости под ногтями, или прыщи на лице когда нужно идти на свиданье.
То же самое происходит и при выпусках новостей, если они не приносят ей обновления и облегчения, если всё остаётся попрежнему - пенсия, цены, и взятки. Ух, как бабулька срубить их готова - те оловянные головы, чьи капустные кочаны правят далёким кремлём и командуют близенькой ратушей.
==================================
От дома до магазина ему идти метров сто, шагов триста. Уже лет пять как шаг его стал мелким, костистым - это когда человек идёт не мышцами, а остатками сухожилий, хрящей, и тонкой памятью сердца куда можно ступить, а где будет лучше и обойти. Например, на ступеньку высокого тротуара ему тяжело подниматься, взбираться словно верхолазу, и он старается обогнуть тротуар в том месте, где машины с продуктами наездили низкую колею.
Через каждые двадцать метров он останавливается на короткий привал. Опираясь на трость - её можно даже назвать костылём, потому что она помедицински спасает - он смотрит по сторонам любопытно, как люди идут, как ноги у них, но в тихой улыбке его нет большой зависти, а похоже на лёгкую грусть что придёт и их время - оно ведь приходит ко всем. Он лет двадцать назад тоже покоя не знал, бегал носился по улицам, хатам, работам - думая будто железный навек. Но и железо ржавеет под гнётом снегов да дождей - как человек от суеты и невзгод.
В свободной руке его лёгкий пакет с названием магазина куда он идёт, наштампованое по бокам красными крупными буквами. Горит оно ярко - и почемуто люди, когда идут за покупками, то выбирают эти пластиковые сумочки с именем той самой торговли, где собираются закупаться - может быть, хотят сделать приятное продавцам и кассирам, или надеются на хоть мелкие скидки за верность любимой универсамке.
Его берегут даже собаки: разлёгшись посреди тротуара и грея свои животы у тёплого люка, они мало кому уступают дорогу, и уже даже порыкивают при малейшем намёке на трёпку - а вот перед ним, да ещё парой дрожащих как студень старушек, расползаются в стороны и смотрят умно так - вслед - жалеют, наверно.
===============================
Через неделю, ровно в четыре часа нам объявили по радио, что открывается охотничий сезон. Зверюшки бегают в панике, кто похрабрее - чешут кулаки, точат когти. Меня же тревожат цели и намерения: будем воевать иль договариваться. Наших больше тыщи, браконьеров от силы полсотни. Но можно ли верить клятвам да обещаниям в такое суетное время, золотопродажное бытиё? Мы много раз слышали высокие словечки с трибун, и от красивых речей уже оскомина плавает в горле, мешая всплыть дружескому доверию. Все прячутся от планетной лжи. Кабан хоронится за диваном, волк сухо уткнулся в тюлевую занавеску, а лиса причитает, обсыпая себя белым пухом жертвенных лебедей, коих давно погрызла на далёком озере.
Медведь сидит у крыльца. Червяк его гложет, червь, червень червивый. Потирая загривок с проглянувшей сединой, он прутиком чертит фронты обороны, просительно и нахально. Я рядом его еле слышу - обуяли сомнения. И только искренний заяц весело пляшет, поёт матерные частушки, катаясь голым животом на росистой траве. Он совсем не втайне радуется нашей авантюре, надеясь отомстить за смерть брата, хоть бы и всему человечеству. Мы принимаем бой! смертный бой - орёт этот ушастый маугель, разнося в щепки лес своим щемячьим восторгом. И воспрядают трусливые души, и озаряются светом души тоскливые. Взяв кирки да лопаты наперевес, мощные копыта, ветвистые рога, грабастые лапы, животные идут рыть траншеи, окопы, редуты. Шире шаг! - покрикивает изпод ног разная мелюзга. А вечером засыпает, уморенная.
Сегодня медведь на закате скрылся по личному делу в сумерках. Пять минут, десять прошли, час, сутки на исходе. Я уже весь календарь истрепал в ожидании. Вдруг является с большим свёртком. А внутри чтото шевелится и чихает. Бережно опустил на Землю - и тут же вылезли уши, кнопкой нос, подбородок , шея, руки, туловище. Короче говоря, появляется медвежонок.
- Познакомься, мой сын. Решил я показать мальчонке огромную волю, а то всё в берлоге прячу.- Шлёпнул слегка по заднице: играй, мол. Карапуз поднялся, качнулся тудасюда, тряся пузечком. Не понимает - то ли за ветром бежать ему, то ли за всякой мельчой. Но пересилила жадность прикормки, и он косолапо понёсся гонять хомяков, мышей да лягушек. Отец его даже всплакнул:- Это моё неотвязное прошлое, ненасытное нынешнее.- И бессмертной души будущее,- добавил я нежности.
В серебряные травы осыпались жёлтые листья; по ним, шурша, бежали жуки, за которыми гнались зелёные ящерки. Река грозила вскипеть как парное молоко, перелиясь через край подойника. Это, видно, дедуня с бабуней проспали корову, заснув от сытного ужина. Схлебали тюрю из картохи, кваса, да утрешнего молока, хлеба надкусили две скибки с ладошку, пожевали овечьего сыра - гостинец из города. Спаси гуси разбудили, зарыготав на дворе. Бабуня проснулась, схватилась, и спёхом во сенцы за подойником; и птице отворить закуту, и с ведра вымя обмыть, и хворостиной непослушных. Ох, упарилась.
Заночевали мы среди хвойной посадки. Вокруг, уперев руки в боки, прыгали танцующие ёлки, выкидывая кривые коленца. С ними вместе трясся лихорадочный костёр, от которого подальше жались взъерошенные вороны. Глубокая синяя ночь осела над белым дымком, когда поутих огонь; слабый дуновей пытался раздуть его, едва насыщая свежим кислородом. Мы легли и стали ждать звёздных прыщей, вперив в небо глаза да босые пятки.- Знаешь, мишка, наверное мы потомки космических путешественников. Вечных бродяг. Потому что уж очень не очень походим на обезьян. Вот растёт она, развивается вроде - и вдруг хлоп бедняжка, дальше барьер. Нет у них в голове разума, подражание только.- Так ты её на свободе не видел, на воле. Прицепи тебя к поводку дрессировщика, сунь под нос миску с мясом - будешь вылитая макака. Или хоть охотники наши - чистые шимпанзы да гориллы. На рожок отзываются.
Скоро уснул мой дружок, раскидался по зелени как атлет по борцовской площадке. Медвежонок затих на его груди широкой, шире чем страна родная. А я, укрывшись рогожкой, надрёмывал себе васильки полевые. И золотого пшеничного поля конопатую спину. Шёл посередь жнивья, желая всем богатого урожая. Родина колыхалась из края в край; волны подоспела накатывались друг за другом, ломая колосьям загривки. Звенели тёплые струи зернового дождя, по ладоням бия безостановки. Комбайны крутились вокруг машин барышень, сгребая по полю многоглазые жёлтые головы. Сепараторы решетили зерно, забивая деревенский ток под самые шиферные крыши. Нееее, то не зерно. Дождь ли пошёл. Или град стучит. Дробь с картечью.
Началось! Солнце ещё не взошло, самый сон перебили охотники. Как невовремя; там все наши сидят по местам, по окопам - а мы, главари, проболтали лежмя до зари. И теперь оказались в тылу, среди веток еловых пузо тянем к земле. Но под сумраком нависших метёлок темно, нас не видно: да и пусть бы красное колесо солнца светило за тридевять земель другому королевству, где больше заплатят - но король ихний хоть богатый, да жадный, жди денежек до белых мух. И вот уже пробиваются первые лучики, как собаки пускаясь по следу. Им от наших рубах запашает под ветер, скоро примутся руки крутить. Куды бечь? а давайка, мишутка, в сиамские братья сольёмся с природой, с землёй - перетрусим и перемолчим. Но медведь на глазах у сына забылся боевым угаром: вперёд, за родину! - сердце моё отозвалось ноей, будто чуя беду. Он взметнулся, бурея как знамя, под вражеский мотоцикл, и когтями вцепился в тот руль и в опалье еловой коры; а я только ещё злой костёр в себе разжигал, чтобы одному спастись, или с лесом сгореть.
Драпали мы на бешеной скорости, спешно побросав в коляску мотоцикла вещи и медвежонка. Я очень боюсь виражей, гонку ненавижу, но иначе не скрыться. Теперь нас вправе остановить лишь господь регулировщик - да он вместо дождевого шлагбаума светофорит нам жёлтыми глазёнками солнца и разрешительной зеленью травы и деревьев. Дотянуть бы ещё версту малую; а там заградительный отряд отсекёт ружьями тех дурачков, что мигают вендетой за нашими спинами.- Приказываем остановиться!- кричат они будто во ржавую водопроводную трубу, и из воронки фонтаном льются матюки да вчерашние суповые помои.- хрен вам в задницу, чтобы с ушей дерьмо потекло,- шепчет мой мишка, всё тяжельше валясь на меня, и вижу я как намокает кровью его правое плечо - моя была пуля.
Изза неё заяц взъярился, когда медведя оттащили в лазарет. Словно я перед ними виноват что живой.- А какого чёрта ты блудишь тайком ото всех!? в герои попасть хочется? или сбежать?!- зверюга ужасный схватил в кулак тяжёлую гильзу, размахнулся с плеча.
Волк разжал его руку:- Он воюет, как все мы;- и отвернулся, пережёвывая вязкую ненавистную тишину. Хоть бы выстрелы, но охотники затаились.- Ты озлобился на судьбу, и безвинных людей проклинаешь.
- Тогда сам допытайся у героя, зачем он бросил нас одних? Предал.- Заяц пулемётил словами мимо меня, пустого места.
- Я твою задницу спас, которую ты нагрел в тихом закутке.- Воздух дрожал в нетерпении свары. Но славбо, её клочьями разорвала ружейная канонада.
Берегиииись! Охотники наступали двумя боевыми шеренгами. Впереди со свистом да рыком неслись вездеходы и мотоциклы, уже оглушённые преждевременной победой, бравой скачкой на весёлом сабантуе. Сзади развязно шагала пехота, уродуя землю чёрными оспинами от высоких форсистых каблуков, ухмыляясь сальным шуткам дефилирующих егерей. Наши первые выстрелы не нарушили парадную музыку марша, а лишь чирикнули слегка с воробьями по веткам. Из окопов пугливо выглядывали зверюшки: такую армаду на пшик не возьмёшь, бомба нужна. Ответным залпом браконьеры подранили коекого из наших; у одного волка башка повисла обломанным кукурузным початком на ниточке - сырой ещё, никому не съесть. Струя сока ударила фонтанчиком вбок, ужасом окропляя рядом лежавших. А ружья снова палят; и вездеходы издали казались корытами, но теперь вот рядом жужжат, будто в них сто сердец заработали на износ. Под колёсами уже яростно вопят передовые посты наших смелых героев, смятые железным ударом.
Всем вокруг страшно; и я живота прошу. Бегом, прочь от жутких криков туда, где в мире живут - в свою отшельничью пещеру сумрака да неведенья. Пусть будет голод, лютая стужа, только б утробу спасти. Но на правом фланге два дула сверкнули, злые глаза проклятого зайца: подбито свалился я в грязную кашу, пуще корчась от несмываемого позора. Теперь и сердечной кровью его не смыть, даже если разорвётся моторчик мой на виду у сотен спасённых зверей.
А боевая тревога уже переменилась. Сначала одичалую мотоциклетку, которая вырвалась во фланг вдоль буерака и поливала окопы свинцовой кропелью, поджёг молодой лис. Он метнулся сбоку от неё, невидим через кусты шиповника, и бросил подпалённую бутыль зажигалку. Горящий бензин залил коляску, едва соскочили с неё седоки. Воспрявшее духом зверьё завизжело - уррррррааа!! - и тут же на другом фланге вездеход сверзился в западню кверху задом, ломая дулья торчащих ружей. Животные кинулись врукопашную, презрев свои хитрые лесные повадки.
Оккупанты отступили, притихли. Я блуждал по лазарету, контуженый взрывом мотоциклетного бензобака. Постыдная боль сжирала меня - оторвало полпальца. А кругом стоны и плач, смех да пение: без наркоза фельшеры режут - как не заорать. В землянке штабной командиры дремят, в траншеях солдаты. Постов чехарда, караульных; чёрный дым улетает, гаснет день. Бабы таскают своих мёртвых мужиков, одного за другим - кабанов, лосей; зайцев. Смотрю вслед - моего ли там нет? вроде жив - то ли с радостью, то ль с опаской. Ходит смерть по полю, сутулясь над трупами, а пащенок её, мертвоед, мародёрствует на подхвате у мачехи. Похоронная команда тронулась в путь на сельское кладбище. А завтра утром снова война, до полной капитуляции. И не знали мы, что летел к нам на выручку крылатый ящер, прознавший стороной о беде. Он ёрзал вправо и влево, по чёрному чаду угадывая дорогу; он заглядывал в каждую земляную падь, проверяя следы скобельком когтя. И ловко вертелся между ускользающих жёлтых стрел в окнах пёристых облаков.
У змея была дурная слава хоронителя, поганая молва да слухи. К тому же внутри громыхали кишки, будто орудийные ядра от тряски. Неудивительно, что когда он завис, перекрыв заходящее солнце, такой беспощадный, шипящий - то наши окопы огласились предсмертным воем. Ктото даже шмальнул по кабине, не жалея последних патронов. Но что для ящера дробь? - воздушный поцелуй только. Он благополучно плюхнулся на опушке.
Я во все глаза смотрел туда, раскрыв от удивления рот, узнавая и сомневаясь. А змей долго охорашивался перед зрителями, глядя в зеркальце, играя хвостом. Он когото искал средь толпы. Да меня:- Живой! Слава богу!- неуклюже переваливаясь утиными лапами побежал, поскакал навстречу. Был немного растерян я тёплыми объятиями. Кто он мне? случайный знакомый - но звери явно рады великой подмоге, надежда им мир озарила.- Со Змеем Горынычем мы победим!- кричат за накрытым столом, и к шуму тарелок, звону бокалов и брызгам шампани зовут.
- Куда?- я ухватил ящера за узду.- Нам с тобой скоро по небу лететь, а петляя нетрезвым ты погубишь себя и меня.
Змей скорбно надул губы, словно у него походя отобрали игрушку. Он так плаксиво завздыхал, что каждое сердце прониклось бы жалостью. Только не моё:- Компот будешь?
Аж передёрнулся змей, и от вздрога слетела попона с седлом. Ох ты, боже мой - я как набожный лоб окрестил. Плохая примета, один не вернётся. А ящер уже снова улыбается за бахрому рассветного занавеса, посылая в открытую кулису неба благодарные вздохи:- Мне здесь нравится. Цвету я и пахну.
- Ты о деле не забывай.- Я ухмыльнулся, сковырнув с его горба засохшую голубиную кучку. Потом прыгнул в седло, натянул повод, и мы круто развернулись по длине плевка.- Слышь, медведь, я к бою готов. Как там дела?
- Не мешай. Отвлекаешь,- рявкнул мишка, не снимая с носа полевой бинокль.- Дай поглядеть, дай,- толкал его под руку заяц.
Во длинном рву, который звери вырыли от окраины до околицы, бабы набросали сухой травы, мелкого валежника, еловых веток, смоляных сучьев, тракторных покрышек. Всё это я залил последним бензином, мазутом, даже с подбитых вездеходов отсосал сверки дизтоплива. И вот сейчас грязным огнём, едким дымом заполыхала подожжённая кутерьма. Сам воздух пылал, атакуя охотничьи рубежи. Ощетинившись и оскалившись звери ринулись в наступление. За свободу и честь, за недамся, за свою прошлую бедолажку, за сердце держась, готовое спрыгнуть в окоп, переждать в той лазейке. Но стиснули зубы полоской, а на ней разные писаны клятья - от боли, трусости, от греха.
- Господь, любишь меня? такого, как есть нынче, сей час - ведь я совсем не ведаю в себе крупного героизма, чтобы выказать его боевой схваткой, я въяве не знаю, каким буду под страшными пытками, и если теперь ты презиришь меня за моё откровенье, то лучше сломи, уничтож, надругайся - а я уповаю греховной гордыне, но не смирению.
- Что ты там шепчешь?- оглянулся змей, разгоняясь по взлётной полосе. Он едва не свернул себе шею, когда я от страха затянул поводья; но всё же взлетел, чихая да кашляя.- Очумел, а?! будь внимательнее.- И вытянул крылья, скрытно паря над землёй. Передовую нам указули сполохи охотничьих ружей горластых. Она похожа на шахматную доску: чёрные клетки - мазут, чад, резина; а между ними золотые окна солнечного света, рыжие стожки. В них я и покидал свои зажигательные гранаты, облегчённо молясь на белые рубахи облаков херувимов. Тогда жалобный вой браконьеров накрыл весь передний край: гулко взрывались дорогие вездеходы и мотоциклетки, пламенно горело снаряжение, пшикали ружья. Вприпрыжку друг за другом драпала вся фашиская армия, боясь навеки остаться на этом адовом поле.
Вместе с собратьями по космической галактике мы устроили пышные проводы марсу вояке, который взорвался от злобы, и после развеялся пыльным облаком. По глупому недомыслию он решил, что переполненные арсеналы даруют силу и мощь - и только в этот миг, тлея искоркой праха коегде во вселенной, уяснил, может быть себе, величие духа. Мы обнимались, поздравлялись, даже заяц ко мне подошёл. Стукнув прикладом об землю, он первым протянул свою копчёную лапу, но всё же не преминул уколоть:- Лучше б ты зверем был;- хорошо, не штыком.
Пошёл дождь. Сначала закрапал мелкий; потом стал крупный молотить по пожарищу. Ударил гром. Я потянул за крыло ящера:- Идём домой.- Мне нельзя.- Почему? неужели опять к старухе полетишь прятаться.- Поздно. За мной сами прилетели уже.- Он тоскливо оглянулся на мелькающие в небе молнии, без повода осерчал на меня:- И не стой рядом! Опасно!- тут же норовя теснее прижаться. Но когда громыхнуло над самой головой, он понурился, став похожим на гаденького змеёныша; то ли шепнул, то ли хрипнул - прощай; и тихонько побежал спотыкаясь по полю. Он оглядывался, всё ещё на чтото надеясь - может что я возьму его на ручки и суну запазуху - но в сотне шагов от меня прямо в него - я видел как горб полыхнул - ударила молния - и ящер осыпался пеплом.
- какая нелепая смерть,- сказал ктото в кустах, и я отозвался ему:- нелепая жизнь,- сам дрожа.