Если анализировать мировую литературу на предмет наличия пространства, в котором живут персонажи и виртуально существуют читатели, то приходишь к выводу, что в белорусской литературе таковое лишь формируется.
За рамки этой статьи хотелось бы сразу вынести рассмотрение белорусской поэзии, так как поэзия, в силу своей личностной углубленности, мало способна к созданию общелитературного пространства и обращена, что называется, от сердца к сердцу.
На мой взгляд, как двадцатый, так и двадцать первый века несут в себе ярко выраженный прозаичный дух. Хоть в двадцатом и случались короткие всплески интереса к поэзии (имею в виду Советский Союз, когда собирались стадионы слушателей), возникли они благодаря тому, что поэтическое слово наиболее сжатое и доходчивое, посредством его удавалось быстрей и ловчее выкрикнуть правду, прежде чем заткнут рот. И еще было огромное желание эту правду услышать. Относительно Владимира Высоцкого, например, явно сработал эффект перекрытых шлюзов, когда мощная творческая энергия не находила себе естественного выхода и била через край. Представить такую дикую популярность во времена тотальной свободы никак невозможно.
Что касается прозы советского периода, а сюда с полным правом можно отнести почти всю белорусскую, то ей приходилось значительно тяжелее. Тут уже не выкрикнешь, прорвавшись к трибуне, не пропоешь на полулегальном концерте заветные мысли. А надо идти и сдаваться редактору. И как бы благосклонно ни относился к тебе редактор отдела прозы, над ним нависала целая иерархия, на верхотуре которой, хочешь - не хочешь, сидела незабываемая троица: Ленин, Партия, Коммунизм. Эта троица никак не хотела соглашаться с велениями души советских писателей, а требовала довольно жесткого вписывания в рамки дозволенного. Те же, кто был не согласен, либо со временем становились покладистыми и приносили в редакцию "что надо", либо погибали в прямом и переносном смысле. Достаточно вспомнить запои поистине народного поэта Твардовского, наркоманию и жуткий конец того же Высоцкого, алкоголизм и смерть от рук пьяной подруги Рубцова. А травля гения мирового масштаба Бориса Пастернака, в конечном итоге приведшая к онкологическому заболеванию? Этот жизнелюб, автор множества светлых стихотворных шедевров, несомненный христианин перед смертью произнес страшные слова о том, что ему хочется поскорей умереть, ибо столько на земле подлости.
Это поэты, которым было чуточку легче.
О прозаике же Михаиле Булгакове без боли вспоминать невозможно. Прикованный страшной болезнью к постели во цвете лет, уже слепой, вконец исхудавший, он просил супругу поклясться, что она не умрет, пока не опубликует роман "Мастер и Маргарита". Она исполнила клятву спустя почти тридцать лет; посвятив этому всю оставшуюся жизнь, добилась публикации с большими купюрами, во второстепенном российском журнале. А сколько б мог написать всеми ныне признанный Михаил Афанасьевич, творческое наследие которого в сравнение с мерой его дарования выглядит ущербным. И страшно представить, что думал этот человек перед смертью, держа в "подполе" свой гениальный роман и не прозревая в будущих десятилетиях каких-то просветов.
Особняком, безусловно, стоит Александр Исаевич Солженицын - человек, которому оказалось по плечу восстать против непоколебимой системы и, в конечном счете, осуществить свое предназначение. Этот не запил, не сломался, а, одолев смертельную болезнь, донес свою правду до человечества. И горько, что в рядах российской культурной элиты в последнее время все чаще и настойчивей звучат оскорбления в его адрес. Дескать, много на себя берет, назвался пророком, а мы сами, дескать, не лыком шиты, и указчики нам не нужны. Вот уж для кого вполне справедливо изречение, что нет пророка в своем отечестве. Хотя, по-моему, удивительного здесь ничего нет - обыкновенная зависть, так как рядом с Солженицыным особенно не покричишь про свою гениальность, как это теперь заведено. Очень уж тем крикунам мешает гора в облике Александра Исаевича, бросает она на них глубокую тень.
А теперь посмотрим, что создали именно белорусские прозаики за советский период, и попытаемся трезво все оценить.
Во-первых, где диссидентские произведения, которые открылись белорусскому читателю после снятия коммунистической цензуры? Где если не шедевры литературы, то хотя б неизвестные произведения того времени, где бы выражалась самостоятельная авторская позиция и которые бы, в силу этой самостоятельности, тогда не печатались? Где наши Довлатовы, Платоновы, Булгаковы? Не проявились. А стало быть, делаем вывод: все написанное по-белорусски печаталось. Кстати говоря, эта мысль была уже многократно озвучена в нашей прессе, она не моя. И тем не менее: неужели все были вполне согласны, неужели никто не писал, например, с простых христианских позиций, неужели никто не взглянул на советскую действительность сквозь призму сатиры?
Не все, разумеется. Не все. Да непокорные погибли в ГУЛАГе.
И вот тут мы подступаем к самому сложному. Те, кто выжил, писали. Но, чтобы быть напечатанными, изощрялись в эзоповом языке, глушили, сглаживали, выхолащивали. На вопрос, что лучше - зарывать свои произведения буквально в землю, дабы десятилетия спустя их кто-нибудь, возможно, и откопал, или наступать на горло собственной песне, - признаюсь, однозначного ответа не вижу. Выскажу только услышанную, не помню где, мысль, что художественные шедевры в основном создавались при самой жесткой цензуре в самых тоталитарных обществах. Спорно? Да. Но как тут не вспомнить "Джаконду" Леонардо да Винчи, пьесы Мольера, лучшие романы Дюма или тот же "Мастер и Маргарита"? А что, Толстой и Достоевский писали свои романы при полной свободе высказываний? А по-моему, тут так: не дают сказать напрямую, значит, скажу сложно, изысканно.
Опять вернемся к пространству художественного слова, которое несомненно является фундаментом национальной культуры. Если в русской литературе, даже невзирая на семидесятилетний гнет, все выглядит более-менее нормально (основное успели сказать еще в девятнадцатом веке), то у белорусской дела значительно хуже. В силу объективных причин здание белорусской литературы стоит еще, фигурально говоря, в строительных лесах и без крыши. Кстати, ничего катастрофического в этом нет, поскольку есть что сказать последователям Купалы и Коласа, Быкова и Короткевича.
Для анализа любой национальной литературы достаточно взять несколько знаковых фигур, так как принято считать, что дух нации воплощается в небольшом количестве писателей, которые наиболее полно его выражают.
Для русских это Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов.
Для французов, наверное, Мольер, Бальзак, Стендаль, Роллан.
Для англичан, вероятно, Свифт, Дефо, Шекспир, Диккенс.
В белорусской прозе (поэзию договорились не рассматривать) такими знаковыми фигурами, на мой взгляд, являются Иван Шамякин, Владимир Короткевич и Василь Быков. Это наиболее активные и успешные созидатели литературного пространства. Их произведения изданы большими тиражами, их можно без труда найти и прочесть. В основном по их творчеству и судят иностранцы о состоянии белорусской прозы.
В последнее время появилась скверная привычка всячески пощипывать в прессе имя Ивана Петровича Шамякина. Родился и побежал по страницам даже целый термин: "шамякiнская мова". Дескать, приглаженный, облагоображенный, газетно-публицистический язык. Конечно, у этого писателя не встретишь таких языковых шедевров, как в так называемой независимой прессе и радио, где каждый из кожи вон лезет, лишь бы создать и навязать что-то свое. Приведу по памяти: "лятак" (самолет), "бачыны" (страницы), "студыёзусы" (студенты), "мапа" (географическая карта), "амбасада" (посольство), "гелiкоптэр" (вертолет). Список этот на самом деле огромен. И указывает он только на то, что Иван Петрович уважает меня как читателя и кладет в фундамент литературы прочные камни, а господа "незалежнiкi" меня презирают и возводят здание из рыхлого, пористого кирпича. Выходит, что уже от фундамента Шамякин - строитель, а они - вредители. Ибо язык является не просто набором слов, а кодом, посредством которого писатель общается с читателем, передает свои мысли. И если этот код от начала испорчен, если он выглядит шутовским издевательством, то как можно им пользоваться? Ведь это уже не литература, а разгадывание ребусов.
Моим первым впечатлением от романов Шамякина была простота и доходчивость языка. Я сразу с ним подружился, он, язык, позволял мне беспрепятственно окунуться в мир героев и органично там жить. Между прочим, беседуя с разными, в том числе и далекими от литературы людьми, нередко слышал такое: Шамякин легкодоступен и для русскоязычного белоруса, читая его, многие забывают, что написано не по-русски. Отсюда следует, что Шамякин пропагандист белорусского слова, расширитель языкового пространства. Не в пример многим нынешним интеллектуалам и остроумцам.
В произведениях Василя Быкова язык также представляется мне органичным, доступным и емким. А потому его герои говорят естественно, раскованно, подчас с ненавязчивым белорусским юмором. Как тут не вспомнить - "пушкинская простота". Ведь действительно, именно Пушкин оживил русский литературный язык, упростил и одновременно раскрыл неведомые доселе возможности. До него язык поэтов был громоздким, напыщенным.
Что касается творчества Владимира Короткевича, то однозначного отношения к языку его прозы у меня нет. Поскольку, если внимательно посмотреть, многие его произведения написаны в разных стилях. Это был неутомимый экспериментатор в языкотворчестве, и сам не раз признавался, что не любит некоторые слова и старается их избегать. И напротив, многие введенные именно Короткевичем слова не выдержали испытания временем и исчезли из употребления. К примеру, известное короткевичское "прыѓкрасны" (прекрасный) встречается мне только в статьях Леонида Голубовича. Однако не следует забывать, что Короткевич писал в основном исторические произведения и старался выбирать язык "под эпоху". Наилучшим языком, по своей емкости и доходчивости, написаны, как мне кажется, повесть "Дикая охота короля Стаха" и роман "Черный замок Ольшанский". Замечательно, что названная повесть была первым, а роман - последним крупным произведением писателя. Думается, что поэкспериментировав в прозе, написанной между "Дикой охотой" и "Черным замком", Короткевич вернулся к все той же пушкинской простоте языка. Не удивительно, что упомянутые повесть и роман являются самыми любимыми в народе и читаемыми произведениями писателя. И полагаю, дело не в том, что они имеют детективный сюжет, а в гармонии слова, психологии и жизненной правды.
Кстати, о правде. Многие упрекают Ивана Шамякина в сюжетных натяжках, конъюнктурных акцентах, в густом налете "советчины". Но ведь человек - это не только то, что лежит в глубинах его души, а и то, что вовне: мать, жена, дети, начальник на работе, общественное устройство. Если кто-то думает, что в состоянии прожить без внешнего, - пускай попробует. Шамякин, на мой взгляд, наиболее полно показал быт и психологию белорусов того времени. Отразил жизнь со всеми ее ошибками, идеологическими перекосами, радостями, чаяниями, верою и неверьем. В этом он бесспорно правдив. А то, что у него безупречный герой может сидеть лишь в райкоме, а в исполкомах изредка попадаются и порочные люди, то при фактическом запрете на христианскую мораль понять это можно. За отсутствием Бога кто-то ж должен находиться на самом верху и воплощать собой правду и справедливость. Нисколько не иронизирую. Потому что Иван Шамякин, по сути своей, есть не кто иной, как христианский писатель. Хоть подчас и пытается это опровергать. Человечность, справедливость, жертвенность и любовь - ныне осмеянные понятия, которыми так и лучатся страницы романов Ивана Петровича, - разве это не христианские ценности? Человеку, намеревающемуся создать прочную, счастливую семью, можно учиться по романам Шамякина. Вспомним многодетную семью рядового архитектора из "Атлантов и кариатид" - не знаю, как кто, а я позавидовал этим людям.
Но, разумеется, главное в лучших произведениях Шамякина - их неоспоримая художественность. С его героями хочется быть рядом, им сочувствуешь, их ощущаешь почти физически. У философа-мистика Даниила Андреева я прочел, что созданные великими писателями литературные образы обретают реальную жизнь на том свете и проходят все стадии развития души, хоть и не были рождены во плоти. То есть и Наташа Ростова, и Алексей Карамазов живут в некоем Запределье, как и души умерших на земле. Думаю, нечто подобное происходит и с шамякинскими героями. Мощная фантазия автора рождает их к жизни вечной. Так создается пространство белорусской литературы. Читатель может войти в эту реальность и жить. Это очень важный процесс.
Читая в первый раз роман "Атланты и кариатиды", натолкнулся на образ старовера, упрямого старика, который не дал разрушить свой особняк в центре города. Когда приехал кран со строительной "грушей", чтобы превратить в руины его дом, старик засел в подвале с ружьем и не дал это осуществить. Засыпать под обломками живого человека даже советские власти не осмелились. Поражает пример несгибаемости духа. Но еще более меня поразило то, что это оказался реальный, не придуманный случай. По иронии судьбы особняк старовера стоял во дворе той пятиэтажки, где прошло мое детство - в Минске, на Некрасова, 8. И хоть Иван Шамякин описывал в "Атлантах" не Минск, а областной центр, жил он в то время в столице. И именно тогда, когда создавался роман, произошли вышеописанные события. Я даже фамилию того деда запомнил - Поддубный. Высокий кряжистый старик с окладистой седой бородою. Наша квартира находилась на первом этаже, под самыми окнами протянулся забор деда Поддубного. Его особняк закрывал половину вида из окна моей комнаты. Аляповатый, каменный, двухэтажный, мрачный. Когда "добрые" советские граждане подожгли забор нежеланного соседа и он полыхал, то плавились стекла наших окон. Тушение пожара мы пережидали на улице.
Особняк, описанный в "Атлантах", стоит и поныне. Адрес я указал. Желающие могут проверить.
Сокрушаются, что нет в нашей литературе достойных подражания героев. А шамякинский архитектор Максим Карнач - разве не симпатичный образ? Причем это человек земной, со всем набором страстей и ошибок, а не искусственный идеальный герой, которыми так часто грешили советские литераторы. И вообще, нужно ли создавать в литературе идеальных героев? Ну попытался Достоевский сделать таковым князя Мышкина - и что из этого получилось? А получилась катастрофа: швейцарская психбольница и полная невменяемость. Не выдержал рассудок доброго князя мерзостей жизни.
Почему-то не очень любят белорусские прозаики покопаться в себе, усомниться в своей творческой и человеческой безупречности. Если взять творчество тех же Толстого и Достоевского, то там сплошь колебания, неудовлетворенность собой, отчаяние, и оттого глубокие духовные падения и высокие взлеты. А почитаешь дневник Льва Николаевича, то кажется, что худшего грешника свет не видывал. Все ему в себе не так, все не то. Говорит одно, через день утверждает обратное. Мучится сомнениями, третирует членов семьи. Самоед. Да еще и тиран. Приведу несколько фрагментов из дневника Л.Н. Толстого за 1908 год: "Кончил "Письмо индусу", слабо, повторения...", "Написал очень озлобленное предисловие и не годящееся начало. Духовно слаб", "Хотел писать "Погибшие", но не пошло".
Когда читаешь письма Чехова - также удивляешься, до чего ж он принижает свои произведения, "рассказиками" называет, "вещичками", "пустячками".
И это всемирно признанные гении так про себя говорят.
У наших же прозаиков редко подобное встретишь. В себе они сомневаться не хотят, в произведениях своих любят определенность - этот карьерист, этот пустомеля, та развратница, а тот патриот и герой. Налепят ярлыки с первых же страниц и не желают снимать их даже тогда, когда здравый смысл и ход повествования этого требуют. А между тем в такой внутренней амплитуде характеров - мощная художественная сила. И даже если встречаются в жизни абсолютно уравновешенные люди, то в литературе такие персонажи неинтересны. Проза диктует свои законы: неожиданные ходы, коллизии, крушение мировоззрений, сотрясения, надрывы. Писатель должен огорошивать читателя новизной, чтобы тот не дай Бог не заскучал, не заснул перед книжкой. Особенно это касается романов. А чем же ты огорошишь читателя, когда заведомо ясно, как поступят герои в той или иной ситуации. На них же прочно наклеены ярлыки.
Эта практика ярлыков касается не только персонажей, но и собственно авторов, которых наша критика любит расставлять по ранжиру. Этот, мол, пишет неплохо, но не как Кузьма Черный, а этот - хороший лирик, но, конечно, Максимом Богдановичем ему не стать. А кто спросил, хочет ли тот поэт стать Богдановичем? Да этот Сидоров желает быть собой и никем иным, как каждый нормальный творец мечтает приобрести известность, укорениться в литературном процессе и воздействовать на читателей. Ибо для него, Сидорова, нет человека дороже, тоньше и интеллектуальнее, чем он сам. А мы его с первых же шагов в литературе оскорбляем, снисходительно хлопаем по плечу. Рубрики вроде "Дебют", на мой взгляд, следует срочно убрать, так как спустя десятилетия посмеются над нами историки, найдя нового национального гения под такой "биркой". Лермонтов и Богданович не дожили до двадцати семи. Так они - молодые поэты? Такой "комплимент" годится разве что для прекрасных женщин.
И напротив, как назовут кого-нибудь гениальным, значит, каждой его строкой все повально восторгаться должны. Не знаю, в каких там академических кулуарах определили лучшим романом Владимира Короткевича "Христос приземлился в Городне". Определили - и тиражируют повсеместно этот ярлык, навязывают несведущим людям. Нарекли упомянутый роман, а также роман "Колосья под серпом твоим" культовыми. С натугой одолев эти произведения, вынужден сказать, что слово "культовый" к ним безусловно подходит. Поскольку культ - это некая не подвергаемая сомнению данность, которой можно лишь поклоняться. Если же рассуждать здраво, то эти романы Короткевичу не удались. Серьезные идеи, взваленные на свои плечи, писатель не потянул. Более того, сам понимал это. Недаром же роман "Колосья под серпом твоим", эта широкомасштабно задуманная эпопея, остался незавершенным. Все, что сохранилось в моей памяти после прочтения, это образ груши над кручей Днепра, черный всадник и драка в виленском училище между поляками и литвинами. Роман же "Христос приземлился в Городне" выглядит явно сырым. И не удивительно, поскольку Короткевич почему-то очень спешил его написать. В собрании его сочинений помечены даты: 7 апреля 1965 г. - 29 апреля 1966 г. И уже в 1966 году роман был опубликован в переводе на русский язык в Љ11-12 журнала "Неман". Такая спешка в работе над произведением в 500 страниц не могла не отразиться на его качестве. Герои выглядят ходульными, им не веришь и воспринимаешь все, как сказку о средневековье. К тому же, допустимо ли писать карикатуру на апостолов и Христа и публиковать это в христианской (хоть тогда и под пятой коммунизма) Беларуси? Есть вещи, в отношении которых фривольность непозволительна. Как можно называть бродягу и штукаря Братчика Христовым именем! Не удивительно, что высшие силы не благоприятствовали Короткевичу при написании романа и он оказался без того, что называется искрой божьей. Возможно, что роман впоследствии неслучайно занял том Љ6 собрания сочинений писателя, а это нехорошая цифра. Даже не верится, что его писал человек, создавший "Черный замок" и "Дикую охоту", которые, к слову, заняли том Љ7 - "7", наоборот, число прекрасное.
В защиту любимого писателя скажу, что если есть в белорусской литературе шедевры прозы, то это два вышеупомянутых произведения Короткевича. Я их перечитывал неоднократно, и всякий раз восхищался по-новому. Известно, что над повестью "Дикая охота короля Стаха" молодой Короткевич работал чуть ли не десять лет, был предельно требователен к себе и в конечном счете добился несомненной гармонии. То же и с романом "Черный замок Ольшанский": писал неторопливо, вдумчиво, будучи уже в солидном возрасте. Это мой любимый белорусский роман. Яркие образы, выверенный психологизм, любовь к своим персонажам. Разве забудешь костельного сторожа Мультана, интеллигентного Марьяна, изящную Стасю или самого Космича Антона Глебовича?
Кажется, лучше всего у Короткевича получалось писать тогда, когда не грузил он себя эпохальными идеями, а творил прямо из сердца, когда был просто интересным рассказчиком, забавником, шутником.
Хорошо получился у Короткевича и роман "Нельзя забыть", где он писал о своем наболевшем, раскрывал душу поэта. Прочитав, надолго запомнишь и устрашающую "Ладью отчаянья", и искрометного "Цыганского короля".
О произведениях Василя Быкова мне трудно высказываться. Знаю, что считается дурным тоном критиковать творчество человека, удостоенного славы людской, тем более такой заслуженной, как у Быкова. И все же осмелюсь поставить следующие вопросы. Допустимо ли рисовать действительность только черно-багровыми красками? Не вгонит ли это современного издерганного читателя в тяжкую депрессию? Конечно, война - вещь жестокая. Но обычная, повседневная жизнь - не война. И слава Богу. Как раз за эту мирную жизнь и воевали быковские герои, проявляя чудеса мужества, равно как и чудеса подлости и предательства. Но ведь что получилось: отвоевались они, вернулись, отстроились, тут бы только и жить. А по произведениям Быкова позднейшего периода выходит, что в мирной жизни - то же самое пекло, что на войне. Вспомним эпизод из его рассказа, когда присел немощный старик на солнышке, греется, радуется, а мимо проходит милая девочка с большой собакой, и эта собака внезапно бросается на старика и перегрызает ему горло. Ужас берет. И хочется воскликнуть: да не так все мрачно вокруг, как в ваших произведениях, Василь Владимирович! В противном случае земля б давно в преисподнюю провалилась. Ан нет - живут белорусы, любят, женятся, рожают детей, ходят в гости, выпивают традиционную чарку, смеются. Так было во все времена. И так будет. Не желает человек чувствовать себя несчастным, такова природа его. Можно ведь, кстати, и так про войну написать: "Жди меня, и я вернусь, Только очень жди. Жди, когда наводят грусть Желтые дожди. (...) ...Ожиданием своим Ты спасла меня". Это Константин Симонов, эпопею которого "Живые и мертвые" я перечитывал трижды, поскольку там среди тьмы и жути проглядывает-таки свет. А иначе все остальное теряет смысл. И хоть проза Василя Быкова имеет более высокие художественные достоинства, чем проза Симонова, в его литературном пространстве мне бесприютно. Достаточно привести некоторые названия его рассказов и повестей, чтобы ужаснуться: "Проклятая высота", "Знак беды", "Мертвым не болит", "Утрата", "Волчья яма", "Незаживающая рана".
Появилось в нашем литературном кругу нездоровое правило объявлять с различных трибун, что роман как форма умер и никто ничего стоящего уже не создаст. Чтобы убедиться в обратном, достаточно посетить книжную ярмарку и посмотреть на продукцию российских издательств. Романы японца Мураками - толстенные, многочисленные, хорошо покупаются. А бестселлеры англичанина Джона Фаулза, такие, как "Волхв" и "Коллекционер", разве тонкие книжки? А роман лауреат премии "Букер" Людмилы Улицкой "Казус Кукоцкого" - неужели так необъемен?
Романов много, и они всегда востребованы. Потому что с их помощью можно надолго погрузиться в иное пространство, если по какой-либо причине не удовлетворяет действительность. В основном по романам судят о достижениях национальных литератур. Что такое Англия? А первое, что приходит на ум: "Робинзон" и "Гулливер". Что такое Франция? Да прежде всего - "Три мушкетера" и "Шагреневая кожа". Что такое Россия? А вот вам "Война и мир" и "Братья Карамазовы".
А горевать, что роман умирает, начали давно. Но не умер же. Читая заметки А.И. Солженицына в "Новом мире", узнал, как в 60-х годах его уговаривали ехать за границу для участия в литературной конференции, посвященной как раз смерти романной формы. Не поехал, отказался, дабы не считать себя лицемером, поскольку имел в "подполе" готовые "В круге первом" и "Раковый корпус". Эти произведения А.Т. Твардовский, будучи редактором "Нового мира", очень хотел, но не смог напечатать. Не пропустила цензура.
Немного надо сказать о критике. Опасное это у нас занятие. Скользкое, да и непривлекательное. В особенности для тех, кто сам занимается художественным творчеством. И дело тут не во вторичности критики относительно поэзии, прозы, драматургии, а в том, что боязно-таки обидеть людей. Особенно тех, кто стоит высоко. Опасно. Да и рядового литератора раскритикуешь - а вдруг он рассвирепеет и по физиономии даст. Кстати, так и прочитал на страницах "ЛiМ"а, что возникали уже прецеденты. И даже если не опасаться, что и карьеру испортят, и дадут по лицу, - все равно неловко будет доброму человеку при встрече в глаза смотреть. Тем более что мир белорусских литераторов узок - не разминешься.
И поэтому выходит, что вроде и люди интеллектуальные у нас критикой занимаются, и даже побуждения смелые имеют, а как доходит до дела - нет у них полной свободы высказываний. В лучшем случае критикуют на всю катушку молодых, да ругают конкурирующие, "незалежнiцкiя" издания. Ну а те в свою очередь - наших утюжат, а своих хвалят. Не могу не отметить многолетнюю работу Леонида Голубовича. Знаю, что интерес к "ЛiМ"у возрос именно из-за его "ЛеГалiзацыi". Однако меньше стало появляться в последнее время его статей. Почему?
Жгучая штука критика, нелицеприятная. Да без нее, окаянной, никак. В собрании сочинений Достоевского приведены критические статьи того времени, вышедшие по его произведениям. Так это ж кошмар, как с Федором Михайловичем расправлялись! И многословный он, и путаный, и такой-сякой-разэтакий. А ниже его письма к брату идут - никакой досады на критиков, только посмеивается, иронизирует. Это, на мой взгляд, признак здорового литературного процесса.
У нас же этот процесс давно и серьезно болен. Впрочем, иногда появляется какой-нибудь "бравый казак" и набрасывается на свою жертву. Да так, что только перья летят. Так и разит от его критики субъективизмом, непонятной злобой на автора, завистью. Или, наоборот, публикуется что-то стоящее, художественное - и молчанье в ответ, точно в бездну это произведение кануло.
Не так давно появился, наконец, в нашей литературе роман, который можно без скуки и с пользой читать - "Ревизия" Андрея Федоренко ("Полымя", Љ1-2, 2004 г.). Тут и оригинальный подход, и острота вечных и злободневных проблем, и смелая позиция автора. А главное, талант, который для любого сведущего в литературе человека бесспорен. И что, полился поток обстоятельных критических статей? Нет. Молчание. Затаенное, привычное, белорусское. Полгода спустя откликнулся всегда неравнодушный Голубович, довольно для себя осторожно напомнил про это произведение, что-то в нем и покритиковал. Проходит еще месяц-два, и публикуется на страницах "ЛiМ"а статья по роману "Ревизия", которая меня изумила. Неизвестный мне критик начинает чихвостить роман на все лады, причем делает это со слабо скрываемой нелюбовью к автору. Придирается к мелочам, как то: неправильное написание "у" и "ѓ", нестыковки насчет комаров (были они или нет). Ну так давайте тогда изругаем Куприна за то, что в одном из его рассказов замечен голубь с зубами. Или Достоевского за то, что у него слишком часто встречается слово "чрезвычайно". Позвольте, а где же конструктивное начало, где хоть малейшие потуги быть объективным? Автор пишет, что сюжет "Ревизии" - типичный постмодернистский прием. Как будто у нас написано сто подобных романов по-белорусски, а Федоренко в этом ряду - сто первый. Так нет же. Не только сотни таких произведений не написали, а вообще ничего похожего нет. По крайней мере, широко опубликованного. Так зачем же принижать свое, зачем, извините, гадить в национальном литературном пространстве?
Рядом напечатана другая статья по "Ревизии" - положительная, в противовес упомянутой выше. Но и там не увидел я главного: не сказано, что произведение хорошо и легко читается, что написано на серьезном художественном уровне. Или мы так привыкли за последние десять лет, что национальная литература не может ничего достойного произвести, - и повторяем это как попугаи? А что, если назвать этот роман знаковым, да издать в твердой обложке большим тиражом, да обратить на него внимание студентов и школьников? Кто б тогда проиграл? Видимо, только те, кто Федоренко завидует. И ни в коем случае - не белорусская литература, которая ощущает огромную потребность в новых интересных романах.
Приведу вопиющий факт. Прежнее руководство "Мастацкай лiтаратуры" с середины 90-х годов практически не издавало оригинальной белорусской прозы. Даже прозаики, активно публикующиеся в журналах, по десять лет не видели своих книжек. У Анатоля Козлова вышла одна, у Андрея Федоренко ни одной "взрослой", у Алеся Наварича, кажется, тоже ни одной. И это известные, раскрученные имена, произведения которых при умелой подаче на книжный рынок могут себя окупить
Полтора года назад, после длительного перерыва, посетил книжный магазин "Светач". Глаза разбегаются от продукции российских издательств. Мураками, Коэльо - целыми полками. Российский детектив - трещат стеллажи. Достойно представлена русская классика и современные серьезные произведения, лежат на видном месте, красуются. Отыскал и уголок белорусской литературы. Да загрустил. Купала, Колос, Богданович, Короткевич - это, конечно, прекрасно. А где современная, злободневная проза, по которой я хочу узнать, чем дышит наша страна? Где серии "Современный роман", "Белорусский детектив" и прочие? Их нет и в помине. Вообще ничего из современного белорусского я не нашел, сколько ни перекладывал стопки. Есть отдельные поэтические сборники дебютантов, есть историческая проза Владимира Орлова... Сиротливо выглядит сей уголок, пасынком в собственном доме. Слышал, что в Эстонии в советское время было не купить литературу, написанную по-эстонски, потому что каждая семья считала святым долгом приобрести книгу на родном языке. У нас же, наоборот, каждый считает своим долгом обругать, оскорбить, унизить все белорусское. Настолько все во всем разуверились, что, даже когда что-нибудь достойное появляется, костерят и его, чтоб не мозолило глаза своим одиночеством.
Встает закономерный вопрос. Почему не организует активную пропаганду современной литературы соответствующий институт Академии наук?
Надо понимать, что потомки будут изучать национальную историю по нынешним произведениям, большей частью по прозе, где полнее отражены детали быта и психология людей нашего времени. А не по историческим романам о средневековых князьях, которые, разумеется, тоже необходимы. Так что ж мы оставим потомкам - пустоты двадцатилетней длины, когда ничего не печаталось?
Литераторы вынуждены издавать книги за свои средства, зачастую в издательствах, не имеющих выхода на книжный рынок. Типичная ситуация: писатель забирает тираж домой, где он годами пылится, никем не востребованный, если не считать кучки знакомых и родственников.
Или обратная картина. Писатель грузит свои книги в чемодан и отправляется по городам и весям с выступлениями. А чтобы было веселей, берет с собой человека с гитарой. Там они и расскажут, и споют. Только что не станцуют. А затем продают свои книги. Идет на ура.
Произведения Шамякина, Короткевича, Быкова, какими бы достоинствами они ни обладали, не могут взять на себя функции исследователей и летописцев нашего времени. А нам, читателям, хочется знать, чем живет нынешний белорус, на что он надеется в будущем. Мы хотим сопереживать, сочувствовать современным героям, угадывать в них свои черты, смотреться в это зеркало и, если надо, что-то в себе исправлять. Так предоставьте нам, издатели, такую возможность.
Интересно, что бы подумал российский читатель, если б, посетив книжный магазин, увидел произведения Ломоносова, Державина, Жуковского, Пушкина, Гоголя - и ничего, кроме них? Он бы, наверно, испугался, что наступил конец света. Так давайте подумаем о себе и мы, белорусы.