На следующее утро мы в гробовой тишине ехали в Рокотовку. Мама неотрывно смотрела на дорогу, редко и медленно моргая, будто перед дорогой забила пару косяков. Я пыталась понять, что делать, прокручивая всё произошедшее до посадки в эту машину.
Сначала я сбежала от Тюльпанщика, после - от Макса, стоило ему начать нести околесицу со словом "нравится". До того, как зайти в подъезд, я прошла двадцать два круга вокруг детской площадки, находящейся перед домом, чтобы унять дрожь в руках и избавиться от запаха сигарет.
Вошла я в квартиру всё с той же дрожью и запахом. Свет был включён только в коридоре, на кухне остывающий чайник и шумящая посудомойка. На столе в одинаковых вазах два букета тюльпанов, ваза со всевозможными конфетами от "Красного октября" и "Рошен" и записка. Прочесть её я смогла только со второй попытки.
Мы не дождались тебя. После ухода Серёжи [так вот как его зовут!] я тебя тоже не дождалась. Извини, что привела его без предупреждения и не познакомила вас раньше. Эклеры в холодильнике. Поговорим завтра.
Эклеры я съела на завтрак, запив их двумя кружками крепко заваренного черного чая, а вот с разговорами как-то не клеилось. Я даже была рада, что мама не винит меня в уходе [что больше было похоже на побег], однако она ни слова не сказала с тех пор, как мы сели в машину и направились на терапию.
Я нервно барабанила пальцами по приборной панели, пока, наконец, мама не шлепнула меня по руке и не начала говорить:
- Рената.
- Ремизова Рената Романовна, - тут же ответила я, поворачиваясь к ней лицом.
Мама косо посмотрела на меня, перестраиваясь в другой ряд:
- Я даже не знаю, с чего начать.
- С Серёжи, - на его имени мой голос меняется от обычного к приторно-сладкому, а затем возвращается в норму. - Сколько вы уже с ним вместе? Он знал, что у тебя есть дочь с легкими отклонениями?
- Я познакомилась с ним спустя три недели после того, как ты оказалась в Рокотовке. И, как ты думаешь, - она приподняла пальцы от руля, - как он там оказался?
- Ну, не знаю, - продолжаю стучать пальцами по приборной панели. - Вены резал? Ничего не ест? Или он вылетает в пространстве, как Уолтер Митти?
- Рената! - Одергивает мама. - Не говори глупостей! Делай он всё это, мог бы он оказаться за стенами клиники?
- Да не злись ты, это всего лишь предположения. Кто у него там лежит? Мать? Отец? Сестра? Брат?
- Кажется, дочь.
Пальцы замирают над приборной панелью. А вот это уже интересно.
- Диагноз? Имя?
- Мы приехали, - уклончиво отвечает она. - Сначала Мценский, потом групповая терапия, так?
- Да, но...
- Рената, - звучит раздраженно. - Я тороплюсь. Ты взрослая девочка и сможешь дойти сама. Заберу тебя в пять. Люблю, целую.
- Я тороплюсь, - вылезаю, не глядя на неё. - Люблю, целую.
Она что-то говорит мне вслед, но я уже не слышу. Быстро взбегаю по лестнице, пробегаю мимо медсестер и секретарш, лишь бы понять, как я не заметила всё это раньше.
Мценский сидит на своем обычно месте. На лице у него линии от подушки, сам он в мятом голубом свитере и брюках. Из-под задравшихся штанин выглядывают разноцветные носки - красный и черный.
- Проспали? - Сажусь в кресло напротив.
- Разве у нас сегодня есть сеанс? - Он тянется за ежедневником на столе.
- Нет, я его отменила, пока ехала сюда. Просто зашла узнать, как вы - все ещё живете со своим другом или вернулись к жене?
- Всё ещё живу у друга. Но ты ведь не за этим пришла? Ничего не хочешь мне сказать?
- Об этом мы поговорим с вами в назначенное время, - улыбаясь, произношу я.
Доктор Мозг ещё что-то говорит, когда я выхожу и закрываю за собой дверь. Кажется, сегодня день моих побегов от всех людей, старше двадцати одного.
Групповая терапия проходит на первом этаже, в спортивном зале, который так и назвать-то можно с натяжкой - прямоугольная комната с окнами чуть ли не от пола до потолка, два баскетбольных кольца, сдвинутые в сторону ворота и спутанная сетка, торчащая из-под двери подсобной комнаты. Из длинных окон видно только деревья, которые должны успокаивать нас своим покачиванием, но в мои последние дни в Роктовке они жутко бесили - я даже пообещала себе, что однажды спилю их все.
Посередине баскетбольной площадки были расставлены в круг стулья. Каких-то два дурочка в шортах и цветных футболках пытались по пояс засунуть друг друга в кольцо. Ника сидела на одном из стульев, скрестив ноги, и нервно водила длинными пальцами по коленкам. Волосы были собраны во что-то странное и круглое, а на бледноватом лице выступили веснушки. Одета она была в джинсовые шорты и белую необъятную футболку.
Я тихо сажусь на соседний стул, радуясь, что снова не подумала о внешнем виде. Ника не замечает меня, глядя на парней, висящих в баскетбольной корзине, пока я не начинаю говорить:
- Не говори мне, что со времен нашего поколения подростки стали круче или умнее.
Губы Ники растягиваются в широкой улыбке, как только она поворачивается ко мне:
- Не говори мне, что со времен нашего поколения стервозные девчонки, пытающиеся подбить под каблук весь класс, исчезли из школ.
При упоминании о школе я невольно вздрагиваю - каникулы прекрасны, но они не вечны. После выхода из Рокотовки моя мама засунула меня в одну из тех самых школ за забором, где все носят одинаковую клетчатую форму с жилетками и считают ниже своего достоинства есть фастфуд. И да, меня там не жалуют, но я как-то не особо рвусь привлечь к себе чье-то внимание или завести кучу друзей.
Я собирались сказать что-то в духе "не говори мне, что", но тут в спортивный зал начинают входить другие пациенты. Несколько медбратьев пытаются вынуть из корзины двух парней, а девушки рассаживаются по своим местам. Ника шикает на меня, но я не могу перестать таращиться на пациентов. Когда я только оказалась тут, на следующий день привезли Нику - больше никого нашего возраста не было, либо совсем маленькие, либо те, кому за двадцать восемь. А сейчас на любой вкус и цвет.
Девушки и несколько парней рассаживаются на стулья - кто-то разворачивает стул спинкой к кругу, кто-то садится на корточки на стул, а кто-то просто сворачивается калачиком на нем [мальчик лет 9 с не стриженными вьющимися волосами].
И одна из девушек начинает говорить:
- Давайте представимся друг другу. Меня зовут Инга, я ваш руководитель-слушатель...
- Привет, Инга, - вторят ей почти все сидящие не особо радостными голосами.
- ... и я бы не хотела называть нашу терапию "терапией". Встречи? Сеансы? Кому как нравится?
Глаза всех присутствующих обращены на меня, и я чувствую себя виноватой. За что? За тот полученный шанс выйти отсюда. В глаза сразу же бросается, что я не отсюда - румянец на щеках, живость в действиях и удивленное оглядывание всех предметов утвари спортивного зала. Что мои проблемы по сравнению с их, с теми, кто сидит тут черти сколько и возможно пробудет ещё больше?
Парень, сидящий напротив меня и развернувший стул спинкой вперед, один из тех, кто залез в кольцо, поднимает руку:
- Мозгодробилка, мозгоимелка, мозготрахушка?
- Матвей! - Инга резко вздергивает голову. - Тут же Дима!
Свернувшийся в калачик мальчик смотрит на Матвея. Тот, приподняв брови, буравит взглядом бледнолицого Диму, который едва сдерживает смех. Должна заметить, что почти все имеющиеся женские взоры были обращены на этого Матвея, он выглядел весьма эффектно.
Он бледный, с красивым овалом лица, слегка выпирающими ушами и бледными голубыми глазами, как будто если приблизиться и заглянуть в них, можно увидеть, что внутри них. У него слегка пухлые губы и ярко-выраженные синяки под глазами. То ли русые, то ли каштановые волосы, с одной стороны коротко стриженные, а на другую начесаны в подобии челки. На нем джинсы, белые кроссовки и серая кофта с черными руками - встреть я его на улице или увидь в метро, то точно бы долго рассматривала.
Матвей ловит мой взгляд, а я быстро перевожу его на баскетбольное кольцо за его спиной.
- Как будто Дима не знает, что это значит, - разводит руками Матвей, закатывая глаза к потолку.
Кажется, я слышала, как худосочная девушка около меня томно вздохнула.
- Сегодня Ника привела к нам свою подругу, - Инга поворачивается ко мне, а Чехонина буквально расцветает на глазах. Я же готова слиться со стулом. - Как тебя зовут?
- Меня зовут Рената. У меня гаптофобия.
Сидящие в круге быстро перешептываются - я не успеваю разобрать ни слова, зато кожей чувствую, как все смотрят на меня. И то самое пожирающее чувство эхом отдается где-то внутри, которое уже появлялось во время визита к Нике.
- И как тебе живется снаружи?
Вопрос задает та самая худосочная девушка - у неё огромные карие глаза со слегка опущенными веками и тонкие руки с такими маленькими запястьями, что все гремучие браслеты, которые были на ней, почти скатилась на её колени, чего она ещё не заметила.
- Вы же все тут не мои жалобы собрались слушать? Иногда я безумно радуюсь тому, что могу бегать, ходить по городу или просто стоять на мосту и искать в облаках профиль единорога, а иногда возникают такие проблемы, что я хочу вернуться сюда и никогда больше не возвращаться в тот мир.
Инга ничего не говорит. Долго смотрит, слегка наклонив голову вбок, а затем резко хлопает в ладоши и меняет тему разговора, переключаясь на девушку близ меня. Её зовут Марта и она больна анорексией, не на последней стадии, но близка к ней.
- Я думаю, первым делом мы должны посмотреть на капцуинов.
Мои губы непроизвольно растягиваются в улыбку. Краем глаза я вижу, как Ника, словно воробушек, вздернув голову, смотрит на Матвея. Тот, положив подбородок на спинку стула, весьма осуждающе смотрел на Марту.
У близнецов есть свой "тайный язык", у нас же кое-что менее загадочное - сигнальная фраза. Стоит происходить чему-то, что мы не хотим видеть, делать или участвовать в этом, нужно произнести фразу про капуцинов, а затем посмотреть на говорившего - обычно, дальнейшее разъясняется жестами или, в особо неудобных ситуациях, глазами. Например, как сейчас - Ника не может показать пальцем на что-то или кивнуть, но метнуть взгляд в нужную сторону - безусловно.
Все глаза и уши обращены к Марте, которая что-то увлеченно рассказывает, при каждом повышении интонации взмахивая руками, отчего браслеты на её руках безустанно гремят.
- Я смотрю, нынче капуцины очень хороши.
- Подожди, ты ещё ничего не знаешь об...
- Капуцины?
Треск рассказа Марты прерывается одним единственным вопросом со стороны Матвея. Ника замирает, продолжая смотреть мне в глаза, а я в её - мы не обратили внимания на то, как от шепота перешли к будничным голосам.
- Ну да, - медленно поворачиваюсь к Матвею. - Есть такой монашеский орден, а есть такие обезьянки.
- И про что вы говорили? - насмешливо спрашивает он.
- Про то, - начинает Ника, поворачиваясь к Марте, - что было бы неплохо попробовать их протестанские блюда...
- Но капуцины - ветвь францисканцев, разве нет?
Матвей вытянулся на своем стуле, глядя в упор на меня и Чехонину - кажется, тема капуцинов ему казалась самой интересной из всех, которые тут поднимались. Мои знания о капуцинах ограничивались тем, что я уже сказала, а Ника и вовсе надула щеки, недовольная его замечанием.
- А как выглядят эти капуцины? - Дима принял вертикальное положение, цепляясь руками за край стула.
- Это такие маленькие и хитрые обезьянки, которые быстро лазают и по деревьям и прут всё, что плохо лежит или висит, - слегка повысив голос, объяснила Марта. Сначала она презрительно рассматривала нас, как только внимание Матвея переключилось на нас, а затем подключилась к разговору. - Ну или пухлые мужики в балахонах, которые день изо дня общаются с богом.
- И он им отвечает?
- Когда как, - говорю я.
- А он может помочь мне выздороветь?
Маленький мальчик с копной темных вьющихся волос, похожих на маленького свернувшегося барашка на голове, внимательно смотрел на меня. Матвей что-то говорил ему, шутливо ударив того в плечо, но тот смотрел только на меня.
От такого взгляда хочется выйти из комнаты, спрятаться под стол или в шкаф - у детей не должно быть такого взгляда. Тяжелого, будто жизнь изо всех сил танцует на его плечах, не останавливаясь в ожидании того, когда он, наконец, сдастся. Как будто он прожил 60 лет жизни и потерял что-то такое, что не дает ему жить дальше, но выбора нет, нужно жить - ради детей и внуков.
Вижу, как Ника заерзала на стуле, и слышу, как Марта задержала дыхание.
- Конечно поможет, - тишину разрезает уверенный голос Матвея. - А как иначе?
В этот момент мне хотелось встать и врезать ему чем-нибудь тяжелым.
Это всё равно, что сказать голодному, будто завтра пойдет дождь из бутербродов.
В конце мозго... групповой терапии, когда почти все стулья собраны, а пациенты разведены по палатам, я вырываюсь из оков разговоров Ники с Мартой и бреду к Матвею. Тот стоит около окна и гипнотизирует взглядом качающиеся под ветром ели. Он немного сутулый, руки в карманах. Подхожу и встаю около него, рассматривая ненавистные мною деревья.
- Какого черта ты делаешь?
- Ого, да вы реально умеете шипеть как кошки!
Боковым зрением вижу, как он устало улыбается.
- Как ты можешь обещать ему такое?
- Вера во что-то помогает держаться, - пожимает он плечами. - Он маленький, ему проще верить во что-то, не то, что нам. Судя по твоему лепету, ты вообще не живешь - спрятана в своих страхах, как бабочка в коконе, - он медленно поворачивается ко мне, - а ещё что-то говоришь о правильности слов.
- Да ты...
- Тебе такой шанс выпал - бороться со своей фобией не в этой дыре, а снаружи. Наверняка ты ходишь в хорошую школу, готовишься к экзаменам и у тебя есть хобби, которое не дает мозгу окончательно закоптиться в мыслях о том, что жизнь с гаптофобией - дерьмо. Так чего же ты ждешь?
- Ты вообще не знаешь, какого это, - огрызаюсь я. - Сидишь тут и в мыслях пишешь философские трактаты, находишь кого-нибудь со "свободными ушами" и впариваешь им свои мыслишки. Прекрасно, да? И не нужно брать на себя никакой ответственности!
- Рената?
- А ты много на себя берешь ответственности? - Усмехается он. - У тебя семеро голодных детей, негде жить или что там у тебя?
- Нет, что ты, я только и делаю, что шатаюсь по клубам, закидываюсь таблетками и делаю самокрутки с наркотой! - Злость бежит по венам, распаляя все фитили, которые накопились у меня с самого ухода отсюда. - Что ты вообще о жизни знаешь?
- Играя в неё, ты долго не продержишься, ни во что не веря.
- Это мне говорит парень, который сложа руки сидит в Рокотовке уже который год?
Чувствую, как кто-то хватает меня за плечо - это становится той самой спичкой, которую кидают в трюм с бочонками пороха. Я перестаю чувствовать свои мысли или эмоцию, просто действую, как на автомате.
Резко сдергиваю с себя чужую руку и с разворота даю ногой в живот. Слышу, как кто-то кричит, топот ног, а затем оказываюсь в кольце чьих-то рук. Мои ступни не касаются пола, поэтому я начинаю лягаться и всячески кусать и царапать держащие меня руки.
Приступы гнева - побочный эффект таблеток, которыми меня с Никой опаивали в течение всех тех лет, которые мы тут провели, и которые мне приходилось пить сейчас. А ещё усталость, сонливость, раздражительность и рвота. У Чехониной проявились только сонливость и раздражительность, у меня же почти всё. Хотя сама идея с таблетками против нашего "заболевания" была тупой, но выбора не было - это было одним из условий, которым мы должны следовать, иначе меня упекут обратно, а Нику снова запихнут в одиночную палату без окон.
Давно я так не злилась. Сначала философ, по которому пускает слюни добрая женская половина пациентов Рокотовки, а теперь и чья-то рука. Кофта на животе становится теплой и неприятной - рука Матвея прокусана до крови. Пока я таращусь на красное пятно на животе, в мое предплечье вонзается тоненькая холодная игла.
После неё наступает темнота.
Последнее, что я видела - мирно качающиеся ели за окном, которые будто бы корили меня за то, что я сделала, словно мать ругает нерадивое дитя. Иногда мне кажется, что я для всех - нерадивое дитя, которое никогда не сможет перебороть свои страхи.