Спинакер Артур Генрихович : другие произведения.

Акула 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Первая книга из трилогии, написанной по заказу издательства. Скоро выложу остальные две.

  
   АКУЛА 1
  
  
   Пролог
  
  
   Максим стоял у распахнутого окна и задумчиво смотрел на белые облака, проплывавшие по синему, как на детском рисунке, небу.
   - Сварить тебе кофе? - спросила я, глядя на его четко очерченный на фоне светлого окна силуэт.
   Услышав мой голос, Максим повернулся и, нежно посмотрев на меня, ответил:
   - Конечно, сварить! Ты ведь сама знаешь, что твой кофе - лучший в этом уголке Галактики.
   Каждый раз, когда Максим смотрел на меня таким особым взглядом, как сейчас, мои ноги становились слабыми, а в голове появлялась щекочущая пустота. Наверное, это было заметно, потому что Максим улыбнулся и, подойдя ко мне, взял за руки.
   - Эй, очнись! - сказал он. - Любовь приходит и уходит, а кофе хочется всегда.
   Это циничное заявление моментально привело меня в чувство, и я, ущипнув его за ладонь, вредным голосом поинтересовалась:
   - Уходит любовь, говоришь? - и ущипнула за другую. - Ну, раз уходит - тогда и кофе не будет.
   - Нет! Не уходит! - запротестовал Максим. - Это просто такое народное выражение. А без кофе она точно уйдет.
   - Никуда она не уйдет, - сказала я и пошла в кухню, - но я, единственно из гуманности, все-таки иду варить тебе кофе.
  
   Последние слова я уже прокричала из кухни, доставая с полки старинную фарфоровую банку, в которой был зерновой контрабандный кофе.
   Странное дело, но даже теперь, когда можно было купить все, что угодно, лучшим, как и в дремучее советское время, оставался все тот же контрабандный зеленый кофе в больших мешках, который жуликоватые моряки привозили из далеких экзотических стран в трюмах проржавевших от океанской соли кораблей. Этот кофе продавался явочным порядком, по телефонным звонкам, и я была одной из тех, кому посчастливилось попасть в избранное общество любителей Настоящего Кофе.
   Кофемолка истерически взвыла, и, удерживая крышку, под которой происходил опасный процесс превращения кофейных зерен в пыль, я стала следить за секундной стрелкой кухонных часов, вмонтированных в модную заграничную плиту. Наконец минута прошла, кофе пришел в нужную кондицию, и я, выключив страшную кофемолку, облегченно вздохнула. Все-таки я побаиваюсь всех этих устройств.
   Максим сказал мне однажды, что это один из признаков настоящей женщины, но я не очень-то ему поверила.
   Он любит меня, и даже если бы у меня выросла еще одна голова, он наверняка сказал бы, что она мне к лицу.
  
   Мне страшно повезло.
   Вообще, любовь - это везение.
   Миллионы и миллиарды людей - мужчин и женщин - круглые сутки ходят по Земле, не замечая друг друга, не глядя друг на друга... И вдруг - как вспышка, как взрыв, как электрическая искра, раз - и получилась любовь!
   И это досталось мне.
   Мне кажется, что для Максима я готова на все.
   Когда он смотрит на меня, мне становится тепло, будто жаркий солнечный луч упал с неба и согрел меня. Я чувствую это кожей, даже если Макс смотрит на меня сзади. Мне хорошо с ним и так, но когда мы еще и поженимся, то письма на адрес рая будут приходить прямо к нам.
   Он любит меня.
   А уж как я люблю его, и рассказать невозможно. Поэтому, когда я хочу сказать Максиму о своей любви, чувства переполняют меня, и, не находя слов, которые смогли бы отразить мои внутренние движения, я просто начинаю плакать от бессилия. Максим всегда утешает меня и говорит - ну что ты, Акулка, не плачь. Собачки, они ведь тоже, как и ты - все понимают, только сказать не можут.
   Он так и говорит - "не можут".
   Тут мне всегда становится смешно, и я перестаю плакать. И начинаю щипать его за "собачек". А он убегает от меня, но поддается, и я всегда ловлю его и обнимаю, и целую...
  
   Услышав, что кофемолка умолкла, Максим вышел на кухню, а я, насыпая разогревшуюся кофейную пудру в джезву, в который уже раз подумала - неужели так бывает? Неужели все это не сон?
   Налив в джезву воды, я поставила ее на газ, забралась на широкий подоконник с ногами и сказала:
   - Вот уже почти год мы живем с тобой, и ни разу не поссорились. Разве так бывает?
   Максим странно и нежно улыбнулся и ответил:
   - Только так и должно быть. Если люди ссорятся, им нельзя быть вместе. Это только в дурацких поговорках милые тешатся, когда ругаются. Подумай об этом сама и все поймешь. Я мог бы объяснить тебе все это и еще многое, но хочу, чтобы твоя прелестная рыжая голова была не только красива, но и умна. Поэтому тебе самой нужно думать.
   - Это значит - я дура? - спросила я, спрыгнула с подоконника и сильно укусила Максима за ухо.
   - Ну, как тебе сказать, - он одновременно поморщился и засмеялся, - у армянского радио спросили - почему женщины такие красивые и такие глупые? Армянское радио ответило - красивые они для того, чтобы нравиться мужчинам, а глупые - для того, чтобы им нравились мужчины. Я ведь тебе нравлюсь?
   - Это ты глупый, а не я, - сказала я и поцеловала его в укушенное ухо, - ты мне и нравишься, и люблю я тебя, и вообще...
   - Ну вот, видишь? - Максим обнял меня, - ты сама сказала.
   - Ничего я тебе не сказала. Наоборот - если бы я тебя не любила, то я была бы дура. Настоящая тупая дура. Потому что тебя обязательно нужно любить. И те женщины, которые были у тебя до меня - точно дуры, потому что ни одна из них не поняла, какая драгоценность находилась у них в руках. А я поняла, и поэтому никогда тебя не выпущу.
   - Вот, - Максим торжествующе поднял палец, - вот оно! Древнее женское желание завладеть мужчиной, лишить его свободы и сделать своей собственностью.
   - Да, именно собственностью! Ты - моя собственная собственность, и я готова...
   - Кофе! - завопил Максим, и я, отпустив его, бросилась к плите.
  
   Кофе поднялся черно-коричневой шапкой и был уже готов перевалиться через край, но я, схватив джезву, успела снять ее с огня. Теперь, следуя кофейному ритуалу, нужно было еще дважды поднять пену. Я так и сделала, и уже через полминуты кофе был готов.
   Разлив горько-ароматный черный бальзам по фарфоровым чашечкам, я уселась спиной к окну, на свой любимый старинный стул. Когда-то, по рассказам бабушки, он стоял в Думе, ну, потом - понятное дело - революция, матросики, грабежи... Неисповедимыми путями стульчик оказался в нашем доме, и, когда я в нежном возрасте прочитала "Двенадцать стульев", папочка вовремя застукал меня в тот момент, когда я с кухонным ножом в руке собиралась исследовать содержимое стула.
   Слегка надрав мне уши, папочка разъяснил разницу между художественным вымыслом и суровой правдой жизни. Я поняла то, что он мне сказал, но все равно - каждый раз, садясь на этот стул, пыталась нащупать мягким местом заветную шкатулочку с бриллиантами, которая должна быть зашита в глубине выцветшей ковровой подушки.
  
   - Лина! - сказал Максим, сделав первый осторожный глоток, - я не устану повторять, что твой кофе лучший в мире.
   - А я не устану отвечать, что ты бессовестно врешь, - ответила я, - откуда ты знаешь про остальные кофеи... кофея... кофы мира? Может быть, если какой-нибудь толстый турок в чалме и красных чувяках с загнутыми носками угостит тебя кофеем, ты тут же забудешь про меня?
   - Ага, - Максим усмехнулся и сделал еще один глоток, - и брошусь в его объятия. На веки вечные.
   - Кто тебя знает, - я пожала плечами, - если исходить из твоей совершенно нездоровой страсти к кофе - все возможно.
   - Но к тебе-то у меня страсть здоровая?
   - Ко мне... - я почувствовала, как мое сердце забилось, - да, Максик, ко мне у тебя страсть здоровая. Но у меня к тебе - здоровее.
   - Это еще вопрос, у кого какая страсть. Однако, - Максим посмотрел на часы, - мне скоро уходить. Сегодня мы договорились собраться пораньше, чтобы немножко порепетировать. Так что - через десять минут я должен уйти.
   Я глубоко вздохнула и поднялась из-за стола.
   - Вот она - женская доля, - грустно сказала я, - провожать и ждать. Ждать и провожать.
   - Линочка, - сказал Максим, одним глотком допивая кофе и тоже вставая, - неси свой женский крест мужественно.
   - Это, интересно, как? - спросила я, доставая из шкафчика электрический утюг, - и вообще - чем женский крест отличается от мужского?
   - А у него перекладина внизу - там, где ноги.
   - Дурак, - я засмеялась, - дурак и хам. И богохульщик.
   - Богохульник, - поправил меня Максим, - а еще журналистский факультет закончила. Грамотейка.
  
   Я раскинула гладильную доску, потом вытащила из сушильной машины любимую рубашку Максима - голубую с маленьким скрипичным знаком, вышитым на кармане, - и начала ее гладить.
   Максим закурил и, пуская дым в форточку, стал следить за моими движениями.
   - Какая прекрасная картина, - сказал он наконец, - женщина с утюгом... Воплощение домовитости и заботы.
   - Вот я тебя сейчас прижгу, - пригрозила я, - чтобы ты не умничал тут. А кроме того - есть еще разные привлекательные картины. Например - мужчина с каменным топором. Мужчина с лопатой. Мужчина, убивающий мамонта.
   - Мужчина с женщиной, - вставил Максим.
   - Я не сказала, что именно я тебе прижгу? - угрожающе произнесла я и повертела утюгом в воздухе, - после этого с женщиной тебя не увидит никто.
   - Молчу, молчу! - Максим засмеялся и поднял руки, - сдаюсь! Может быть, рубашка уже достаточно плоская? Линка, мне ведь уже пора бежать!
   - Ладно, - я поставила утюг на подставку, - забирай свою любимую плоскую рубашку и отправляйся на репетицию.
  
   Максим небрежно чмокнул меня в нос и, схватив рубашку, убежал в спальню переодеваться. А я, вылив в чашку остатки кофе, закурила и стала слушать доносившиеся из спальни звуки. А ведь прошедшей ночью оттуда доносились совсем другие звуки... Вспомнив минувшую ночь, я почувствовала, как мое сердце снова застучало быстро и сильно. Ах, какая жалость, что Максиму нужно идти на работу...
  
   Наконец Максим переоблачился и, держа в руке тоненькую папку с нотами, вышел из спальни. Посмотрев на меня, он улыбнулся и сказал:
   - Когда я тебя вижу, мне хочется улыбаться. И я улыбаюсь. Наверное, я выгляжу дураком, но мне на это наплевать. Подойди ко мне, моя любимая женщина, и обними меня.
   Я подошла к нему и обняла.
   Дыша мне в макушку, Максим прошептал:
   - Лина, я тебя люблю. Ты знаешь об этом?
   - Знаю, - ответила я, чувствуя, как у меня подгибаются ноги.
   - Но ты мало знаешь, - сказал Максим и нежно прижал меня к себе, - сегодня ночью я скажу тебе новые слова о том, как люблю тебя.
   - А я такая дура, что даже не могу правильно рассказать тебе об этом, - я почувствовала, как у меня защипало в глазах, - я как собака, которая все понимает, только сказать не может. Я тоже тебя люблю, и, наверное, сильнее, чем ты меня. Поэтому и слов не нахожу.
   - Ты - сильнее? - Максим отстранил меня, держа за плечи, - ну уж нет. Вот вернусь с работы и докажу тебе это.
   - А я сегодня приду к тебе. Вы играете в "Буги-Вуги"?
   - Ну а где же еще? Сегодня ведь четверг, значит - в "Буги-Вуги".
   - Вот и хорошо. Отправляйся, а я через часок тоже подтянусь.
   - Гут!
  
   Максим еще раз чмокнул меня в нос и решительно направился в прихожую. Я, как хвостик, пошла за ним, и, когда он, отрыв дверь на лестницу, обернулся, сделала ему ручкой. Максим подмигнул мне и, выйдя на площадку, захлопнул за собой дверь.
   Я услышала, как по подъезду пронеслось гулкое эхо, потом раздались быстрые шаги Максима, который вприпрыжку сбегал по ступеням, потом все стихло, и я осталась одна.
   Но это ненадолго - сказала я себе.
   Сейчас я, не торопясь, переоденусь, а потом, тоже не торопясь, пойду в "Буги-Вуги". И приду туда как раз в тот момент, когда они начнут играть. Зазвучат первые ноты, и я появлюсь на пороге зала, как преображенная Золушка на балу...
   Я повернулась к большому старинному зеркалу, висевшему в прихожей и, посмотрев в него, встряхнула своими густыми рыжими кудрями.
  
   Я ли не красива?
   Ха!
   Да если все взгляды, которыми провожали и провожают меня мужчины всех возрастов, соединить в один, то его хватило бы до Сатурна и обратно.
   Когда-то я не верила, что постоянное пристальное внимание мужчин может надоесть, но - увы! - все так и случилось. Не скажу, что мне неприятны их взгляды, то восхищенные, то откровенно похотливые, но с некоторых пор я обращаю особое внимание только на тех мужчин, которые игнорируют мое блистательное присутствие.
   Вот эти мне уже интересны.
   Правда, среди них иногда попадаются педики, но это уже их проблемы...
   А те, другие, для которых есть что-то более важное, чем женская красота, те, кто видит за красивым телом и привлекательным лицом нечто большее, вот они - другое дело.
   И мой Максим, мой милый Максик - он самый лучший из них.
   И сегодня я снова увижу его на сцене...
  
   ***
  
   Так или примерно так думала Акулина Голубицкая-Гессер, начищая перышки перед посещением клуба "Буги-вуги", в котором в этот вечер выступал чемпион ее сердца Максим Троицкий.
   Родители Акулины дали ей это странное имя по совершенно непонятным соображениям, и, сколько она их ни пытала, вразумительного ответа добиться не удалось. Поэтому Акулина пришла к выводу, что тут либо кроется какая-то сильно засекреченная фамильная тайна, либо предков неизвестно почему просто слегка занесло, а потом, если они и одумались, то уже привыкли и решили ничего не менять. А поскольку все имена сокращаются, Акулину сократили до Лины, и так оно и осталось.
   Итак, Лина вертелась перед зеркалом, и негромко напевала на мотив "Люди гибнут за металл":
   - Свет мой, зеркальце, скажи, мне скажи! Ты всю правду расскажи, расскажи!
  
   Зеркало презрительно молчало, и вообще - Лина подозревала, что за долгую жизнь этого тяжелого, потемневшего старинного стекла в два пальца толщиной перед ним вертелось не одно поколение красавиц, и среди прочих - ее прабабка Елизавета Оттовна Гессер.
   Портрет прабабки Елизаветы висел слева от зеркала, и было ей на этом портрете года двадцать три - двадцать четыре. Холст был темным, слой старого лака давно потрескался, но было ясно, что молодая Елизавета Гессер косила министров и прочих статских советников не хуже черной чумы.
   На этом портрете просматривалось такое фамильное сходство, выстрелившее через три поколения, что один из многочисленных претендентов на обладание нежным сердцем Лины, будучи милостиво допущен к ней с визитом, увидел картину и, приняв ее за стилизованный под старину портрет Лины, восхищенно сказал:
   - Прекрасный портрет. Я имею в виду и тебя, и, конечно, стиль исполнителя. Удивительное мастерство. Принял бы за должное, увидев эту картину, например, в Третьяковке или Русском музее. Хотя, конечно же, при современных технологиях состарить холст почти ничего не стоит. Но все равно, я думаю, штук на пять баксов потянет.
   Лина тогда раздраженно ответила:
   - Это моя прабабка по материнской лини. А ты - хам и дурак, потому что думаешь о деньгах в моем присутствии. Поэтому - пошел вон отсюда.
   Она любезно и широко отворила перед оторопевшим визитером входную дверь и совсем не по-дворянски напутствовала его:
   - Давай, давай, вали откуда пришёл.
   Визитер удалился, и его надежды на прекрасное тело Лины, а также на ее шикарную квартиру в сто пятьдесят метров, которая располагалась в бельэтаже на Малой Монетной, растаяли, как мороженое за пазухой уснувшего на солнцепеке алкоголика.
  
   ***
  
   Лина повертелась перед зеркалом еще немного, и, наконец, когда, по ее мнению, некий идеал был достигнут, удовлетворенно кивнула своему отражению.
   После этого она схватила со стола сумочку и пачку сигарет, которую, уходя на репетицию, забыл Максим, и, напевая "Девушку из Опанимы", направилась в прихожую. Выйдя на лестницу, Лина захлопнула за собой дверь, отчего по просторному подъезду снова разлетелось долгое эхо, и легко поскакала вниз по широкой дореволюционной лестнице.
   В неярко освещенном подъезде было прохладно, но, когда Лина вышла на улицу, то почувствовала, что от разогретого за день асфальта пышет жаром, как будто асфальт только что уложила и раскатала бригада дорожных рабочих. Солнце опускалось за дома, и на Малую Монетную упала тень.
   Повернув за угол, Лина пошла в сторону Каменноостровского проспекта.
   До клуба "Буги-вуги", в котором сегодня выступал Максим со своей группой, идти было недалеко, всего минут десять - пятнадцать, и Лина не торопясь шагала по мягкому асфальту, делая ногу от бедра и держа голову высоко и слегка надменно.
   Она шла по освещенной солнцем улице и думала о том, как ей повезло в жизни, о том, какая она счастливая, о предстоящей свадьбе, хотя и без всякой свадьбы жизнь с Максимом виделась ей верхом блаженства. А потом, когда родится ребенок...
   Лина хотела, чтобы у них с Максимом были дети.
   Она очень хотела этого, и ей было все равно - родится мальчик или девочка. И то и другое представлялось Лине великим счастьем. Если будет мальчик - пусть он станет музыкантом, как Максим, а если девочка - Лина воспитает ее так, чтобы потом она принесла радость и счастье какому-то еще не родившемуся мужчине.
   Такому же достойному, как Максим.
  
  
   На углу Каменноостровского стояли двое молодых бездельников, которые, куря модные сигареты и потягивая пиво из горлышка, зыркали по сторонам в поисках приключений. Увидев Лину, они оживились, и один из них, приняв вид опытного уличного ловеласа, дождался, когда она поравнялась с ним, и, гнусаво растягивая слова, сказал:
   - Такая красивая девушка - и совсем одна... Не дай себе засохнуть!
   Лина брезгливо посмотрела на него, как на собачью кучу и ответила:
   - Поищи себе подругу на помойке.
   Двадцатилетний охломон сильно удивился, затем нахмурился и повысил голос:
   - Ты чо сказала, проститутка?
   И довольно уверенно шагнул в ее сторону.
  
   Но в это время неизвестно откуда появился раздолбанный милицейский "Уазик", который медленно катился вдоль поребрика.
   Лина презрительно посмотрела на оскорбленного уличного ловеласа, который в это время перечислял унизительные наказания, грозящие ей, и протянула руку в сторону "Уазика".
   Заскрипев тормозами, "Уазик" остановился, свернув к поребрику, и Лина сказала торчавшему в окне распаренному усатому менту:
   - Он меня проституткой назвал.
   И указала пальцем на "БМВ".
   Мент посмотрел на "БМВ", затем окинул Лину особым мужским взглядом и спросил:
   - А ты, значит, не проститутка?
   Лина твердо и спокойно ответила:
   - Нет, я не проститутка.
   - Ага... разберёмся.
   Мент повернулся к своим сотоварищам и сказал им что-то, указывая рукой на неудачливых ухажеров.
   Двери "Уазика" со скрежетом распахнулись, и менты, надевая помятые фуражки, неторопливо полезли наружу. Лина посмотрела на загрустивших любителей пива и доступных девушек, заговорщицки подмигнула им и спокойно пошла дальше.
   Отойдя на полсотни шагов, она обернулась и увидела, как менты обыскивают стоявших с поднятыми руками панков и усмехнулась. Так им и надо, подумала она не без некоторого злорадства, сейчас менты у них документы проверят, потом деньги заберут... А я тем временем скроюсь в тумане.
   Будут знать, как приставать к порядочным девушкам.
  
  
   Глава 1
  
  
   В клубе было сумрачно и прохладно.
   Лина, как всегда, устроилась за боковым столиком, который находился в тени, и из-за которого было удобно незамеченной для большинства посетителей клуба наблюдать за музыкантами. Лина не любила излишнего внимания к своей - пусть даже и совершенной - персоне.
   Заметив ее, Максим приветливо махнул рукой и снова повернулся к басисту, которому объяснял какую-то музыкальную хитрость. Басист внимательно выслушал Максима, затем профессионально сыграл несколько толстых и быстрых нот, и Максим удовлетворенно кивнул:
   - Во-во, именно так.
  
   До начала музыки оставалось всего лишь несколько минут, и Лина оглядела зал.
   Все было, как обычно. В зале было в меру накурено. Половина столиков были пустыми, но это ненадолго. Обычно на выступлениях Максима свободных мест не бывало. Некоторые фанаты специально приезжали на выступление из других городов. Это льстило Лине и утверждало ее во мнении, что Максим музыкант незаурядный, как, впрочем, и весь его состав.
   Состав... Это странное слово всегда смешило Лину, потому что она представляла себе паровоз, пускающий уютные клубы дыма, а за ним послушную череду зеленых вагончиков. Паровоз давал свисток, энергично шевелил железными локтями, и состав начинал катиться все быстрее и быстрее...
   Конечно, если считать Максима паровозом, а его музыкантов составом, тогда все сходилось. Но Лина предпочитала старомодное слово "оркестр", ну, на крайний случай - ансамбль.
   Джазовая группа... Как-то не звучит.
   Квартет - по сути правильно, но тоже не то.
   В общем, Максим и его друзья играли джаз, было их четверо, и Лина в разговорах ловко обходилась без употребления слов "квартет", "состав", "ансамбль" и прочих не нравившихся ей определений.
   Кроме Максима, в джазовом квартете "Фа Бемоль" имелись гитарист, барабанщик и басист. Сам Максим был пианистом и, хотя при случае играл на прочих клавишных инструментах, приходил в крайнее раздражение, когда кто-нибудь назвал его "клавишником".
   "Кнопочник, блин", - обычно говорил он.
  
   Лина услышала прозвучавший в углу грубый и громкий смех, скорее походивший на вопль голодного ишака, и посмотрела в ту сторону.
   За угловым столиком по-хозяйски расположилась компания, которая не понравилась ей с первого взгляда. Это были явно посторонние люди, которые пришли сюда не слушать музыку, а заливать рыло водкой, обильно ее закусывая. Эти люди полагали, что за деньги могут купить всё.
   Лина хорошо знала эту категорию посетителей.
   Им было все равно, куда завалиться, лишь бы столик был, да чтобы официанты бегали порасторопнее. Обычно таких в "Буги-вуги" не пускали, потому что владелец справедливо считал, что его заведение - не кабак.
   Охранник Гена производил мгновенный фейс-контроль и вежливо отказывал нежелательным гостям, но сегодня его не было, и администраторша Валентина, спасовав перед четырьмя коротко стрижеными бугаями, впустила их в зал.
   А когда одна из двух вульгарных шмар, сопровождавших конкретных пацанов, спросила, где тут можно поссать, Валентина пришла в ужас и, ткнув пальцем в сторону туалета, быстренько скрылась в кабинете директора.
   И теперь веселая компания разлекалась в углу, демонстративно наплевав на всех остальных. Клуб был для них самым обыкновенным кабаком, а музыканты, которые находились на сцене - обычными кабацкими лабухами, обслугой, ничуть не лучше халдеев. В других ресторанах это было нормой, но здесь... В джазовом клубе не принято заказывать "Мясоедовскую" и "Сиреневый туман", и постоянные посетители знали это.
   Но братки привыкли заваливаться в любой чужой монастырь со своим нехитрым уставом, и в доказательство этого из-за углового столика прозвучал вызывающий возглас:
   - Ну чо там, музон будет, или как?
  
   Максим покосился на говорившего и открыл крышу рояля.
   - Во, давай, слабай что-нибудь, - одобрил его действия плечистый здоровяк с мятыми ушами и кривым носом, - а то скучно.
   - Тебе со мной скучно? - возмутилась мускулистая шмара в дорогом облегающем комбинезоне, сидевшая рядом с ним.
   - Ну что ты, заяц, - скорчив приторно-сладкую гримасу, браток склонился к ней, - с тобой самое то.
   - А то смотри, - не унималась шмара, - можешь найти себе другую. А я без тела не останусь, вон, смотри, какой пианистик симпатичный.
   Она огляделась и, увидев Лину, одиноко сидевшую у сцены, добавила:
   - А ты к той рыжей можешь подвалить. Я знаю, ты тощих любишь.
   И она с угрозой посмотрела на Лину. Было очевидно, что для полноты выражения своих чувств ей хотелось скандала, но браток недовольно нахмурился и сказал:
   - Слышь, Бастинда, кончай бакланить, а то я добрый, добрый, а потом - сама знаешь.
   Бастинда обиженно поморщилась и капризно проскрипела:
   - А у меня вот рюмка пустая.
   Браток оживился и, схватив могучей клешней литровую бутылку "Абсолюта", принялся ловко разливать водку по рюмкам. То, с какой точностью он налил всем одинаковое количество огненной воды, указывало на незаурядный опыт и верность глаза.
   Бастинда, следя за его манипуляциями, фальшиво спела:
   - Червончики, мои червончики... А мой Червончик - самый лучший! И у него сегодня день рождения. Правда, котик?
   И она, схватив братка за шею, стала целовать его взасос, энергично орудуя толстым красным языком.
   Лине стало противно, и она отвернулась.
   К ее столику подошел старый знакомый официант Мишка и сказал:
   - Привет, красотка! Тебе - как обычно?
   Лина кивнула и весело ответила:
   - Ага.
   - Для тебя - все, что угодно, - заулыбался в ответ Мишка, которому Лина очень нравилась, и пошел к стойке, чтобы налить бокал красного "Кьянти".
  
   Каждый раз, когда Лина скромно, по-женски, прикладывалась к спиртному, ее мучала совесть. Максик был подшитым алкоголиком, и, хотя он говорил о том, что не испытывает ни малейшего желания выпить, Лина несколько раз ловила его особый взгляд, устремленный на сосуд с алкоголем.
   Когда они с Максом поняли, что судьба свела их для счастья и любви, Максим однажды пришел на очередное свидание серьезный и торжественный. Лина спросила его, что это с ним такое - не вступил ли он в партию любителей пива?
   Максим усмехнулся и сказал, что как раз совсем наоборот - он только что был у врача, который за две тысячи рублей подшил его на пять лет.
   Лина ахнула и всплеснула руками. Может быть, сказала она, достаточно было бы обойтись более гуманными методами, например, поступить в анонимные алкоголики? Максим поморщился, будто понюхал тухлую рыбу, и сказал, что с этими сектантами он не желает иметь ничего общего. А поскольку теперь в его жизни кроме музыки и Лины ничего нет и быть не может, то на такую мелочь, как капсула с эспералем, не стоит даже обращать внимания.
   Он обнял Лину и сказал, что если бы не встретил ее, то через несколько лет наверняка загнулся бы от пьянки где-нибудь под забором, как это произошло со многими музыкантами, которых он хорошо знал.
   - Я люблю тебя, - сказал он, - и мне не нужна никакая водка. Наверное, я и пил-то с тоски - оттого, что еще не встретил тебя. А теперь ты есть, и пить я больше не буду.
   Однажды, когда Максим уже был полгода как подшит, Лина спросила, почему это он пялится на бутылку, как старшеклассник на случайно расстегнувшуюся блузку молодой учительницы. Он засмеялся и сказал, что это в этом взгляде не любовь, а ненависть. Лина погрозила ему пальцем и заметила, что любовь и ненависть - почти одно и то же. Тогда Макс обнял ее и сказал:
   - Не беспокойся. Любовь у меня к тебе. А поскольку я однолюб, то на долю водки ничего не остается. Кроме ненавистного взгляда.
  
   Через минуту Мишка поставил перед Акулой широкий низкий бокал, в котором светилось итальянское красное вино. Лина поблагодарила Мишку и с удовольствием сделала первый небольшой глоток.
   Вино было прекрасным - терпким и душистым.
  
   Музыканты настроились и, наконец, начали спокойно играть. Негромкие звуки джаза наполнили зал. По игре и умению держаться на сцене было сразу видно, что квартет хорошо знает свое дело. Максим импровизировал, гитарист брал хитрые и красивые аккорды, а барабанщик с басистом создавали надежный и ритмичный пульс. Музыка была не слишком громкой, но сразу захватила внимание публики.
   За столиком именинника Червонца, имя которого в миру было - Виталий Соцкий, тоже притихли и повернулись в сторону сцены. На лицах братков и их подружек было выражение хозяев, снисходительно оценивающих работу, выполняемую нерадивыми слугами.
   Когда закончилась первая композиция, задумчивая и спокойная, Максим, щелкая пальцами, дал счет, и по клубу понеслись скачущие звуки классического буги-вуги. Квартет "Фа Бемоль" всегда исполнял эту вещь в начале первого отделения, как бы подчеркивая название клуба - "Буги-вуги".
   Сидевшие за крайним столиком братки оживились, радостно заржали и повскакивали с мест. Их девушки, виляя задницами, последовали их примеру.
   Выбравшись на середину зала, где было побольше места, они встали в кружок и начали делать вид, что танцуют. Движения кавалеров сильно напоминали агрессивные элементы боксерского ремесла, а дамы, похотливо облизывая губы, страстно ежились и делали бедрами такие движения, будто им очень хотелось в туалет.
  
   Лина брезгливо посмотрела на них и опустила глаза.
   Обычно таких посетителей в этом клубе не бывало, но, как говорится, и на старуху бывает проруха... И теперь оставалось только сидеть и слушать музыку, стараясь не смотреть в ту сторону, где веселились бандиты и их телки.
   Допив остатки вина, Лина поймала взгляд официанта Мишки, бдительно торчавшего у стойки, и выразительно поболтала в воздухе пустым бокалом. Мишка кивнул и взял с полки бутылку "Кьянти". Старые приятельские отношения помогали им обходиться без слов.
  
   Поставив перед Линой новый бокал с красным вином, официант Мишка между делом ловко, как шулер, заменил пепельницу. Лина рассеянно кивнула и, закурив, сделала небольшой глоток. Пришло приятное расслабление, и Лина, посмотрев на сцену, вспомнила, как год назад познакомилась с Максимом.
  
   Это произошло в то невеселое время, когда родители Акулины - Павел Афанасьевич и Елена Генриховна - собирались уезжать в Америку, чтобы попытаться вылечить там от тяжелой формы наркомании Аркадия, брата Акулины.
   В свои двадцать четыре года он уже был законченным наркоманом со всеми признаками начинающегося распада личности. Полное отсутствие совести, выжженной плохим отечественным героином, совершенная аморальность, беззастенчивое воровство из дома - вот далеко не полный список его новых, приобретенных за три года, качеств. А если добавить к этому испорченные зубы, рассыпавшиеся от амфетамина, и изуродованную постоянным химическим издевательством печень, то, как сказал один из приятелей Лины, до смерти Аркадию оставалось меньше четырех шагов.
   Лина обреченно настраивалась на переезд их семьи в Штаты, который мог обернуться полноценной эмиграцией со всеми вытекающими последствиями, но как раз в тот самый день, когда она почти уже согласилась с уговорами родителей и готова была дать свое согласие на участие в этой сумасбродной затее, случилось то, что полностью переменило ее планы.
   Она повстречала Максима и наотрез отказалась уезжать.
   Родители были сильно недовольны этим и пытались уговорить Акулину, но она проявила твердость и осталась в Петербурге.
  
   В то время Лина работала в частной телевизионной компании "Питервидеошоу", которая занималась изготовлением рекламных роликов.
   Дела компании шли хорошо, заработки были весьма приличными, и однажды на очередной корпоративной вечеринке, проходившей по традиции в звуковом ателье студии, появился какой-то живописный тип с длинными волосами и в дорогой, но слегка помятой одежде. Однако, судя по тому, как к нему относился генеральный директор компании, этот тип представлял из себя что-то особенное.
   Это заинтриговало Лину, и она стала наблюдать за новым гостем.
   Для начала он выпил почти полный стакан водки, а потом, развалившись на диване рядом с Генеральным, завел с ним непринужденную беседу. Оба громко смеялись, хлопали друг друга по коленям, причем тип не проявлял к Великому Боссу ни малейшего почтения, а тот, в свою очередь, не обращал на это никакого внимания.
   Лина ничего не понимала, но через несколько минут Великий Босс попросил минуточку внимания и произнес тост, из которого стало ясно, что они десять лет учились в одном классе, и не виделись уже несколько веков. И вот теперь Великий Босс имеет честь представить своим верным рабам и вассалам великого джазового пианиста Максима Троицкого.
   Звукорежиссер Стулов, сидевший на сейфе, громко икнул и сказал:
   - А-а-а! Понятно. А то я думаю - ну где же я тебя видел? Оч-чень приятно!
   И полез чокаться.
   Все дружно выпили за нерушимый союз чистого искусства и грязных денег, а потом Великий Босс, поведя рукой в угол студии, где стояло неизвестно когда и зачем купленное пианино, посмотрел на помятого, но почетного гостя и сказал:
   - Не обязательно прямо сейчас. Но ты сыграешь?
   Максим тоже посмотрел в угол, потом на бутылку, затем налил себе еще полстакана и ответил:
   - А почему не сейчас?
   Он выпил водку, поморщился, вытер рот рукой и поднялся с дивана.
  
   Подойдя к пианино, он небрежно открыл крышку и удивился тому, что на клавиатуре слоновой кости лежала затейливо вышитая бархатная полоса, предохранявшая клавиши от пыли.
   - Ишь ты... - пробормотал он, усмехнувшись, - как в лучших домах...
   Оглянувшись, он стал искать взглядом стул, и Лина, повинуясь бессознательному порыву, встала и подвинула пианисту свой. Максим небрежно кивнул и, даже не взглянув на столь любезную даму, уселся за пианино.
   Потом она вспоминала этот мимолетный эпизод много раз, и теперь точно знала, что именно эта сценка со стулом и была тем самым крючком, на который попалась блистательная красавица и умница Акулина Голубицкая-Гессер.
   Оставшись без места, Лина уселась на диванный подлокотник слева от пианиста, и положила ногу на ногу. И без того короткая юбка задралась еще выше, и Максим, заметив это, криво усмехнулся. Это оказалось вторым крючком, и он был побольше, чем первый. Но Лина и глазом не моргнула, хотя и почувствовала себя уязвленной.
   Она привыкла быть в центре внимания, получать комплименты и прочие знаки мужской заинтересованности, а этот помятый алкаш, пусть он даже и известный музыкант, посмел принять ее любезность, как должное, да еще и усмехнуться, увидев ее стройное бедро! И Лина моментально приняла решение повергнуть наглеца к своим ногам, а потом, поиздевавшись вволю, оставить с носом.
   Все эти мысли промелькнули в ее медно-рыжей голове за несколько секунд, и, изобразив на лице светское выражение, Лина подперла пальчиком щеку и приготовилась слушать музыку.
   Однако, Макс, небрежно пробежавшись пальцами по клавишам, встал и сказал:
   - Не, Вовка, ты прав. Не сейчас.
   И, пробравшись между коленями разочарованных слушателей, снова рухнул на диван рядом с Великим Боссом.
   - Ну ты и скотина, - любовно пробурчал Вовка.
   Великого Босса звали Владимир Валерьевич Балдин, был он строг и требователен, и Вовкой в стенах студии его не смел называть никто.
   - Сам такой, - ответил Макс, - налей-ка мне лучше водочки. А то после вчерашнего я так и не пришел в норму. Вот подлечусь еще маленько и тогда сыграю.
  
   Однако в тот вечер Макс так и не сыграл.
   Через час он уже опьянел и категорически заявил, что в таком виде к инструменту даже не подойдет. Великий Босс Вовка снова обругал его скотиной, и они дружно выпили. А потом весь вечер вспоминали минувшие школьные годы.
   Наконец, к середине ночи все разошлись, а Макс вырубился на том самом диване, под присмотром не очень трезвого охранника. Предусмотрительный Вовка оставил Максу несколько бутылок пива и маленькую водки, строго наказав охраннику, чтобы тот не смел посягать на выпивку. Охранник указание Босса выполнил, и утром опохмеленный Максим на некоторое время исчез из поля зрения.
   А Лина, сама того не ожидая, попалась на крючок.
   Через несколько дней она почувствовала, что желание снова увидеть этого странного, но очень интересного человека стало непереносимым, и, зайдя в кабинет Великого Босса, в ультимативной форме потребовала телефонный номер Максима.
   Великий Босс гнусно ухмыльнулся и дал номер.
   В тот же вечер Лина и Максим сидели в открытом кафе на набережной напротив Академии художеств и жадно смотрели друг на друга.
   Перед Линой стояла бутылка немецкого пива, и Максим бросал на эту бутылку брезгливые взгляды. У него наступил период трезвости, и он превратился в совершенно непьющего и всячески осуждающего алкогольные удовольствия ханжу.
   Они болтали о всякой ерунде... А о чем еще могут болтать молодые мужчина и женщина, который почуствовали, что влюблены друг в друга? О книгах, о деревьях, о космических полетах, о стихах и купании, о дурацкой моде, о жизни и смерти и, конечно же, о любви.
   Трезвый Максим оказался очень интересным собеседником, и Лина с удовольствием слушала его неожиданные высказывания. Было очевидно, что человек он незаурядный, обладает острым умом и оригинальным, подчас шокирующим чувством юмора.
   Они сидели рядом со сфинксами да пяти часов утра, и именно там началась их история любви. Потом Максим церемонно проводил Лину до ее дома на Петроградской, поцеловал ей ручку и ушел в рассвет.
   На следующий день Лина заявила родителям, что никуда не поедет, и эмиграция их семейства произошла без ее участия. Родители с Аркадием уехали в Кливленд, а Максим перебрался к Лине, и вот уже целый год они жили вместе и не верили своему счастью.
   А всего лишь неколько дней назад Максим сказал:
   - Мне никогда не было так хорошо, как теперь. Но мне будет еще лучше, когда мы поженимся. А тебе?
   Вместо ответа Лина бросилась ему на шею и задрыгала ногами.
  
  
   ***
  
   Музыкальная программа клуба подходила к концу, однако за тем столиком, где расположились братки со своими ляльками, настоящий праздник только начинался.
   Судя по довольно лоснившимся мордам, браткам хотелось конкретной веселухи. И, когда Макс объявил, что оркестр прощается со слушателями, из угла послышались недовольные возгласы.
   - Э, слышь, лабух! Ты это - не торопись!
   Лина взглянула на Максима, который неторопливо складывал ноты, и увидела, что на его лице появилось недовольство, но он сделал вид, что никто ничего не говорил и не слышал.
   Однако, Червонец оказался настойчив и, нетвердо держась на ногах, поднялся со стула. Подойдя к сцене, он стал, покачиваясь, рыться в карманах, доставая из них и убирая обратно деньги, презервативы, телефон, какие-то бумажки и... черный, матово поблескивавший пистолет. Лине стало страшно, и она, чтобы скрыть это от самой себя, нервно закурила.
   Дружки Червонца тоже подтянулись к сцене и, столпившись вокруг него, заинтересованно следили за его движениями. Две уже изрядно пьяные марухи, одна из которых принадлежала виновнику торжества, а другая, похоже, была вещью общего пользования, также присоединились к этой небольшой толпе, громко выражая своё участие в процессе организации веселья возгласами "во, бля".
   Наконец, Червонец прекратил инспектировать собственные карманы и, выпрямившись, угрюмо посмотрел на Максима.
   - Значит, так, - он глубоко засунул руки в брюки и качнулся с носков на пятки, - ты, это, давай, садись за свою мандулу и играй. И твои лабухи пусть тоже лабают. Тут люди конкретно отдыхают, а ты портишь им настроение.
   - Музыкальная программа окончена, - негромко, но твердо ответил Максим, не глядя на Червонца.
  
   Лина увидела, что на скулах Максима играют желваки. Сердце в груди Лины забилось тревожно, как набатный колокол, предвещающий беду.
   - Чо ты сказал? - Червонец угрожающе подался вперед, - тебе сказано - играй, значит - играй. И не ту лабуду, которую вы тут весь вечер шпиля'ли, а нормальные конкретные песни для конкретных ребят. Понял? Для начала сыграй нам...
  
   Что именно хотел услышать Червонец, Лина не узнала, потому что к браткам, собрав всю свою невеликую храбрость, подошла побледневшая администраторша Валентина.
   Дрожащим голоском она сказала:
   - Молодые люди, музыкальная программа клуба закончена, и вообще мы скоро закрываемся.
   Червонец обернулся к ней, и на его покрасневшем от выпитой водки лице появилось изумление.
   - Это еще кто такое? Ты чо там пищищь? Говори громче, а то тебя мелко видно.
   И он резким движением подался к ней, вздернув руку к уху.
  
   Валентина громко ойкнула и испуганно отпрянула. За спиной администраторши стоял стул. Она споткнулась о ножку и, потеряв равновесие, шлёпнулась на сиденье.
   Братки загоготали, а один из них, Леха Жареный, стал надувать щеки и прикладывать ладонь ко рту. При этом его глаза страдальчески выпучились. Это вызвало ещё больший гогот.
  
   Из-за соседнего столика послышался чей-то голос:
   - Бросьте, ребята, не заводитесь, ну что вы, ей-богу...
   Червонец аж взвился. Он резко повернулся к говорившему.
   - Чо такое?!! Это кто там гавкает? Ща я вам, бля, покажу - не заводитесь!
   Он выхватил из кармана пистолет и пальнул в потолок.
  
   После оглушительной паузы в зале завизжали женщины, загрохотали отодвигаемые и падающие на пол стулья. Посетители неожиданно вспомнили, где находится выход, и дружно бросились в ту сторону. В этот момент Леха Жареный перестал сдерживаться и щедро метнул харч на паркетный пол. Червонец выстрелил в потолок еще раз и повернулся к музыкантам.
   - Ты чо, плохо слышал? - угрожающе спросил он и шагнул в сторону сцены.
   При этом его нога попала прямо в лужу лехиной блевотины, и, поскользнувшись, он стал падать вперед. В этот момент пистолет выстрелил еще раз, и Лина увидела, что Максим, как раз открывавший рот, чтобы сказать что-то, вдруг замер, а затем стал медленно валиться назад, прямо в барабанную установку. На левой стороне его груди появилось небольшое черное пятно, которое стало быстро расплываться по светло-голубой рубашке.
   Все происходило как в замедленном кино, и Лина, словно во сне, разглядывала его лицо, с которого, как расплавленный воск, стекало движение жизни, его руки, остановившиеся на середине жеста и повисшие вдоль туловища, его странно подогнувшиеся ноги...
   Звуки исчезли, и медленная картина плыла в полной тишине.
   Но в следующий момент время вернуло свой обычный бег, и Максим с грохотом повалился в барабаны, которые стали разваливаться и раскатываться в разные стороны.
   Лина перестала дышать, и ее охватило полное понимание того, что происходит. Она со всей ясностью осознала то, что только что, прямо на ее глазах, Максима убили. Пьяный подонок застрелил его. Почему-то в ее голове с дикой скоростью просвистели все, когда либо виданные в кино или читанные в книгах сцены, в которых можно было увидеть, как ведет себя женщина, на глазах которой убили ее мужчину, но все они были фальшивы и театральны...
   Все оказалось совсем не так.
  
   Лина побледнела и застыла, как восковая фигура, она не могла пошевелить даже пальцем. То, что только что произошло, было настолько невероятным и нелепым, что она почувствовала, как начинает сходить с ума. Но спасительный обморок подоспел вовремя, и, уронив голову на сложенные перед собой руки, Лина потеряла сознание. Ее темно-рыжие волосы разметались по ресторанному столику, и опрокинутый пустой бокал, медленно подкатившись к краю, покачался и замер...
  
  
   Глава 2
  
  
   В небольшом зале суда было душно и жарко.
   В железной, добротно сваренной из арматурных прутьев, клетке сидел упитанный, гладко выбритый, надушенный дорогим одеколоном Червонец.
   Он пренебрежительно поглядывал из-за решетки на висевший за спинками судейских кресел государственный флаг. Российский триколор не вызывал в Червонце ни уважения к некогда необъятной Империи, ни священного трепета перед памятью отцов и дедов, ни в общем-то уместного страха перед правосудием.
   Само убийство нисколько не угнетало Червонца, а деньги, потраченные на отмазку, гарантировали желательный исход дела. Надёжно оплачены были не только адвокат, от которого, конечно, кое-что зависело, но и, для полной уверенности в благополучном исходе дела, - и судья, председательствовавший в суде, и прокурор.
   Деньги у Червонца были, о чем, собственно, и говорила его далеко не случайная кличка. Не обладая большим умом, он лихо компенсировал этот недостаток полным отсутствием совести. Поднаторев в уличном мордобое, который он лихо выдавал за кун-фу, и постоянно совершенствуясь в редкостной наглости, преподносимой как доблесть, он уверенно продвигался по, так сказать, служебной лестнице и, наконец, занял достойное место в уголовном сообществе.
   Водка и тяжёлые наркотики, в основном героин, превратили Червонца в опасное животное. На роль благородного хищника - вроде льва или тигра - он не подходил, но падальщик был отменный. Ради денег он не брезговал ничем, и без всяких комплексов грабил молодых, неопытных бизнесменов, а также не обделял своим вниманием и тех, кто, как говорится, был снега седей. Его личный бизнес был прост, как мычание, а сам он был напорист, как бык.
   "Судите-рядите, - думал Червонец, поглядывая на флаг, - двадцать штук зелени перекрасят вас в нужные цвета. Флаг красный - сколько болтался? Семьдесят годков. А запахло бабками немеряными - хлоп - сразу правильные цвета добавились".
   Синий Червонцу нравился особенно - он напоминал море, теплое такое, солёное... Да и белый был тоже ничего себе - песочек на пляже где-нибудь в солнечных краях тоже белый.
  
   Друганы Червонца - с десяток коротко стриженных братков - вальяжно располагались недалеко от клетки, в которой без наручников, но под надзором конвоиров сидел виновник торжества правосудия.
   Братки довольно громко посмеивались и переговаривались. Толстый бандюган по кличке Мокрый уверенно кивнул квадратной башкой сидящему в клетке Червонцу и просипел:
   - Всё ништяк, братан. Всё схвачено, за всё заплачено.
   - Заплачено, - охотно согласился Червонец, - да только платил я сам. Так что ты не квакай.
   А про себя подумал - лучше бы ты сам здесь парился, козел. Или бабла заслал. Надо будет тебя прояснить...
  
   Конвоиры, привыкшие к непыльной работе, разве что не зевали в открытую.
   Побегов из зала суда на их памяти не было, и единственное, чего хотелось двум здоровый и ленивым мужикам в засаленной вертухайской форме, так это того, чтобы вся тягомотина побыстрее закончилась.
   В общем-то, им было по барабану - осудят быка, сидевшего рядом с ними в клетке, на десять лет, на двести лет, выпустят ли его на свободу, полностью оправдав, или приговорят к вышке. Кроме умеренной зарплаты, конвоирам почти ничего не перепадало. Конвоиры торчали рядом с клеткой по сути дела просто для проформы - так полагалось по уставу, предписывающему надёжно бдить на процессах с убийцами, маньяками и государственными преступниками. Для них это было столь же буднично, как для рабочего - штамповка алюминиевых мисок.
  
   - Чучелам отстёгивать ничего не надо, - сказал Червонец адвокату в приватном разговоре, имея в виду под чучелами всех, кроме самого адвоката, следователя, прокурора и судьи.
   - А разве кто-нибудь собирался? - почти искренне удивился адвокат, - думаю, что в вашем деле особенных затруднений не будет. Неосторожное обращение с оружием в состоянии аффекта, вызванного оскорблениями и угрозами со стороны пьяных музыкантов и наглой администрации кафе. Предъявим им встречный иск. Разрешение на ношение оружия у вас в полном порядке, свидетели все на нашей стороне. С администратором кафе, как я справедливо полагаю, ваши люди уже провели разъяснительную работу.
   - Натурально провели, - кровожадно ухмыльнулся Червонец, - конкретно все перетёрли, по уму.
   - Очень хорошо, - адвокат привычно улыбнулся, показав дорогие зубы, - я думаю, что вполне можно рассчитывать на небольшой условный срок, если, конечно, не случится форс-мажорных обстоятельств.
   - Мажорных... нет, мажоров там точно не было.
   - Оч-чень хорошо... - адвокат не совсем понял, что имел в виду его подопечный, но не подал виду.
   - Так я чо говорю... - Червонец нахмурил мускулистый лоб, - лабухи эти недоделанные с самого начала в жопу пьяные были. А кто танцует девушку - тот и заказывает музыку. А как мне под такую мутотень Бастинду танцевать было? Джяз, бля...
  
   Среди братков, выглядевших мрачной угрожающей массой, ярко выделялась Бастинда, верная боевая подруга Червонца.
   Мишуры на Бастинде было - что на новогодней елке, и в зале суда она выглядела несколько неуместно. Демонстрируя недюжинные переживания по поводу суда, а также свою жаркую любовь к Червонцу, она прижимала руки, покрытые ровным ультрафиолетовым загаром и украшенные массивными золотыми гайками, к свому маленькому сердцу, надежно спрятанному за мощным силиконовым бюстом. Глядя на неё, Червонец самодовольно лыбился. Бастинда отвечала ему взаимностью - многозначительно щурилась, пожимала плечами и скромно опускала глаза.
   Но иногда она бросала взгляд на задние ряды, где сидела Лина, отказавшаяся быть свидетельницей, и тогда на ее лице появлялось совсем другое выражение.
   Лина, сославшись на то, что была пьяной, сумела отвертеться от участия в процессе, но на суд все-таки пришла. Парик, вкупе с неяркой блузкой под вязаной кофтой, обыкновенная юбка, скрывавшая стройные ноги, модные в позапрошлом сезоне туфли - все это превращало красавицу Лину в утомлённую учительницу средней школы для придурков. Идя на суд, она изменила внешность, но Бастинда все равно узнала ее и теперь бросала на сидевшую за спинами публики Лину многозначительные недобрые взгляды.
  
   Лина с нервным любопытством поглядывала то на судей, то на прокурора, умело изображавшего беспристрастность и мощь неподкупного закона, то на адвоката, с озабоченным видом перебиравшего свои бумаги.
   Один из членов коллегии - мелкий рябой мужичок, сидевший слева - напоминал слесаря крупного машиностроительного завода, мечтавшего о воскресной рыбалке с непременной водочкой, а тётка справа - чертёжницу, выдернутую из-за кульмана.
   Судья, председательствующая на заседании - крепкая пятидесятилетняя баба - повидавшая виды и знающая "чё-по-чём" - по-женски раздражала Лину. Она видела, что неудовлетворённая, а от этого злобная немолодая женщина прятала свои постылые проблемы под холодной маской справедливости, о которой на самом деле не имела ни малейшего представления.
   Что представляет из себя правосудие, Лина знала из художественных фильмов про бандитов и ментов, а также из многочисленных публицистических передач, в которых удалые журналисты лихо вскрывали общественные язвы.
   Время от времени этих журналистов убивали, что само по себе было прямым доказательством того, что они были правы в своих предположениях и обвинениях.
   Лина не питала иллюзий по поводу суда, который должен был начаться с минуты на минуту, но все же надеялась, что хоть на этот раз справедливость восторжествует, что убийца понесет тяжкое наказание, что Максим, ее любимый Максик будет отмщен. Она знала, что ее надежды весьма и весьма наивны, но ничего не могла с собой поделать и в ее воображении рисовалась сцена объявления приговора, в которой судья встает и произносит: "Подлый убийца Червонец заслуживает смерти. Отрубить ему голову!"
   Но, в очередной раз посмотрев на судью, Лина горестно вздохнула и покачала головой. "По-моему, все будет совсем не так, - огорчённо подумала она, - все наверняка куплены, и этот подонок отделается лёгким испугом".
  
   Каждый раз, когда она смотрела на Червонца, в ее груди сжимался холодный противный комок. Комок подкатывался к горлу и мешал ей дышать. Ей хотелось раздавить его, растоптать, сжать пальцы на его мускулистой шее так, чтобы лопнула кожа и брызнула дымящаяся кровь... Но Лина понимала, что уж этого точно не будет. Куда ей, слабой женщине, тягаться с этим здоровенным мужланом!
   Лина вздохнула и опустила голову.
   Она снова посмотрела на совершенно спокойного Червонца и подумала о том, что если даже его приговорят к ощутимому сроку заключения, в его жизни не произойдет серьезных неприятных перемен. Ну, попадет он на зону - а там все такие же, как он, и он окажется в привычном ему обществе и будет чувствовать себя вполне комфортно.
   Нет - подумала Лина - независимо от того, чем закончится этот суд, она должна сама отомстить за смерть Максима. Ей почему-то вспомнилась прочитанная в каком-то романе фраза о том, что такое блюдо, как месть, особенно хорошо в холодном виде. Она грустно усмехнулась и поправила дурацкий парик, который совсем не помог ей остаться инкогнито. Лина уже заметила многозначительные взгляды умело размалеванной Бастинды и поняла, что ее раскусили.
  
   Несмотря на нервный озноб и даже некоторый страх, который вызывали вольготно расположившиеся в зале суда бандиты, мозг ее работал чётко.
   "Проблемы нужно решать по мере их поступления, - когда-то говорил ей тренер по дзюдо, - сначала научись оставаться спокойной и никогда не показывай противнику, что ты нервничаешь".
   Вспомнив его слова, Лина заставила себя не обращать внимания на взгляды Бастинды, и сосредоточилась на Червонце, изучая и запоминая все - его лицо, мимику и жесты. Она должна была потом узнать его при любых обстоятельствах.
  
   Решив, что от судей ничего хорошего ждать не приходилось, Лина стала прислушиваться к разговорам, долетавшим до её болезненно обострившегося слуха.
   В зале стоял приглушённый шепот.
   На задних рядах оживлённо переговаривались постоянные зрители - судебные старухи. Пронырливые бабки справедливо предпочитали телевизору и посиделкам на скамейках рядом с подъездами открытые уголовные заседания, билеты на которые, как известно, покупать не нужно.
   ­- А ведь впаяют ему, извергу, десяток годков, - кровожадно шептала одна из старух, - судья-то какая строгая, а адвокатик - даром, что очки надел, шибко плюгав. Прокурор его задавит.
   - Все пятнадцать с гаком - убивцу, - уверенно прошуршал другой сдавленный шепот, - а ежели прокурор настоит - тогда расстрел, не иначе.
   - Да нет, Эльвира Матвеевна, расстрел за покойника сейчас не дают. Теперь - как при товарище Сталине - четвертак. Считай - пожизненно. Так ему и надо - вон рожу-то какую наел!
  
   "А ведь не впаяют ему ни десятку, ни пятнадцать, - грустно думала Лина, слушая краем уха старушечьи комментарии, - тут вы бабушки дорогие, ошибаетесь. Всё схвачено, за все заплачено - так, вроде, сейчас говорят... И если увезёт его эта судебная тройка - то ненадолго".
  
   Свидетельница убийства в джаз-кафе, администраторша Валентина, заметно нервничала:
   - Эта компания мне сразу не понравилась - к нам такая публика обычно не ходит. У нас люди интеллигентно выпивают, слушая хорошую музыку. А эти были пьяные, вели себя развязно... Когда концертная программа закончилась - беспардонно требовали "конкретной музыки". С ними вежливо - они чуть ли не в драку. А потом - стрельба. Ужас просто какой-то.
   - А как получилось, что в руках у этого гражданина, - судья указала на спокойно сидевшего в клетке Червонца, - оказался пистолет?
   - Я не знаю... По моему, он, - Валентина кивнула в сторону клетки, - выхватил его из-под куртки. Да это наверняка все видели.
   И она с надеждой посмотрела в зал.
  
   Судья нахмурилась и резко заметила:
   - Отвечайте по существу вопроса и не ссылайтесь на мнения других.
   Червонец презрительно скривился и громко произнёс:
   - На ствол у меня ксива есть, а вытащил я его для самообороны. Наехали на меня лабухи. А главный их хотел меня микрофоном по башне отоварить.
   - Подсудимый, - с притворной строгостью сказала судья, - вам будет предоставлено заключительное слово, в котором вы изложите свою позицию. Попрошу не прерывать свидетеля. И постарайтесь воздерживаться от жаргона.
   - Во как... - хотел было возмутиться Червонец, но адвокат, слегка приподняв ладонь, жестом остановил его.
   - Ваша честь, - любезно сказал он, - у меня вопрос к свидетелю.
   - Не возражаю, - согласилась судья.
   - Гражданка Розенблюм, поясните, как вы можете быть уверены, что подсудимый намеренно выстрелил в пианиста? Ведь сами вы во время выстрела находились в противоположном от сцены конце зала.
   Валентина смутилась и снова вспомнила, как за несколько дней до суда к ней домой пожаловали напрошенные гости.
  
   Мокрый, который сейчас смотрел на нее, как кот на мышь, наведался к ней с двумя приятелями. Разговор не был слишком длинным. Валентине пригрозили, немного придушили подушкой, но так, что никаких следов на лице и на теле женщины не осталось.
   - Если будешь себя хорошо вести, сука, твои малолетние ублюдки и школу закончат, и до старости доживут, - вкрадчиво объяснял ей Мокрый, пока двое дружков срывали с Валентины платье, - а если лишнее болтать станешь, то мы не только сейчас тебя оттрахаем, а каждый день будем в гости приходить.
   Валентина была в ужасе, но её так и не изнасиловали, потому что Мокрому нужно было всего лишь напугать её. И это ему удалось. Для пущей убедительности ей слегка разбили нос, и этого оказалось вполне достаточно.
  
   Конечно же, Валентина видела всё.
   Конечно же, она всех узнала - Червонца, Бастинду, Мокрого и четвёртого из их компании, но...
   В коридоре суда к ней неторопливо подошел угрюмый мужик в кожаной куртке и, прищурившись, поинтересовался:
   - Как детишки, здоровы ли?
   И, усмехнувшись, отошел в сторону.
   Валентина похолодела и, чувствуя, как страх запускает когти в ее сердце, бессильно посмотрела на его широкую спину.
   Двое детей - Маша и Антоша - были для нее дороже всех правд и истин, и она знала, что ради них пойдет на что угодно - на ложь, на предательство, а если будет нужно - то и на убийство.
  
   Поэтому, хоть и хотелось ей закричать на весь зал - да, я видела, как этот подонок застрелил беззащитного музыканта - она потупила взор и невнятно сказала:
   - Я не уверена...
   - Говорите громче, - прервала ее судья, - суду вас не слышно.
   Валентина кашлянула, прочищая пересохшее горло и, собравшись с духом, громко и четко ответила:
   - Действительно, во время выстрела я была в стороне от сцены, у выхода в фойе. Поэтому я не могу с полной уверенностью сказать, что этот человек, - она кивнула на Червонца, - специально целился в Макс... в пострадавшего.
  
   Услышав это, Лина почувствовала, как кровь ударила ей в голову.
   Она прекрасно знала Валентину, они часто виделись в кафе и даже манерно целовались при встрече, и вот теперь Валентина показала себя совсем с другой стороны... Лина закрыла лицо руками и окончательно поняла, что это судебное заседание - просто фарс, а ее надежды на правосудие наивны и смешны.
  
   - Вы уверены, что не видели момента выстрела? - переспросила судья, внимательно посмотрев на Валентину.
   Но все силы Валентины ушли на то, чтобы твердо солгать, и, ощутив вдруг внезапную слабость, охватившую ее, тихо она ответила дрогнувшим голосом:
   - Да. В зале было темно, накурено. Я не уверена...
   - Так он целился в пострадавшего или нет? - наседала судья, подавшись вперед.
   - Я не знаю, - с мукой в голосе выкрикнула Валентина и разрыдалась.
   По залу пронесся тихий ропот, бабульки зашуршали, а со стороны фракции братков донесся тихий смех.
  
   Мокрый, указывая толстым кривым пальцем на запуганную женщину, усмехнулся и громко сказал:
   - Да она сквозь свои окуляры вообще ни хрена не видит!
   - Требую тишины, - судья изобразила на лице глубокое возмущение и громко постучала по столу костяшками пальцев, - свидетель, можете ли вы со всей уверенностью утверждать, что гражданин Соцкий намеренно стрелял в пианиста на сцене?
   - Нет, - сквозь слёзы выдохнула бледная администраторша.
   - Хорошо, - удовлетворенно кивнула судья, - распишитесь в протоколе, и Вы свободны.
   Покопавшись в бумагах, она обратилась к секретарю:
   - Пригласите свидетеля Ставрогина.
  
   В зал с независимым видом вошёл тот самый мужик, который несколько минут назад насмерть перепугал Валентину, поинтересовавшись здоровьем ее детей.
   Братки довольно заулыбались, увидев нужного свидетеля.
   Червонец, непринужденно сидевший в своей клетке, приветливо махнул рукой, а мужик подмигнул ему в ответ.
   С "галёрки", облюбованной судебными бабушками, послышались недовольные голоса. Бабушки почуяли, что крови не будет, а это делало судебный спектакль неинтересным. Если бы дело происходило пару тысяч лет назад на арене Колизея, они, конечно, тут же вскочили бы с мест и стали тыкать большими пальцами в землю, но, во-первых, здесь это было неуместно, а во-вторых - Колизей для них был всего лишь кинотеатром.
  
   Мужчина уверенно занял свидетельское место и начал давать показания. Было видно, что пребывание в зале суда не является для него чем-то из ряда вон выходящим, и он чувствовал себя совершенно в своей тарелке.
   - Да... - сказал он, с сочуствием посмотрев на Червонца, - да. Я хорошо запомнил этих музыкантов. Мы пришли отдохнуть, музыку послушать реальную, а на нас наезжать стали. Типа, мы мешаем. Лабухи... музыканты эти, они плохо играли, ерунду какую-то. Они и вообще-то толком играть не умеют. Пианист чуть со стула не падал - пьяный был в стельку. А когда Червонец... гражданин Соцкий попросил его исполнить песню для братвы... для близких друзей - "А мне шконка милей, чем перина...", этот, как его... во - клавишник! Матом покрыл и в ж... задний проход послал, а потом ударить мегафо... микрофоном хотел по жба... по голове. Замахнулся, а Черво... гражданин Соцкий увернулся. У него из кармана ствол... ну, пистолет на пол выпал. Он ствол поднял. Тут его кто-то из лабухов за руку схватил. Он случайно и выстрелил. Ну, и попал...
  
   Судьи, изо всех сил стараясь сохранять на лицах беспристрастные выражения, выслушали все показания свидетелей обвинения и защиты. Их, в общей сложности, набралось откуда-то пять или шесть. Показания свидетелей обвинения были путаными, противоречивыми и сомнительными, а у защиты находились новые и новые свидетели, которые абсолютно четко видели, как все было.
   Выслушал суд также выступления обвинителя и защитника.
   Купленный прокурор предлагал, не сильно, впрочем, настаивая, чтобы Червонца осудить по статье за убийство, совершенное в состоянии аффекта. Мол, заслушанные показания свидетельствуют, что стрелял все же гражданин Соцкий. Но выстрелил он случайно, разволновавшись от оскорблений со стороны музыкантов и под непосредственной угрозой физической расправы над ним.
   Купленный адвокат, основываясь на тех же показаниях свидетелей, уверял, что случившееся можно квалифицировать не как убийство, а как причинение смерти по неосторожности. И просил о снисхождении к подзащитному, принимая во внимание его хорошее поведение, готовность сотрудничать со следствием, безупречное прошлое и трудное детство.
   Со стороны могло показаться, что идет упорная борьба между сторонами, но на деле по обеим статьям срок ограничения или лишения свободы за совершенное деяние не превышал трех лет и допускал возможность условного осуждения.
   Поначалу, правда, адвокат, вдохновленный полученной суммой, вообще хотел подвести дело под статью двадцать восьмую о невиновном причинении вреда, но, подумав трезво, решил, что оправдать Червонца полностью все же будет слишком нагло...
  
   Заседание неумолимо шло к своему предопределенному завершению. Последнее слово было предоставлено подсудимому.
   - А я, это... - замялся Червонец, с трудом подобрав междометие, заменяющее привычное "бля". - Не виноват я, граждане судьи. Прошу о снисхождении. Это. Пожалуйста.
   Своим проникновенным словом ему удалось размягчить черствые судебные сердца.
   - Суд удаляется на совещание, - устало произнесла судья и, захлопнув картонную папочку дела, удалилась с членами коллегии в совещательный кабинет.
   - Вот это сказанул! - осклабился Мокрый, поднимая кверху большой палец руки. - Гы-гы-гы.
   Бастинда послала Червонцу смачный воздушный поцелуй.
  
   - Встать! Суд идет! - объявил секретарь.
   Старики и старушки, собравшиеся в зале, вздрогнули, как любой нормальный гражданин, заслышавший эти слова, и приподнялись со стульев. Нехотя оторвал жопу от скамьи подсудимых и абсолютно невозмутимый Червонец.
   Председательша начала оглашение приговора, которому на совещании не сумели воспротивиться ни рябой мужичонка, понимающий, что бабки протекают мимо носа прямо в карман ушлой бабе, ни тетка, которая походила на чертежницу. На все, что творилось в зале на ее глазах, было глубоко наплевать. Ей хотелось одного - спокойно дожить до пенсии...
   Вердикт коллегии судей гласил - признать Червонца виновным по статье 109 Уголовного кодекса Российской Федерации в убийстве по неосторожности и назначить в качестве наказания лишение свободы сроком на два года. Однако суд пришел к выводу о возможности исправления осужденного без отбывания наказания и постановляет считать назначенное наказание условным.
  
   Недовольно загундосили кровожадные старушки, громко заржали братки, завизжала радостная Бастинда. Зал наполнился гулом, скрежетом отодвигаемых стульев, долго сдерживавшимся кашлем. С портрета над головой судьи на все это беспристрастно взирал Президент России...
   Конвоиры, по-прежнему зевая, открыли железную клетку. И Червонец, с шиком перепрыгнув барьер, попал в объятия приятелей.
   Сдержанно улыбавшийся адвокат в строгом сером костюме консервативного покроя и дорогих очках без диоптрий подошел к подзащитному и протянул руку:
   - Поздравляю вас, господин Соцкий, все, как видите, закончилось благополучно.
   - Да уж! - живо поддержал его Жареный. - Особенно благополучны полученные хрусты...
   - Даже по сто девятой он мог загудеть на три года, - деликатно напомнил адвокат. - Не говоря уже о том, что имелась возможность вплоть до пожизненного, скажем, по статье сто пять "и"...
   - Бля! - Червонец повернулся к Жареному. - Адвоката не замай! И вообще, смотрю, тебе понравилось чужое бабло подсчитывать. Урою!
   - Ты не кипятись, а? - Примирительно произнес толстяк Мокрый. - Мы ведь рады тебя видеть на свободе, гадом буду!
   - И надо срочно это дело отметить, - подпел Леха.
   - И столик уже заказан, - прижимаясь к Червонцу изо всех сил, страстно прошептала Бастинда.
   - В этом, как его - "Буги-вуги"? - пошутил освобожденный убийца.
  
   Компания весело заржала и толпой повалила к выходу. Зрители, не успевшие уйти из зала суда, испуганно жались к стенкам. Посреди всей этой вакханалии застыла окаменевшая Лина, вставшая еще при появлении суда. По ее щекам текли слезы стыда и бессилия.
  
  
   Глава 3
  
   Глава 4
  
  
   Лина медленно шла по Александровскому парку и грустно думала о вчерашнем суде, который на самом деле оказался гнусной подделкой.
   Адвокат, похожий на жуликоватого директора комиссионного магазина, прокурор, осторожно изображавший строгость и твердость, пятидесятилетняя баба в кресле председателя суда, на которой была надета плохо сидевшая маска беспристрастности, самоуверенный бандит, которому, похоже, уже заранее был известен исход дела, какие-то чужие люди в зале, с нездоровым любопытством наблюдавшие за ходом процесса - все это вызывало у Лины чувство брезгливости и гадливости, как слепленный из грязных обмылков комок с торчащими из него короткими курчавыми волосами.
   Когда суд только начался, когда прозвучала торжественная фраза - "встать, суд идет", Лина еще наивно надеялась на торжество справедливости, на то, что Червонец получит по заслугам. Но с каждым вопросом прокурора или судьи, с каждым выступлением очередного свидетеля перед ней все больше открывалась истинная суть происходившего. Это был просто спектакль, организаторы которого даже не позаботились о том, чтобы действие выглядело пристойно и правдоподобно.
   Убийца, сидевший за решеткой, халтурно сваренной из арматурных прутьев, ухмылялся и подмигивал дружкам, и Лина поняла, что его жизнь не изменится. Он будет все так же заниматься своими грязными и страшными делами, и, возможно, убьет еще не одного человека... И все ему сойдет с рук, и он будет ходить, дышать, видеть небо, до которого ему нет никакого дела, а Максим, ее Максик...
   Он будет неподвижно лежать под толстым слоем глины, и над его закрытыми глазами по внутренней стороне крышки гроба будут в полной темноте ползать какие-то жучки...
   Лину передернуло, и она подняла голову.
  
   Вокруг нее была жизнь.
   Чирикали шустрые воробьи, на скамейке сидела молодая парочка с бутылками пива в руках, по Кронверкскому, лязгая колесами на стыках, медленно тащился трамвай номер шесть, толстые мощные деревья тихо шевелили узловатыми руками...
   В общем - вокруг была жизнь.
   И Лина поняла, что в этой прекрасной жизни, которая безраздельно принадлежала ей, нет места для такого подонка, как этот Червонец. Она отдавала себе отчет, что его присутствие или отсутствие ничего не изменит в общей картине жизни на Земле, но в ее мире, в личном мире Акулины Голубицкой его не должно было быть.
   Убить...
   Подонок Червонец, походя убивший ее любимого мужчину, безусловно заслуживал уничтожения, особенно если допустить, что это было его не первое и не последне убийство. Она хотела его убить, и кем она будет в этом случае, уже не интересовало ее.
  
   Лина услышала визг тормозов и, посмотрев в сторону звука, застала как раз тот момент, когда несшийся по Кронверкскому "Москвич 412" врезался в медленно выезжавший из парка "Мерседес".
   Из "Мерседеса", вопреки воспетой в анекдотах традиции, выскочил суетливый лысый тип небольшого роста и начал бегать вокруг своей слегка раненой машины.
   Водитель "Москвича", здоровый лоб с накачанными руками, торчавшими из коротких рукавов футболки, насмешливо посмотрел на него и, достав трубку, стал куда-то звонить.
   Все перевернулось, все наоборот - подумала Лина и, свернув с дорожки, пошла к тому самому выходу из парка, где только что произошла авария. Проходя мимо столкнувшихся машин, она услышала, как здоровяк лениво говорил в трубку:
   - ... да какой-то лох на "Мерине". А что, купит мою помойку и все дела. А я себе другую куплю.
   Потом он добродушно засмеялся и сказал:
   - У этого - хватит. Правда, судя по лысине, жаба у него - будь здоров, но это ничего. Уговорим.
  
   Пропустив медленно тащившийся трамвай, Лина, бдительно посматривая по сторонам, перешла Кронверкский и вошла в одну из узких улочек, отходивших от него. И тут же увидела прямо перед собой наклеенную на стену афишу старого индийского фильма "Месть и закон".
   Эти слова ударили ее, и Лина остановилась.
   Месть и закон.
   Вчерашний суд показал ей, каким может быть закон, и такой закон Лине был не нужен. Значит, оставалась только месть.
   Месть...
  
   Такое блюдо, как месть, особенно хорошо в холодном виде.
   Это неизвестно чье высказывание опять вспомнилось ей, но теперь его справедливость уже не казалась Лине такой бесспорной. Она представила себе, сколько мстителей, откладывая сладкий миг мести, неожиданно теряли возможность осуществить ее, и план, вынашиваемый годами, а то и десятилетиями, обращался в прах.
   Внезапная болезнь или смерть объекта мести могли оставить мстителю лишь возможность помочиться на его могилу. А если эти неприятные события настигали самого мстителя, то ему оставалось только грызть ногти на смертном одре и шептать холодеющими губами бесполезные проклятия. А тот, кто должен был пасть от его руки, при этом ужасаясь и осознавая, по чьей воле его настигла неминуемая погибель, в это время наслаждался жизнью, так ничего и не узнав.
   Такой вариант развития событий совершенно не устраивал Лину, и, еще раз взглянув на афишу, где знойный чернобровый красавец устремлял на зрителя огненный взгляд, она окончательно решила, что не будет дожидаться неизвестно чего, а укокошит Червонца при первой же возможности.
   Будучи девушкой культурной и миролюбивой, Лина весьма смутно представляла себе, как именно убьет Червонца. Это событие виделось ей только в заключительной фазе, когда Червонец при последнем издыхании лежит на пыльной земле, а она, Акулина, попирая его стройной ногой, говорит - это тебе за моего Максима.
   Техническая же сторона дела со всеми ее грязными и страшными подробностями, а также реальный уголовный риск всего мероприятия ускользали от нее.
   Но, даже не осознавая пока, с какими трудностями связано задуманное ею дело, Лина была совершенно уверена, что оно будет главным делом ее жизни до тех пор, пока месть не свершится. И последней крупицей бытия, склонившей чашу весов к окончательному решению о мести, была именно эта самая афиша старого дурацкого индийского фильма.
   Месть и закон...
   Нет уж - подумала Лина - месть и никакого закона.
  
   Подумав так, Лина почувствовала себя легко.
   Только что принятое решение снимало всякую неуверенность и теперь она знала, что ей предстоит сделать. Спешить не следовало, но и откладывать такое важное дело было неразумно. Он, в конце концов, мог просто получить десять лет за какое-нибудь очередное художество, и что Лина тогда будет делать? Ждать его, как верная невеста?
   Я убью его.
  
   Тут Лина вспомнила вдруг, что и в детском садике, и в школе, вплоть до ее окончания, ее называли вовсе не Акулиной или Линой.
   Ее называли Акулой.
   Такое прозвище нравилось Акулине, и она совершенно не возражала, когда кто-нибудь кричал - Акула, пошли в кино! А иногда даже учитель говорил - дежурной по классу завтра будет Акула.
   И вот теперь, когда ее единственной целью стала месть, и месть смертельная, Акулина решила, что это прозвище должно возвратиться к ней. И стать постоянным напоминанием о том, что она должна сделать.
   Акула - хищница морей. Акула - верная смерть.
   Верная смерть для Червонца.
   Я убью его.
  
   С этой мыслью возвратившая себе почти уже забытое прозвище Акула шагнула в подворотню и направилась вглубь двора, где, пройдя сквозь сломанную стену, можно было оказаться на территории стройки, а дальше, за постоянно распахнутыми железными воротами, был двор, выходивший на соседнюю улицу.
   Акула часто пользовалась этим проходняком, и в который уже раз прочитала знакомую надпись, сделанную аэрозольным маркером.
   Надпись гласила:
   "Кислое - ништяк!"
   Акула понимала, что кислое - иногда действительно ништяк. Например - лимон или клюква. Однако в этой надписи был какой-то скрытый от нее тайный смысл, и она в который уже раз подумала о том, что нужно бы спросить у кого-нибудь, что же это за таинственное "кислое".
   И, как всегда, уже через десяток шагов забыла об этом.
  
   Войдя на стройку, Акула замедлила шаг и, внимательно глядя под ноги, стала осторожно пробираться между кучами строительного мусора. Она так увлеклась этим ответственным делом, что вздрогнула, когда за ее спиной вдруг раздался резкий и неприятный женский голос:
   - Слышь, красотка, погоди-ка!
  
   Акула резко остановилась и обернулась.
   В десяти метрах от нее стояла, подбоченившись, та самая размалеванная шмара, которая в зале суда бросала на Акулу многозначительные недобрые взгляды.
   На этот раз в ее глазах было нечто другое, а именно - торжество и уверенность. Это очень не понравилось Акуле, и ее сердце забилось, как у кролика. Она поняла, что эта мускулистая загорелая девка шла за ней следом и теперь, выбрав подходящий момент, хочет сделать что-то страшное.
  
   Акула испугалась.
   Наверное, страх отразился на ее лице, потому что подружка Червонца, а это была именно она, криво усмехнулась и шагнула в сторону Акулы. Если бы Акула смогла, она просто убежала бы, но страх сковал ее ноги, и они как бы вросли в землю. Гипнотизируя Акулу взглядом, Бастинда медленно приближалась к ней и, оказавшись, наконец, на таком расстоянии, что Акула смогла почувствовать приторный запах ее парфюма, остановилась.
   Засунув руки в карманы узких шелковых лосин, Бастинда покачивалась, шевеля плечами, и эти противоестественные, совершенно не женские, а напротив - очень мужские агрессивные движения вызывали у Акулы чувство гадливости.
   Блатные замашки давно уже сделали Бастинду отвратительной для любого нормального мужчины, но для Червонца, который видел в них лишь свидетельство принадлежности своей зазнобы к родному криминальному сообществу, они были весьма приятны.
   Моя Бастинда - говорил он - она конкретная баба.
   Своя в доску.
   И он был прав.
  
   Любовь аморальна, поэтому чувство, которое испытывала Бастинда к своему возлюбленному, было ничуть не хуже того, которое в свое время захлестывало Джульетту, или того, которое вело Маргариту к Мастеру навстречу неминуемой гибели...
   Но представления Бастинды о добре и зле ограничивались почерпнутыми из лексикона Червонца понятиями о воровском благе и гнилых подлянах.
  
   - Ну что, сучка гладкая, - сказала Бастинда, шевеля желваками, - ты думаешь, я не видела, как ты пялилась на моего Червонца?
   Акула смотрела на нее, широко раскрыв глаза, и молчала.
   - Баба, она сердцем чует, - процитировала Бастинда, - вот и я чую, что ты, гнида рыжая, задумала какой-то косяк. А чтобы ты даже и думать об этом не могла, я тебя немного поучу.
   И Бастинда, резко вытащив руку из кармана, сильно ударила Акулу кулаком прямо в левую грудь.
   - Это тебе, чтобы сиськи берегла, - прокоментировала Бастинда свое действие, - а это для симметрии.
   И она ударила Акулу в правую грудь.
   Акуле было очень больно, и на ее глаза навернулись слезы. Ее прежде никогда не били, и она совершенно не представляла, как вести себя в такой ситуации, поэтому так и стояла перед Бастиндой, опустив руки.
   - Ты сиськи береги, - продолжала поучения Бастинда, - они тебе еще пригодятся. А не будешь беречь, так мы их тебе отрежем.
   И она ударила Акулу в живот.
  
   Согнувшись от боли, Акула схватилась обеими руками за живот и подумала, что сейчас все получится совсем не так, как она только что рассуждала сама с собой. Это ее сейчас убьют. А эта мускулистая тварь будет хвастаться перед Червонцем, как замочила подружку застреленного лабуха.
   Открыв зажмуренные от боли глаза, Акула с трудом перевела дыхание и тут вдруг увидела лежавший прямо перед ней на земле полуметровый кусок толстой рифленой арматуры длиной примерно в полметра.
   В это время Бастинда, достав сигареты, закурила и, глядя сверху вниз на Акулу, согнувшуюся перед ней, сказала:
   - Это только начало. Сейчас я отобью тебе почки, а потом подправлю то, что у тебя между ног, чтобы никакому мужику не было интересно совать туда свою елду.
   Она глубоко затянулась и, по-мужски выпустив дым через ноздри, продолжила с блатной растяжкой в интонациях:
   - Знаешь, как меня зовут? Не знаешь... А зовут меня - Бастинда. И знаешь, почему? Потому что некоторым овцам вроде тебя, от меня становится очень плохо. Мне не понравилось, как ты посмотрела на моего Червонца, и поэтому сейчас я сделаю из тебя кусок говна.
  
   Но Акула вдруг почувствовала, что ее оцепенение прошло, и вместо него появились чувство свободы и легкость.
   Схватив арматурину, она выпрямилась и ответила:
   - А это - как сказать.
   И, словно шпагой, ткнула ржавой увесистой железякой в лицо Бастинды.
   Удар, а точнее - укол пришелся прямо в глаз, и Бастинда, выронив сигарету, с хриплым воплем схватилась за лицо.
   Акула широко и свободно размахнулась и ударила тяжелым железным обрубком, никуда особенно не целясь. Удар пришелся на поднятую к лицу руку, раздался слабый хруст, и Акула поняла, что сломала Бастинде предплечье.
   Бастинда, зашипев от боли, сделала несколько шагов назад, но Акула последовала за ней и ударила ее еще раз. Бастинда как раз расставила руки, чтобы удержать равновесие, и загнутый конец арматурины, заканчивавшийся острым ржавым крючком, распорол ее обтягивающую футболку, а заодно и неестественно круглую правую грудь.
   Из раны хлынула кровь, а затем выскользнул и шлепнулся на землю трясущийся силиконовый имплантант, и Акулу чуть не вырвало от такого зрелища.
   Но торжество победительницы оказалось сильнее, и она, шагнув к Бастинде, судорожно схватившейся здоровой рукой за обильно кровоточившую рану, спросила:
   - Так что ты там хотела из меня сделать? Ничего у тебя не получится, гадина!
   Замахнувшись железякой, Акула вскричала:
   - А теперь получи еще!
   Она была готова убить противницу прямо здесь, но Бастинду это совершенно не устраивало. Ей очень сильно не понравился такой неожиданный поворот событий, поэтому она развернулась и бросилась бежать, держась одной рукой за глаз, а другой, сломанной - за грудь.
  
   Но убежала она совсем недалеко.
   Из-за угла дома, подскакивая на кочках и обломках кирпичей, выскочил заляпанный раствором грузовик. За его рулем сидел Женька Мякишев, который возил на стройку стройматериалы и портвейн. Зажав в зубах беломорину, он лихо вертел баранку, объезжая крупные препятствия - такие, как бытовка, стена дома или экскаватор. Более мелких деталей пейзажа он просто не замечал.
   Не заметил он и Бастинду, которая, выскочив из-за угла, споткнулась и упала прямо под колеса. Грузовик этого тоже не заметил, подскочив не больше, чем на обычном кирпиче. А Женька в этот момент увидел стоявшую в нескольких метрах рыжую девицу с железкой в руке и, высунувшись из кабины, прокричал:
   - Привет, красотка! Стройку грабим?
   Поднимая клубы пыли и подскакивая, грузовик промчался по территории стройки и, попав в ворота с первого раза, скрылся.
   Народ требовал портвейна, и Женька спешил в магазин.
  
   Выронив арматурину, Акула оцепенело смотрела на то, что еще секунду назад было живой Бастиндой.
   Споткнувшись, боевая подруга бандита Червонца взмахнула руками и полетела головой вперед. В тот же миг, когда она врезалась лицом в замусоренную землю, на ее голову с ходу наехало левое переднее колесо грузовика. Череп Бастинды хрястнул и разошелся по швам, выпустив из себя неаппетитное содержимое. Ее лицо, съехав набок, стало плоским, как барельеф на мемориальной доске, а тело, оставшись без руководящих указаний со стороны головы, выполнило сложную мышечную судорогу, в результате чего попало под спаренные задние колеса. Грудная клетка Бастинды сплющилась, и через разорванный рот вылезли какие-то кровавые ошметки.
   Увидев такое, Акула почувствовала, что ее сейчас хватит кондратий, но дело ограничилось сильнейшим приступом рвоты. Все, что было у Акулы в желудке, вылетело за один раз, и она, вытирая губы, продолжала завороженно смотреть на окровавленный труп.
  
   В это время из-за недостроенной стены послышался дикий крик:
   - Вира, ёб твою мать!
   Заскрежетало какое-то железо, и Акула, вздрогнув, огляделась.
   Все было точно так же, как и две минуты назад, когда эта страшная мускулистая баба окликнула ее. Двор, похожий на сталинградские руины, был пуст, и Акула поняла, что ей пора уходить, причем уходить немедленно. Взглянув еще раз на мертвую пыльную Бастинду, она глубоко вздохнула и заставила себя быстро идти в ту сторону, куда она и направлялась до этих ужасных событий.
  
   Выйдя на ярко освещенную солнцем улицу, она оглядела себя и, убедившись, что внешне с ней все в порядке, неторопливо зашагала в сторону Большого.
  
  
   Глава 5
  
  
   В одном из домов города Кливленда, штат Огайо, Соединенные Штаты Америки, в обычной четырехкомнатной квартире перед телевизором сидела пожилая женщина.
   Елена Генриховна, мать Акулины, сидела на диване и смотрела по Русскому Каналу третью серию знаменитого сериала "Место встречи изменить нельзя".
   Павел Афанасьевич, ее муж и отец Акулины и Аркадия, был в командировке.
   Работая курьером в небольшой оптово-розничной конторе, принадлежавшей удачливому русскому эмигранту, он часто бывал в разъездах, и Елена Генриховна оставалась с Аркадием одна.
   Исцеление Аркадия от наркотической зависимости проходило через пень-колоду, потому что американские специалисты сочли возможным не помещать его в стационар, а лечить амбулаторно, и теперь происходило что-то непонятное.
   Днем Аркадий посещал клинику, где ему делали уколы, проводили психотерапию и прочие, по мнению Павла Афанасьевича, шарлатанские процедуры, а вечером шлялся неизвестно где и с кем. Возвращаясь домой заполночь, он сразу прошмыгивал в свою комнату и запирался в ней.
   Ночью Елена Генриховна слышала, как он гремит на кухне кастрюлями, и ее материнское сердце несколько успокаивалось. Сыночек голоден, а значит - не под воздействием наркотиков.
   Это нелепое представление о наркомании появилось у нее еще в России после случайного разговора с соседкой по лестничной площадке. Понизив голос, Виолетта Марковна доверительно сказала тогда:
   - Вы, Леночка, смотрите - если Аркаша голоден, если он ест, значит - он не под наркотиками. Наркоманы - они, знаете ли, не нуждаются в пище. Поэтому они такие худые. А если ест - значит, все в порядке.
   И с тех пор любящая, но не очень умная мать бдительно следила за тем, как питается ее непутевый сын. Она сама любовно называла непутевым, не желая видеть того, что на самом деле Аркадий давно уже превратился в законченного подонка, место которому в лучшем случае - в больнице тюремного типа.
   Она винила во всем общество, улицу, школу, правительство, милицию, но суть дела от этого не менялась. Павел Афанасьевич, который относился к Аркадию совсе иначе, сказал ей однажды:
   - Лена, ты не понимаешь, что происходит. Твой любимчик Аркаша смертельно болен. И если за дело не взяться серьезно, то есть - если не изолировать его от общества, в котором он может доставать наркотики, то скоро ему придет конец.
   Елена Генриховна тут же заплакала и сказала, шмыгая носом:
   - Я всегда знала, что ты не любишь Аркашу. Ты заботишься только об Акулинке, а на сына тебе наплевать.
   И она была совершенно права.
   В их семье сложилось так, что всю родительскую любовь, все внимание Павел Афанасьевич действительно отдавал одной только Акулине, но, справедивости ради следует заметить, что точно такое же положение было и с Аркадием.
   Только наоборот.
   Елена Генриховна лелеяла и пестовала его, оставив заботы об Акулине Павлу Афанасьеичу. И получалось, что у отца была дочь, а у матери - сын.
  
   Увидев слезы на лице жены, Павел Афанасьевич поморщился и сказал:
   - И нечего нюни разводить. Точно тебе говорю - если его не посадят, быть беде. А вообще - можно считать, что беда уже случилась. Если человек болен чумой - он обречен смерти.
   Эту фразу он вычитал в какой-то книге, и теперь представился случай удачно ввернуть ее в серьезный разговор.
   - Смерти? - Елена Генриховна подняла на мужа испуганные глаза, - да что ты такое говоришь, Павлик?
   - Да, обречен, - сурово кивнул Павел Афанасьевич, - он или сам умрет, или его убьют сограждане, чтобы он не распространял смертельную заразу.
   Это было из той же книги.
   Елена Генриховна вскочила с дивана и, выбежав в другую комнату, громко хлопнула дверью.
  
   Этот разговор произошел несколько дней назад, и в тот же вечер Павел Афанасьевич уехал в Детройт с образцами товаров. Вернуться он должен был завтра, а сейчас Елена Афанасьевна сидела на диване, поджав ноги, и смотрела, как на экране телевизора Глеб Жеглов и Володя Шарапов гонялись за коварным и неуловимым Фоксом.
   На часах была половина девятого вечера.
  
  
   В это время Аркадий Голубицкий-Гессер, среди американских корешей - просто Арчи Гессер, брел по пустой сумеречной улице, и в его голове резко сменяя друг друга, метались обрывки мыслей.
   Героин, которым он вмазался полчаса назад, оказался каким-то странным. Он наверняка был бессовестно разбодяжен, но это было в порядке вещей, тем более, что на этот раз Аркадий купил его не у Чарли Мясника, как обычно, а у какого-то незнакомого латиноса. Денег у Аркадия было мало, и он знал, что прижимистый Чарли не даст ему в долг, а уколоться было надо. Организм безжалостно требовал дозы, и Аркадий пошел на угол Риджент стрит, где неоднократно видел этого наркоторговца.
   Латинос продал ему дозу героина чуть ли не вдвое дешевле, чем Чарли, и Аркадий, завернув в сквер, быстро сделал себе укол. Ему сразу же полегчало, но не настолько, как он ожидал.
   Кроме того, в голове непривычно зашумело, и Аркадий подумал - чем, интересно, этот толкач разбавляет свое зелье? Однако ломки прошли, и теперь следовало позаботиться о дальнейшей жизни. То есть - о следующей дозе.
   Денег больше не было, и Аркадий, наслаждаясь тем, что из мышц исчезла привычная тянущая боль, бесцельно побрел, куда глаза глядят, в надежде, что в голову сама собой придет какая-нибудь спасительная мысль. Смеркалось, на улице замигали, а потом засветились ровным светом газовые светильники, и Аркадию показалось, что он идет по бесконечной декорации фантастического фильма.
   Все-таки героин был каким-то странным.
   Кроме некоторого физического кайфа пришло вдруг неприятное чувство нереальности происходящего. Улица плавно уходила направо, но Аркадию показалось, что она еще и изгибается, поднимаясь вверх. Высоко впереди показались габаритные огни медленно двигавшейся навстречу ему машины. Они качались то вправо, то влево, и Аркадий подумал, что водитель пьян, но потом с удивлением обнаружил, что это сама улица качается, словно подвесной мост.
   Аркадию неоднократно приходилось испытывать подобные глюки, поэтому он подумал, что это странный героин подействовал на него таким образом. Однако, если прежде фокусы, которые позволяла себе измененная наркотиком действительность, забавляли его, то теперь он почувствовал беспокойство, переходящее в страх.
   Машина, извиваясь в пространстве, приближалась, и Аркадию вдруг пришло в голову, что он ни в коем случае не должен смотреть на того, кто сидит за рулем. Как у Гоголя - посмотришь на Вия, и пропадешь.
   Страх охватил Аркадия, и он, сжав кулаки, опустил голову и уставился на асфальт, рывками, в такт его шагам, двигавшийся настречу.
   Он видел, как приближается свет фар этой странной и страшной машины, и бормотал:
   - Только не смотреть... Только не смотреть...
  
   И так же, как несчастливый философ Хома Брут, в последний момент, когда машина уже поравнялась с ним, и осталось потерпеть одну последнюю секунду, Аркадий, не в силах противостоять соблазну ужаса, поднял голову и взглянул на того, кто сидел за рулем.
   Водитель, тоже посмотрев на Аркадия, резко нажал на тормоз, и машина остановилась в двух метрах от него. За рулем сидел молодой парень в черных очках, и Аркадий подумал - на хрена ему очки, ведь на улице темно.
   - Это тебе темно, - шелестящим голосом произнес водитель, - но твоя черта ждет тебя.
   От этих его слов у Аркадия похолодело в животе, и он шагнул назад. Посмотрев вниз, он с ужасом увидел, что колеса машины не касаются асфальта, и она покачивается в воздухе в нескольких сантиметрах от земли.
   Снова подняв глаза на водителя, Аркадий увидел, что тот медленно снимает очки. Тут Аркадия охватил такой кошмарный страх, что он услышал, как внутри него истерично завизжал какой-то незнакомый голос.
   Наконец, через целую вечность ожидания водитель снял очки, и, чувствуя, как ноги врастают в асфальт, Аркадий узнал его. Это был Леха Шприц, который умер от передозировки два года назад.
   - Нет... - прошептал Аркадий и сделал еще один шаг назад.
   Но машина, качнушись в воздухе, подалась к нему и, неожиданно изогнувшись, замкнулась вокруг Аркадия эмалевым кольцом. Лицо Лехи оказалось совсем близко, и Аркадий, чувствуя, что его сердце отказывается работать, увидел, что глаза у Лехи, как у вареной рыбы - белые и матовые.
   Леха улыбнулся, от этого угол его рта надорвался, и из образовавшейся рваной щели потек гной. Утерев его рукой, на пальцах которой не было ногтей, а вместо них из рыхлой плоти торчали серые косточки, Леха сказал:
   - Хочешь вмазаться? У меня есть.
   И он, перегнувшись, от чего Аркадия обдало смрадом протухшего мяса, достал из бардачка шприц, заполненный какой-то кроваво-бурой смесью.
   - Держи, - Леха протянул Аркадию полный шприц, на кончике иглы которого повисла гнойная капля.
   - Нет! - закричал Аркадий и рванулся назад.
   Но сзади оказалась обнявшая его сталь машины.
   - Мы же кореша, - укоризненно произнес Леха, и у него вывалился почерневший зуб, - ты что - не веришь мне?
   - Нет! - закричал Аркадий, - уйди, ты мертвый!
   - А ты что - живой? - усмехнулся Леха.
   И вдруг, резко высунувшись из окна машины, он выставил далеко вперед невероятно длинную руку, покрытую лопающейся кожей, и всадил грязную иглу шприца прямо Аркадию в сердце.
  
   Аркадий почувствовал, как по его телу пронеслась колючая железная волна, которая, долетев до головы, ударила в глаза осколками бритвенных лезвий.
   Он закричал от боли и сквозь завертевшиеся перед глазами огненные круги увидел, как Леха открывает рот, ставший вдруг огромным и глубоким, как колодец, и, вылезая из окна машины, словно червяк из яблока, готовится надеться этой смердящей бездонной дырой Аркадию на голову.
  
   Это смерть - пронеслась в голове у Аркадия мысль, показавшаяся ему последней. Он уперся руками в плечи надвигавшегося на него Лехи и изо всех сил оттолкнул его.
   Леха задрожал и растаял в воздухе. Пропала и машина, только что обнимавшая Аркадия смертельной стальной петлей.
   Аркадий стоял на незнакомой улице, сжимая кулаки, и чувствовал, как по его спине между лопаток катятся капли холодного пота. Сердце билось, как бешеное, и, с трудом разжав кулак, Аркадий приложил руку к груди, пытаясь унять его торопливое стрекотание.
  
   - Ни хрена себе, - пробормотал он, - вот это глюк! Убью этого поганого латиноса! Торгует отравой...
   Только что пережитый ужас все еще дрожал в Аркадии, но было ясно, что галлюцинация кончилась, и мир снова стал твердым и надежным. Однако Аркадию было хорошо известно, что такие приходы могут накатывать волнами, один за другим, и каждый следующий из них может быть страшнее другого.
  
   Аркадий панически огляделся и, наконец, сообразил, где находится. До дома нужно было идти минут пять, а там...
   - Все, - сказал он себе, - я знаю, - что нужно делать.
   Он специально говорил вслух, чтобы слышать звук своего голоса, и, торопливо направившись к дому, старался громко шаркать ногами. Эти привычные обыденные звуки действовали на него успокаивающе.
   - Так. Сейчас возьму у матери денег и - быстро к Мяснику, - бормотал он на ходу, - нужно срочно вмазаться нормальным героином. Чтобы перебить это говно. А этого пидара я найду и оторву ему голову. Гнида латинская, травит русских пацанов...
  
   До дома Аркадий добрался почти нормально.
   Только один раз, когда он проходил мимо темного узкого провала между двумя домами, из чернильного мрака на него вдруг глянули ярко светящиеся красные глаза с квадратными зрачками. Он почти не испугался, и только прибавил шагу, стараясь не смотреть по сторонам.
  
   Фильм про Шарапова уже закончился, и Елена Генриховна гладила белье, тихо и грустно напевая "Марш энтузиастов".
   Из прихожей послышался звук поворачивающегося в замке ключа, и Елена Генриховна облегченно вздохнула - сын сегодня пришел рано, значит, не болтается там с местными наркоманами. Нужно бы покормить его...
   Дверь в комнату распахнулась, и на пороге показался Аркадий. Он выглядел сильно возбужденным, и казалось, что внутри у него бьется и трясется какая-то пружина.
  
   Он шагнул к матери и прерывающимся голосом сказал:
   - Давай!
   Елена Генриховна в ужасе попятилась и через два шага уперлась в стол с разложеным бельем.
   Вот оно, безумие, о котором говорил старенький доктор!
   - Что смотришь? Не бойся! Ты не нужна мне, глупая женщина! Давай!
   Елена Генриховна поняла, что Аркадий требует денег, и в ней впервые за несколько безумных лет, омраченных его безнадежной наркоманией, вскинулось вдруг давно позабытое чувство протеста.
   - Денег тебе? Не дам! Хватит, натерпелась! Хочешь купить себе эти проклятые наркотики - иди и заработай на них.
  
   Лицо Аркадия исказилось, и он потянулся к лицу матери скрюченными пальцами. Елена Генриховна испуганно отшатнулась, толкнула стол, стопка чистого, глаженного белья упала и рассыпалась по полу. Аркадий опустил руки, стоял набычившись, кровь ударила ему в голову, а кулаки сами собой сжимались и разжимались.
  
   - Деньги, ты меня понимаешь? Давай деньги! - снова и снова повторял он.
   Мать молчала, слова Аркадия с трудом проникали в ее сознание. Он совсем сошел с ума... Он поднимает руки на мать!
   - Аркаша, что с тобой? - мягко сказала она, надеясь, что ласковый тон успокоит сына.
   - Что со мной? - Аркадий рассмеялся, как каркнул, - тебе этого не понять. Я сказал - давай деньги!
   - Ни за что! - решительно выкрикнула Елена Генриховна и выпрямилась во весь свой невеликий рост, - только через мой труп!
   - Через труп, говоришь? - глаза Аркадия сузились, и его худой, костлявый кулак неожиданно врезался в челюсть женщины.
   Елена Генриховна покачнулась, схватилась рукой за скатерть и рухнула на пол, стащив со стола остатки белья, подставку и утюг, старый, советский, с черным плетеным шнуром...
  
   В Аркадие не было жалости к матери, он был рад, что, как настоящий мужчина, нанес удар первым, и теперь эта старая глупая женщина - враг, стоявший у него на пути - повержена. Осталось совсем немного - узнать, где она прячет деньги, и можно уходить.
   А она - пусть лежит, тупая, жалкая старуха.
   На всякий случай нужно бы связать ей руки, тогда она не будет мешать...
   Аркадий огляделся, у ножки стола вьется какой-то черный шнурок. Нагнулся, потянул на себя, шнур оказался неожиданно тяжелым... Утюг! Что там, в России, бандюки делают при помощи утюга? Он взялся поудобнее, взвесил на руке, посмотрел на острый, как кончик меча, носик утюга.
   - Не-ет! - закричала Елена Генриховна.
  
   И тут вдруг из-за портьеры выглянул мертвый Леха.
   Он посмотрел на Аркадия, нагнувшегося, с утюгом в руке, над лежавшей на полу матерью, и одобрительно кивнул.
   Затем показал сгнившими пальцами "О'кей" и исчез.
  
   Ужас охватил Аркадия, он снова посмотрел на утюг в своей руке, затем на Елену Генриховну, которая почему-то была далеко, как в перевернутом бинокле, и, жутко оскалившись, выкрикнул:
   - Ах нет? Плохо ты меня знаешь, старуха!
   Он без размаха ткнул острием меча-утюга ей в висок, нажал рукой, навалился всем телом, что-то хрустнуло, по пальцам потекла липкая кровь...
  
   Аркадий поднялся с колен, посмотрел на ладони - кровь, много крови... Покосившись на штору, из-за которой только что выглядывал мертвый Леха, он встал с колен и почувствовал, что мысли неожиданно стали четкими и быстрыми, как в компьютере.
   Весь ход дальнейших действий представился ему, как отчетливый чертеж.
   Сначала - найти деньги.
   Потом - быстро к Мяснику за нормальным героином.
   А уже после этого - вызвать полицию, предварительно подкорректировав обстановочку, чтобы все выглядело, как обыкновенный грабеж с убийством.
  
   Аркадий подошел к окну, осторожно выглянул во двор - никого, прекрасно, теперь - за дело! Вымыл руки, тщательно, с мылом, потом долго пропускал воду, чтобы не осталось ни капли крови. Аккуратно платком протер утюг, там где остались его кровавые следы, а остальные отпечатки пальцев - так почему бы не быть его отпечаткам на утюге, он живет в этом доме, пользуется разными вещами, и утюгом в том числе, это вполне естественно - его отпечатки на его утюге... Но на всякий случай он наденет резиновые хозяйственные перчатки. Он не даст этим тупым американским копам ни одного шанса.
   Осталось главное - найти деньги!
  
   Аркадий подошел к трюмо и стал выдвигать ящики.
   И, наконец - вот оно!
   В нижнем ящике обнаружилась шкатулка с украшениями. Тщательно, вещь за вещью, он перебрал все, что там было - браслет, серьги, кулон с большим темно-красным камнем, должно быть дорогой, сунул все это в карман. Потом поднял картонку, вырезанную точно в размер дна шкатулки, и под ней увидел несколько сотенных купюр.
   Забрав деньги, он кинул пустую раскрытую шкатылку рядом с мертвым телом, переступил через бесстыдно обнаженные ноги матери и, подойдя к двери, оглянулся.
   Посмотрев на Елену Генриховну, неподвижно лежавшую с окровавленной головой и полуоткрытым провалившимся ртом, он усмехнулся и сказал:
   - А говоришь - денег нет!
  
   И вышел на лестницу, тщательно заперев за собой дверь. Положив ключ в карман, он еще раз пробормотал себе под нос:
   - Сначала - к Мяснику, потом домой, и - вызвать копов.
  
  
   ***
  
  
   Клинт Чэпмен служил в полиции первую неделю и ему повезло попасть в напарники к детективу Луису Гардьера по прозвищу Тихий Ужас. Скромный, богобоязненный креол был подвержен внезапным приступам ярости, которых боялись самые отъявленные мерзавцы.
  
   - Так-так, - сказал в тот день Луис Тихий Ужас, оглядев с головы до ног нового напарника.
   Двухметровая фигура Клинта Чэпмена ни почтения, ни страха не вызывала. Особенно нелепо выглядел чемоданчик ноутбука в его руке.
   - Это у тебя что - ночная пижама, зубная щетка и смена белья?
   - Это ноутбук, сэр!
   - Угу, ноутбук. Записная книжка, стало быть. Хорошо, а значок ты уже получил?
   - Так точно! - Чэпмен протянул полицейский значок Луису.
   Тихий ужас внимательно изучил полицейский значок напарника, даже поскреб его ногтем, а потом сунул в карман.
   - Правило номер один, мистер Чэпмен - никому и никогда не давайте в руки свой значок. Повторяю - никому и никогда. Если ты проживешь много лет, то отдашь его своему лейтенанту, когда будешь уходить на пенсию.
   - Да, но...
   - Правило номер два. Заведи себе записную книжку размером поменьше, чтобы помещалась в заднем кармане брюк. А еще лучше - держи все в голове, тогда ее точно не украдут.
   - Сейчас век компьютеризации. Я думаю, что...
  
   Луис Тихий Ужас подошел к окну полицейского участка и выглянул на улицу.
   - О черт, что он делает! Клинт, быстренько, догони вон того типа!
   Чэпмен метнулся к окну, чтобы посмотреть на того типа, потом к двери, потом вернулся назад, чтобы положить ноутбук, и снова побежал к двери, на ходу доставая пистолет.
   - Поздно, братишка, поздно! Он уже у канадской границы! А ты говоришь, век компьютеров!
   Это был первый день службы Клинта Чэпмена.
  
   Во второй день им трижды приходилось выезжать на место преступления.
   К сожалению для Чэпмена, это были те преступления, про которые не снимают захватывающих фильмов и даже в самый мертвый сезон не показывают в теленовостях.
   Преступления такого рода полицейские всего мира называют бытовухой.
   Русская жена ударила своего американского мужа сковородкой, тот в недоумении упал и сломал себе руку.
   Двое пьяных повздорили из-за остатков виски на дне бутылки, дело кончилось взаимным рукоприкладством и нецензурной бранью, а так как все это происходило в общественном месте, то их пришлось препроводить в участок, развести по разным камерам и оставить там просыпаться до утра.
  
   Третье дело оказалось самым сложным в практике Клинта Чэпмена.
   У эмигрантки из России Миры Шпульман разыгралась изжога.
   Мира Шпульман вышла к соседке, чтобы взять у нее щепотку соды. Соседка в это время пила чай с тортом, который ей привез ее актуальный любовник Джонатан "Литтл" Стэн, водитель трейлера из штата Мэн. Поэтому Мира Шпульман осталась у нее пить чай и вернулась домой только через час.
   Все это время квартира миссис Шпульман оставалась открытой, и неизвестное лицо, или несколько лиц, проникло в квартиру и похитило из кармана плаща, висящего у самой входной двери, пятьдесят американских долларов тремя купюрами - две по двадцать и одна достоинством десять долларов.
   Вот в раскрытии этого дела и пригодился Чэпмену его ноутбук.
   Он тщательно занес в него все, что сообщила ему миссис Шпульман, ее подруга мисс Сара Кирияк, а также соседка из квартиры напротив, которая представилась как мадам Милнер.
  
   - Пол-Одессы, мальчики, пол-Одессы, звали меня мадам Милнер! А это что-нибудь да значит! Во всяком случае - в Одессе...
   - Одесса в штате Миннесота, мэм? - уточнил Клинт Чэпмен.
   - Одесса в штате Украина, поц! - объяснила мадам Милнер.
  
   Самые ценные показания дала миссис Милнер, потому что она видела похитителя и довольно подробно смогла его описать, включая фасон обуви и цвет носков, вернее, одного носка, на правой ноге. Левая нога была босой всунута в поношенный полуботинок фирмы "Скороход", так сказала миссис Милнер, и ей дважды пришлось повторить название фирмы, чтобы Чэпмен смог правильно внести его в память компьютера.
   Тихий Ужас внимательно выслушал показания свидетельниц и потерпевшей и вышел на улицу, бросив на ходу своему напарнику:
   - Пойду покурю.
   Вернулся он минут через десять в сопровождении молодого парня в поношенных полуботинках и одном носке на левой ноге.
   - Этот? - спросил он у мадам Милнер.
   - Этот, - признала она, - Боже ж ты мой, как работает американская полиция! Видишь, Сара, что значит работать за доллары, а не за рубли!..
  
  
   Обратную дорогу в участок они проделали молча.
   Клинт Чэпмен нервно постукивал пальцами по крышке ноутбука, а Луис Тихий Ужас спокойно рулил, изредка поглядывая на заднее сиденье, где лежал упакованный в наручники молодой русский тунеядец.
   - Не стучи, - сказал он наконец Чэпмену, - во-первых, это раздражает, а во-вторых, и это самое главное, ты все сделал правильно. Ты обратил внимание, что я не вставил ни одного слова? Нашел свидетелей ты, допросил их тоже ты, и преступника она описала именно тебе, а я, как охотничья собака, просто пошел и принес подстреленную тобой дичь. Так что - не стучи и не волнуйся. Ты - молодец, Чэпмен! И поверь мне, если ты и дальше будешь таким же проворным, тебя ждет великое будущее. Ты подсидишь капитана и сядешь на его место. И тогда я смогу на старости лет спокойно сидеть за бумагами, а гоняться за грабителями в одном носке будет кто-нибудь помоложе.
   Чэпмен замахнулся пальцем, чтобы стукнуть по ноутбуку еще раз, но взглянув на Луиса, сдержался. Если он и будет капитаном, то это случится нескоро. А пока что Луис Тихий Ужас был его напарником, и лучше было не стучать. Чэпмен хорошо помнил, что рассказывал о психологических принципах сотрудничества напарников преподаватель в полицейской академии.
  
   На третий день полицейской службы Клинта Чэпмена случилось самое страшное - на их участке убили женщину.
   Позвонил сын убитой и дрожащим голосом, путая русские и английские слова, сообщил о преступлении. Он был сильно взволнован, заикался и часто повторял слово "fuck" и еще какие-то русские выражения, по-видимому, означавшие то же самое.
   - Ну что, поздравляю с первым жмуриком, Чэпмен, - сказал Тихий Ужас, ловко собирая револьвер.
   Как и положено крутому копу, он все свободное время проводил за чисткой и смазыванием табельного оружия. От этого его "Магнум" приобрел благородный потертый вид и выглядел именно так, как должен выглядеть надежный, неоднократно проверенный в деле револьвер.
   - И не забудь свой чемоданчик, может пригодиться! - добавил он.
   В свободное Клинт Чэпмен заносил в память своего компьютера все, что мог найти в полицейской базе данных о жителях своего участка. Не только о тех, кто когда-либо нарушал закон, но и обо всех, кто имел вэлфер, медикейд, платил налоги и водил автомобиль, то есть о всех людях, достигших двадцати одного года. И теперь Тихий Ужас смотрел на ноутбук с уважением, хотя и продолжал считать, что простая бумажная записная книжка, засунутая в задний карман форменных брюк, все-таки надежнее.
   - Ну что, собрался? - спросил Тихий Ужас, засовывая "Магнум" в кобуру.
   - Ага, - ответил Чэпмн и захлопнул ноутбук.
   Они уселись в полицейскую машину с расколотой мигалкой и лысыми колесами и поехали к русскому.
  
   Подъехав к дому, из которого поступил вызов, они увидели какого-то парня в куртке с заклепками и цепями, который, скорчившись, сидел на поребрике у входной двери и нервно курил. Сигарета в его руке дрожала и пепел сыпался на колени потертых джинсов.
   - Привет, - ласково сказал Тихий Ужас, - это ты вызывал полицию?
   Парень кивнул, выронил сигарету и закрыл лицо руками, его плечи начали подрагивать.
   - Ясно, - сказал Луис Тихий Ужас, - ты, напарник, останешься здесь и поговоришь с парнем, у тебя это неплохо получается, а поднимусь в квартиру, погляжу - что да как.
   Чэпмен кивнул и с облегчением вздохнул - его не радовала встреча с окровавленным трупом. Это было первое убийство в его полицейской практике, и он боялся, что Тихий Ужас увидит его волнение.
  
   - Как тебя зовут, парень? - спросил Чэпмен, проводив взглядом скрывшегося в подъезде Луиса.
   Парень вытер рукой нос и что-то невнятно ответил.
   - Ты знаешь, я не понял, - дружелюбно сказал Чэпмен, - попробуй повторить, а?
   Парень еще раз вытер нос, потом достал несвежий платок и высморкался.
   Чэпмен, увидев его платок, инстинктивно поморщился.
  
   - Аркадий Голубицкий-Гессер, или, не знаю, как там у вас записано, - он кивнул головой на ноутбук в руках Чэпмена.
   - А это мы сейчас посмотрим, - Клинт Чэпмен демократично присел на поребрик рядом с русским и открыл ноутбук.
   Он пробежался по клавишам, задумчиво выпятив губы дудкой, затем удовлетворенно щелкнул пальцами и сказал:
   - А записан ты как Аркадий Павлович Гессер-Голубицкий. Пав-ло-вич, - повторил он трудное слово по слогам, - это значит, что твоего отца зовут Павел?
   Аркадий кивнул.
   - А мать?
   - Елена Генриховна. Это ее убили... - парень опять собрался заплакать.
   - Вот этого не надо, - строго сказал Чэпмен и, встав, закрыл ноутбук, - у нас еще много работы! Попробуй вспомнить и рассказать все, что ты видел. Сможешь?
   Аркадий еще раз кивнул и полез за сигаретами.
   Его руки уже не дрожали.
  
   - Я домой пришел, а она лежит, - он выронил сигарету и уткнулся лицом в драные колени джинсов.
   - Хорошо, дальше.
   - Кровь, везде кровь, много крови... Бедная, бедная мама, за что ее так? - парень зарыдал, откровенно, не стесняясь чужого официального человека.
   - Успокойся, парень, и продолжай, нам нужно работать. Ты ведь хочешь, чтобы мы поймали убийц твоей матери?
  
   Аркадий поднял голову и посмотрел на полицейского чистыми, ясными, почти без слез глазами.
   - Хочу, очень хочу! Спрашивайте!
   - Когда ты пришел домой?
   - Полчаса назад, может быть двадцать минут...
   - Хорошо. Она... Она уже была мертва?
   - Вы бы ее видели! Конечно мертва! От такого удара не выживают!..
   - Значит, ее ударили. Чем, как?
   Аркадий дернул плечами - то ли всхлипнул, то ли ухмыльнулся...
   - Сейчас вернется ваш напарник, он все расскажет.
   - Да, но все-таки, что увидел именно ты?
   - Я же говорю - кровь, много крови, вещи разбросаны...
   - Что-нибудь пропало?
   - Я не знаю. Рядом с ней... Рядом с ее головой - шкатулка, она там украшения хранила. Что, сколько - я не знаю, мама дорожила ими, как семейной реликвией. Мы - из старинной дворянской семьи!
   - Да, да, Голубицкие, я что-то слышал, - соврал Чэпмен.
   - Голубицкий - это фамилия моего отца. Он - из крестьян, а мы - Гессер! - Аркадий произнес это с неожиданной для себя гордостью.
   - Да, - быстро кивнул Чэпмен, - Гессер, конечно, Гессер! - Он взглянул на экран ноутбука, - а скажи мне, Аркадий, может быть, у вас были враги, может, угрожал кто-нибудь?
   - Нет, - Аркадий отвернулся, чтобы скрыть улыбку - тупые шаблонные вопросы тупых пустоголовых копов, - мы же только приехали, откуда у нас здесь враги?!
   - Да, ты прав, а в России, вы же приехали из России?
   - Нет, мы не состоим в русской мафии, если вы это имеете в виду, - теперь Аркадий смотрел прямо в лицо полицейскому.
  
   Не очень-то у меня получается с этим русским - подумал Чэпмен и оглянулся.
   Что можно делать столько времени в залитой кровью квартире?
   Луис Гарденья вышел из парадной только через двадцать минут, посмотрел на молчаливо куривших парней, один из которых был его напарником, а другой - сыном безжалостно убитой женщины, и сплюнул в пыльную траву газона.
   Поганая жизнь, долбаная поганая жизнь!
   - Как дела, парни? - крикнул он еще от двери.
   - Нормально, - Чэпмен закрыл ноутбук, поднялся. - Я допросил свидетеля...
   - А я вызвал команду, они сейчас подъедут, а еще прошелся по квартирам. Никто ничего не видел, да многих и нет дома - день, люди спешат заработать побольше долларов!
   - Меня арестуют? - спросил Аркадий, - может быть, мне нужен адвокат?
   - Перестань, парень, - Луис Гарденья присел перед ним на корточки и провел рукой по его волосам, - перестань! Ты насмотрелся фильмов и думаешь, что грубые американские копы хватают всех подряд, а потом выбивают из них признание. В жизни все совсем не так. А где твой отец, кстати?
   - Где-то в Огайо, - Аркадий сделал широкий жест рукой, - он - коммивояжер, ездит по штату и продает всякую...
   Он задумался, пытаясь подобрать английский эквивалент известному русскому слову.
   - Понятно, - рассмеялся Гарденья, - молодец, не теряешь чувства юмора! Так и держись, парень, так и держись, и, главное, улыбайся! Держи улыбку, и все будет хорошо! Жизнь продолжается!
  
   Аркадий Голубицкий, он же Арчи Гессер с грустной улыбкой посмотрел на стовших возле него копов. Но улыбка вышла, должно быть, жутковатой, потому что Клинт Чэпмен непроизвольно вздрогнул и отступил на шаг назад...
  
  
   Глава 6
  
  
   После похорон незабвенной Бастинды, погибшей такой страшной смертью, братки с облегчением покинули кладбище и бодрым шагом направились на стоянку, где расселись по "меринам" и "бомбам". Компания отправлялась в родной шалман "На нарах" помянуть безвременно усопшую Бастинду.
   Скорбное лицо бандита, потерявшего верную боевую подругу, по мере удаления от обители мертвых и приближения к отраде живых приобретало все более жизнерадостное выражение. А когда до ресторана осталось проехать один лишь квартал, он даже начал насвистывать траурный марш Шопена.
   - Не свисти, Чирик, денег не будет, - заметил ему Леха.
   - У меня не будет? - Червонец, которого приятели иногда звали еще и Чириком, расхохотался. - Это у тебя не будет, если будешь много метлой чесать. Это факт. И ваще - на дорогу смотри, ты сейчас водила.
   Но свистеть на всякий случай перестал.
  
   Пока люди намерены были торговать друг с другом, банкротство Червонцу не грозило, однако бросать лавэ на ветер все же не стоило. Непредвиденные траты несколько выбили Червонца из колеи. Один суд обошелся в двадцать штук зеленых, да теперь на эту дохлую чемпионку еще десятку потратить пришлось.
   Один лишь гроб из карельской березы в трешку встал. Кирпич на могилку с трогательной надписью "Не забуду тебя, дорогая. Бастинде от Червонца и братвы" еще в штукаря уложился. Но ничего себе вышел. Высокий. Когда его взгромоздят, издалека виден будет.
   Остальные траты так - по мелочам. Место поприличнее на кладбище - у центральной дорожки рядом со входом - штука. Еще пятихатка - алкашам-гробокопателям, которым кого-то там выкопать пришлось, чтобы место освободить. Ну, да тем уже все равно - лет сто пролежали, и хватит.
   Извините, подвиньтесь.
   Батюшке опять же, служителю культа, чтобы кадилом помахал за успокоение души рабы божией.
   Лабухам, чтобы в трубы подудели.
   Даже взвод из военной комендатуры выписал, чтобы из стволов бабахнули троекратно над холмиком. Негоже конкретной пацанке без грома выстрелов уходить.
   В Валгаллу не попадет...
   А бюро похоронных услуг "До встречи" прислало трех бабулек-ревулек (не самому же из себя слезу давить!), которые стенали целый час, нагоняя животный ужас на собравшихся братков. Дорого взяли, старые перечницы. А с ними и не сделаешь ничего. Даже смерти уже не боятся...
   В общем, хрустов на похоронные торжества ушло немерено. А теперь вот еще на поминки отвалить некисло придется. Братки ведь повеселить... тьфу! поскорбить вволю захотят.
   Придется к Желваку подвалить, на дополнительную работенку напроситься.
   Но это потом, завтра-послезавтра, а пока...
  
   - Не, пацаны, Бастинда - баба клеевая... э-э-э... была, - Мокрый с трудом привстал, держа полную рюмку в одной руке, а второй размахивая так, что запросто мог зажатой в кулаке вилкой нанести соседям слева и справа тяжкие телесные. - Помню, сидит у меня на кухне и говорит: "Ты, Мокрый, пацан конкретный, но круче моего Червонца никого на свете нет!".
   - О! И у меня тоже сидела... говорила так же, - встрял, как всегда своевременно, крепко поддатый Лёха. - И за чо тебя, Червончик дорогой, так бабы любят?
   - За то и любят, - пыжась, произнес неутешный "вдовец", - за глазки красивые.
   Он раскрыл лопатник, достал две зеленые сотки и на секунду прикрыл ими глаза.
   - Вот за эти самые глазки. За зеленые. За такие глазки любые бабы нас любить будут, потому как все бабы бляди.
   Слышавшие эту истину на каждой попойке, братки тем не менее согласно загудели.
   - И мы, мужики, должны конкретно уметь бабе понравиться. А для этого нужно что?
   - Лавэ, бабки, филки, - послышалось со всех сторон.
   - Вот! - довольно ухмыльнулся Червонец. - Поэтому мы с вами должны хорошо работать.
  
   Было в его повадке помимо "чиста канкретного пацана" и еще что-то от менеджера-сетевика, чья задача подгрести как можно больше лохов и стричь с них купоны. Даже на этом печальном обряде он не мог не призвать братву с еще большей отдачей трудиться во имя и на благо...
   - А Бастинда наша, - вспомнил он, наконец, по какому поводу собрались, - она трудилась честно. Билась на всех фронтах, бля, и так, и сяк... Ушла от нас не вовремя, но мы не должны грустить. Давайте...
   Потом протянул одной из вертевшихся рядом "Мокрых попок" обе сотенные и сказал:
   - Марш на сцену! Споешь не вашу, бля, любовь-морковь, а для всех. Уважь братков, спой это... Ща слова вспомню... "В натуре, в натуре, к любой козырной шкуре..."
   Деньги исчезли в цепкой лапке молодой перспективной певички, и Червонец снова обратился к корешам:
   - Так чо я говорил-то? А, помянем Бастинду, блин. Вот.
  
   Через десять минут три полуголые девицы на сцене в свете мощных софитов вертели маленькими крепкими задницами и дергались так, будто это их, а не аппаратуру подключили к электросети. А над столами стократно усиленная мощными динамиками летала вышибающая слезу "фанера":
  
   Ты меня на рассвете раз будешь,
   На закате не раз еще будешь...
   Но никто нас с тобой не осудит,
   Потому что друг друга мы любим.
  
   Но как только грянул заводной припев: "Я сама пришла, ла-лала-ла...", Червонец вскочил и, опрокинув стул, заорал:
   - Я, бля, чо сказал петь, лахудры шалашовые? Вы сейчас на кожаных флейтах играть начнете! Я чо сказал - "В натуре, в натуре, к любой козырной шкуре!..."
   Он начал размахивать руками и дирижировать. "Фанеру" выключили. Солистка блеющим голоском промямлила в микрофон:
   - Эта. Простите. Мы не можем. У нас такой фонограммы нет...
   Червонец только сокрушенно махнул рукой, а потом, решившись, завопил во всю глотку:
   - "Приду и лягу на кровать. Век воли не видать!.."
   И полтора десятка братков, пришедших почтить память и налиться водки на халяву, подхватили лужеными глотками:
   - В натуре, бля, в натуре!..
  
   От соседнего столика к Червонцу подгреб бригадир союзников с пузырем. Левый глаз у него косил с детства, но стрелять это не мешало, поскольку открытым при стрельбе Васек оставлял правый. Ну, а кликуха у него была, понятное дело, - Кривой.
   Червонец поднялся навстречу братану:
   - Садись, Кривой, раздели мое горе.
   Васек наполнил стаканы, и они выпили, как и полагается, не чокаясь.
   - Слышь, Червонец, я все понимаю, горе-беда. Но надо дольше жить, братуха.
   - Ага, бля, горе... - Червонец кривым пальцем попытался смахнуть несуществующую слезу, при этом едва не выковыряв себе глаз.
   - Так я чего базарю, - гнул свое Кривой. - Ты ведь не оставишь дело просто так, да?
   - Какое дело я должен оставить? - не понял Червонец
   - Не должен. Нельзя прощать, - продолжал поучать Васек, - не то станут говорить, что братву можно просто так - ни за понюх - валить. А за такое нужно засадить по самые помидоры, чтобы изо рта зубы выпали...
   - Да о чем ты? В натуре - ни хрена не понимаю, - не мог врубиться хорошо накачавшийся Червонец, чувствуя, что Кривой хочет поговорить по делу.
   - Да о бабе лабуха того, которого ты, в общем, это... Не она ли с Бастиндой подсуетилась. Я ведь тоже на суде был. Видел, как она на тебя смотрела, курва рыжая.
   - Какая еще баба?
   - Рыжая! Не помнишь, что ли? Ты же за решеткой сидел, трезвый, как лошадь, и не заметил! Она, говорят, в шалмане была, когда ты пианиста положил. А потом я ее в суде видел. Сидит, понимаешь, переодетая, загримировалась, но я ее все равно просчитал. Сидит в углу и зырит - молнии из глаз...
   - Да ты чо? Она - и Бастинду? Да Бастинда ведь - чемпионка. Да и ваще... Там же все случайно вышло. На стройке этой...
   - Случайно, говоришь? А за каким хером Бастинда поперлась на эту долбаную стройку? Она у тебя чо - строитель? Может - штукатурша или малярша?
   - Не, не малярша, - Червонец мотнул головой, которая вроде бы начала что-то соображать.
   - Вот и я толкую тебе об этом. Что-то здесь не то. Не могла Бастинда на стройку пойти просто так.
   - Погоди-ка... Говоришь, рыжая эта - баба того самого лабуха?
   - Ну, да, - хмыкнул Кривой, поняв, что до Червонца только теперь начало что-то доходить...
  
   К столику вернулись Мокрый с Лехой Жареным, отходившие проветриться маленько, да "Мокрых попок" попользовать.
   - Слышь, братва, - заявил Червонец, - тут Васек вот интересное дело говорит. Бастинду-то нашу замочили...
   - Ага. Ясен пень. - Кивнул Мокрый, который на самом деле еще не понял, в чем дело.
   Но Кривой знал, что говорит, поэтому, не теряя нити, упорно и целеустремленно продолжал внушать Червонцу:
   - Ты, братан, видать, от горя слегка поляну не разглядел. Так я тебе сейчас кое-что разжую.
   - Ну, давай, разжуй, - Червонец нахмурился, старательно притворяясь трезвым и деловым.
   - Значит, так, - Кривой налил себе водки, - водила тот, когда на Бастинду наехал, не видел ее. Он вернулся из магазина через десять минут, и уже тогда увидел, что получилось. Он все понял, и сам, между прочим, вызвал ментов. Ну, там, на ментовской разборке, выяснили, что работяга не виноват. Права у него, конечно, за пьянку отобрали, а так - больше ничего.
   - Ну? - Червонец пока ничего не понимал.
   - Не нукай, не запряг, - машинально отреагировал Кривой и опрокинул в себя стопарь, - значит, слушай дальше. У меня в том отделении ментяра прикормленный есть, так он рассказал, что в материалы дела не включили одну маленькую подробность. Просто, чтобы не было лишних заморочек. А подробность такая. Водила видел - слушай сюда внимательно - видел стоявшую прямо рядом, в нескольких метрах, рыжую кралю. С железкой в руке. Понял?
   - Рыжую кралю... - Червонец, похоже, понял, какой оборот принимает дело, и нахмарился уже по-настоящему, без притворства.
   - Вот именно, - кивнул Кривой, - рыжую кралю красоты немеряной.
   - Красоты...
   - Ага, - Кривой облегченно вздохнул, увидев, что Червонца наконец дошло.
   - Так это, значит, действительно баба этого лабуха... - Червонец внимательно посмотрел на Кривого, - отвечаешь?
   - А что мне отвечать? - Кривой пожал плечами, - я тебе рассказал, передал, так сказать, информацию, а ты уже сам допер. И, между прочим, допер точно до того же, что и я. А что это значит?
   - А это значит, - на лице Червонца появилось очень недоброе выражение, - это значит...
   Он быстро налил себе водки и залпом выпил ее.
   Кривой с удовлетвореним посмотрел на Червонца и, повернувшись к браткам, внимательно слушавшим его выкладки, сказал:
   - Слушай сюда, пацаны. У того лабуха из шалмана, которого Червонец завалил, шмара рыжая была. Красивая. И затаила она, как видно, зло на Червонца вашего. Зуб нарисовала. А Бастинда это дело просекла и решила из той рыжей душу вытряхнуть, протрезвить ее как следует. Пошла за ней, потом догнала на стройке, а та увидела, что дело жареным пахнет, и пристроила ее под грузовик. Примерно так.
   - Ни хера ж себе, - Мокрый удивленно присвистнул, - это что же выходит? Мокруха? И мы, как петухи позорные, должны такое схавать?
   - А где эта рыжая швабра сейчас?
   - Так кто ж ее знает?..
   Выпив еще по паре стаканов, братки окончательно уверились в том, что гибель Бастинды - вовсе не несчастный случай, а злой умысел и даже коварная подляна. И они решили отомстить так, чтобы содрогнулись небо, земля и потомки. Но для начала, понятное дело, следовало эту самую шмару рыжую прихватить и потрясти, как следует. Вытрясти у нее всю правду из матки.
   На том и порешили.
  
  
   Глава 7
  
  
   Сотрудники 685-го отделения милиции очень любили жизнь во всех ее проявлениях. Хорошо шла жизнь под водочку, но особенно удавалась жизнь, когда к водке добавлялась девушка.
   Девушка, грамотно потребленная в дружном, сплоченном коллективе, могла оставить сильные впечатления, о которых приятно вспоминать во время долгих милицейских перекуров. Достоинства, а особенно недостатки отдельных особей женского пола обсуждались долго и тщательно, с неизменным упоминанием интимных подробностей и особенностей поведения уже использованной девушки.
   Все это напоминало рассказы охотников, сидящих у вечернего костра в окружении подстреленных тетеревов и куропаток. Правда, милицейская охота на девушек была менее трудоемкой и неизменно приносила результат. Более того, в отличии от охоты на пернатую дичь, где многое зависело от случая, погоды и хорошего знания птичьих повадок, улов милицейских охотников зависел только от их желания.
   Можно было поймать одну девушку за вечер, а можно - и три, а то и пять, хотя до подобных крайностей дело доходило редко.
   Автором милицейского ноу-хау считался старший сержант Самцов, но постепенно обнаружилось, что подобная же методика использовалась и в других отделениях милиции, отличаясь друг от друга только в деталях. Так что это было скорее народное творчество, чем результат напряженной работы ума сержанта Самцова.
   Но он все равно остался в анналах 685-го отделения милиции, как человек, во многом необычайный.
   В юности он долго и бесплодно учился чему-то в Университете, однако был отчислен в результате какой-то грязной истории, причем настолько грязной, что его не хотели даже брать в армию. Однако по скудности призывников Самцова все-таки взяли, но через полгода комиссовали с совершенно уникальным диагнозом - "плоскостопие". Плоскостопый Самцов недолго мыкался на "гражданке" без дела - сверкающее самовластие милиции очаровало его, втянуло в себя и оставило навсегда в своих рядах. Именно там порочная яркость личности Самцова раскрылась со всей полнотой и заняла достойное место среди звезд и лычек 685-го отделения милиции.
  
   Нынешнее дежурство выдалось на редкость скучным и лишенным привычных радостей милицейской жизни. Не случилось ни одной пьяной уличной драки, разнимая которую так приятно от души поработать дубинкой, не было ни одного вызова "в адрес", где добрые бабульки иногда кормили наваристым домашним борщом и совали в карманы милиционеров свежепеченые пирожки и запотевшую, из морозильника, бутылку водки.
   Словом, срочно требовалось нечто, способное скрасить серые будни и мужское одиночество дежурного наряда.
  
   - Может, по рынку прошвырнемся, - без особого энтузиазма предложил младший сержант Лютиков, за неуемную страсть к бесплатной жратве носивший прозвище Живот.
   - Поздно, - буркнул сержант Камень, ввиду краткости и звучности фамилии прозвища не имевший, - рынок уж два часа, как закрылся. А водки чего-то не хочется...
   - Тогда - по бабам, - оживился Самцов, бывший в тот вечер старшим наряда. - Ты как, Сивомеринов?
  
   Старший сержант Сивомеринов, крепкий крестьянский мужик, прибывший в Северную Столицу из глубокого российского нечерноземья, задумался. Он, как отмечал товарищ лейтенант Содомиец, отличался крепким умом. Что обозначало это выражение, никто не знал, но все смотрели на Сивомеринова с уважением и терпеливо ждали, когда он скажет свое веское слово.
   - Да, - ответил наконец Сивомеринов и в подтверждение своего согласия кивнул головой.
   - Тогда - по коням! - скомандовал Самцов. - Ты, Сивомеринов, остаешься за старшего, а мы - на охоту. Вечер хороший, теплый, так что обернемся быстро...
   - Да, - ответил Сивомеринов, не раздумывая.
   - По коням! - повторил команду Самцов и первым направился к двери.
   - Автомат брать? - спросил Живот и преданно посмотрел на Самцова.
   Он был самым младшим и еще не вполне освоился с нелегкой милицейской службой.
   - Брать, - серьезно ответил Самцов, - и "лифчик" не забудь надеть.
   Охота на девушек было делом вполне безопасным и применения оружия не предполагала, но наличие в милицейском наряде хотя бы одного вооруженного до зубов бойца, желательно в бронежилете и надвинутой на лоб каске, придавала операции дополнительную эффектность и подчас не требовала больше никаких ухищрений.
  
   По хорошей погоде улицы были полны и милицейский "козелок" неторопливо двигался вдоль тротуара, тщательно выбирая будущую жертву.
   - Вон та, длинная, в шортах, - сказал Живот.
   Он страшно потел в бронежилете и хотел только одного - поскорее вернуться в отделение, снять тяжелый "лифчик" и разуться, сунув порченные грибком ноги под струю вентилятора.
   - Не-а, не хочу длинных, - отреагировал Самцов.
   Как старшему наряда и изобретателю способа охоты на девушек ему принадлежало решающее слово. А кроме того, он и на самом деле не любил длинных.
   - А вон та, толстенькая, гляди, какой пупсик! Жопа - как буфет!
   - Она же с мужиком, вишь, с боку трется!
   - А рыжая, там, витрину разглядывает.
   - Рыжая? - Самцов оживился. - Давненько не было рыжих! Тормози, Палыч!
  
   "Козелок" остановился, Самцов приоткрыл дверцу и начал разглядывать предполагаемую жертву. Рыжая была, что говорится, на все сто.
   Самцов кивнул сам себе и решительно сказал:
   - Годится. Берем!
   Милицейский наряд не спеша выбрался из машины, а водитель Палыч равнодушно уткнулся в старую газету - охота на девиц проводилась так часто, что давно уже стала обыденным явлением, не вызывающим никакого интереса.
  
   Самцов осмотрел своих бойцов, показал взглядом на расстегнутую ширинку сержанту Камню, и, убедившись в боеготовности наряда, направился к рыжеволосой девице.
   - Старший сержант Самцов, - по уставу представился он.
   - Что? - удивилась рыжая девушка, - сержант кого?
   - Старший сержант Самцов, - спокойно повторил он, - предъявите документики!
   - Сейчас, - девушка порылась в сумочке, - ой, вы знаете, а у меня нету!
   - Так-с, - Самцов оглянулся и жестом подозвал Живота.
  
   Тот мгновенно выдвинулся на боевую позицию и встал, уперев в грудь девушки ствол автомата.
   - Шахидка, значит! Позвольте сумочку, а руки приподнимем, немножко так, чтобы ладони видеть!
   Акула передала сумочку сержанту, еще не до конца понимая, что происходит. Ерунда какая-то, бред, сейчас все выяснится, и она пойдет дальше, по своим делам...
   - А это у нас что? - с интересом спросил старший сержант, копавшийся в ее сумке.
   - Что? - тоже с интересом спросила Акула.
   Как у всякой нормальной девушки, в ее сумочке царил перманентный бардак, и найти там можно было все, что угодно.
   - А вот это! - торжественным тоном произнес Самцов и извлек на свет божий свернутый из кальки пакетик с белым порошком внутри.
   - Не знаю, - удивилась Акула.
   - Зато я знаю! Пройдемте до отделения, госпожа... э-э-э...
   - Голубицкая, - подсказала Акула, все еще надеясь, что это недоразумение сейчас разрешится, ее отпустят и она потом будет смешно вспоминать о странном приключении.
   - Пройдемте в отделение, госпожа Голубицкая, - настойчиво повторил Самцов и крепко взялся за ее локоть.
   Акула беспомощно оглянулась, но прохожие спешили по своим мирным делам, глядя на нее и милиционеров пустыми глазами.
   - Пройдемте, - согласилась она и попыталась высвободить локоть, однако сержант держал крепко, и она пошла к машине, как преступница, в сопровождении вооруженного автоматчика в бронежилете.
  
  
   - Все нормально, Сивомеринов? - спросил старший сержант Самцов, когда наряд вместе с задержанной опасной преступницей Акулиной Голубицкой вернулся в отделение.
   Сивомеринов полистал "Журнал дежурного", почесал бровь и, наконец, сказал:
   - Да.
   - Это хорошо. А мы с уловом, гляди, какая красавица попалась! Нравится?
   Сивомеринов немного привстал, чтобы лучше разглядеть добычу, близоруко прищурился и согласился, что девица хороша.
   - Да, - сказал старший сержант Сивомеринов.
   - Задержанную - в "обезьянник", - скомандовал Самцов, - пусть посидит пока, о жизни подумает, а мы поужинаем!
  
   Ужин стражей порядка был скромным - две бутылки водки, полбуханки хлеба и селедка холодного копчения. Всё это было успешно конфисковано Животом в ближайшем "Гастрономе". Прием пищи проходил в благоговейной тишине, изредка прерываемой необходимыми служебными репликами:
   - Подставляй стаканы, мужики!
   - Рыбку-то, рыбку ешь, хороша рыбка!
   - Ну что, еще по одной?
   - Да, - вставлял время от времени Сивомеринов.
  
   Сидевшая в "обезьяннике" задержанная Акулина Голубицкая слушала эти разговоры и думала о том, что сейчас мужики выпьют, подобреют и отпустят ее восвояси, потому что держать ее здесь абсолютно не за что. Сплошное неприятное недоразумение, которое немедленно разрешится, еще пять-десять минут - и она свободна. А порошок, найденный в ее сумке, оказался там неведомо как, совершенно случайно, и вполне может быть чем-то невинным вроде детского талька или магнезии.
  
   - Так, выпили, покурили, теперь - за дело, - Самцов потер большие, жирные от селедки ладони и заговорщецки подмигнул собутыльникам.
   Сержант Камень распахнул решетку "обезьянника" и Акулина, стараясь не зацепиться за грязный железный косяк, вышла в коридор.
   - Дайте-ка вашу ручку, мадемуазель! - настроение у Самцова было прекрасным и хотелось растянуть удовольствие. - Я, мадемуазель, немножко хиромант и могу читать судьбу по линиям руки. Дайте вашу ладонь и я расскажу все, что было, что будет, что звезды говорят.
   Акула неуверенно подала правую руку.
  
   - Тэк-с... Ой-ой-ой, - притворно запричитал Самцов, - как нехорошо жизнь-то складывается! Больше скажу, хреново! Никому бы такой судьбы не пожелал! Гляди, Камень, что линии говорят!
   Камень тоже склонился над акулиной рукой и провел по ней грязным ногтем.
   - Ты видишь ведь, видишь!
   - Ой, хреново!
   - Да, - на всякий случай сказал Сивомеринов, сидевший за столом.
   - Даже и не знаю, как вам это сказать, девушка, - с трогательным сочувствием в голосе произнес Самцов, - много чего вас ждет впереди - и дорога дальняя, и дом казенный, и большая любовь в этом самом казенном доме. Вам же не приходилось пока срок тянуть, или, как мы, юристы, говорим - отбывать наказание? Нет? Тогда вы не знаете, что это такое - женская колония! Даже я этого не знаю, но слышал, и видел девушек, которые оттуда вернулись. Сидели-то всего года два, или три, как и вы будете сидеть, а вернулись - смотреть страшно...
  
   Самцов задумался, прикурил от услужливо поданной зажигалки.
   - Простите, вы сказали - мне грозит два или три года, - удивилась Акула, - но за что?
   - За что? - поразился Самцов и от возмущения даже выронил сигарету. - За что! У вас же обнаружены наркотики, девушка, вы не забыли? Вон, сержант Сивомеринов "Акт изъятия" пишет!
   - Да, - подтвердил Сивомеринов и взялся за ручку.
   - Но я...
   - Понимаю, девушка, очень хорошо понимаю, - прервал ее Самцов, - я не первый год служу в органах внутренних дел и занимал, между нами, гораздо более высокие посты. Но, знаете, я мягкий человек, уступчивый, легко вхожу в положение нечаянно оступившихся людей. Если бы вы знали, сколько человек благодаря мне избежали жестокой тюремной школы! Скольким я помог встать на путь исправления! Люди до сих пор пишут письма, благодарят... Но - злопыхатели, завистники - они есть везде... Донос, поклеп, подметное письмо - и вот я сержант.
   - Но, - Самцов поднял все еще дымившуюся сигарету, - но дух мой не сломлен! Я продолжаю, по мере сил, помогать людям, особенно таким, как вы, впервые вставшим на стезю порока. Поэтому, скажу прямо - у вас есть шанс избежать наказания, пусть справедливого, но, как бы сказать, несвоевременного!
  
   - Вам нужны деньги? - прямо спросила Акула.
   - Боже мой! Как люди вульгарны и... - Самцов замолк, пытаясь подобрать слово.
   - Да, - на всякий случай сказал Сивомеринов.
   - Да, и еще раз - да! Мы, девушка, не мздоимцы, мы слуги закона и стоим на его страже!
   - Тогда чего же вы хотите?
   - Немножко любви, участия, нежности! Каждому!..
  
   Когда до Акулы дошел смысл сказанного, она содрогнулась, оглядела милицейские лица с жадно блестящими сальными глазами и приступ тошноты подкатил к горлу. Она несколько раз глубоко вздохнула.
   - Могу вас огорчить, господа милиционеры, у меня...- она замялась, - обычное женское.
   - Месячные, что ли? - уточнил Самцов.
   Она кивнула.
   - Да-а, - разочарованно протянул Сивомеринов.
   - Ну, это не беда, - первым нашелся Самцов, - мы же знаем, что секс разнообразен, и прекрасен именно своим разнообразием. Не так ли, дорогая?
   Акула поморщилась, ее начала трясти неприятная, злая лихорадка.
   Она не знала, что сказать, и промолчала.
  
   - Молчание - знак согласия, - резюмировал Самцов. - Тогда не будем терять времени. Надеюсь, голубушка, что слово "минет" вам знакомо не только по словарю. Я, как старший по званию, обладаю правом первой ночи, а потом - все остальные, спокойно, не спеша, с растановкой. Двух раз нам хватит, господа сержанты?
   - Да, - ответил за всех Сивомеринов.
   - Вот видите, девушка, всего-то по два раза каждому и вы свободны, меч правосудия больше не висит над вашей очаровательной рыжей головкой! Согласитесь, мизерная плата за волшебное слово "свобода"!
   - Да вы с ума сошли! - воскликнула Акула, все еще не веря, что это происходит с ней на самом деле.
   - Ничего подобного, - с достоинством ответил Самцов, - мы в полном умственном здравии. Иначе не работали бы в органах внутренних дел. Так что - пройдемте в опочивальню.
   И он начал подталкивать Акулу к раскрытой двери в соседнее помещение.
   Никакой опочивальни там, понятное дело, не было, но поскольку сексуальное обслуживание милиционеров происходило обычно именно в этой маленькой и грязной комнате без окон, ее называли опочивальней.
   Акула слабо сопротивлялась, но Самцов уверенно теснил ее корпусом, по опыту зная, что все они вот так сопротивляются поначалу, а потом раскидывают ноги за милую душу или делают минет, ничем не уступая профессиональным уличным проституткам, которых милиционеры тоже не обделяли своим вниманием.
   Но проститутки частенько бывали заняты, да и не очень-то интересно трахать равнодушную, готовую ко всему потасканную девку. То ли дело - ошарашенная неожиданной ситуацией чистенькая, хорошо одетая девушка ...
  
   Затолкав Акулу в соседнюю комнату, Самцов нет стал закрывать дверь, потому то знал, что звуковое сопровождение было подчас не менее занимательным и сильно будоражило потные мужские тела.
   Все притихли, приготовившись послушать завлекательный саундтрек, но в это время из-за стола, за которым сидел Сивомеринов, безуспешно пытаясь отгадать старый сканворд с оторванным по нужде углом, раздалось хриплое:
   - Да-а-а...
   Камень, раздраженно обернувшись, шикнул на коллегу, и в это время из соседней комнаты, где Самцов уединился с задержанной, раздался дикий мужской вопль.
  
   - Эко его пробрало! - позавидовал сержант Камень.
   - Да-а, - протяжно, с оттенком грусти, сказал Сивомеринов, и неожиданно для всех добавил, - уж...
   - А-а-а! - продолжал выражать страсть Самцов, - а-а-а, су-у-ка!
   - Ругается, - заметил Живот.
   - Хорошо, должно быть! - продолжал завидовать Камень.
   - О-о-о, бля! - простонал Самцов, и в его голосе прозвучала настоящая боль.
  
   Сержанты, как по команде, разом вскочили и бросились к распахнутой двери, за которой происходило таинство мимолетной любви.
   Самцов стоял посреди комнаты, прижимая руки к лицу, между пальцами сочилась кровь, а рыжая красотка, оскалившись, прижалась спиной к стене, выставив перед собой, как шпагу, окровавленную шариковую ручку.
   - Мудаки, врача, больно же! - простонал Самцов сквозь пальцы. - Живот, аптечку! Мерин, врача быстро, 03!
   - Да-да-да, - затараторил Сивомеринов и схватился за телефонную трубку.
   Примчался Живот с аптечкой и высыпал ее содержимое на стол.
   Сивомеринов нашел, что надо, и ловко сделал противошоковый укол. До прихода в милицию он был прапорщиком-контрактником, прошел "горячие точки" и немало сделанных им уколов облегчили страдания бойцов.
   - Она, сука, ручкой мне в глаз ткнула! - хрипло простонал Самцов, - глаз выколола, падла!
   Живот, не размахиваясь, двинул Акулу в живот, а потом ловко затолкал ее в "обезьянник".
   - Ну, сучара, - прошипел он, - подожди. Сейчас мы заняты, а потом разбереся с тобой, как следует. Мало не покажется.
  
   Через некоторое время за окном надрывно завыла сирена, скрипнули тормоза и в дежурную часть 685-го отделения милиции вошли люди в белых халатах.
   - Где больной? - поинтересовался мужчина с саквояжем в руках.
   Самцов протяжно застонал.
   - Где больной? - повторил врач, не глядя на Самцова.
   - Доктор, вот же он, - Камень показал на стонущего Самцова.
   - Так-так, - врач прошел в помещение дежурки и уселся за стол. - За лицо держится... его ударили?
   - У него травма, доктор, ему срочно в больницу надо!
   - Я понимаю, - врач разложил чистые бланки и приготовился записывать. - какие-нибудь лекарства давали больному? Обильное питье? Клизму ставили?
   - У него травма, - почти крикнул Камень, - истечет же кровью.
   - Обильное кровотечение, - записал доктор на бланке, - фельдшер, займитесь!
   Фельдшер нагнулся над нежно стонавшим Самцовым и с трудом разжал его руки.
   - Глаза как не было, - сказал он, осмотрев окровавленное лицо Самцова.
   - Вот как! - Доктор выбрался из-за стола и подошел ближе. - Действительно! И как же вас угораздило?
   - Производственная травма, - коротко объяснил Камень.
   - Понимаю, "наша служба и опасна и трудна"! Хорошо...
   - Да что хорошего-то! - завопил Самцов, - человек глаза лишился, а он говорит - хорошо!
   - Вы не беспокойтесь, - сказал доктор, - сейчас в больничку поедем, а там уже видно будет.
   - Видно будет... - пробормотал Самцов, прикладывая к ране большой марлевый тампон, выданный ему фельдшером, - одним глазом, бля, будет, пожалуй, видно...
   - А с этой-то что делать? - тихо спросил Камень, нагнувшись к Самцову.
   - Оставьте ее, она моя, - сквозь зубы прошептал Самцов.
   Старший сержант Сивомеринов взял со стола связку ключей и незаметно убрал ее в карман.
  
   В это время в дверях показался водитель и спросил:
   - Ну что, поехали?
   - Поехали, - согласился доктор и закрыл саквояж.
   - Хреново, да? - участливо спросил у Самцова Живот.
   Тот зло выматерился и ответил:
   - Не, бля, хорошо, бля! Бабу не трожьте, пусть меня дожидается, я ей устрою...
   Он громко застонал и вышел вслед за доктором.
   Фельдшер заботливо поддерживал его под локоток.
  
   - Куда Живот подевался? - спросил сержант Камень у Сивомеринова, когда все ушли.
   - За водкой пошел, - хмуро сказал тот и заботливо потрогал ключи в кармане.
   - Разговорился ты сегодня, Мерин! - пошутил Камень.
   - Я тебе не Мерин, - недобро ответил Сивомеринов, - меня Степан Петрович зовут, я по званию и годами постарше тебя буду, а сейчас я исполняю обязанности дежурного и по должностной инструкции - старший человек в отделении. Ты, Камень, это имей в виду и слова при мне аккуратно произноси, а то я и пасть порвать могу!
   - Ты чего, Ме.. Степан Петрович?...
   Но тут вовремя вернулся Живот и мрачно поставил на стол две бутылки водки.
   - В магазине уже знают! Сволочи! Теперь по округе пойдет!
   Он открыл бутылку и сделал большой жадный глоток из горлышка.
   - Помянем Сэма, мужики!
   - Ты чего говоришь, про живого-то человека!
   - Сейчас живой, а что завтра будет? Гангрена, общее заражение, смерть! Крови потерял - море, глаза - нет... Из-за этой сучки мужик половины зрения лишился, а она что - сидит блох гоняет, как ни в чем не была? Давай ключи, Мерин...
   - Степан Петрович, - вполголоса поправил тот.
   - Что?... Ну да, Степан Петрович! Ключи дайте, пожалуйста! Я из суки сучий фарш делать буду!
   - Не дам, - спокойно сказал Сивомеринов, - и ключей не дам, и до утра мы ее пальцем не тронем.
   - Почему? - в один голос возмущенно спросили милиционеры.
   - Потому! Подумайте, сами поймете! И давайте-ка с водкой в раздевалку, не ровен час зайдет кто.
   Камень и Живот послушно ушли, а Степан Петрович Сивомеринов достал из кармана пачку "Беломора" и начал рассматривать географическую карту на ней.
  
   ***
  
   Акула сидела на краешке деревянной скамьи, которая называлась, кажется, нары, и мучительно пыталась думать о том, что ее ждет.
   Усатый спокойный милиционер сказал, что до утра она просидит в камере, похоже, ему можно верить - он большой и спокойный, в нем нет той звериной страсти, как в глазах остальных. Но почти каждую неделю сообщают об очередной жертве распоясавшихся милиционеров - два дня назад, например, по телевизору рассказали, что в метро сержант транспортной милиции забил насмерть студента. Ни за что забил, за кривой взгляд или неловкое слово.
   А она... Стало страшно.
   Что она может сделать против четырех здоровенных мужиков? А если их больше, и там, в молчаливых этажах милицейского дома прячутся еще крепкие вооруженные люди... Но усатый обещал продержать ее до утра, а утром придет милицейское начальство, она все расскажет, объяснит, и ее отпустят, она в конце концов вызовет адвоката, в Америке отпускают под залог, может быть, им нужны деньги, у нее есть, можно занять, в конце концов...
   Акула вздрогнула - к решетке "обезьянника" неслышно, как зверь, подошел милиционер. Маленький, в мятой сержантской форме, он подошел к решетке и сразу же уцепился за нее, чтобы было легче стоять.
  
   - Ну что? - спросил Камень, поудобнее взявшись за прутья решетки, - сидишь, балдеешь? Сиди пока, привыкай к нарам, теперь долго не слезешь!
   Он ловко, не вынимая папиросы, сплюнул на каменный пол камеры.
   - Мерину, Степану Петровичу, спасибо скажи, а когда выйдешь - свечку поставь! Если бы не он - тебя бы сейчас собаки бездомные жрали, и был бы им, собакам, праздник. А так получается, что праздник у тебя, у суки! Не позволил нам Мерин, Степан Петрович, привести приговор в исполнение. Справедливый, революционный приговор. Или ты, сука, думаешь, что тебе все с рук сойдет? Ты молодая, красивая, образованная - тебе все можно. А мы, значит - менты, быдло, скотина двуногая, выколола нам глаза и пошла гулять дальше, цветочки, бля, нюхать? Хрен тебе!
   Камень просунул руку сквозь прутья решетки и резко согнул ее в локте.
   - Хрен тебе в грызло! - продолжил он свою декларацию. - Надо было тебя замочить и на помойку к собакам выбросить, потому что там твое место - среди собак, а не среди людей. Но мы сделаем по-другому.
   Камень оторвался от решетки, покачнулся, полез в карман за спичками.
  
   - Мы - люди правоохранительные, поэтому сделаем все по закону, но от этого тебе будет совсем плохо!- Камень хрипло рассмеялся. - Завтра утром придет начальник отделения и совершенно официально оформит твое задержание. А после мы оформим твой арест, тоже по всем правилам, с санкцией судьи. Комар носа не подточит! И заведут на тебя, сучка, уголовное дело по двум статьям Уголовного Кодекса. Нанесение тяжких телесных повреждений сотруднику правоохранительных органов, находящемуся при исполнении им служебных обязанностей. Это, сучка, до 15 лет. И хранение наркотических средств в количествах, предполагающих их распространение. Это, падаль ты драная, еще на червончик потянет. В общем, мало тебе не будет. И все - по закону, заметь, по закону! Ни один, этот, как его - гаагский суд не докопается. На тебе - ни синячка, ни царапинки, тебя пальцем никто не тронул, а ты, тварь, ни с того на правоохранителя набросилась и выколола ему глаз! Европа содрогнется от твоей немыслимой жестокости. Я пойду, у меня водка греется, а ты прикинь - какие у тебя перспективы на ближние пятнадцать лет, и каково тебе будет среди ковырялок на зоне париться!
  
   Камень выплюнул папироску и не торопясь, руки в карманах, вразвалку, отошел от камеры, оставив Акулу наедине с ее страшными мыслями...
  
  
   Глава 8
  
  
   Пятеро братков, не доверяя страшноватому маленькому лифту, висевшему в тесной сетчатой шахте, поднимались по широченной лестнице со стертыми ступенями, которые помнили еще легкую поступь графинь в парчовых башмачках, когда они спешили на вечерний променад со своими графинами.
   Пролеты лестницы располагались не впритирку, как в сегодняшних панельных каморках, а так же, как в "Крестах" - по четырем сторонам большого квадрата, образуя глубокую шахту.
   Мокрый поковырял пальцем выщербленный темно-красный кирпич под облупившейся штукатуркой.
   - О, братва! Такой же.
   - Что "такой же"? - не понял Червонец.
   - Кирпич такой же, - пояснил Мокрый, - ломать приходилось. Такой кирпич только динамитом...
   Он похлопал рукой по стене гулкого прохладного подъезда, куда братва только что вломилась, раскурочив хлипкий кодовый замок на массивной резной двери.
   - На зоне ломал? - не отставал молодой Бука, который в компании был новеньким и живо интересовался подвигами опытных приятелей.
   - В армии.
   - Ты служил? - неожиданно полюбопытствовал и Червонец.
   - Ага. В стройбате. Две недели. Будку, бля, ломал...
   - А потом?
   - Потом, бля, дисбат. Мы с земелей завалили одного сержанта, урода. Он хотел Вована, кореша моего, в очко поиметь. В будку завел, по харе, сука, вмазал - и раком ставить стал. Типа, давай, рядовой, подставляй очко. Будешь хорошим мальчиком - будет у тебя не служба, а мед. А дернешься или потом стуканешь кому, считай себя покойником. Не сегодня, так завтра. Вован после нокаута не соображает ни хрена, качается, в лавку вцепившись. А этот беспредельщик уже шнягу свою достал и к вовановской жопе пристраивает. Тут я сзади кирпичом ему калган и развалил. Не зря же кирпичи выламывали. Прочные ... - Мокрый смачно харкнул.
   - Да... - только и сказал Червонец.
  
   Раздался душераздирающий скрежет, и по сетчатой шахте пополз лифт, изготовленный на "Красной пролетарке".
   Агрегат имел обыкновение застревать между этажами, и именно поэтому братки, едва взглянув на его ненадежную конструкцию, догадались об этом. Поэтому рисковать не стали и пошли пешком.
   Поднимались они неспешно, вертя головами и удивляясь тому, что лохи когда-то не жалели денег на всякую ерунду. На площадках, что над подъездной дверью, имелись окна в полтора человеческих роста с широченными подоконниками - на них хорошо с пузырем сидеть, отдыхать по-человечески.
   Над пролетами были вылеплены какие-то ракушки, ангелочки со стрелами...
   - Глянь-ка! - обрадовался Леха Жареный, тыча пальцем. - А у той бабы, что на кобыле, одна сиська всего. Отвалилась вторая-то.
   - Просто это амазонка, - Бука неожиданно проявил познания в мифологии.
   - Вот баклан глупой, - встрял Червонец. - Амазонка это озеро. В Африке, бля.
   - А еще баба та. В шалмане. - Вспомнил Мокрый. - Ее Бак...э-э-э, Баракула мочалила в грязи. Ну, та, которую потом Бастинда наша...
  
   Он осекся, виновато взглянул на Червонца и добавил:
   - Царствие ей небесное...
   Червонец наморщил лоб, припоминая.
   - Не, бля, не похожа. У той буферов и вовсе не было почти. И обритая, как на зоне. А у этой кучерявой, вон какая сиська - почти до пупа...
  
   Так, за нормальными базарами, они поднялись на третий этаж к нужной квартире, которых и было-то всего по две на каждой лестничной площадке. И замерли в недоумении.
   - Ну, бля, лохи живут, - Червонец завистливо усмехнулся.
   - Ага, - кивнул Мокрый. - Дверь дубовая, в натуре. Плечом не выбить. Зато замок пальцем открыть можно.
   - Заходи, кто хочешь, - мечтательно протянул Бука, - бери, что хочешь...
   - Вот мы эту мокрощелку и возьмем, - подытожил Червонец.
  
   Червонец пробился тем, что каждое начатое дело доводил в жизни до конца. Понадобились деньги? Нужно просто пойти и взять. Если брать грамотно - не откажет никто. Сами все предложат, сами все дадут.
   Поставив перед собой цель - взять эту бабу - Червонец вцепился в нее, словно форель в муху. Если она замочила Бастинду, царство ей небесное, то, значит, надо ее взять и порвать на клочки. Рыжая...Червонец смутно припоминал какую-то рыжую - в кабаке этом джазовом под ногами путалась... на суде... А вчера приснилась даже - руки к нему тянула.
   Обнять хотела, не иначе.
   Червонец проявил максимум усердия и через братков и ментов рыжую эту установил. И адресок пробил. Рыжая - бесстыжая... Акулиной зовут, Акулой кличут. Ну, что же, он прекрасно знал, как обходиться с рыночными торговцами - этими акулами советского империализма.
   И с этой совладаем...
  
   Червонец с размаху хлопнул по костлявой спине самого молчаливого из команды:
   - Работай, Бивень.
   Хилый и неприметный тип извлек из многочисленных складок мешковатой одежи связку металлических штуковин, которые язык не поворачивался назвать ключами. Но и не отмычки в классическом виде. Инструменты по спецзаказу. На "Красной пролетарке" российские левши умели делать не только кошмарные лифты.
   Бивень и впрямь чуть ли не палец в замочную скважину засунул. Пощупал отверстие подушечкой указательного, потыкал в него мизинцем, а потом погрузил в дыру какую-то из своих железных загогулин, предварительно развернув и зафиксировав на ней хитрый отросток - и дверь сама собой распахнулась.
  
   Червонец решительно шагнул в прихожую и резко остановился.
   Из полумрака на него пристально глянул... Червонец.
   От неожиданности оба дернулись.
   Одновременно.
   - О, бля! - удивленно пробормотал тот Червонец, который был снаружи.
   А старинное зеркало презрительно промолчало.
  
   Осторожно ступая на цыпочках, ударная бригада террористического труда втянулась в обширную прихожую и разбрелась по огромной квартире.
   Посмотрели под кроватью в спальне, открыли резные створки старинного шкапа, не боясь наткнуться на скелет любовника, забытого в позапрошлом веке прежней хозяйкой апартаментов...
   Мокрый первым делом пробрался на кухню и заглянул в холодильник.
   Акулины там не обнаружилось, но кое-какая жратва все же имелась. Небольшой кусочек пармезана, пара яиц, кетчуп "Балтимор" на донышке стеклянного флакона и непочатый пакет молока "Клевер" - вот и вся продуктовая корзина нынешней владелицы дворянских хором. Легкая на подъем Акула не делала в жизни запасов - ни продуктовых, ни каких-нибудь других.
   Презрительно скривившись, Мокрый не стал терять время, и сразу закинул за щеку кусок сыра. И только потом, интенсивно поработав челюстями и с усилием проглотив добычу, доложил:
   - На кухне, бля, нет никого!
   Червонец, слушая доклады друганов, долетавшие из дальних закоулков квартиры, не сводил глаз со старинной картины, висевшей чуть левее напугавшего его трюмо. Она потемнела от времени, весь лак был покрыт тонкой паутинкой трещин, - но изображена на ней была та, которая приходила к Червонцу во сне.
   Ему померещилось, что у Елисаветы Оттовны Гессер тихонечко двигались зрачки, словно она внимательно наблюдала за всей этой вакханалией. И он подумал, что живописная дворянка вот-вот укоризненно качнет головой и скажет презрительно:
   - Ай-яй-яй...
  
   С трудом оторвав от пола остановившиеся ноги, Червонец вошел в гостиную:
   - Ну, что?
   - А ничего, - бодро отрапортовал Жареный. И добавил, - и никого...
   - Так я и знал, - Червонец покачал головой, - ладно, Бивень, пойдешь со мной. Один хрен, ты тут больше нахер не нужен. А вы, бакланы, тут сидите. Эта шалашовка наверняка домой причапает. Куда же ей еще? Дождетесь - пеленайте и ко мне волоките. И чтобы аккуратно, бля!
   - Не боись, шеф, все будет ништяк. Тип-топ в лучшем виде, - раздалось в ответ.
   Червонец, поманив рукой Бивня, развернулся и вышел из комнаты.
   Проходя мимо зеркала, заметил, как что-то блеснуло в полумраке на тумбочке старинного трюмо. Предположив, что вещица тоже старинная, Червонец не задумываясь, машинально, положил в карман брюк фамильный медальон и даже не приостановился, чтобы поглядеть, какая-такая ценность прилипла к его шаловливым рукам.
  
  
   ***
  
  
   Коридоры районной больницы Скорой Помощи напоминали земскую лечебницу конца ХIХ века. Увечные и больные с кряхтеньем и стонами передвигались по ним в поисках туалета, воды, сестрички и хоть какого-то участия. Вдоль стен стояли крашеные белым металлические кровати с неудобными пружинными матрацами-сеткой и твердыми, как камень, подушками. Тонкие шерстяные одеяла, которые прежде называли "солдатскими", были прожжены во многих местах и сильно потрачены молью.
   В эту больницу, как и положено, привезли пострадавшего на службе старшего сержанта Самцова.
   Он шел по коридору и, прижимая к глазнице окровавленный платок, бормотал:
   -Убью суку, убью на хуй!
   - Тише, товарищ сержант, тише, - успокаивал его идущий рядом фельдшер.
   - Все равно я ее, паскудину, на тряпки порву, - повысил голос Самцов.
   - Обязательно порвете, - согласился опытный фельдшер, умевший разговаривать с нервными больными, - непременно. Но сначала мы зайдем в операционную.
   - Убью суку драную, сволочь рыжую...
  
   Высокий импозантный мужчина с благородной сединой в коротких волосах беседовал о чем-то с хирургом, одетым в голубой халат с кровавыми пятнами.
   Покосившись на Самцова, он вполголоса спросил у хирурга:
   - Простите, Сигизмунд Карлович, что это он так вопит?
   Сигизмунд Карлович сдержанно усмехнулся и так же вполголоса ответил:
   - А ему глаз авторучкой выкололи. Собственно, я и оперировать буду. Нам еще из машины позвонили, чтобы готовились к операции.
   - Авторучкой? - удивился седой, - на службе?
   - Ну да, прямо в отделении.
   - А кто выколол-то? - поинтересовался седой, - коллеги?
   Хирург захохотал:
   - Вы скажете, Артур Александрович! Конечно же, нет. Девушка выколола.
   Артур Александрович убрал с лица улыбку, почесал пальцем щеку и задумчиво произнес:
   - Интересное дело получается... Посудите сами, Сигизмунд Карлович - девушка выкалывает милиционеру глаз. В отделении. Это вам не кажется странным?
   Хирург вздохнул и ответил:
   - Мне многое кажется странным. Но я уже не удивляюсь.
   - Что ж... - седой протянул хирургу руку, - желаю успеха. Не смею задерживать. Мне пора, а вам - огромное спасибо за помощь!
   - Ну что вы, Артур Александрович, всегда рад!
   Мужчины обменялись рукопожатиями и разошлись.
  
   В это время Самцов споткнулся, больно ткнул себе рукой в рану и заорал:
   - Матку порву!
  
   Седой посмотрел на него, нахмурился и поспешил к выходу из больницы.
   На улице он с облегчением вздохнул полной грудью, мельком глянул на номер стоявшего у входа желто-синего милицейского "козелка" и вытащил из кармана телефон.
   Отойдя в сторонку, он набрал номер и, поглядывая на сидевшего в "козле" милиционера, негромко сказал:
   - Березин, слушай, тут такое дело...
  
  
   Глава 9
  
  
   - Я пойду, у меня водка греется, а ты прикинь - какие у тебя перспективы на ближние двадцать пять лет и каково тебе будет на киче париться!
   Камень выплюнул папироску и не торопясь, руки в карманах, вразвалку, отошел от камеры, оставив Акулу наедине со ее страшными мыслями...
  
   Акула уткнула лицо в ладони.
   Мысли, тревожные, неясные, похожие на ночной кошмар, в беспорядке клубились в ее голове. Она вспомнила, как мама в школьные годы ждала ее возвращения из театра, сидя на кухне за чашкой крепчайшего кофе и забытой, тлеющей сигаретой в переполненной пепельнице.
   Она так колновалась, когда Акула приходила поздно...
   Когда я выйду отсюда, подумала она, обязательно нужно позвонить маме.
   Как там они, в Америке?
  
   Акула вздрогнула, - а когда я отсюда выйду?
   Неужели все будет так, как говорил этот пьяненький мент с сержантскими лычками на погонах? Пока что все складывалось по его злой логике, и в конце была дальняя дорога и казенный дом. Если она сейчас что-нибудь срочно не придумает, то спасет ее только чудо.
   Она закрыла глаза.
   Чудо в виде прекрасного рыцаря на белом коне. Он вихрем врывается в темницу, копьем разбивает решетки и спасает ее.
   С такими чудесными мыслями Акула незаметно для себя уснула, привалившись спиной к грязной, испещренной надписями стене камеры. А разбудили ее громкие мужские крики и шум многих людей. Пока она спала, что-то случилось, и это "что-то" могло отразиться на ее судьбе. Акула поднялась и осторожно подошла к самой решетке.
  
   - На пол! На пол, бля!
  
   Милицейское помещение внезапно наполнилось людьми в черных комбинезонах с натянутыми на лицо шерстяными шапочками. Они были большими и сильными, но двигались совершенно бесшумно, занимая места в разных точках помещения как по заранее написанному сценарию.
   Акуле на мгновение показалось, что она присутствует на съемках фильма-боевика, что вот-вот прозвучит команда режиссера - "Стоп! Снято!" - и все станет как прежде, а актеры, стянув черные маски, сядут пить пиво с ментами, и даже будут отпускать в ее адрес сальные шуточки...
   Однако, все говорило о том, что это не кино, что это жизнь, та жизнь, в которой живет и она, Акула, и эти большие сильные люди пришли если не спасать ее, Акулину Голубицкую, то во всяком случае могут ей здорово помочь...
  
   В коридоре дежурной уже лежали двое других милиционеров.
   Один, его фамилия вроде бы Камень, он только что рассказывал Акуле о ее тяжелой дальнейшей судьбе, а второй, совсем молоденький, имел прозвище - Живот. Странная кличка для молодого и совсем не толстого паренька, подумала тогда Акула.
   Третий, крепкий и обстоятельный, тот, что отвел ее в камеру и закрыл там до утра, остался сидеть за столом дежурного, вроде постороннего, не причастного к делу человека. Ну и правильно, подумала Акула, он, пожалуй, и не при чем, он, даже можно сказать, спас ее.
   Командовал одетыми в черное бойцами высокий элегантного вида мужчина в хорошем костюме и благородной сединой в волосах.
  
   Седой повернулся к "обезьяннику" и, внимательно посмотрев на Акулу, которая испуганно наблюдала сквозь решетку за взятием ментовской цитадели, сказал:
   - Откройте.
   И сделал пальцем едва заметное движение в сторону Акулы.
   Сидевший за столом Сивомеринов, которого закамуфлированные громилы почему-то не тронули, четко ответил "да!" и неторопливо встал, опрокинув при этом стул. Взяв со стола связку ключей, он отпер "обезьянник" и жестом профессионального швейцара распахнул перед Акулой дверь.
   Седой взглянул на Акулу и, улыбнувшись, сказал:
   - Выходите, девушка, все кончилось.
   Акула почему-то сразу поверила ему и, встав с грязной скамьи, перешагнула через железный порог.
  
   - Где ее документы? - спросил седой, продолжая с улыбкой смотреть на Акулу.
   - А у нее нет документов, - ответил Сивомеринов и быстро собрал в сумочку все, что было из нее вывалено.
   После этого он повернулся к седому и передал ему сумочку жестом посла, вручающего ноту с объявлением войны. Взяв сумочку, седой кивнул, и Сивомеринов вернулся на свое место. Стоявшие у стен спецы не шевелились, и только один из них сопровождал передвижения Сивомеринова стволом короткого автомата, похожего на детскую игрушку.
  
   - Пойдемте отсюда, - предложил седой, продолжая с улыбкой смотреть на Акулу, и протянул ей сумочку.
   Акула взяла ее и неожиданно для самой себя сделала едва заметный книксен. Седой кивнул и, поведя рукой в сторону выхода, сказал:
   - Прошу вас.
   Акула, бросив брезгливый взгляд на лежавших на полу ментов, перешагнула через валявшуюся под ногами фуражку и, толкнув дверь, вышла на улицу. Седой, бросив что-то вполголоса одному из спецов в масках, последовал за ней.
  
   Оказавшись на улице, Акула закрыла глаза и вздохнула полной грудью. После вони казенного дома запах буйно цветущей сирени показался ей просто райским.
   Подойдя к ней, седой кивнул в сторону скамейки, стоявшей как раз под сиреневыми облаками, и сказал:
   - Давайте присядем. В ногах правды нет.
   - Ее много где нет, - ответила Акула, но на скамейку все же присела.
   Седой усмехнулся и, подтянув дорогие светло-серые брюки, сел рядом.
   - Я знаю, что произошло, - сказал он, доставая сигареты, - но хочу, чтобы вы сами рассказали мне об этом. Не в подробностях, конечно, этого не нужно, но все же...
   Акула нахмурилась, потом посмотрела на седого и спросила:
   - А как вас зовут?
   Седой снова улыбнулся и ответил:
   - Меня зовут Артур Александрович Воронцов. Можно просто - Артур.
   - Хорошо, - кивнула Акула, - а я - Акулина Голубицкая-Гессер. Артур, угостите даму сигареткой, а то это подонки выкурили все мои.
   - Пожалуйста! - и Артур протянул ей открытую пачку легкого "Малборо".
  
   Взяв сигарету, Акула прикурила от дорогой зажигалки, поднесенной Артуром, и, глубоко затянувшись, презрительно выпустила дым в сторону отделения.
   - Суки, - отчетливо сказала она.
   Артур поднял брови и удивленно посмотрел на Акулу.
   - Однако... Как-то вы неизящно выражаетесь.
   - Я еще и не так могу. Хотите?
   - Нет, - Артур решительно поднял ладонь, - не надо. Верю.
   - А жаль, - Акула снова глубоко затянулась, - у меня для них найдется еще много разных слов.
   Она посмотрела Артуру в глаза и сказала:
   - Значит, рассказать вам...
   - Рассказать, - кивнул Артур.
  
   Акула задумалась.
   Рассказать этому незнакомому, но, судя по всему, порядочному человеку такую грязную и страшную историю... Возможно, в своей компании она бы и рассказала ее, даже с подробностями и в лицах, но сейчас что-то удерживало ее, и Акула, стряхнув пепел в урну, спросила:
   - А почему вы все время улыбаетесь?
   Артур странно взглянул на нее и ответил:
   - Ну... Я, конечно, не улыбаюсь все время, но, глядя на вас, трудно удержаться.
   И он снова улыбнулся, но уже как-то грустно.
   - Хорошо, слушайте историю, - сказала Акула и вытащила сигарету из пачки, лежавшей на скамейке между ними, - я вам расскажу.
   Помедлив, она сказала:
   - В общем, я шла по улице и никого не трогала.
   Артур фыркнул.
   Акула строго посмотрела на него и повторила:
   - И никого не трогала. Ко мне подъехала милицейская машина, из нее вылезли менты с автоматами и потребовали предъявить документы. Потом они вытащили из моей сумочки пакетик с белым порошком, понятия не имею, откуда он там взялся, и арестовали меня. А в отделении сказали - или ты сделаешь нам всем минет, или отправишься за наркотики в тюрьму на долгие годы. Я, конечно же, отказалась, а когда один из них попытался заставить меня, я ткнула ему в глаз его же авторучкой.
   Она взглянула на Артура и спросила:
   - А меня теперь будут судить за это?
   - Ни в коем случае, - Артур решительно покачал головой, - вы можете забыть об этой истории. Ну, я имею в виду... Закон не будет преследовать вас.
   - Хорошо... - Акула глубоко вздохнула, - хоть это хорошо...
   - Акулина... - начал Артур, но Акула прервала его.
   - Я не люблю, когда меня так называют, - сказала она с гримаской неудовольствия.
   - Тогда как же?
   - А меня все зовут Акулой. С самого детства.
   - Вот как... - Артур весело удивился, - а что, тоже ничего! Так вот, любезная Акула, вы тут посидите минутку, а я пойду, дам кое-какие распоряжения.
   - Только сигареты оставьте.
   - О, да, конечно!
   Артур кивнул и, встав, направился ко входу в отделение, рядом с которым стоял тот самый желто-синий "козел", на котором Акулу привезли сюда, и два микроавтобуса с черными стеклами. У двери отделения дежурили двое спецов в масках и с короткими автоматами.
  
   Акула посмотрела вслед своему неожиданному освободителю и отметила, что он весьма строен и в меру худощав. Его плечи были свободно развернуты, а походка отличалась легкостью и твердостью.
   Она хмыкнула, удивляясь себе - ведь только что она побывала в очень грязной ситуации, и на тебе - она тут же с интересом разглядывает мужика. Правда, он ее спас... Ну что же, сказала Акула себе, обычная история - чувство к спасителю. Такого у нее пока еще не было.
   Да и вообще - в жизни Акулы было совсем не много мужчин.
   Она полностью осознавала свою красоту, свою привлекательность, но никогда не делала из них товара, как многие другие красивые и привлекательные женщины. Также она не использовала свои, как сказал однажды Максим, "тактико-технические данные" для того, чтобы создать вокруг себя всегда готовый к удовлетворению ее похоти мужской гарем. Она знала, что многие красотки поступают именно так, но ей это не подходило. И если у них счет побед, и, соответственно, горячих постельных сражений велся сотнями, то у нее не набралось бы и десятка.
   Но это вовсе не расстраивало Акулу.
   Она блюла себя и никогда не падала в койку просто так, ради только телесного удовольствия, и поэтому слыла недотрогой. Перспективные выносливые самцы совершенно не привлекали Акулу, с такими она даже не разговаривала. Ее интересовали совершенно другие мужчины, и Акула была очень разборчива... Иногда очередной ухажер принимал эту ее разборчивость за обычный женский прием, направленный на то, чтобы набить себе цену и посильнее возбудить претендента на ее тело, но он быстро убеждался в том, что эта девушка - и на самом деле не для него.
   Акула была твердо убеждена в том, что мужчина - это хорошо, и с брезгливостью относилась к лесбиянкам, которых мужчины презрительно называли ковырялками. Она не могла не согласиться с этим грубым, но справедливым определением.
   Мужчина - это хорошо, подумала Акула, но только он должен быть...
  
   Каким он должен быть, в этот раз ей представить не удалось.
   Ее размышления прервал голос Артура, вышедшего на обшарпанное кирпичное крыльцо отделения.
   - Загружайте, - сказал он, и стал неторопливо спускаться по ступеням.
   Акула увидела, как из отделения выводят закованных в наручники ментов.
   Зрелище было настолько необычным и радующим душу, что она не выдержала и злорадно заулыбалась.
  
   Проходившие мимо двое алкашей резко остановились и завороженно уставились на этакую невидаль.
   - Гля, Лёха, - просипел один из них, - ментуру пакуют!
   - Точно, - согласился другой, - давно пора.
   - А может - путч? - нахмурился первый.
   - Путч... - на лице второго тоже отразилась озабоченность, - а если путч, то могут и цены поднять.
   - Тогда пошли быстрее, - решительно сказал первый.
   И они, торопливо переставляя слабые ноги, направились в сторону покосившейся вывески "24 часа".
  
   Один из ментов, Камень, когда его подводили к гостеприимно распахнутой двери микроавтобуса, посмотрел на Акулу и злобно сказал:
   - Мы тебя, сучку, найдем!
   Кровь ударила Акуле в лицо и, резко встав со скамейки, она сказала:
   - Минуточку.
   Спец в маске, крепко державший мента за локоть, остановился, подчинившись жесту Артура, и Акула подошла вплотную к любителю пойманных девушек.
   - А зачем меня искать? - зловеще поинтересовалась она, - я - вот она, здесь.
   И, отступив на шаг, Акула с размаху ударила мента ногой по яйцам.
   Тот взвыл и повалился на колени.
   - Акулина, прошу вас! - воскликнул Артур, впрочем, без особого возмущения.
   - Не называйте меня так, я же вам сказала, - раздраженно бросила Акула и, повернувшись, пошла к скамейке, на которой ее дожидалась пачка сигарет.
   - Простите, - пробормотал Артур и сделал знак спецу.
   Спец подтолкнул скорчившегося мента и тот, прискуливая, стал неловко залезать в микроавтобус. Акула попала ему куда надо, причем очень точно и сильно.
  
   Наконец, все неудачливые охотники до дармовой женской ласки были загружены, и оба микроавтобуса уехали. Тут же из-за кустов выехал еще один "козел", и из него вылезли другие менты, которые внешне ничем не отличались от только что увезенных. Они бодро зашли в отделение и закрыли за собой дверь.
   Артур опустился на скамью рядом с Акулой и сказал:
   - Ну вот, тех увезли, этих привезли.
   - Но ведь они точно такие же, - грустно сказала Акула, доставая из пачки сигарету.
   - Так ведь других же нет, - ответил Артур, поднося ей зажигалку.
   - То-то и оно...
   - Да-а-а...
  
   Настала неловкая пауза.
   Они курили, выпуская дым в летнее небо, и молчали.
   Наконец Артур кашлянул и сказал:
   - Акули... - он с улыбкой посмотрел на Акулу, - простите. Акула, позвольте, я провожу вас до дома? Я на машине, и, уж поверьте мне, она лучше, чем та, на которой вас привезли сюда.
   Акула дернула плечом и ответила:
   - Позволяю.
  
  
   Глава 10
  
  
   "Мерседес" Артура был и в самом деле лучше той вонючей милицейской коляски, в которой Акула, хватаясь руками за скользкие железки, тряслась полтора часа назад. Удобно устроившись на мягком кожаном сиденье, Акула курила очередную ослабленную сигарету и незаметно разглядывала своего спасителя.
   Артуру на вид было около сорока лет, и при ближайшем рассмотрении он оказался гораздо моложе и, как подумалось Акуле, свежее, чем сначала. Лицом он был похож сразу на всех американских актеров, игравших положительные роли, а исходившим от него благородством и самоуверенностью - на Шона Коннери в "Горце".
   Его коротко стриженые темные волосы покрывала густая седина, на правом виске был маленький шрам, похожий латинскую букву "L", а от мочки уха был аккуратно отхвачен небольшой кусочек. Артур был чисто выбрит, и до Акулы доносился слабый запах хорошего парфюма. На щеке виднелись несколько оспенных ямок, но они вовсе не портили Артура, и Акула подумала, что он вообще-то очень даже ничего. Однако вовсе не внешняя привлекательность, а он был безусловно привлекательным мужчиной, заинтересовала Акулу.
   В интонациях, мимике и словах Артура Акула почувствовала то самое, что безусловно относило ее неожиданного знакомца к категории "правильных мужчин". Про женщин иногда говорят, что у некоторых из них "есть тайна", вот и этот мужчина производил впечатление человека, который внутри гораздо больше, чем снаружи.
   Акула знала, что уважающая себя женщина должна находиться рядом с мужчиной, который меняет мир. Этот мужчина может быть кем угодно, хоть дворником, но мир вокруг него должен становиться другим.
   Изменяют мир многие мужчины.
   Одни затевают войны, другие создают произведения искуства, еще кто-то самой своей жизнью творит беспокоящий остальных изгиб человеческого пространства, и Акула считала, что только они достойны того, чтобы рядом находилась настоящая женщина. А себя она видела безусловно достойной того, чтобы принадлежать одному из таких мужчин, и, возможно, была права.
   И теперь, почувствовав исходивший от Артура едва заметный флюид настоящего мужчины, она заволновалась и обрадовалась. Но тут же и огорчилась, потому что ей померещилась грустная улыбка Максима.
   Максим...
  
   Воткнув сигарету в пепельницу, она повернулась к Артуру и спросила:
   - А где вы работаете?
   Артур моргнул и, едва заметно улыбнувшись, ответил:
   - Неправильный вопрос.
   - Почему? - оживилась Акула.
   - Потому что вы спросили не обо мне, а о том месте, где я работаю.
   - Хорошо, - Акула кивнула, - а как нужно спрашивать.
   Артур пожал плечами и остановил машину перед красным светофором.
   - Вообще, самый правильный и прямой вопрос - кто вы. Но на него очень трудно ответить. Поэтому люди и спрашивают друг друга, кто где работает. Ну и получают ответ... "Я начальник транспортного цеха. И все." Уж лучше спросить, чем человек занимается, или хотя бы кем - а не "где" - он работает.
   Зажегся зеленый свет, и "Мерседес" плавно, но быстро тронулся.
   Акулу вжало в спинку кресла, и она, улыбнувшись этому приятному ощущению, сказала:
   - Ладно. А кем вы работаете?
   - Этого я вам не скажу, - ответил Артур и сделал притворно строгое лицо, - могу только сообщить, что работаю я в Одной Очень Серьезной Организации.
   - Сообщить... - Акула хмыкнула, - слово-то какое выбрали.
   - Какая организация, такое и слово, - парировал Артур.
   - Ну... - Акула откинула голову на подголовник, - то, что организация ваша - Очень Серьезная, я уже поняла. Если вы так с ментами разобрались, то можно себе представить, что у вас там за организация...
   - Да уж, - с комической важностью подтвердил Артур, - организация действительно серьезная. А вы сами - кем будете?
   - Кем буду - не знаю. А кто есть... Во-первых и основных - очень красивая и очень умная девушка.
   - О, да, - с готовностью закивал Артур, - тут я с вами полностью согласен.
   - А во-вторых и совершенно неважных - сотрудник мелкой телевизионной компании, занимающейся рекламой всякой дряни.
   - Смело. Смело и честно, - одобрил Артур, - хвалю. Какой номер дома?
   Акула посмотрел в окно и, увидев, что они уже едут по Малой Монетной, назвала номер.
  
   Артур аккуратно припарковался и, повернувшись к Акуле, сказал:
   - С вашего позволения, я провожу вас до квартиры. Для порядка. А если вы позволите, то и вручу вам свою визитку.
   В его пальцах с фокусной ловкостью появилась визитная карточка, и Акула, взяв ее, увидела, к своему сожалению, только телефонный номер и имя владельца.
   Артур Александрович Воронцов.
   А она-то надеялась увидеть на карточке гербы, аббревиатуры, чины...
   Видимо, разочарование отразилось на ее лице, потому что Артур засмеялся и сказал:
   - А вы что думали? Я же говорил, что моя организация Очень Серьезная.
   Он нажал на какую-то кнопку, раздался мягкий щелчок, и дверь со стороны Акулы медленно отворилась.
   - Великое чудо Маниту! - воскликнула Акула.
   - Всего лишь буржуйские штучки, - пренебрежительно ответил Артур и вышел из машины.
  
   Они вошли в подъезд и начали подниматься на второй этаж.
   Оглядевшись, Артур одобрительно заметил:
   - Хороший дом. Еще из Тех.
   - А то! - сказала Акула, доставая из переворошенной грязными ментовскими руками сумочки ключи, - так что вы не очень-то хвастайтесь своей машиной.
   - Молчу. Виноват. - Артур с улыбкой посмотрел на нее.
   - Опять улыбаетесь, - вздохнула Акула, вставляя старинный ключ, вполне подходивший под определение "холодное оружие дробящего типа" в скважину, чем-то смутно напоминавшую о приключениях Алисы.
  
   Дважды провернув ключ, она с лязгом вынула его из замка и толкнула тяжелую дверь. Войдя в полутемную прихожую, она услышала, как Артур позади нее старательно шаркал ногами по коврику и, протянув руку к выключателю, уже открыла рот, чтобы сказать ему, что оно того не стоит, как вдруг...
  
   Дверь в гостиную распахнулась, и на фоне яркого солнечного света, бившего из комнаты прямо в глаза, Акула увидела силуэт стоявшего на пороге совершенно квадратного человека. В этот же момент открылась дверь, ведущая на кухню, и там оказался еще один громила. Третий выскочил из ванной, и тогда первый, резко шагнув к Акуле, схватил ее за руку и прохрипел:
   - А-а, сучка, пришла! А мы тебя уже заждались.
   И он сильно дернул Акулу за руку.
  
   Силы у него было более чем достаточно, поэтому Акула влетела в гостиную словно перышко. Она услышала, как в прихожей хлопнула дверь, а затем раздались еще несколько быстрых хлопков, но уже каких-то незнакомых.
   Бандит, а никем иным он, конечно же, быть не мог, выпустил руку Акулы и с выражением глубокого удивления повалился навзничь. Акула успела заметить, что на его лбу появилось небольшое черное пятнышко, из которого выдавилась густая темная кровь.
   Она быстро обернулась и увидела, что Артур стоит посреди прихожей, держа в левой руке странный длинноствольный пистолет, а двое других бандитов тоже валятся на пол. Все это заняло времени не больше, чем нужно для того, чтобы сердце успело ударить несколько раз, и Акула даже не испугалась. А кроме того, дневная порция адреналина уже была истрачена во время приключений с ментами.
   Артур поднял палец к губам и, тихо пройдя мимо Акулы, скрылся в глубине квартиры. Через минуту он вернулся, засунул пистолет под мышку, где у него, как оказалось, висела специальная сбруя, затем оглядел живописно разлегшиеся трупы и сказал:
   - Ну-с, голубушка, рассказывайте, что же вы за птица такая, что за вами все охотятся.
   Напряжение этого дня превысило силы Акулы, она махнула на Артура рукой, потом бросилась в комнату и, рухнув на диван, позволила себе зарыдать в голос.
  
   Артур посмотрел на нее и, покачав головой, достал из кармана трубку.
   Сквозь собственные рыдания Акула слышала, как он тихо говорил:
   - Малая Монетная... бригаду... три фигуры... полная чистка... конец связи.
  
   Потом она почувствовала, как диван прогнулся, и Артур погладил ее по голове.
   - Хорошо. Вы - не птица. Вы - красивая рыба акула. Только успокойтесь и напрягите свой маленький мозг - кто мог поджидать вас тут?
   От этих слов слезы Акулы высохли быстрее, чем капли воды, попавшие на раскаленный песок. Он вскочила и, уперев кулачки в бока, встала над сидевшим на краю дивана Артуром.
   - Что-о? - начала она противным скандальным голосом, - маленький мозг? Это у вас маленький мозг, мистер Джеймс Бонд! Он у вас меньше, чем желудок у землеройки, и работает так же! Вы что думаете, если...
   Но тут Артур встал и громко расхохотался.
  
   Акула удивленно замолчала, а Артур, бережно взяв ее за руку, сказал:
   - Вот видите, какой я тонкий психолог? Одно слово - и вы в норме.
   Акула вырвала руку и надулась.
   Потом она посмотрела на лежавшего у ее ног мертвого бандита и спросила:
   - А кому вы сейчас звонили?
   Артур пожал плечами и ответил:
   - Вы фильмы всякие смотрите? Видели, как там чистильщиков вызывают? Так вот - все это сценаристы вовсе не из пальца высосали. Все так и есть. Или вы предпочтете сами вытащить его на помойку? И тех тоже?
   Он качнул головой в сторону прихожей.
   - Конечно, нет, - быстро ответила Акула.
   Она представила себе, как тащит вниз по лестнице тяжеленный труп, который безвольно бьется головой о ступени, а за ним остается широкая кровавая полоса, а из приоткрытой двери соседней квартиры выглядывает Марья Сергеевна...
  
   - Тут ведь какое дело... - Артур потеребил подбородок, - я не хочу втягивать вас в какие-то судебные разбирательства и прочие неприятные процедуры. Хотя бы даже в качестве свидетеля.
   - А почему это вы не хотите этого? - вредным голосом спросила Акула.
   Артур посмотрел на нее без улыбки и ответил:
   - Вы сами знаете.
   Акула действительно знала, поэтому ей стало стыдно.
  
   Между ней и этим мужчиной с самого начала проскочила искра, которая, как уже было известно Акуле, могла быть началом прекрасного путешествия вдвоем. И это путешествие при благоприятных обстоятельствах могло растянуться на целую вечность, иначе говоря - на всю жизнь.
   Могло. Но будет ли...
   Максим.
   - Простите, - тихо сказала Акула, - давайте сюда ваших чистильщиков.
   - Так ведь едут уже! - воскликнул Артур, - едут! Мчатся!
  
   Потом он посерьезнел и сказал:
   - Пройдитесь по квартире и проверьте, все ли на месте. Деньги, драгоценности, документы.
   Акула кивнула и пошла выполнять его распоряжение, а сам Артур, присев на корточки, стал быстро и профессионально обыскивать труп. Через несколько минут он закончил со всеми тремя телами и в его руке оказались несколько бумажников и тонкая пачка каких-то документов. Он присел на диван и начал внимательно изучать найденное.
   В это время в гостиную вернулась Акула.
   Она развела руками и сказала:
   - Все на месте. Ну, почти все. Пропал только мамин медальон. Он раньше бабушкин был, а еще раньше... В общем - фамильная драгоценность. Остальное на месте.
   Артур задумчиво кивнул.
   - Медальон... Большой?
   Акула сложила пальцы в кольцо, потом прищурилась, развела их немного пошире и сказала:
   - Примерно такой.
   - Ага... - Артур встал и засунул бандитские документы в карман, - значит, тут был еще кто-то.
   - Почему вы так решили? - удивилась Акула.
   - Потому что у этих, - Артур кивнул на покойников, - медальона нет. Значит, их тут было больше. Эти остались, а те ушли. Ладно, разберемся.
   Он посмотрел на Акулу и сказал:
   - В ближайшие несколько часов ваше присутствие здесь крайне нежелательно. Поэтому предлагаю план.
   - У вас есть план, мистер Фикс? - Акула грустно улыбнулась.
   - Есть, - кивнул Артур, - и неплохой. Вы быстро идете в душ, затем переодеваетесь, и мы отправляемся куда-нибудь в более приятное место. А тут тем временем будут работать... специалисты. На приведение себя в порядок - десять минут.
  
   Акула задумалась на секунду, потом решительно кивнула и пошла в ванную, споткнувшись при этом об откинутую руку одного из валявшихся в прихожей мертвых бандюков.
   На руке была вытатуирована надпись:
   "Замочу козла!"
  
  
   ***
  
   Я сидела рядом с Артуром на пухлом кожаном сиденье, смотрела прямо перед собой и с трудом понимала, что вообще со мной происходит.
   "Мерседес" мягко катился по дороге, в салоне было тихо, а из кондиционера струился прохладный воздух, слабо пахнувший березовыми вениками. За дымчатыми стеклами вертелась и мчалась чужая, ставшая вдруг враждебной, жизнь, но тут, в надежной, сильной машине, все было совсем иначе.
   Я понимала, что если бы не вмешательство Артура, эта чужая, сильная и грубая жизнь, которой вдруг зачем-то понадобилась я, захватила бы, завертела мою, маленькую и беззащитную, и от меня просто ничего бы не осталось.
   Я посмотрела на Артура, и его строгий, спокойный профиль успокоил меня.
   С таким профилем у человека всегда все складывается, и он - хозяин своей судьбы. Да и не только своей. Его жизненной силы хватает и на других. Например, на меня. Он меня спас. Он - мой спаситель.
   Господи! Только бы на этом все кончилось - взмолилась я про себя.
   Но то ли не очень-то про себя это вышло, то ли Артур что-то почувствовал, но он чуть повернулся в мою сторону, не сводя взгляда с дороги, и спросил:
   - Вы что-то сказали, Акули... Простите - Акула.
   - Нет-нет, ничего, - поторопилась я успокоить его.
   Вот ведь чувствительный какой!
   Наверное, у них в этой Очень Серьезной Организации учат быть чувствительными. Специально, чтобы чувствовать и ловить каких-нибудь шпионов.
  
   Итак, что мы имеем на сегодняшний день - подумала я.
   Черная полоса стала такой широкой, что настало время ее измерить.
   А имеем мы - ответила я сама себе - много бед и горестей.
   Во-первых - Максим.
   Он умер. Его больше нет, но он оставил мне дело, которое я не могу бросить или забыть. Я не могу и не имею права чувствовать, желать, заботиться о чем-то до тех пор, пока этот подонок Сицкий, как его... Червонец. Пока этот Червонец ходит по земле и оскверняет воздух своим дыханием.
   Я должна разменять его на копейки и втоптать их в землю.
   Во вторых - эта страшная мускулистая баба, которая хотела... А что она, собственно, хотела? Убить меня? Наверняка - нет. Ей просто было нужно испугать меня, унизить и насладиться этим. А ведь если бы не эта железка, которая так удачно попала мне под руку, неизвестно, чем бы дело кончилось...
   Но теперь она мертвая, и можно было бы считать, что я отомстила.
   Червонец убил моего мужчину, я убила... Ну, не совсем, но все-таки поспособствовала смерти его женщины.
   Вроде бы сквиталась, но - нет.
   Мне не нужна была жизнь этой бандитской шалавы.
   Мне нужен мертвый Червонец.
   Ладно...
   Потом эти менты.
   Они же должны защищать слабых, таких, как я, а они...
   А ведь я на самом деле выколола ему глаз.
   Боже мой, какая гадость!
  
   И вот все это - моя жизнь.
   За какие-то несколько недель моя жизнь превратилась в кошмар.
   Почему? За что?
   Я не понимаю.
  
   Артур посигналил кому-то, и это отвлекло меня от грустных мыслей. Я посмотрела вперед и увидела, что мы выехали на Дворцовый мост со стороны Зимнего дворца. Это значит - мы колесили по центру, а я даже не видела, куда мы едем.
   Дворцовый мост бросился под колеса, быстро приблизилась Стрелка, потом машина круто, но плавно свернула направо, и мы медленно съехали на мой любимый спуск, украшенный двумя гранитными шарами.
   Артур остановил "Мерседес" и снова нажал на тайную кнопку, открывшую дверь с моей стороны.
   - Приехали, - улыбнулся он.
   - А куда мы приехали?
   - Сейчас увидите. Выходим.
   И он, легко выскользнув из-за руля, вышел из машины.
   Я тоже вышла, но не так резво, как он. На сегодняшний день с меня хватит прыжков и ужимок.
  
   "Мерседес" пикнул и закрылся сам.
   Я посмотрела на Артура и спросила:
   - А он может, как у Бэтмена? Чтобы - раз! - и забронировался весь?
   Артур засмеялся и ответил:
   - Нет. Как у Бэтмена - не может. То есть - это я не могу. У меня просто нет таких денег.
   - Ну и что мы будем делать здесь, на Стрелке?
   - Мы будем здесь ужинать, - сказал Артур и с комичной величавостью повел рукой в сторону воды.
   Я посмотрела туда и только сейчас увидела, что в сотне метров от берега на мелкой невской волне покачивается небольшой плавучий ресторан, на борту которого славянской вязью было написано "Биржа".
   Рядом с ним в моторной лодке сидел человек, одетый в матросскую форму петровских времен, бдительно следивший за берегом, а особенно за нами, которые приехали на роскошной машине и смотрели в сторону плавучей "Биржи".
   Артур сделал рукой небрежный жест, и моторка сорвалась с места.
   Описав полукруг, она остановилась рядом с набережной, и матросик, подав мне руку в замшевой перчатке с раструбом, помог перебраться в лодку. Артур ловко перескочил сам, я села на бархатную подушку, лежавшую на лавке... Черт его знает, как называется эта скамейка в лодке. Описав еще один полукруг, теперь уже в обратном направлении, лодка мягко ткнулась в борт "Биржи".
   Я встала, держась за твердую руку Артура, и шагнула на спущенный к самой воде трап.
   Наверху, на палубе, нас встретил метрдотель, наряженный в форму не менее как адмиралиссимуса всех флотов мира. А по количеству бляшек, аксельбантов и прочей морской бижутерии он свободно тянул на маршала галактической эскадры.
  
   - Приветствую вас на борту плавучего ресторана "Биржа", - сказал он глубоким баритоном, изобиловавшим чарующими интонациями.
   - Добрый вечер, - ответил Артур, галантно держа меня под руку, - мы хотим поужинать в спокойной обстановке. Надеюсь, оркестра у вас нет?
   - Ни в коем случае, - голос метрдотеля наполнился ласкающим слух бархатом и доверительно перешел из баритона в бас, - те, кто постоянно приходит к нам, знают, что на борту "Биржи" всегда тишина и покой.
   - И никаких цыган, медведей и русских гангстеров? - недоверчиво поинтересовался Артур.
   - Никогда.
   На лице эскадренного метрдотеля появилось гордое выражение.
   - Ну, тогда мы хотим сесть... - Артур посмотрел вокруг, - вон за тот столик. Он свободен?
   - Конечно! Прошу вас.
   И метрдотель, делая любезные жесты и принимая изысканные позы, проводил нас к столику.
   Мы сели напротив друг друга, и тут же перед нами появился роскошный бювар, вполне подходивший для того, чтобы вложить в него, например, договор о вечном мире и сотрудничестве между Китаем и Канадой.
  
   Открыв бювар, Артур сказал:
   - Только последние хамы дают дамам читать это. Я сам закажу для вас еду и питье. Согласны?
   - Согласна, - ответила я, - но только пусть сразу принесут сигареты. Обычное "Малборо".
   Метрдотель почтительно стоял в двух шагах и, услышав мою реплику, что-то прошептал в воротник. Секунд через двадцать около столика из воздуха образовался молодой официант в белых чулках, синих бархатных панталонах до колен и в сюртуке. Он положил передо мной сигареты, подвинул поближе пепельницу и исчез так же, как и появился.
  
   - Вино... Красное "Кьянти", - произнес Артур.
   Его слова вдруг ударили меня в самое сердце.
   Красное "Кьянти"...
   Именно это вино я пила в тот самый вечер, когда Максима...
   - Нет, - быстро ответила я, чувствуя, что вот-вот заплачу, - ни в коем случае. Просто - коньяк.
   Артур внимательно посмотрел на меня и сказал метрдотелю, не поворачивая головы:
   - Бутылку "Рэд Лэйбл". Овощи. Мясо по-гренадерски. Лимон. Гранатовый сок.
   Выслушав заказ, мэтр снова зашептал в воротник.
   Я, стараясь, чтобы руки не дрожали, достала из пачки сигарету, прикурила от зажигалки, которую мне поднес Артур, и жадно затянулась.
   Артур тоже закурил, и, одновременно выпустив дым в небо, мы молча посмотрели друг на друга. Артур был серьезен, я - тоже.
   Наконец Артур едва заметно улыбнулся углом рта и сказал:
   - Да-а-а...
   - Что - да?
   - Сейчас мы немного выпьем, совсем чуть-чуть, а потом вы расскажете мне, что с вами происходит. Хорошо?
   Я почувствовала, что мне и на самом деле нужно поделиться с кем-то.
   Одной - трудно.
   Очень трудно...
  
   Официант принес"Рэд Лейбл", лимон и сок.
   - Мясо чуть позже, - доверительно сказал он, - еще не готово.
   Артур кивнул и налил по чуть-чуть виски в широкие и низкие стаканы толстого стекла. Взяв свой, он посмотрел на меня, затем сделал строгое лицо и сказал генеральским голосом:
   - Ну, за знакомство!
   Я невольно улыбнулась - так похоже у него вышло - и ответила:
   - Да, за знакомство.
   Мы выпили, и я почувствовала, как жидкий огонь загорелся в моей груди.
   - Сколько градусов? - поинтересовалась я.
   - Не знаю, - Артур пожал плечами и, взяв бутылку, прочитал, - сорок семь.
   - Ого! Я никогда еще не пила такую крепкую штуку...
   - Это разве крепкая, - Артур пренебрежительно повертел бутылку в руке и поставил ее на место, - вот, помнится, сидим мы с господами офицерами в окопах, через пять минут в атаку идти, и разливаем чистый спирт. А французы на той стороне горланят - рус, сдавайсь!..
   - Какие французы? - удивилась я.
   - Обыкновенные, французские, армия Наполеона. Да вы наверное, слышали эту историю - там еще деревенька была - называлась... дай бог памяти... А! Ватерлоо!
   Мне стало смешно, и я сказала:
   - А там случайно среди ваших такого Чапаева не было?
   - Как же не было - обязательно был! Но его за два дня до того в Корею отправли. Сидней брать.
   Я расхохоталась и почувствовала, что мне стало легко.
   Артур пожал плечами и неодобрительно сказал:
   - И ничего смешного, между прочим. Не буду рассказывать.
   - Нет, Артур, рассказывайте, у вас так здорово получается.
   Он сделал вид, что решает, говорить дальше или нет, потом улыбнулся и сказал:
   - Ну, может быть, я потом вам еще что-нибудь расскажу... А пока расскажите-ка вы мне. Расскажите о себе.
   Он налил нам еще по столовой ложке виски и стал болтать и нюхать свой стакан.
   Я тоже понюхала виски и оно мне не понравилось.
   Оно...
   - А интересно, - задумчиво сказала я, - вот я, к примеру, Университет закончила, журналистский факультет, а до сих пор не знаю, виски - это "оно" или "он"?
   - Безусловно - "он", - уверенно сказал Артур.
   - А почему?
   - Ну как же... Крепкий, сильный, настоящий мужской напиток. Спирт - тоже мужчина.
   - А как же водка? Она тоже крепкая и сильная, однако - женского рода.
   - Она, как и женщины, губит мужчин. Поэтому - "она".
   - А виски, стало быть, не губит?
   - Губит, но не так коварно. И вообще - вы, Акула, зубы мне не заговаривайте. Я с интересом жду вашего рассказа о себе.
   Я глотнула мужского виски и, закурив, сказала:
   - Собственно, расказывать особенно нечего. Мне - двадцать восемь лет. Обыкновенная благовоспитанная девушка из хорошей семьи...
   Артур фыркнул, и я нахмурилась.
   - Попрошу не перебивать.
   Он поднял ладони - дескать, молчу.
   - Из хорошей семьи. Несмотря на выдающуюся красоту и привлекательность, по рукам не пошла и в порочных наклонностях не замечена. Скромна, образована, начитана, что еще... Про Университет я уже сказала. Добрая, честная, вежливая.
   Артур помял рукой лицо, сдерживая улыбку, и сказал:
   - Вы забыли сказать - скромная.
   - Скромность - последнее украшение ничтожества, - ответила я.
   - Интересное замечание, - удивился Артур, - кто это сказал?
   - Это я сказала.
   Артур развел руками:
   - Тогда ко всем вашим достоинствам нужно добавить еще и незаурядное остроумие. Остроумие - это острота ума.
   - Добавьте, - согласилаясь я.
   Артур закурил и, помедлив, спросил:
   - Ну, а дальше что было?
   - Дальше?
   - Да, потом, после счастливого Университета?
   - А потом я бездельничала некоторое время, и, наконец, устроилась работать в частную телевизионную компанию "Питервидеошоу". Эта компания занимается изготовлением дурацких рекламных роликов. Может быть, вы видели - такой волк, который жрет таблетки.
   - Видел, - Артур кивнул, - и работаете там до сих пор?
   - Теперь уже - нет.
   - А почему? Волки надоели?
   - Нет, не в волках дело...
  
   И вот настал момент рассказать о своих горестях и и несчастьях. Не исповедоваться, нет... Просто рассказать, чтобы не нести эту невыносимую тяжесть одной.
   Одной - трудно.
   Я посмотрела на Артура и сказала:
   - Сейчас я вам расскажу свою невеселую историю. Вы вызываете у меня доверие, и если я обманываюсь в этом, горе вам. На вашей совести будут мои разбитые иллюзии и презрение ко всему человеческому роду.
   - Не будут, - серьезно сказал Артур, - вы не обманываетесь. Потом поймете - почему.
   - Ладно, - я помедлила, - налейте мне еще капельку вашей мужской отравы. Этот виски вроде бы и на самом деле ничего.
  
   Артур плеснул в стаканы виски, и, пригубив огненной жидкости, я сказала:
   - Год назад я встретила человека... Он был музыкантом, талантливым музыкантом, но страшно пил. Как говорится - по-черному. У нас случилась любовь, и я поняла, что этот человек мне нужен. Он подшился, и, когда полностью пришел в норму, я увидела, что не ошиблась в своем выборе. Мы стали жить вместе, я узнала, что такое счастье, мир засверкал для меня, но месяц назад...
   Мне стало трудно говорить - я почувствовала, как слезы начинают жечь глаза.
   - Что - месяц назад? - спокойно спросил Артур.
   Его спокойствие передалось мне, и, глубоко вздохнув, как перед прыжком в воду, я сказала:
   - Месяц назад в клубе "Буги-Вуги" его застрелил пьяный бандит.
   Я посмотрела на Артура.
   Он сидел совершенно неподвижно и смотрел на меня в упор. Его лицо не выражало абсолютно ничего, и только указательный палец едва заметно рисовал на столе маленькие круги, как бы живя своей собственной жизнью.
   - Несколько дней назад был суд. Бандита оправдали, и он, веселясь, уехал со своими дружками.
   Передо мной вдруг появилось туманное лицо Максима, и я замолчала. Он улыбался и смотрел на меня с нежностью и любовью...
   - Да... - Артур кивнул, - они обычно отмечают удачное завершение очередного судебного процесса в совершенно особом ресторане. Называется он - "На нарах". Сами можете догадаться, кто его хозяин, и какие там порядки. Это место является собственностью городского криминалитета, и там постоянно пасутся бандиты. И ваш бандит наверняка не является исключением. Почти уверен, что он торчит там каждый вечер.
   Я посмотрела на Артура и, вздохнув, сказала:
   - Вовсе он не мой. Так вот - было очевидно, что этот суд - фикция. А на следующий после суда день подружка этого бандита - такая расфуфыренная мускулистая... Не знаю, как это у них называется - шмара? Маруха? Я читала в книгах... В общем, она напала на меня в тихом месте, и я... Нет, не я убила ее. Она сама попала под грузовик. Она побежала от меня и, споткнувшись, упала головой прямо под колеса. Это было так неожиданно, страшно и противно, что меня вырвало.
   Артур недоверчиво покачал головой.
   - Вы мне не верите? - спросила я.
   - Нет, что вы, - он положил твердую ладонь на мою руку, - об этом и речи нет. Просто я прибавил к этому еще вашу свежую историю с ментами и этих бандитов, которые поджидали вас в вашей квартире... Вы Библию Читали?
   Я поняла, что он имеет в виду, и грустно усмехнулась.
   - Вы имеете в виду историю Иова?
   - Да именно ее. Ему, конечно, больше досталось, чем вам, гораздо больше... Но что-то общее есть.
   - Да, есть, - я взяла сигарету, и Артур галантно поднес мне голубой газовый огонек, - но у меня почему-то совершенно нет желания потягаться с этим библейским горемыкой по части несчастий и бед. Пусть его рекорд останется непобитым.
   - Пожалуй... - Артур задумчиво посмотрел на воду, - пожалуй...
  
   Около стола появился официант, который поставил перед нами широкие просторные тарелки, живописно заваленные разнообразым мясом и овощами.
   - Мясо по-гренадерски! - торжественно объявил он и исчез.
   Артур плотоядно посмотрел на тарелки и сказал:
   - А эти гренадеры были не дураки пожрать! Как вы думаете, Акула?
   Я посмотрела на еду и вдруг почувствовала волчий голод.
   Аж руки задрожали.
   - Да, не дураки, - согласилась я с Артуром, - но я сегодня тоже не дура по этой части.
   И вонзила вилку в самый аппетитный кусок. Артур тоже не стал чиниться и решительно взялся за нож. В следующие двадцать минут мы не произнесли ни слова.
   Нал столом звучали только стук вилок, хруст разрезаемой корочки хорошо прожаренного мяса, шелест салатных листьев, которые я поглощала с ловкостью какой-нибудь травоядной коровы, да звон высоких стаканов с гранатовым соком.
   Ну, еще были невнятные реплики типа "передайте соль".
  
   Наконец, я почувствовала, что пора расстегнуть ремень, который стягивал мою тонкую талию, но не знала, как к этому отнесется Артур. Однако, уничтожив свою порцию в стиле "общества чистых тарелок", он посмотрел на меня и сказал:
   - Прошу прощения, но я чувствую, что мой вообще-то подтянутый живот превратился в безобразное брюхо. Поэтому я позволю себе...
   И он непринужденно перестегнул ремнь на следующую дырку.
   Я облегченно вздохнула и, сделав то же самое, сказала:
   - У меня тоже брюхо.
   - Ну уж нет, - решительно возразил Артур, - брюхо может быть у грубых и неизящных мужчин. Или у грубых и неизящных женщин. У вас - не брюхо.
   - А что у меня?
   - Неважно, - вывернулся Артур, - но уж никак не брюхо.
   Я засмеялась.
   - Вы ловко уворачиваетесь от щекотливых вопросов. А вот посмотрим, как вы увернетесь теперь.
   - У вас есть хитрый вопрос, - Артур устроился в кресле поудобнее, - ну, давайте, я готов.
  
   Сытная и вкусная еда привела меня в благодушное настроение, и чувствуя, что простые животные радости временно оттеснили на второй план все мои беды, я сказала:
   - Налейте виски. А потом будет вопрос.
   Было видно, что Артуру доставляет удовольствие выполнять мои мелкие прихоти. Он улыбнулся и взял бутылку. Глядя, как он бережно цедит в массивный низкий стакан янтарную маслянистую жидкость, мелко булькавшую из изогнутой металлической трубочки, вставленной в пробку, я тоже улыбнулась.
  
   - Я вам нравлюсь? - неожиданно для самой себя спросила я.
   Артур вздрогнул и, пролив виски на скатерть, посмотрел на меня с выражением величайшего удивления.
   Я встряхнула волосами и сказала:
   - Повторяю вопрос. Я вам нравлюсь?
   Артур хмыкнул, потом неторопливо закончил с разливом виски, поставил бутылку и, внимательно посмотрев на меня, ответил:
   - Отвечаю на повторный вопрос. Нравитесь. И что?
   - Очень нравлюсь? Я, знаете ли, привыкла, что я всем очень нравлюсь.
   Артур прищурился и сказал:
   - Очень.
   - А вы могли бы прыгнуть в мою честь в воду?
   - Я что - похож на идиота? - искренне удивившись, ответил Артур.
   - Хорошо.
   - Что - хорошо? - Артур взял свой стакан и поднес его к губам.
   - Хорошо, что вы не будете прыгать в воду, повинуясь капризу вздорной барышни.
   - Вы, значит, еще и вздорная?
   - Вообще-то нет, - я засмеялась, - но капризы бывают. Вот, например, этот мой вопрос был настоящим капризом. Неожиданным для меня самой. И если бы вы ответили, что можете прыгнуть, тут бы мы с вами и расстались. Навсегда.
   - Та-а-ак... - Артур многозначительно поджал губы, - тестики, значит. Проверочка, значит. А не желаете сами за борт?
   Он угрожающе нахмурился.
   - Я больше не бу-у-ду, - заныла я, - простите, Артур. Это, знаете ли, такой женский бзик выскочил сам собой. Не бросайте меня в воду.
   - Один кролик слезно просил, чтобы его не бросали в терновник. Он хитро врал. А вы, между прочим - Акула. Подчеркиваю - Акула. И просите, чтобы вас не бросали в воду. И как это понимать?
  
   - А кофе будет? - непринужденно спросила я.
   Артур засмеялся и ответил:
   - Кофе, конечно же, будет, как ему не быть... А вы ловко скакнули в сторону, прямо как заяц, когда он запутывает след.
   - Женская мудрость, - ответила я и выпустила тонкую струйку дыма, - а теперь ваша очередь. Расскажите мне, каким образом вы узнали, что беззащитная девушка, находящаяся в руках оборотней в мундирах, нуждается в помощи.
  
   Артур повернулся к бдительно следившему за столиками метрдотелю и сказал:
   - Кофе.
   Метр кивнул и снова забормотал в воротник.
   - Каким образом узнал... - задумчиво сказал Артур, снова поворачиваясь ко мне лицом, - случайность. Чистая случайность. Вообще-то вам сильно повезло. Если бы вас просто э-э-э... Вступили бы с вами в интимную близость... Понимаю, это гадко, подло, преступно, но, в общем, для вашего организма является естественным процессом. Так что дело ограничилось бы моральной травмой. Но вы искалечили этого подонка, и дело могло...
   - Мало я его искалечила, - перебила я Артура.
   - Мало, - согласился он, - его бы кастрировать было в самый раз. Но я не об этом говорю. Они могли вас убить. Убить и отвезти на свалку.
   У меня замерло в груди.
   - Убить... - прошептала я.
   - Да, именно убить. У нас... У меня на работе как раз ведется расследование. И случаи именно такие. А насчет вас - я был в больнице у раненого товарища. Его ранила жена. Скалкой по голове.
   Я захохотала.
   - Ничего смешного. Он вернулся с задания, был пьян. Они с товарищами отметили успешное завершение одной очень важной операции... Там могло быть много трупов, и этот мой коллега тоже только чудом избежал смерти... В общем - все обошлось. А пришел домой - и жена, увидев, что он кривой, хвать скалку - и готово дело. Четырнадцать швов.
   - Серьезная женщина, - кивнула я.
   - Милейшая женщина, - возразил Артур, - просто у нее случился нервный срыв.
   - И что ей теперь будет?
   - А ничего не будет, - Артур пожал плечами, - она тоже приходила в больницу. Цветы ему принесла, лакомства всякие. Они друг друга любят.
   - Не понимаю я этого, - с неудовольствием сказала я, - это из серии "кого люблю, того и бью"? Не уважаю.
   - Нет, не из этой серии. Я понимаю вас. Но наша работа... Я ведь не какой-нибудь, простите, мент. У меня другая работа. У нас, - поправился Артур, - другая работа.
   - Опасна и трудна?
   - Именно так. Но о нашем ведомстве вы даже и не слышали. И довольно об этом. Я ведь начал рассказывать, как спасал вас, не так ли?
   - Так. Простите.
   - Э-э-э... Да, я пришел в больницу к раненому товарищу и случайно услышал, как окровавленный мент грозится разорвать какую-то девушку. Сделал выводы и понял, что девушка попала в беду, причем именно в такую, по поводу которой у нас как раз и идет расследование. Ну, а дальше - дело техники. Не стоит и говорить.
   - Не стоит говорить... - я криво усмехнулась, - знаете что, Артур, давайте выпьем за мое спасение. Точнее - за моего спасителя. За вас.
   - А что, - Артур потер ладони, - за меня, любимого - всегда с удовольствием. Но только с одним условием.
   - С каким?
   - А после этого выпьем за вас. За спасенную. Хорошо?
   Он сказал это "хорошо", по-детски склонив голову набок...
   У меня защемило в груди, и я сказала:
   - Хорошо. Но сначала - за вас.
   И мы выпили по глотку виски, который тяжело плескался на дне наших стаканов, медленно стекая по толстым граненым стенкам.
  
   Артур запрокинул голову и посмотрел на плывшие над нами облака, освещенные заходящим солнцем, затем налил себе сока и сказал:
   - Вы говорите, из квартиры пропал какой-то медальон. Как он выглядит?
   - Ну... - я пожала плечами, - обычный медальон. Старинный. Вообще-то он, конечно, не очень обычный - на нем имеются разные надписи по-латыни, а внутри, если открыть, там, где обычно бывают эмалевые портреты - выгравирована какая-то схема. Вроде карты.
   Я засмеялась и добавила:
   - И еще забавная деталь - в латинском слове "LUPUS", там про волков что-то написано, буква "S" перевернута.
   - Что значит - перевернута? - Артур, прищурившись, посмотрел на меня.
   - Как русское "г".
   - Ага-а... - Артур задумчиво почесал кончик носа, - как русское "г"...
   - Да.
   - Интересно...
   Артур посмотрел на меня с каким-то странным выражением, затем, как бы отбросив его, улыбнулся и сказал:
   - Да, иногда встречаешь курьезные ошибки. Даже у Куприна описывется какой-то старинный брелок, на котором было написано "мтичка" вместо "птички".
   Мне стало смешно.
   - Мтичка!
   - Да, мтичка, - Артур снова на секунду задумался, - а откуда вас этот медальон?
   - По-моему, бабушка купила после войны в антикварной лавке.
   - В антикварной лавке... Интересно...
   Я внимательно посмотрела на Артура и спросила:
   - А почему этот медальон так вас заинтересовал?
   - Ну, он меня заинтересовал не более чем украденная вещь, - Артур пожал плечами, - просто если злодеев поймают, и этот медальон будет у них - вот вам лишнее доказательство их вины. Значит - внутри какая-то схема, а в надписи по кругу - перевернутое "S". Так?
   - Да. А откуда вы знаете про надпись по кругу?
   - Об этом нетрудно догадаться, - улыбнулся Артур и посмотрел вдаль, - надписи на медальонах так обычно и располагаются. Какое там слово - "LUPUS"? Волк, значит... А всю надпись не помните?
   - Нет, не помню. Раньше помнила, а теперь забыла.
   - Вот она - короткая женская память.
   - И маленький женский мозг? - я грозно посмотрела на Артура.
   - Молчу, молчу!
   - То-то же! А давайте еще по мужскому виски?
   - Давайте, - сказал Артур и взялся за бутылку.
  
   Темнело, и на палубе зажглись красивые фонарики в железных переплетах.
   - А что бы вы сделали, если бы судьба этого бандита - Червонца - оказалась в ваших руках, - спросил Артур, наливая виски, - простите, что я вернулся к этой теме, но... В общем, я хочу знать.
   - Что я сделала бы... - я задумалась, - это непростой вопрос. Очень непростой.
   - Я знаю, что непростой. Вот подумайте и ответьте.
   - Я и раньше, до того, как все это коснулось меня, думала о... О преступлении и наказании.
   - Синдром Достоевского?
   - Он самый. Ну, я не буду говорить о преступлении, а вот наказание... Я думаю, что наказание - то же самое, что и месть.
   Артур поднял брови и сказал:
   - Мысль не нова. Возмездие, месть... Я думаю, что наказание - это скорее всего этакий наказ. Вроде как - иди и больше так не делай. Ну, может, всыплют провинившемуся, чтобы лучше запомнилось. А возмездие - это точно месть. Я не лингвист, академиев не кончал, - Артур засмеялся, - хотя, вру, конечно. Юридический факультет ленинградского Университета.
   - Ну вот. А говорите - безграмотный. Так вот я говорю о том, что если уж мстить, то чтобы небо с овчинку показалось. А то злодей попадает на зону - я в книжках читала - а там ему готов и стол и дом. И блатные дружки, и вообще полный комфорт. Относительный, конечно. И он там повышает свою злодейскую квалификацию, а когда выходит на волю, то гордится тем, что сидел уже, к примеру, четыре раза.
   - Да, - Артур вздохнул, - именно так. Ну, почти так.
   - А месть должна быть... - я представила самодовольную морду Червонца, и сердце забилось, как на первом свидании, - месть должна быть...
   - Так какой же должна быть месть?
   - А например... Сечь каждый день до потери сознания. Но не убивать. И лечить. И снова сечь. И так до конца жизни. И чтобы жил этот злодей долго...
   - Ну вы и кровожадная! - Артур с удивлением посмотрел на меня.
   - Да никакая я не кровожадная. Просто по телевизору показывали фильм, и там один персонаж высказывался в таком духе. И я подумала - а почему бы и нет?
  
   В кармане Артура запиликал телефон.
   - Простите, - сказал Артур и вытащил трубку, - да, я слушаю.
   Я тактично отвернулась и стала рассматривать Петропавловку.
   На фоне потемневшего синего неба освещенный прожекторами шпиль действительно выглядел, как золотая игла. Ангел на верхушке указывал на юго-восток, и над ним светилась яркая звезда.
   Пробормотав в трубку несколько непонятных фраз, Артур отключился и, посмотрев на меня, грустно сказал:
   - Ах, какая жалость!
   - Вы должны идти ловить своих шпионов. Так?
   - Примерно так. Но ведь мы еще увидимся?
   - Обязательно.
   И я действительно хотела бы увидеться с Артуром еще раз. А может быть, и не раз. Этот смелый и твердый человек спас меня, но, что было гораздо более важно, рядом с ним я чувствовала себя сильной и уверенной. А это было нужно мне теперь, как воздух. Потому что, если не буду уверена в своих силах, то не смогу отомстить страшному и опасному бандиту Червонцу.
  
   Лодочник в старинной морской форме отвез нас на берег, и мы снова сели в "Мерседес" Артура.
   - Будем надеяться, - сказал Артур, заводя двигатель, - что на этот раз у вас дома вас никто не поджидает.
   - Ох, не говорите! - вздохнула я.
   "Мерседес" медленно выехал с Биржевого спуска и рванулся в сторону Петроградской. Через несколько минут мы уже были возле моего подъезда. На этот раз Артур не стал нажимать волшебную кнопочку, а вышел первым, и, обойдя машину, церемонно открыл мою дверь.
   Я выставила на асфальт стройную ногу на высоком каблуке и засмеялась.
   - Как в каком-нибудь клипе, правда?
   Артур тоже засмеялся и сказал:
   - Правда. Клип о пользе транспортировки красивых рыжих девушек на автомобилях фирмы "Мерседес".
   Он посмотрел на меня и взяв за руку, сказал:
   - В следующий раз мы обязательно поговорим о преступлении, наказании и мести.
   - И о законе, - добавила я.
   - И о законе, - кивнул Артур.
   - Ну, я пошла? - неуверенно спросила я.
   - Идите. Идите и не грешите, - серьезно ответил Артур и склонился над моей рукой.
   Я почувствовала его дыхание на косточках пальцев, потом мягкое теплое прикосновение губ...
   - Идите, - Артур выпрямился, - а я постою здесь минутку, чтобы убедиться, что вы не будете кричать "караул".
   - Угу, - сказала я, чувствуя, что мне не хочется расставаться с этим неожиданно появившимся в моей жизни человеком.
   Я усилием воли заставила себя повернуться к нему спиной и зацокала каблуками к подъезду. Еще больших усилий мне стоило не оглянуться, открывая дверь.
  
   Поднявшись по лестнице и войдя в темную квартиру, я нерешительно протянула руку к выключателю и не без содрогания зажгла в прихожей свет.
   Я боялась снова увидеть эти трупы, эту кровь, вообще - весь этот кошмар.
   Но специалистов, которых вызвал Артур, не зря называют чистильщиками.
   Все было действительно чисто.
   Убедившись, что на первый взгляд трупов и крови нет, я бросила сумочку на диван, потом зажгла свет по всей картире и начала придирчивый осмотр. Я не хотела когда-нибудь потом, когда пройдет время и я, может быть, смогу забыть об этих страшных днях, наткнуться на пропущенно кровавое пятно или что-нибудь вроде того.
   Однако и более тщательный осмотр ничего не дал.
   Пол на кухне, в прихожей и в одной из комнат, в той, где валялся мертвый квадратный бандит, сверкал, как новенький.
   Молодцы чистильщики!
   А что - подумала я - может быть, попросить Артура дать их телефончик?
   И тут же, устыдившись этой глупой мысли, я быстро разделась и отправилась в душ. Через десять минут я уже была в постели и вот только теперь, только лежа на чистых прохладных простынях, я почувствовала всю ту чудовищную тяжесть, которую обрушил на меня этот безумный и страшный день.
   Мои ноги гудели, во всем теле будто пересыпался песок, а веки стали тяжелыми и закрылись сами. Я почувствовала, что мои силы, отпущенные на этот день, израсходованы без остатка, и комната закружилась вокруг меня.
   Я увидела высокие каменные стены, освещенные коптящим красным пламенем факелов, подъемный мост с цепями, и Артура, который выезжал на коне из распахнутых настежь крепостных ворот Камелота. На Артуре были сверкающие латы, конь тоже был закован в броню, и Артур, подняв забрало, посмотрел на меня и сказал:
   - Не бойся, я с тобой.
   Я улыбнулась и почувствовала, что засыпаю...
  
   ***
  
   Телефон звонил настойчиво и даже как-то тревожно.
   Камелот растаял в тумане, рыцарь Артур, взмахнув плащом, беззвучно ускакал в исказившееся пространство, а потом и сам туман исчез, уступив место серому полумраку, стоявшему в комнате.
   Проклиная мистера Бэлла, который изобрел это дьявольское переговорное устройство, я протянула руку и подняла трубку.
   - Алло?
   В моем голосе было столько холода, что у того умника, который догадался позвонить мне в четыре часа утра, должно было немедленно отмерзнуть ухо.
   - Акулка, это я, твой папа. Я тебе из Америки звоню.
   Я обрадовалась, и сон сразу пропал.
   - Папка, здравствуй! Как вы там?
   - Мы... мы...
   И он вдруг пьяно зарыдал, а у меня появилось нехорошее предчувствие.
   - Да что у вас там такое? - заволновалась я, - что-нибудь с Аркашкой?
   - Твой мерзавец Аркашка жив и невредим, а вот мамочка...
   - Что - мамочка? - мое сердце быстро и слабо забилось.
   - Твоя мамочка погибла от рук безжалостных американских гангстеров.
   - То есть как? - его слова были так нелепы, что я просто не поверила, - ты там что - пьян?
   - Я пьян от горя, - ответил папа, - и буду пить еще.
   - Подожди.
   В моей голове все перепуталось, и я подумала, что, может быть, еще сплю...
   Как это так? Погибла от рук гангстеров?
   - Папка, ты ничего не путаешь? Какие гангстеры?
   - Обыкновенные американские гангстеры, безжалостные и жестокие. Они убили ее электрическим утюгом.
   - Электрическим? - я не понимала, как это можно убить человека электрическим утюгом - зажарить до смерти, что ли?
   - Да. Тем самым утюгом, которым мамочка каждое утро гладила тебе пионерский галстук. Они разбили ей этим утюгом голову.
   Я молчала, не в силах вымолвить хоть одно слово.
   Папа тоже молчал и мне показалось, что слышу на том конце линии бульканье. Потом что-то звякнуло и папа, крякнув, сильно потянул носом, а затем совершенно другим голосом сказал:
   - В общем так, Акулина. На похороны лететь не нужно, да ты и не успеешь, а вот на девять дней - обязательно. Мы же р-русские люди, и поэтому должны следовать нашим исконным обычаям и традициям. А здесь одни жиды и негры... Прилетай, Акулка. Твой любящий папа и твой проклятый братик-наркоман ждут тебя.
   В трубке раздались гудки.
   Осторожно положив ее на аппарат, я подошла к окну и посмотрела в холодное утреннее небо.
  
   В какой-то книге было написано - "свиток ужасов, развернувшись, упал к его ногам" - или что-то вроде того.
   Вот и со мной происходило нечто похожее.
   Будто, взломав крепкие прежде стены, на волю вырвались горести, несчастья, ненависть, страх и, визжа и рыча, закружились вокруг меня.
   Сначала - Максим.
   Потом - суд, который потряс меня не меньше, чем смерть любимого человека.
   Потом - эта ужасная баба и ее кошмарная гибель под колесами грузовика.
   Бандиты, пробравшиеся в мой дом...
   А теперь - мама?
  
   Мамочка...
   Дичь какая-то! Гангстеры разбили ей голову утюгом. Да этого просто быть не может! Наверное, папка допился до белой горячки и просто рассказывал мне свой бред... Но это просто мои надежды, а на самом деле наверняка все так и есть. Так что - будем собираться в дальнюю грустную дорогу.
  
   Но - Артур...
   А может быть, все устроено так, что человек может получить горе и радость только вместе? Может быть, они могут существовать только рядом, и найти такое место в жизни, где бывает только светло и только тепло - невозможно?
  
   Я снова улеглась в постель и, закрыв глаза, сразу же увидела мамочку, которая гладила мне пионерский галстук и, весело поглядывая на меня, говорила:
   - Пионер - всем ребятам пример. А ты, Акулка - как выскочишь из переулка, и все пионеры попадают к твоим ногам...
  
  
   Глава 11
  
  
   Ровные ряды одинаковых, как солдаты-новобранцы, плоских каменных столбиков дисциплинированно торчали на зеленом, стремившемся к горизонту, поле.
   - Это здесь мы будем хоронить Наташу? - шепотом спросил Павел Афанасьевич.
   - Что ты, что ты, - вылезшая откуда-то, чуть ли не из кустов, бабулька подхватила его под руку, поддержала, как бы не давая упасть, зашептала, озираясь на похоронный кортеж, - дальше, милок, дальше! Вон в том уголке, где березки, там хорошо, там тенек...
  
   Аркадий шел немного позади, все видел и слышал, но на помощь к отцу не поспешил и вообще участвовал в церемонии по необходимой сыновней обязанности. Он был одет в строгий черный костюм, подаренный, вместе со шляпой, какой-то благотворительной организацией, и старые, хорошо нагуталиненные штиблеты. Шляпу и носовой платок он держал в и руках время от времени пускал их в дело. Шляпой оказалось очень удобно обмахиваться от июльского зноя, а приложенный к глазам платок прикрывал улыбку, время от времени невольно возникавшую на его лице.
   Малознакомые люди, неизвестно откуда появившиеся на похоронах, старательно изображали неутешную скорбь и горечь утраты, а сами, тем временем, украдкой поглядывали на часы, в нетерпении ожидая поминочного застолья.
  
   - А вы кто? - спросил Павел Афанасьевич.
   - А никто я, милок, никто, просто бабушка тутошняя, и - все.
   - Тутошняя! - ужаснулся Павел Афанасьевич, - вы что, на кладбище живете?
   Бабушка рассмеялась, стыдливо прикрыв рот уголком платка.
   - Живу я там, на Амбассадор стрит, - она махнула рукой в сторону городских построек, - а здесь я так, для души...
   - А как же это? - Павел Афанасьевич еще раз оглядел ряды бетонных костяшек домино, выстроившиеся на ломберной зелени травы.
   - Так это ж америкашки, - опять расмеялась бабушка, - у них и души-то, верно, нет, одни доллары. Душа там вон, на горушке покоится!
   Она перекрестилась и уже совсем по-хозяйски взяла его под руку.
  
   - А кем вам покойница-то приходилась?
   - Жена это мне, Наташей звали, - сказал Павел Афанасьевич и шмыгнул носом.
   - Молодая, должно быть, - завистливо сказала бабушка.
   Павел Афанасьевич пожал плечами. Жена - это жена, и молодой она бывает только в медовый месяц.
   - Сколько годков-то ей было? - продолжала настаивать бабушка.
   Павел Афанасьевич опять пожал плечами.
   - Будут поминки-то? - на всякий случай поинтересовалась она.
   Павел Афанасьевич промолчал.
   Аркадий, изображая сыновнюю скорбь, нехотя подхватил отца под руку, для чего пришлось спрятать в карман платок и сделать измученное печалью лицо.
   - А ты кем будешь? - поинтересовалась старушка.
   - Сын, - буркнул он.
   - Сын? - почему-то восхитилась старушка, - молодец, крупный вымахал, и одет хорошо. Бизнесмен, наверное?
   - Вроде того, - согласился Аркадий.
   - Ага, - сказала бабушка и о чем-то глубоко задумалась.
  
   Русский участок кливлендского муниципального кладбища разительно отличался от прочего зелено-бетонного однообразия. Он был небольшим и, видимо, новым, но на участке уже росли высокие березы и тополя, пахло кладбищенским тленом, а на кривых дорожках между могилами валялись окурки и пробки от бутылок.
   - Непорядок какой-то, - брезгливо огляделся Аркадий.
   - Это пущай америкашки о порядке заботятся, - сказала бабка и ловко направила Павла Афанасьевича на нужную дорожку. - А для нас, русских, главное, чтобы в душе порядок был!
   Старушка перекрестилась и надвинула на глаза платочек.
   Как забрало опустила - подумал Аркадий и увидел вышедшего из-за поворот дорожки священника.
   Заскучавшие было люди оживились, женщины достали пудреницы, мужчины поправили галстуки и застегнули пиджаки.
   Батюшка рослый, крепкий, похожий на отставного "зеленого берета", размашистыми шагами подошел к раскрытой могиле и откашлялся. Давешняя бабушка несла за ним кадило и толстую книгу со множеством закладок.
  
   - Во имя Отца, и Сына и Святаго Духа! - начал священник.
  
   Боже мой, как долго все этот тянется! - подумал Аркадий.
   Дома, перед самым уходом на кладбище он закрылся в ванной и сделал себе укол, и не потому, что было надо, а впрок, "на потом", в ожидании мучительной похоронной церемонии. А теперь накатил страх - а вдруг будет надо сейчас, прямо здесь. Но он понимал, что еще не пора, время у него еще есть, лишь бы кончилось все побыстрее, и - сразу домой, там хорошо, прохладно, и, главное, всегда можно уколоться, последняя доза, готовая, заряженная в шприц, грелась в кармане черного траурного пиджака.
  
   - Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоей, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная!
  
   Священник закрыл книгу, передал ее строго слушавшей бабуле и широко перекрестился.
   Собравшиеся разом зашевелились, заговорили друг с другом, словно обсуждая выступление знаменитого тенора. Молодая хохлушка, до поры стоявшая в задних рядах, протиснулась вперед и стала неприлично разглядывать молодого батюшку.
   Тот заметил ее яркое открытое платье, крупные, щедро накрашенные губы и пристальный вызывающий взгляд, приосанился, несколько раз разгладил бороду и подмигнул. Хохлушка то ли потупила глаза, то ли согласно прикрыла веки, но сразу же вернулась на свое место и молитвенно сложила руки под высокой грудью.
  
   - Па-апрошу прощаться! - сержантским голосом скомандовал батюшка и посторонился, пропуская неутешного вдовца, которого заботливо вели под руки Аркадий с бабушкой, уже передавшей церковные причиндалы одной из своих товарок.
   Павел Афанасьевич подошел к гробу, молча посмотрел в поправленное похоронным гримером лицо жены, хотел тронуть его, но отдернул руку и громко, неутешно зарыдал.
   Вдовца отвели в сторону, к гробу начали подходить присутствующие. Каждый задерживался ненадолго, громко вздыхая, клал ладонь на полированную крышку гроба и молча, понурив голову, отходил, освобождаю место следующему неутешному соседу.
   - Любили покойницу, должно быть, - сказала вездесущая бабушка.
   Павел Афанасьевич зарыдал вновь и начал зачем-то вырываться, чего прежде с ним не было. Аркадий вцепился сильнее, а бабушка просто повисла на руке Павла Афанасьевича и тот постепенно затих.
   - Тяжко вдовому мужику-то, одному, без хозяйки! Но ты, милок, не беспокойся...
  
   Тут Аркадий понял, что это она разговаривает с ним, а не сама с собой, понял и насторожился - ничего хорошего от бабушкиной дружбы он не ждал.
   - Не беспокойся, говорю, милок, - она потеребила Аркадия за рукав, - я теперь вас не брошу, приходить буду, по хозяйству помочь, и вообще...
   Вот это - "и вообще" - особо не понравилось Аркадию.
   - Может не стоит, - он попытался решить проблему мирным путем, - может, мы сами как-нибудь...
   - Нишкни! - вскричала бабуля, вспугнув мелких американских птичек, мирно клевавших остатки закуси на одной из могилок. - У нас, кошкинских, так не принято!
   - У кого? - в ужасе спросил Аркадий.
   - У нас, кошкинских, - уже спокойнее ответила бабка, - в Псковской губернии, почитай подо самым Псковом, есть деревня - Кошкино низывается, так я оттуда родом, и фамилия моя Кошкина, и муж мой, покойный, Кошкин был...
   Аркадий сжал зубы, с трудом удерживаясь от того, стобы не прибить старуху на месте и негромко, но отчетливо сказал:
   - А не пошла бы ты на хрен, тетя Липа из деревни Кошкино?
  
   Бабка замерла, открывая и закрывая рот на своем добром лице, а Аркадий, пользуясь этим, подхватил отца под руку и повел прочь, в сторону далеких кладбищенских ворот.
   Люди, наблюдавшие за тем, как опускают гроб в свежевыкопанную могилу, заметались - оставлять церемонию было неловко и непочтительно к покойнице, но и и не идти за вдовцом нельзя - можно остаться без поминок, ради чего, собственно, и собралось большинство присутствующих.
  
   Павел Афанасьевич вдруг остановился и, повернувшись к резво последовавшим за ними сочувствующим:
   - Идите все вон! Оставьте меня! И ты, бабка, тоже иди, зараза прилипчивая, чтоб глаза мои тебя не видели!
  
   На одном из катафалков они добрались до дома, и уже через пятнадцать минут оказались в своей квартире.
   Павел Афанасьевич тяжело сел за стол и, открыв бутылку водки, налил себе полный стакан.
   Аркадий постоял в дверях, посмотрел на отца, прислушался к себе и пошел в ванную.
   - Ты куда? - спросил Павел Афанасьевич, держа стакан в руке.
   - Приму душ, жарко...
   - Ладно. А потом сюда иди, ко мне, говорить будем, маму поминать...
  
   Когда Аркадий вышел из ванной, чувствуя, как героин блаженной волной несется по его телу, отец сидел, закрыв лицо руками.
   Бутылка уже была пустой.
   Аркадий постоял над ним, посмотрел и крепко тронул отца за плечо:
   - Папа, проснись!
   Павел Афанасьевич поднял голову, взглянул на сына совершенно трезвыми, печальными глазами и тихо сказал:
   - Эх, Наташенька, что ж ты наделала? Ушла от меня, оставила одного, здесь, на чужбине... Кому я здесь, на хрен, нужен! Языка не знаю, в технике - ни бум-бум, инженер липовый, что я тут делать-то буду? Был бы я кто-то другой, может и выжил бы, может, и снова женился, а я - не другой, я - такой, как есть, мне без тебя жизни нет!
   Он посмотрел на свои руки.
   - Не поверишь, Кеша, я этими вот руками за всю жизнь ничего путного не сделал, табуретку смастерить, и то не умею.
   Он потянулся ко второй бутылке, налил две стопки, себе и Аркадию.
   - Помянем, Аркаша, жену мою, любимую Наташеньку!
   Выпил, не дожидаясь Аркадия, сразу налил еще, и снова выпил.
  
   - Знаю, что скажешь, - сказал он, - что она тебе мать, и любил ты ее не меньше, чем я, все так! Но я тебе скажу, что я ее любил как жену и как женщину, и никого мужчина не может так любить, как свою женщину, которая вся твоя, вся, до какой-нибудь последней молекулы в теле. И ты ее любишь до этой самой последней молекулы, знаешь уже всю наизусть, и все равно любишь, и ждешь, и хочешь!..
   Павел Афанасьевич вскочил, выхватил из комода альбом, ткнул Аркадию под нос.
   - Видишь - это мы студентами, еще не муж и жена, еще не целовались даже. Как сейчас помню - прохожего остановили, попросили, чтобы нас сфотографировал у сфинкса. У меня аппарат был, "Зенит", мы его продали, когда Линочка родилась, деньги нужны были... А прохожий этот, смешной такой, на бухгалтера похож, только без нарукавников, долго понять не мог, куда нажимать и куда смотреть. Полпленки испортил, один только этот кадр и вышел... И ведь не повторить уже - мы со сфинксом остались, а Наташеньки - нет...
  
   Он прислонил фотографию к пустой бутылке и, не отрываясь, рассматривал, как редкую, давно не виденную вещь.
   - Солнце, весна, вон там пароходик на заднем плане, речной трамвайчик, только корма из-за Наташиного плеча торчит. А платье это она у подруги взяла, тогда так принято было, вещей у всех мало, а обновок девчонкам хочется... Уж как мы планировали! И детей-то у нас много будет, и станем мы богатыми и знаменитыми, она диссертацию хотела написать, про Сандро Боттичелли, всю жизнь хотела, даже здесь о Сандро этом вспоминала, грустно так, как о давно прошедшем детстве...
  
   - Папа, выпьем! - прервал его излияния Аркадий.
   - Ты пей, я не хочу, мне хватит...
   Аркадий все-таки налил и отцу и себе.
   - Ты пей, папа, легче станет.
   - Не станет, Кеша, теперь уже не станет. А выпить - ладно, давай. Не чокаясь...
  
   Павел Афанасьевич выпил, вздохнул и начал клонить голову к столу.
   - Ты, папа, приляг на диван, может, уснешь.
   - Уснешь... - Павел Афанасьевич тяжело перебрался на диван, чуть не упав при этом, - Леночка вот уснула вечным сном...
   Он повалился на спину, закрыл лицо согнутой рукой, и через минуту в комнате раздался его удушливый храп.
   Аркадий внимательно посмотрел на отца, затем подошел к висевшему на спинке стула отцовскому пиджаку и вытащил из нагрудного кармана стодолларовую купюру.
   - Во как! - тихо обрадовался он, - раз, и сотня! А говорил, денег нет...
   Подмигнув спящему отцу, Аркадий сунул деньги в карман и, резво выскочил из квартиры.
   Он спешил к Чарли Мяснику.
  
  
   ***
  
   Офис Майкла Шервуда располагался в деловом центре Кливленда на тенистой Кайахога стрит. На дымчатых стеклянных дверях офиса затейливыми золотыми буквами было написано - "Шарм Виталь".
   Сам он называл себя бизнесменом, но подавляющее большинство знавших его людей считали Шервуда гангстером, и, самое обидное, такого же мнения придерживалась и полиция.
   Однако те времена, когда Шервуда можно было поймать с револьвером в руке и с чужим бумажником в другой, давно канули в Лету, и теперь Шервуд сидел в удобном кожаном кресле за четыре тысячи долларов, и, задрав ноги на стол, листал толстую пачку документов. Это был отчет о деятельности его фирм, компаний и корпораций за последний месяц. Судя по довольной улыбке Майкла Шервуда, деятельность протекала весьма успешно.
  
   Напротив Шервуда, на просторном диване, расположился здоровенный, под два метра ростом, детина, наряженный в расписной ковбойский костюм, в каких теперь щеголяли только герои вестернов. Детина бренчал на банджо и невнятно напевал себе под нос какую-то неизвестную песенку.
   Этот благородный ковбой являлся правой рукой мистера Шервуда. И отвечал он как раз за те самые дела, которые, хотя и не были отражены в ежемесячных бухгалтерских отчетах фирм, компаний и корпораций, но приносили львиную долю прибылей солидного бизнесмена мистера Шервуда.
   Но главным было совсем не это.
   Уэйн Косовски был единственным близким другом Майкла Шервуда с тех самых пор, когда Шервуда и Косовски еще никто не называл мистерами, а их фамилии не интересовали никого, кроме полиции.
   Когда-то оба они были гангстерами, и руководили той самой бандой, которая в начале 80-х держала в страхе весь район доков и которая с невиданной жестокостью расправилась с черными и с латинос, установив таким образом в Кливленде некое подобия порядка.
   С тех пор утекло много воды, бизнес Шервуда стал внешне благопристойным, простые, но решительные ребята из тех, что попроще, вроде Чарли Мясника, делали грязную работу и были этим довольны, получая из рук Шервуда немалые, как им казалось, деньги, а рядом с Шервудом в конце концов остался один Ковбой Косовски...
  
   - Заткнись, а! - сказал наконец Шервуд, покосившись в сторону Косовски, и положил на стол увесистую пачку бумаг.
   Косовски отложил в сторону расстроенное банджо и радостно улыбнулся.
   - Надоели бумажки, да?
   - Ты надоел! Бренчишь, бренчишь черт знает что...
   - Чтоб ты понимал! И вообще - не ори на меня, у меня от твоего голоса между пальцами чешется. Это отличная музыка, кантри, я песню сочиняю!
   - Да? И много сочинил?
   - Пока ничего, только придумал, о чем песня будет. Остался пустяк - стихами это все изложить, да музыку подобрать. Представляешь, по Миссисипи плывет пароход. Старый такой, с колесом позади. А в трюме этого парохода плывет парень, такой, как мы с тобой были лет 25 назад. И парень этот сидит, значит, в трюме и думает о своей жизни. Отец их бросил, когда он совсем дитем был, мать-проститутка - неизвестно где, сам он ничего не умеет, только ножом махать, и нет у него ни кола, ни двора. Но выходит он на пристани маленького городка, название надо придумать, чтобы красивое было, и встречает обалденную девушку, и влюбляется в нее, и она в него влюбляется, хотя он грязный, как негр, и нет у него ничего. И такая у них любовь, на полпесни, а потом он узнает, что это его сестра...
   - А как он это узнает? - удивился Майкл Шервуд.
   - Не знаю, еще не придумал. А она заболела тяжело и деньги нужны на лекарство, он выходит ночью и убивает проститутку ради десяти доллароов, а это оказывается его мать. Шериф его арестовал, а шериф оказывается его отец... Классная история, правда?
   - Правда, - согласился Шервуд.
   Они помолчали немного, переживая трагическую историю паренька с Миссисипи. Косовски опять взял банджо и начал перебирать струны, наклонив голову и глядя туманными глазами куда-то в сторону.
   - А знаешь... - сказал Шервуд, - я, пожалуй, тоже сейчас расскажу тебе одну историю.
   Ковбой Косовски вытащил из кармана сигару, сорвал зубами целофановую обертку и откусил кончик, искоса поглядывая на Шервуда.
  
   Шервуд нажал на кнопочку, и у большого глобуса, стоявшего рядом с письменным столом, отскочило верхнее полушарие. Достав из этого весьма оригинального бара бутылку бренди и два стакана, он налил на два пальца себе и Ковбою, потом тоже вытащил из кармана сигару и сказал:
   - Эту историю ты еще не слышал.
   Ковбой глотнул бренди и навострил уши. Он знал, что если уж Майкл Шервуд взялся рассказать историю, то ее стоило послушать.
  
   Прикурив от большой настольной зажигалки в виде статуи Свободы, Шервуд выпустил густой клуб дыма и спросил:
   - Ты ведь знаешь, что мой отец, да будет ему земля пухом, был русским?
   Ковбой кивнул. Этот факт был известен многим.
   - Но кроме этого, ты не знаешь ничего.
   Это тоже было правдой, и Ковбой кивнул еще раз.
   Шервуд помолчал, следя за тем, как дым всасывается в вентиляционную решетку, затем глотнул бренди и начал свой рассказ.
  
   - Мой отец родился в России четырнадцатого февраля тысяча девятисотого года.
   - О! В день святого Валентина! - воскликнул Ковбой.
   - Да. И не перебивай меня, иначе я не буду рассказывать.
   - Все. Молчу.
   И Ковбой сделал жест, будто застегивает рот на молнию.
   - Молчи, - кивнул Шервуд, - и слушай. Здесь, в Америке, эту историю не знает никто. Мой отец, звали его Борис Серебряков, родился в Санкт-Петербурге, там же, где и Достоевский. Это такой писатель. У меня есть его книга - "Преступление и наказание". Дам тебе почитать, интересная книга. Да... Ну, родился он, вырос, а потом случилась революция. И мой отец, а, стал членом одной из многих образовавшихся в то время банд.
   - Все верно, - вздохнул Ковбой, - как революция, так и банды появляются.
   - Правильно. Но та банда, в которой он состоял, была лучшей. Боссом там был некто Ленька Пантелеев. А у моего отца было прозвище - Жиган. Я не знаю, что это значит, отец не рассказывал. А когда через несколько лет банду этого Пантелеева накрыли, отец организовал собственную банду. Бизнес у этой банды шел удачно, и Пантелеев отдавал много денег гангстерскому профсоюзу.
   - Ишь ты! - восхитился Ковбой, - соображали ребята!
   - Да, соображали, - согласился Шервуд, - эта касса называлась "общак". И из нее выделялись средства для тех, кто сидел в тюрьме, для их семей, а также на развитие бизнеса. Это есть в России и сейчас, но, по рассказам некоторых людей, все стало не так, как раньше. Гангстеры стали богатыми и жадными, и все они в первую очередь думают только о себе.
   - Так ведь и у нас то же самое, - Ковбой пожал плечами.
   - Да, - с сожалением вздохнул Шервуд, - у нас теперь то же самое... А помнишь, как в шестьдесят девятом, когда Стекольщик прикрывал нас всех, рискуя собственной задницей...
   - Не говори, - Ковбой тоже вздохнул, - ну, и что там дальше с твоим папашей?
   - В общем, бизнес у него шел отлично, денег было завались, но в тридцать девятом он понял, что скоро начнется война, и решил отойти от дел. А поскольку другие гангстеры не простили бы ему этого...
   - Слушай, - снова перебил Шервуда Ковбой, - да это прямо "Коза Ностра" какая-то! Они там случайно боссам руки не целовали?
   - По-моему - нет. Во всяком случае, отец ни о чем таком не рассказывал. Но тот, кто уходил из гангстеров, долго не жил. Это точно. Отец знал это, и решив, что терять ему нечего, он убил того, кто хранил общак, и все деньги, а там еще были какие-то картины, драгоценности и еще всякое, забрал себе. И скрылся.
   - Рисковый парень, - Ковбой усмехнулся и налил себе бренди.
   - Рисковый, - Шервуд кивнул, - помнишь, как Билли Махони скрылся с добычей своей банды?
   - Помню. Да только его потом нашли с пулей в башке и собственным членом во рту.
   - Да. Но мой отец оказался половчее. Украденную добычу он спрятал, сменил документы и стал жить в другом городе под другим именем. Пластических операций тогда не делали, но он сам порезал себе лицо и его стало почти невозможно узнать.
   - Это сильно, - одобрительно кивнул Ковбой и снова раскурил потухшую сигару.
   - Да. Я горжусь своим отцом, - Шервуд тоже налил себе бренди и сделал глоток, - он был сильным и смелым мужчиной. Перед самой войной он решил провернуть в одиночку какое-то серьезное дело и попался, но под другим именем. Ему дали двенадцать лет лагерей, а потом, уже во время войны, отправили на фронт сражаться за свою страну. У них там были специальные части, которые состояли из гангстеров. Дескать, нечего в лагере отсиживаться, когда война идет. Раз вы такие крутые ребята - так идите и повоюйте за свою родину. Хоть какая-то польза от вас будет.
   - Да-а-а... - только и сказал Ковбой.
   - Это случилось в сорок третьем году. А на фронте он попал в плен к немцам и просидел в концлагере до самого конца войны. В сорок пятом этот лагерь освободили американцы, и они предложили всем желающим эмиграцию. Отец прикинул, что в Советсом Союзе ему делать нечего, там бы его быстро прихлопнули - или гангстеры, или НКВД. Это вроде нашего ФБР. Они убивали тех, кто попадал в плен к немцам.
   - То есть как это? - Ковбой удивленно поднял брови, - своих же солдат?
   - Да. Своих же солдат. Сталин говорил, что советский солдат не должен сдаваться в плен. Он должен умирать.
   - Ну, знаешь... - Ковбой возмущенно покрутил головой, - видать, эти Советы дйствительно были царством зла...
   - Империей зла, - поправил его Шервуд, - но не об этом речь. В общем - отец приехал в Штаты, женился, и в пятьдесят пятом родился я. Мою жизнь ты знаешь, так что ее я тебе рассказывать не буду, а о своей жизни отец расказывал крайне неохотно и понемногу. Это я уже сам связал потом все его отрывочные рассказы в единое целое.
   - У него была интересная жизнь, - заметил Ковбой.
   - Согласен, - кивнул Шервуд, - но себе я такой жизни не пожелал бы. Но это еще не все. Самое интересное - впереди.
   - Давай-давай, я внимательно слушаю, - сказал Ковбой и налил бренди себе и Шервуду.
   - Спасибо, - сказал Шервуд и взял свой стакан.
   - Так что там дальше?
   - А дальше вот что... Как тебе известно, мой отец умер в девяносто втором. Он был уже глубоким стариком.
   - Помню. Но, должен тебе сказать, он держался до последнего. Сам ходил, сам все делал, в общем - крепкий был старикан.
   - Верно. Дедуля был - что надо. Так вот. Когда он почувствовал, что умирает, а все это случилось очень быстро, всего лишь за несколько часов - никаких болезней, никаких госпиталей, он еще сказал мне - я, говорит, счастлив, что мои последние годы обошлись без медсестер, овсяной каши и мочеприемников.
   - Да уж... - Ковбой передернул плечами, - мой-то папашка через все это прошел, да еще и последние четыре года просидел в кресле, провонявшем его мочой...
   - Дай нам Всевышний легкой кончины! - Шервуд поднял глаза к потолку, - аминь. И вот, когда он уже почувствовал, что смерть за дверью, он позвал меня, выгнал всех родичей, которые собрались поглазеть на то, как он будет загибаться, и рассказал мне кое-что. И теперь уже десять лет я думаю о том, как бы все это организовать.
   - Что организовать-то?
  
   Шервуд усмехнулся и, распечатав новую сигару, неторопливо раскурил ее.
   Потом он посмотрел на Ковбоя и, усмехнувшись еще раз, сказал:
   - Тут, понимаешь, такая пиратская история получается...
   Ковбой заерзал в кресле, но сдержался и промолчал.
   - Перед самой смертью отец рассказал мне, где спрятал клад, и что в этом кладе было. А было там пятьдесят пять килограммов золота, целый чемодан драгоценностей, алмазы, старинные картины, которые теперь считаются пропавшими безвозвратно, и еще царские безделушки, которые тоже стоят немало, а главное - считаются историческим достоянием России.
   Ковбой вскочил и возбужденно пробежался по просторному кабинету, громко лязгая серебряными шпорами.
   - Сядь и не греми своими железками, - недовольно пробурчал Шервуд, - и слушай дальше.
   Ковбой рухнул в кресло и, торопливо налив себе бренди, залпом опустошил стакан.
   - Я бы тоже выпил, - ехидно заметил Шервуд.
   Ковбой кивнул и налил ему бренди.
   Шервуд взял стакан, понюхал бренди и сморщился. Потом тоже залпом выпил его и, вертя потухшую сигару в пальцах, сказал:
   - Отец спрятал сокровища в лесу, недалеко от Петербурга, он тогда уже Ленинградом назывался, а схему, по которой можно найти это место, выгравировал внутри старинного серебряного медальона. Медальон этот - размером с яйцо, только плоский, и открывается. Снаружи - надпись на латинском языке, и буква "S" перевернута. Как русское "г"
   - А где медальон-то? - Ковбой подался к Шервуду всем телом.
   - Вот и я об этом же спросил, - вздохнул Шервуд, - а он взял да и помер. Успел сказать только, что спрятал медальон в стене какой-то квартиры в Ленинграде. А я с тех пор вот уже десять лет ломаю голову, как бы найти этот медальончик с планом.
  
   Ковбой откинулся на спинку кресла и мечтательно закатил глаза.
   - Эх, сюда бы этот медальончик... Пятьдесят пять килограммов золота, чемодан камней и старинные картины - да это же куча денег!
   - Совершенно верно, - кивнул Шервуд, - причем очень хорошая куча. Такая хорошая, что нам с тобой, если бы мы нашли медальон, этой кучи хватило бы надолго.
   - Но как его найти... - тоскливо сморщился Ковбой, - представляешь - в стене одной из квартир большого города...
  
   Вдруг дверь, совершенно неожиданно для Уэйна Косовски и Майкла Шервуда, распахнулась, и на пороге появился Чарли Мясник, один из людей Шервуда, а точнее - Ковбоя, потому что Шервуд с ним обычно не разговаривал, предоставляя это сомнительное удовольствие Ковбою.
   - Я знаю, где медальон! - закричал он с порога.
   - Так, - сказал Шервуд и медленно поднялся.
  
   Ковбой глянул на него и внутренне сжался, потому что Шервуд был зол, и так зол, как давно уже не бывал. В старое время он мог и пристрелить, но теперь Шервуд стал бизнесмен и пушки с собой не носил, однако Чарли Мяснику от этого было не легче, теперь у Чарли Мясника проблемы.
   Всё это мигом пролетело в голове Ковбоя и он вмешался:
   - Это мой человек, Майкл! Сидел в приемной, меня дожидался.
   - Плохих людей ты себе подбираешь, Уэйн! А ты, - Шервуд вышел из-за стола, подошел к Чарли и посмотрел ему прямо в глаза, - отец-мать у тебя есть?
   - Есть, - удивился Мясник, - на Уиллоу стрит живут...
   - Ты когда прощаться с ними пойдешь, передай от меня - плохо они сына воспитывали, не научили, что подслушивать нехорошо.
   - А почему прощаться? - искренне не понял Мясник.
   - А потому, что последний день живешь. Я стукачей не терплю, у меня для них один приговор - смерть!
   - Какой же я стукач! Ковбой, скажи, ты же меня знаешь! - изумился Мясник.
   - Знаю, - сказал Косовски, - но поручиться не могу.
   - Господи, Пресвятая Дева Мария, всеми святыми клянусь - не стукач я!
   - А если не стукач, зачем подслушивал?
   - Случайно, ей Богу случайно! Дверь приоткрыта была, и не хочешь, а что-нибудь услышишь!
  
   - Значит, так, - Шервуд сделал вид, что задумался, - разговор у нас пустой был, один трёп, ничего серьезного ты услышать не мог, поэтому приговор свой я не отменяю, а только откладываю, до первой твоей провинности. Понял?
   Чарли Мясник судорожно кивнул и покрылся потом.
   Как обходились со стукачами, он знал очень хорошо.
   Сам неоднократно исполнял.
  
   - А теперь говори, что знаешь о медальоне! - Майкл Шервуд снова уселся в кресло и брезгливо посмотрел на Мясника.
   - Я знаю, где этот медальон сейчас, может быть, даже достать его смогу.
   - Точно этот?
   - Я его не видел, но по вашему описанию - очень похож.
   - Хорошо. Теперь слушай внимательно. Если ты мне этот медальон принесешь или хотя бы точно скажешь, где он находится, я отменю приговор и заплачу тебе десять. Но если ты солгал или ошибся - пощады не жди.
   - Понял, - чуть слышно прошептал Мясник, кляня себя за то, что вмешался в разговор, не подождал маленько, когда Ковбой выйдет.
   Эх, черт, слово - не воробей!..
   - Понял, тогда иди! И без медальона не возвращайся! Ты, Ковбой, говорил, что это твой человек? Тогда ты отвечаешь, чтобы он в Канаду не слинял. Всё, свободен! До шести я тут буду с бумажками разбираться, потом лечу в Вашингтон, вернусь через неделю и очень надеюсь, ты понимаешь - о-очень, что к моему возвращению медальон будет у меня на столе...
  
   - Ну что, козел, допрыгался? - ласково спросил Мясника Ковбой, когда они вышли на улицу. - Ты понимаешь хоть, что теперь с тебя не слезут? Я из тебя первый мочалку сделаю, а Шервуд - тот вообще в гроб положит, если будет, что хоронить, конечно. А то - мелкие опилочки в совочек подметут и на улицу высыплют... Ты точно знаешь, что медальон есть?
   И для уверенности ответа Косовски прочно взял Мясника за шиворот.
   - Да, - чуть слышно прошептал Мясник, - через пару дней, край - через три - принесу!
   - А у тебя выхода другого нет, - спокойно сказал Уэйн Косовски и отпустил рубашку Мясника. - Иди, и помни, что я тебя буду ждать, как ни одной бабы в жизни не ждал!
  
  
   Глава 12
  
  
   Аркадий отклеился от стены и перевел дух.
   Двадцать минут назад он поймал Чарли Мясника в тот момент, когда тот направлялся по какому-то делу к Большому Боссу Майклу Шервуду, а точнее - к его правой руке Ковбою Косовски. Героина у Чарли при себе не было, но он пообещал, что, как только освободится, а будет это примерно через полчаса, они пойдут в нужное место, и там Аркадий получит свою дозу.
  
   Сначала Аркадий спокойно сидел на скамеечке в сквере, располагавшемся перед виллой Шервуда, потом услышал возбужденные голоса, доносившиеся из распахнутого окна бельэтажа, и от нечего делать подошел поближе, чтобы послушать, о чем это с таким увлечением говорят американские гангстеры.
   А когда он услышал, что разговор касается прекрасно известного ему медальона, с которым он играл в детстве, да еще и схемы расположения клада, которая была выгравирована внутри медальона, то на время забыл о том, что организм давно уже требовал дозы.
   Да, он помнил, что в медальоне был какой-то чертеж, вроде географической карты, но никогда не придавал этому значения. Да и мало ли что может быть выгравировано на старинной вещи. Все те, для кого это могло иметь значение, давно умерли... Но, оказывается, история не закончилась. И теперь Аркадий неожиданно узнал, что всю жизнь в его руках находился ключ от сокровищ, и этот говнюк Чарли Мясник пообещал принести Шервуду медальон!
   Его медальон!
  
   Ну уж нет, подумал Аркадий, и мысли в его голове понеслись быстро и четко.
   Во-первых - нужно отойти от окна.
   Стараясь шагать бесшумно, он торопливо отошел от освещенного прямоугольника, падавшего на газон из окна Шервуда.
   Еще дальше. Чтобы никакого подозрения не было.
   И Аркадий вышел из сквера на улицу.
   Там он засунул руки в карманы, нахохлился, чтобы было видно, что сейчас его не интересует ничего, кроме дозы, и стал лениво прохаживаться по тротуару взад-вперед.
  
   Со стороны виллы послышались голоса.
   Посмотрев туда, Аркадий разглядел вышедших на крыльцо Ковбоя и Мясника.
   Ковбой взял Мясника за воротник и угрожающе наклонился к нему. Мясник затряс головой, будто бы торопился согласиться с чем-то, потом Ковбой отпустил его и, хлопнув по плечу, скрылся в доме. Чарли Мясник повертел головой, потом поправил воротник и неторопливо пошел к выходу из сквера.
  
   Аркадий прищурился и подумал - значит, ты, сучонок, пообещал Шервуду мой медальон... Ну что же, посмотрим, какой спектакль ты сейчас будешь играть передо мной. А я тебе подыграю - как не подыграть, дело хорошее!
   Вот только дозу бы поскорее...
  
  
   - Ну что, Арчи, как наши дела? - поинтересовался Чарли, подходя к Аркадию.
   - Неплохо, Мясник, - Аркадий достал из кармана украденные у отца деньги, - только сначала дай дозу, а потом поговорим.
   - Дозу... - Мясник оглянулся на дом Шервуда, - у меня при себе нет, но я сейчас иду как раз по этому делу.
   Он пристально посмотрел на Аркадия, помедлил немного, как бы решая что-то и сказал:
   - Ладно, пошли со мной. Но смотри, - и он угрожающе нахмурился, - может быть, ты там увидишь каких-то людей... Так вот - если увидишь, сразу же забудешь. Потому что это такие люди, что можно и трупом стать, если что. Понял?
   - Понял, - Аркадий истово кивнул, изображая, что речь Мясника проникла до самой его печенки, угробленной героином.
   - Пошли, - коротко бросил Мясник, и они зашагали по темной улице.
  
   Через десять минут ходьбы Мясник сказал:
   - Все, пришли. Стой здесь и жди меня.
   Аркадий кивнул и огляделся.
   Трущобы, в которых они оказались, вполне подходили для съемок фильма о неблагополучном американском будущем. В темных углах попискивали крысы, какие-то тени шарились по мрачным закоулкам, воняло помойкой, и этот нетипичный для стерильной Америки запах вдруг напомнил Аркадию лиговские задворки.
   В той стороне, куда направился Мясник, вдруг зажглись автомобильные фары, и Аркадию стало смешно.
   Совсем как в кино - подумал он.
   И точно - двери автомобиля открылись, и на грязный асфальт вышли несколько негров в модном рэповом прикиде. Аркадия всегда удивляло - как это с них не падают штаны, спущенные по самое некуда?
   Лиц наркодилеров Аркадий не разглядел по причине их черноты, зато увидел, как один из крутых черных ребят передал Мяснику увесистый белый сверток, а Мясник, в свою очередь, достал из кармана что-то, судя по всему - деньги, и отдал это черному.
   Аркадий не сводил взгляда с плотно упакованного пакета, который Мясник небрежно сунул под мышку, и стал прикидывать - сколько же в нем порошка. Килограмма два, не меньше - подумал он. Если разделить на дозы, то получится... Получилось столько, что у Аркадия перехватило дух.
   Такого количества героина Аркадию хватило бы на несколько лет, а то обстоятельство, что его организм не мог выдержать такой каторжной работы, находилось за пределами его соображений.
   Аркадию захотелось, чтобы этот сверток принадлежал ему.
   Чарли Мясник... Американский ублюдок, торгующий отравой... Да, эта отрава нужна мне - думал Аркадий, захваченный новой идеей - я сижу на дозе. А этот поганый торгаш наживается на таких, как я, он торгует жизнью... Кое-кто считает, что такие, как он, торгуют смертью - и пусть себе. Это их проблемы. зато я знаю, какой космос открывается передо мной, когда я сделаю себе укол. А этих уколов у Мясника в руках сейчас тысячи.
   Тысячи...
   Аркадий остро прищурился и посмотрел на Мясника, который в это момент как раз прощался с наркодилерами, хитро сцепляясь с ними пальцами и толкаясь локтями. Аркадий ненавидел эту черножопую манеру приветствий и прощаний, и в его голову вдруг пришла мысль.
   А что если...
   И Аркадий понял, что это самая светлая мысль за последние несколько лет.
   Уж если он перешагнул через собственную мать, то какой-то америкашка, мелкий наркоторговец - просто мусор.
   Пыль.
   Аркадий просто заберет себе героин, а труп этого козла...
   Ну, труп мы спрячем - подумал Аркадий, испытывая чувство, подобное тому, которое переживает игрок в Лас-Вегасе, которому выпал главный выигрыш. Головокружительный приз уже объявлен, и теперь осталось только пойти в кассу и получить деньги.
  
   Черные уселись в машину, двигатель мяукнул и глухо заворчал, затем "Линкольн" тронулся с места и медленно завернул за угол.
   В темном переулке остались двое - Аркадий, неподвижно стоявший на том же месте, и Чарли Мясник, который, держа под мышкой собственную смерть, беззаботно шагал в сторону Аркадия.
   Не дойдя до русского наркомана нескольких шагов, он вдруг остановился и, озабоченно нахмурившись, забормотал:
   - Так, минуточку... Шестьдесят две тысячи минус сорок пять...
   - Семнадцать, - быстро сказал Аркадий.
   Его мозг работал сейчас, как машина.
   Мясник удивленно посмотрел на Аркадия, затем усмехнулся и сказал:
   - Я всегда удивлялся тому, как русские считают в уме.
   - А нас этому в школе учат, - ответил Аркадий.
   Кроме всего прочего, он презирал американцев еще и за то, что они все вычисления производили на калькуляторе. Это же идиотизм - презрительно думал Аркадий - от десятки отнять треху, и то в уме не могут, за калькулятор хватаются...
   - Значит, семнадцать нужно вернуть Шервуду, - пробормотал Мясник и тут же с подозрением зыркнул на Аркадия.
   Не хватало еще, чтобы этот русский недоносок был в курсе его дел.
   Но Аркадий в это время с равнодушным видом ковырял ногтем в зубах. Такое убедительное равнодушие далось ему нелегко. Ведь он только что услышал, что у Мясника при себе семнадцать тысяч долларов. Аркадий понял, что вдобавок к героиновому выигрышу ему выпал еще и денежный джек-пот, и это было окончательным приговором Мяснику.
   Но Чарли Мясник этого не знал и с видом серьезного бизнесмена небрежно произнес:
   - Так... Сколько там ты мне дал?
   - Сто сорок баксов, - ответил Аркадий.
   - Ясно, - кивнул Мясник, - у меня сейчас готовых доз нет, но... Но для тебя я сделаю исключение. Пошли к фонарю, там посветлее.
   Они пошли в сторону тускло светившего и постоянно мигавшего уличного газового фонаря, и Мясник, на ходу отклеивая скотч, которым был запечатан плотный полиэтиленовый пакет с героином, сказал:
   - Только из симпатии к тебе отсыплю прямо сейчас. Даже взвешивать не буду. Ты, Аркадий, нормальный парень, и я думаю, что пора бы тебе приобщаться к моему бизнесу.
   Давай-давай - внутренне усмехнулся Аркадий - загибай про то, какой я хороший парень, про то, как космические корабли бороздят Большой Театр... Я-то знаю, гнида ты этакая, что тебе нужно. Знаю даже, что ты отсыплешь мне больше, чем я заплатил, лишь бы я расслабился и стал тебе доверять. Но ничего. Ничего. Скоро ты уже ничего никому загибать не будешь. А у меня будет все - и твой героин, и твои деньги.
   Семнадцать тысяч долларов!
   Таких денег Аркадий не то что никогда не имел, но и не видел.
   Если бы эта гениальная мысль пришла мне в голову пораньше, можно было бы и с матерью не разбираться так круто - подумал он без всякого сожаления. Ну да ладно - как говорится, баба с возу - кобыле легче.
   Точность поговорки вдруг так поразила Аркадия, что он громко рассмеялся.
   Мясник вздрогнул и спросил:
   - Ты чего это?
   - Да так, вспомнил кое-что, - ответил Аркадий.
   - Ты, если вспоминаешь, то не надо так ржать. Аж испугал.
   - Извини, - Аркадий задавил смех, рвавшийся из него, и достал сигареты.
   Главное, чтобы Мясник ни о чем не догадался.
   - А что, - спросил Аркадий подобострастно, - ты действительно хочешь взять меня в дело?
   - А почему нет? - Мясник пожал плечами, аккуратно отмеривая героин в целлофановый пакетик от сигарет, - парень ты толковый, только скажу тебе честно, если будешь в деле, то нужно следить за дозой. Ты ведь тогда сможешь шмыгаться на халяву, а это, знаешь ли, опасно. Я знаю многих ребят, которые просто подохли, дорвавшись до бесплатного порошка.
   - О, я понимаю тебя, - Аркадий уважительно кивнул, - дело говоришь. Но я постараюсь.
   - Держи, - Мясник протянул Аркадию прозрачный сверточек с белым порошком, - здесь побольше, чем ты оплатил. Но будем считать, что ты сегодня был при мне охранником.
   - Годится, - кивнул Аркадий, пряча пакетик в носок, - а когда приступать?
   - Это я тебе на днях скажу, а сейчас у меня есть к тебе одно дело.
   - Говори, - Аркадий понял, что Мясник готов начать разговор о медальоне, и ему стало смешно.
   - Ты носил мне разные вещи, - сказал Мясник, немного подумав, - хорошие вещи. И я всегда честно расплачивался с тобой.
   - Да, честно, - Аркадий кивнул.
   А сам подумал - ах ты пидар, ты же платил мне за эти вещи едва ли десятую часть, и это называется честно? Кровосос американский! Ну да ладно, скоро мы с тобой рассчитаемся окончательно.
   - Однажды ты сказал, что у тебя есть какой-то старинный медальон, и вот я подумал - а почему бы тебе не принести этот медальон мне? И я дал бы тебе за него настоящую цену. Если он стоит пятьсот - получишь пятьсот. Две тысячи - пусть будет две тысячи. Мы же теперь почти компаньоны, правда?
   И он потрепал Аркадия по плечу.
   - О, да, - кивнул Аркадий, - почти компаньоны.
   И тут ему в голову пришла такая удачная мысль, что он снова засмеялся.
   - Слушай, - Мясник нахмурился, - ты ведь сегодня мать похоронил, а сам все время смеешься. Это - грех.
   - Знаю, - Аркадий понурился, - но это от нервов. Я сам понимаю, но ничего сделать не могу.
   - Да... - Мясник вздохнул, - так бывает. Но ты держись. А придешь домой, сделай себе хорошую дозу, оно и полегче станет.
   - Ага, - кивнул Аркадий, - знаю, что станет. Точно. А насчет медальона...
   Да, это была отличная мысль!
  
   - Что насчет медальона? - заинтересованно спросил Мясник.
   - Насчет медальона... Ты, Чарли, молодец, прямо чувствуешь ситуацию. Я ведь уже забрал его из дома и спрятал в надежном месте. Осталось только отдать его тебе. Я тебе доверяю, Чарли, и сколько он стоит - сам скажешь.
   - Отлично! - Чарли был доволен.
   - Так что мы сейчас пойдем туда, где я спрятал медальон, и я отдам его тебе. Это недалеко, нам все равно по пути будет.
   - Пошли, - с готовностью откликнулся Мясник и сунул пакет с героином за пазуху.
   - Это недалеко, - повторил Аркадий и решительно зашагал в ту сторону, откуда они только что пришли.
   Когда они направлялись на встречу с наркодилерами, Аркадий обратил внимание на полуразрушенный кирпичный дом, напомнивший ему петербургские развалины, и теперь понял, что эти руины как нельзя больше подходили для выполнения его плана.
   Через несколько минут Аркадий увидел торчавшие на фоне темно-синего неба огрызки кирпичных стен и сказал:
   - Вот в этом доме.
   - Ну, ты даешь, - озабоченно ответил Чарли, - там же шею свернуть можно!
   - У русских есть пословица, - усмехнулся Аркадий, - подальше положишь - поближе возьмешь.
   - Подальше... Поближе... А, понял! - Мясник засмеялся, - нормальная пословица.
   - Только ты мне поможешь. Там нужно кусок плиты поднять, он тяжелый, собака...
   - Конечно, помогу, - уверенно кивнул Чарли, - мы же теперь компаньоны, партнеры.
   - Ага, - сказал Аркадий.
   А сам подумал - хрен лысый тебе партнер.
  
   Подойдя к полуразрушенному дому, Аркадий сказал:
   - Ты иди за мной, только осторожно.
   - Конечно, осторожно, - ответил Чарли, с опаской входя вслед за Аркадием в зиявшую брешь, которая раньше была дверью подъезда.
   - Сюда... - Аркадий быстро сориентировался и направился в самый темный угол разрушенного пространства, - здесь.
   В полутьме он увидел лежавший на заваленном мусором полу кусок бетонной плиты. Удачный кусочек - подумал он - как раз такой, про который я сказал.
   - Берись здесь, - он указал на торчавший из плиты кусок арматуры.
   - И ты один его ворочал? - удивился Чарли.
   - Конечно же нет, - улыбнулся Аркадий, - он у стены стоял, и я просто свалил его на тайник.
   - А теперь одному не поднять, - кивнул Чарли, - но партнер всегда поможет.
   И он, уже предвкушая получение медальона, а вслед за этим и десяти тысяч долларов, нагнулся и решительно взялся за край плиты.
  
   Аркадий почувствовал, как у него в груди взлетела адреналиновая волна, и, схватив кирпич, которых на полу валялось предостаточно, со всего размаху ударил Мясника по затылку. Раздался мерзкий хруст, Мясник издал непонятное мычание и повалился лицом вниз.
   - Медальон ему, - пробормотал Аркадий и, бросив кирпич, перевернул Мясника лицом вверх.
   Глаза его несостоявшегося партнера были приоткрыты и смотрели в разные стороны.
   - Сдох, - удовлетворенно произнес Аркадий и, решительно расстегнув молнию на куртке Мясника, достал у него из-за пазухи увесистый пакет с героином.
   Толстый рулон туго свернутых сотенных купюр обнаружился в правом кармане куртки.
   - Ну вот, - удовлетворенно сказал Аркадий, засовывая деньги в карман, а пакет с героином за пазуху, - вот теперь полный порядок. Ты сдох, а живой и здоровый, и у меня есть все, что мне нужно, и даже больше.
   И Аркадий представил себе, как неторопливо едет на собственной машине по ярко освещенной солнцем улице, по венам гуляет героин, в кармане шелестят баксы, а недорогие девушки с готовностью смотрят на него с панели. Он знал, где пасутся эти девушки, и давно хотел купить доступную профессиональную любовь. Да вот только денег не было.
   Зато теперь...
  
   Вдруг мертвый Мясник застонал и пошевелил ногой.
   Испугавшись, Аркадий отскочил в сторону и почувствовал, как его сердце быстро и мелко застучало.
   - Живой, падла... - пробормотал Аркадий.
   Мясник разлепил испачканные в строительной пыли губы и простонал:
   - Что... Ты...
   - Что я? - Аркадий вдруг почувствовал поднявшееся в нем бешенство, - что я? Сейчас я объясню тебе - что я. Ты, пидар, обещал Шервуду мой медальон. Мой!
   Он вдруг понял, что говорит по-русски.
   - Что я? - повторил он по-английски, - а ничего. Просто здесь нет никакого медальона, а ты скоро сдохнешь. Будешь знать, как обещать Шервуду мои вещи. Мои, понял?
   Последние слова Аркадий прокричал и изо всех сил ударил Мясника ногой в бок.
   Мясник застонал, и Аркадий нагнулся к нему.
   - И сокровища, которые за медальоном - тоже мои. Мои, а не твои и не Шервуда.
   Аркадий выпрямился и, оглядевшись, увидел сваленную у стены кучу битого кирпича.
   - А гнить ты будешь под курганом, как хан Батый, - вспомнил он вдруг школьную историю и стал забрасывать кирпичами неподвижно лежавшего Мясника.
   Через десять минут Мясника уже не было видно, и, судя по всему, найдут его не скоро. Внушительная куча кирпичных обломков весила не меньше тонны, и Мясник, скорее всего, был уже мертв.
   Отряхнув ладони, Аркадий посмотрел на дело своих рук и удовлетворенно сказал:
   - Вот теперь порядок.
  
   Выйдя из развалин, он внимательно оглядел темную улицу и, не обнаружив никакого движения или шума, быстро направился домой.
   Первым делом - спокойно думал он, энергично шагая по вечерней окраине Кливленда - спрятать пакет, убрать так, чтобы его не нашел никто - ни папаша, ни копы, если они вдруг нагрянут с какими-то вопросами...
   Потом - вмазаться из того пакетика, который дал ему теперь уже мертвый Мясник, о потом...
   А уже потом - спокойно решить, как быть дальше.
   Медальон...
  
   Почти бегом Аркадий добрался до своего дома, взлетел по лестнице, осторожно открыл дверь и прислушался. В квартире стояла мертвая тишина.
   Спит - облегченно вздохнул Аркадий.
   Не заходя в комнату, он проскользнул в ванную, закрыл щеколду и, вынув из-за пазухи пакет, лег на пол. Тайник у него был сделан давно, сразу же как они поселились в этой квартире, время от времени в тайнике лежал героин, одна, две, а то и три дозы героина, припасенные на черный день. Но столько порошка сразу там никогда не было, да и не приходилось Аркадию держать в руках столько героина.
  
   Спрятав героин, он быстро приготовил дозу и сделал себе укол.
   Пришло облегчение, и Аркадий, закурив, неторопливо вышел из ванной. Мир стал другим, в нем появились надежда, свет и будущее.
   Вольная американская птица - мистер Арчи Гессер!
  
   Чувствуя себя свободным человеком, он вошел в комнату.
   Вошел и замер на пороге.
   Нелепая фигура отца, смешно склонив голову набок, раскачивалась на брючном ремне, подвязанном к потолочному крюку. Весь пол комнаты был аккуратно выложен фотографиями Елены Генриховны, а для висевшего на ремне человека - просто Лены, Леночки... Теми фотографиями, где она еще молода, красива, счастлива и полна надежд на будущее...
   В стороне валялась кухонная табуретка, привезенная еще из России.
  
   - Ни хрена себе висюлька! - сказал Аркадий вслух. - Опять копов вызывать! Испортил, гад, настроение!
   Прямо по фотографиям он прошел к отцу, потрогал на всякий случай пульс на вялой безжизненной руке, и с ловкостью карманника привычно прошелся по отцовской одежде.
   - Сто двадцать шесть долларов и мелочь, - пробормотал он и, подумав, положил деньги обратно.
   - Свои имеются, - пренебрежительно сказал он и направился к телефону.
   Вызывать тупых американских копов.
  
  
   Глава 13
  
   - И где же ты шатался эти полтора часа? - с угрозой в голосе произнес пахан.
   В полумраке кабинета Червонец стоял перед столиком с серебряными приборами, за которым устроился единственный клиент, и переминался с ноги на ногу.
   - Прости, Желвак, менты, бля, запрессовали. Гаишники. Мурыжили так, что кишка за кишку завернулась, и я чуть дуба не дал. Так хотелось уродов придушить прямо на набережной...
   - Тебя? Менты? - Глаза Желвака поползли на лоб, но вскоре остановились, достигнув наивысшей точки.
   Лоб был невысок и скошен, как у того рыжего орангутанга, которого Червонец наблюдал в зоопарке, где ему случилось очнуться после очередной вмазки. Впрочем, и статью шеф ничуть не уступал крупнейшим обитателям обезьянника.
   - Они что, нюх потеряли? Номеров твоих не видели?..
   - Да все он видел, урод тряпочный! И он, и второй, что сидел в их корыте разрисованном. При погонах, целый капитан. Беспредельщики, бля!..
   - А что им надо было? - подозрительно всмотрелся в подчиненного Желвак.
   - А что им всегда надо? - аж задрожал Червонец. - Капусты!
   - За что?
   - А я знаю? Я и не нарушал ничего. Ехал к Жареному на Коломяжский, поворачивал на Черную речку у Макдоналдса, ну, и трамвай, как всегда, слева объехал. Передо мной один лох еще на "восьмерке" повернул. А этот, бля, с палкой - тут, как тут. Машет.
   Червонец замахал рукой и попытался состроить рожу, как у мента. Получилось совершенно натурально.
   - Я рулю мимо, коню понятно, так он под самые колеса прыгнул, самоубийца. Торможу. А мусор с палкой своей к той "восьмерке" бегом - документики! Ксиву взял, буркалы выпучил - и под козырек. "Восьмерка" дальше тарахтит, а этот ко мне. Ну, бля, думаю, раз он такого долдона отпустил, мне-то щас спляшет. А он слюной брызжет - нарушаем? Нет, бля, говорю. Это тот, на восьмерке, под красный ехал, а я честный фраер. А эта сука сует мои права в карман. Пройдемте, говорит. Пошел ты сам, думаю, завтра с извинениями мне права принесешь - и на педальку. А "шестёра" полосатая мне, бля, дорогу резко загораживает. Оба уже ко мне бегут. В машину к нам, говорят, садись. Ну, сел...
  
   Из нагрудного кармана Желвака полилась душещипательная мелодия "Собора Парижской Богоматери". Он махнул Червонцу рукой, дескать - подожди, и достал мобилу:
   - Как это нет? А где?.. Нет, я не понял... Это уже не мое дело. У Узбека возьми... Твои проблемы, но если завтра товар не будет у меня, жопу разорву. Все. Жду вечером. Или завтра с утра. Крайний срок... А эти бакланы все буром поперли? Двое здесь? Ко мне их. И тех троих из-под земли достань. Час тебе даю.
  
   Авторитет сунул телефон в карман и кивнул Червонцу:
   - Ну, трави дальше. Складный роман получается.
   - А что дальше? - пожал плечами Червонец. - Выезд на полосу встречного движения. Гражданский кодекс. Лишения прав от двух до четырех месяцев... Я им сотку баков - некогда мне на гнилой базар время терять, а они моргалами хлопают, как целки. Вы нам взятку предлагаете? Нет, бля, говорю, это вам премия за добросовестную службу. Разве ж это премия, говорят, на двоих-то? Дал еще одну бумагу акробатам долбаным. Завтра у Помидорова узнаю, кто стоял. Они мне втрое вернут, вымогатели!..
   - Ага. - Желвак нажал кнопочку под столиком, и на пороге отдельного кабинета ресторана "На нарах" возник халдей. - Принеси-ка мне, любезный, графинчик с анисовкой. И закуски. Икорки там, балычка... грибочков не забудь.
   Потом пробурчал под нос:
   - Распоясались, однако, менты. Борзеют. Надо будет прищучить.
   И вновь обернулся к Червонцу:
   - Так к кому, говоришь, ты ехал на Коломяжский?..
  
   Едва успел официант принести заказ, как в дверь бочком вошли Бивень с Фомой и нерешительно остановились у порога.
   Желвак опрокинул стопочку и наколол вилкой скользкий сопливый маринованный грибок. Поднес к глазам, полюбовался, и маленький крепенький масленок заскользил по пищеводу, догоняя жгучую жидкость.
   - У-уууффф... - шумно занюхал Желвак кусочком черного хлеба.
   Посидел не шевелясь две секунды, прислушиваясь к радостным ощущениям внутри. Потом поднял глаза на шестерок.
   - Ну, любезные мои сявки? - дружелюбно начал он. - Кому первому жопу рвать?
   - А мы чо?.. - начал мычать Фома, но Бивень саданул его локтем по ребрам, и Фома утих.
   - А вы чо? - Подбодрил Желвак, размазывая чьим-то фамильным ножичком толстенный слой черной икры по тоненькому белому ломтику французской булки.
   - Мы все вместе хотели, - хмуро отозвался Бивень. - Договорились. Мокрого ждали...
   - И Жареного, - с веселой готовностью продолжил пахан. - Так к кому ты, Червонец, говоришь, торопился?
  
   Червонец понимал, что веселится Желвак не к добру. Если он еще стопаря три дернет, то с таким же смешком любого - даже своего в доску - пописать может в два счета.
   Пора было колоться.
   - К Лехе, я ж сказал. Тут, Желвак, вот какое дело. Пропали куда-то трое моих, зашухарились где-то, бля. Вот я и поехал в Лехину берлогу. Думал, может, на троих приняли - и отключились. И мобилы молчат...
   - А когда их в последний раз видели?
   - Утром вчера. Я их к бабе разобраться послал.
   - Разобрались? А что за бикса? Или честная мымра? Почему я не знаю?
   - Не разобрались, Желвак. Не знаю. Пропали они. Никто не отзывается.
   - Так, - нахмурился блатной. - Подробнее давай. С самого начала...
  
   Желвак переживал не зря.
   На его суровом бандитском веку он много раз сталкивался с такими вот непонятками, когда из пустячного дела вырастали большие неприятности. И уж кому, как не ему, было знать, что пропавшего человека если отыскивают, то зачастую с дырочкой в боку.
   В отличие от своих бестолковых и неопытных соратников, которые умели только пальцы растопыривать, кидать понты, да черножопых по рынкам пугать, Желвак имел богатый жизненный опыт. Две ходки общим сроком в семь лет говорили сами за себя. И авторитетом Желвак пользовался в среде блатных. Официально коронован пока не был, но числился свояком. На второй зоне, до тех пор, пока Борьку Елецкого к ним не закрыли, числился смотрящим по выбору сходняка. Так что коронация была не за горами. Желвак надеялся, что это произойдет уже на ближайшем сходе, который намечался через пару месяцев.
  
   А ведь в первый раз Желвак попал к хозяину по голимой подставе.
   Тогда он только из армии вернулся, а служил в морпехе - он и в детдоме самым здоровым был. Ну, и в частную охрану подался. Тогда - во второй половине восьмидесятых - в стране начался бардак, называемый перестройкой и гласностью. Старые вожжи отпустили, постромки обрезали, а другой узды накинуть не успели - и понеслась птица-тройка родимая...
   Мало кто помнит теперь громкое дело кооператива "Виталия", который шил местную обувь по итальянским лекалам. А тогда его магазин с огромной светящейся вывеской первым из частных производителей занял тепленькое место на Адмиралтейском проспекте неподалеку от Исаакия.
   Потом, разумеется, основного владельца обвинили в спекуляции, уходе от налогов, нарушении трудового законодательства и заодно в семи смертных грехах. И загудел пионер частной промышленности в места весьма отдаленные на полтора десятка годиков. Не ко двору пришлась чиновникам от перестройки отечественная дешевая и качественная обувь. Впрочем, властям во все времена невыгодно хорошее и дешевое свое. Потому что тогда становится невозможно проталкивать на наш рынок дорогое чужое. Не бесплатно проталкивать, разумеется...
   Но крах "Виталии" был уже потом. А поначалу дембель Николай Гладильцев был принят на работу сменным дежурным по торговому залу. Это была собственная закамуфлированная служба безопасности кооператива, потому что охранных контор тогда даже в проектах еще не было, и даже братковских крыш не было. Все только еще начинало шевелиться и строиться фактически с нуля. А вот наезды уже и тогда случались...
   Работал Гладильцев честно.
   Глядя на его фигуру, а тем более на его доброе лицо, никому из посетителей даже в голову не приходило хулиганить. Пару раз пришлось выставить за дверь забредавших пьянчуг - вот и все охранные дела. Хозяин жмотом не был, и у молодого вышибалы стали водиться деньги...
  
   Кто знает, как сложилась бы судьба перспективного охранника после закрытия кооператива... Скорее всего, либо организовал бы свою охранную контору, либо к братве прибился - таким же вот бакланом, которые перед ним сейчас топчутся понуро. Но рок распорядился иначе.
   Как-то Николая, отсыпающегося после ночного дежурства, разбудил настойчивым звонком сосед Мишка Оленев. Они друзьями не были, но знакомыми были добрыми и не раз по-соседски помогали друг другу по мелочам. Мебель подвинуть, или трешкой до получки выручить...
   Но в этот раз Мишка едва не плакал и просил в долг крупную сумму. Брат, мол, загибается, а операцию сделать могут только за границей. И родственники в Израиле есть, и помочь с выездом могут, но нет денег. Собирает вот везде, где можно...
   А у Коли тогда как раз накопились деньги. Он подумывал уже прикупить подержанную иномарку, что по тем временам было круто. А душа у него еще была доброй и наивной.
   В общем, одолжил он соседу на три месяца тысячу американских рублей, а, спустя полгода, начал волноваться и спрашивать, не пора ли, мол, долг вернуть. Мишка не отказывался, благодарил за помощь, сообщал, что брату уже лучше, но упорно тянул кота за хвост. Коля через Мишкину мать, жившую на другом конце города и иногда навещавшую сына, выяснил, что у Оленева никогда не было брата, оперируемого в Израиле, да и вообще отродясь никакого брата не было. А сам он в последнее время только и тащит у матери деньги. Уж распродал все. Говорят, что играет в карты по-крупному...
  
   На другой день разъяренный охранник зашел к Мишке и сказал, что все знает, что Мишка может хоть квартиру продавать, но завтра к вечеру чтобы деньги были.
   - Могила! - Побожился Мишка. - Завтра я тебе верну половину железобетонно, а еще половину на днях.
   А следующим вечером Желвака, выходящего из Мишкиной квартиры, взяли на лестничной клетке с помеченными долларами и невесть откуда взявшимся патроном в кармане. Пригласили понятых, оформили честь по чести вымогательство, незаконные операции с валютой и хранение оружия. А на следствии предъявили еще и магнитофонную пленку, на которой среди шумов и хрипов можно было с трудом различить блеющие Мишкины слова: "На, возьми пятьсот. А еще пять сотен я тебе послезавтра сам занесу. Не убивай только".
   А он ведь поначалу подумал, что Оленев так глупо пошутил...
   Заступиться за сироту было некому. Откупиться уже нечем. И он пошел по этапу. Еще на пересылке ему объяснили, откуда взялся патрон, и сколько из присвоенной тысячи сосед отдал ментам, чтобы Колю Гладильцева, а теперь арестанта Желвака, закрыть.
   Отомстить не удалось. Уже через полгода Мишку Оленева пописали за карточный долг, который в этот раз он отдать уже не сумел. А Желвак с той поры больше всего боялся не смерти, сумы или тюрьмы, а элементарных подстав.
   И ненавидел ментов.
  
   Вот и сейчас, сообщение о дорожном беспределе ментов рассердило Желвака. Он нарисовал на них очередной зуб и решил наказать за нарушение джентльменских соглашений.
   Но это потом, потому что сообщение о пропаже трех гладиаторов встревожило Желвака значительно сильнее. Такие ребята просто так не пропадают. Срочно надо было разбираться, пока не выросла из маленькой неприятности большая проблема.
  
   - Ну, что молчим? Вафли во рту? Давай, Червонец, выкладывай.
  
   Червонец рассказал все.
   Про убийство музыканта, о котором Желвак, разумеется, знал. О суде и о приговоре. Про то, что у лабуха убитого оказалась подружка, которую в ресторане Червонец даже не заметил, да и на суде не обратил внимания. В общем-то, и не до того ему было, если честно. А вот Васек Кривой заметил - и по дружбе Червонцу глаза раскрыл. Но, похоже, и Бастинда заметила, что недоброе замыслила лабуховская швабра, которую, оказывается, Акулой звать.
   А потом изувеченное тело Бастинды было найдено на стройке, на которую сама бы она просто так ни в жизнь не поперлась. Если учесть, что Бастинда была тренированной спортсменкой, то, возможно, попала в засаду. Или просто несчастный случай. Но ведь что-то ее на место трагедии привело? Вот и порешил Червонец с братвой прищучить эту маруху смутную и всю правду у нее выведать. Разобраться. Квартиру нашли без труда, но дома девицы не оказалось. Поэтому Червонец там троих оставил - Мокрого, Леху Жареного и Витька. Ждали, что вечером с девицей приедут, но не дождались.
  
   В носу у Червонца засвербило, и он громко чихнул.
   Извинившись, он полез в карман за платком, и на пол со стуком выпал экспроприированный в квартире Акулы медальон. Посмотрев вниз, Желвак поинтересовался:
   - А это что еще за хрень?
   Червонец поднял медальон с пола и собрался было уже положить его обратно в карман, но Желвак сказал:
   - Ну-ка, дай сюда.
   На лице Червонца отразились жадность и страх, что пахан заберет безделушку себе. Но Желвак усмехнулся и добавил:
   - Да не ссы ты, никто у тебя ничего не отнимет!
   Червонец неохотно протянул медальон Желваку.
   - Интересная хрень, - сказал Желвак, осматривая медальон, - откуда он у тебя?
   - Да... На хате у этой рыжей нашел.
   - Нашел? - Желвак засмеялся, - и долго искал?
   - Да нет... Он в прихожей лежал на столике.
   - Ну, раз в прихожей, значит, ничего он не стоит. Так что ты, Червончик, пролетел, пожалуй, с этой цацкой.
   Желвак поднес Медальон поближе к глазам.
   - Написано что-то не по-нашему... Люпус... Во! Это значит - волк. Понял?
   Червонец пожал плечами.
   - Темнота! Кроме "Кока-колы" заграничных слов, наверное, и не знаешь?
   Червонец опять пожал плечами.
   - Та-ак... - Желвак поднял брови, - а буковка-то перевернута. Видать, не большой грамотей был тот, кто эту надпись выводил. Неправильная буква. Как русское "г". А внутри что?
   Желвак открыл медальон и принялся рассматривать выцарапанные внутри узоры.
   - Ни хрена не понятно, - поморщился он, - интересная вещица. Ладно, держи!
   Он защелкнул медальон и протянул его Червонцу.
   Тот схватил его и засунул в карман.
   После этого, облегченно вздохнув, он продолжил рассказ о своих злоключениях. Сегодня с самого утра Червонец обзвонился всем, но ни мобилы, ни телефоны домашние признаков жизни не подавали. Он съездил на квартиру Акулы, внутрь не заходил, но было ясно, сто там - тишь да гладь. На звонки не отвечает никто, никого вроде бы нет. Вот и рванул к Лехе домой, потому что ближе всех, но тут мент. И так уже опаздывал Червонец. Пришлось разворачиваться и срочно к Желваку. Такие вот дела.
  
   По ходу рассказа физиономия Желвака, и без того не внушающая радости, становилась все мрачней.
   - Так, - негромко сказал он, помолчав немного, когда Червонец закончил. - Вы мне, уроды, своей самодеятельностью всю малину испортили. Дело срывается, а людей нет. Сейчас втроем - скачками - к Узбеку в помощь. С тобой, Червончик, я потом персонально поговорю. А этими тремя...
   Он умолк на секунду, а потом рявкнул:
   - Марш отсюда! Я ведь сказал скачками, мать вашу! Очко порву!
   Несчастную троицу как ветром сдуло.
  
   Желвак был мрачен.
   Первое, что увидел он в этой истории - подставу. Очень ему не понравилось непонятное участие Кривого в судьбе Червонца. Чего ради, спрашивается, одному бригадиру другого на какую-то неизвестную девицу наводить?
  
   Предположим, рассуждал Желвак, что у Кривого к Червонцу что-то есть. И он решил его сожрать с потрохами. Но сделать это надо грамотно, чтобы никто не заподозрил. Придумывается девица, и несколько быков заманиваются в ловушку. Тогда тех троих менты где-нибудь в Крюковом канале отыщут. Или в Крестовке. А сам Червонец, потеряв несколько штыков, тоже уже на крючке - за этой фифой охотится, ни хрена вокруг не видит, будто глухарь на токовище. Может, и он через пару дней бесследно исчезнет. Ну, тогда хоть известно, с кого спросить...
   Или, что не исключено, Кривой на будущее услугу оказывает, чтобы потом у Червонца что-то попросить. Тут тоже ухо востро держать надо: нехорошо, ой, нехорошо, когда за спиной начальства подчиненные свои собственные игры начинают. Для дела это всегда - только хуже. Надо бы потолковать с Васьком конкетно. На послезавтра вызвать...
   Тогда они должны были эту деваху уже прихватить, если она не ниндзя, конечно. Куда они ее дели? Так хороша, что повезли побаловаться, забыв о дисциплине?
   Но тогда получается, что девица - не выдумка. Впрочем, и в первом случае она не выдумка, ну, или не она - но адрес реально существующий. По которому трое не последних парней исчезли. И если это - дело рук не Кривого, то на сцене есть пока неизвестный игрок, который всех пытается подставить.
   И самого Желвака в том числе.
   Поэтому, как ни крути, а ситуацию прояснять надо. Невестка братка погибла - это факт. Кто-то за это должен ответить. И Червонца понять можно. Но самовольничать все равно никому не позволено - так что правильно он всех вздрючил. Да и Кривому еще достанется. А уж Акулой этой зубастой он теперь сам займется...
  
   Графинчик опустел, грибочки с балычком закончились. Желвак положил в рот последний кусок царского бутерброда и встал из-за стола. Рабочий день на сегодня закончился.
   Интересно все-таки, где же эти трое?..
   И что это за медальон такой неграмотный?
  
  
   Глава 14
  
   Проснувшись, я сразу вспомнила все, что произошло вчера, и поняла, что сегодня мне предстоят дела, которых я совсем не планировала, но заниматься которыми все равно придется. Поэтому, сжав зубы и сделав волевое лицо, я выскочила из-под одеяла и, поставив чайник на газ, решительно направилась в ванную. Часы в это время равнодушно показывали половину десятого утра.
   Встав под душ, я закрыла глаза и стала намыливать голову.
   Вдруг мне показалось, что в ванную зашел Максим и, как всегда, встал, прислонившись плечом к стене. Он любил смотреть на то, как я моюсь, а я любила, когда он смотрел на меня в этот момент. Он говорил, что моющаяся женщина - прекраснейшее зрелище на свете, потому что вода, струящаяся по женскому телу, особенно, если это тело такое, как у меня, вызывает острое чувство зависти. Ему, говорил Максим, тоже хочется так струиться и скользить по мне.
   И я всегда позволяла ему это...
  
   А сейчас я остро почувствовала его присутствие, и это испугало меня, потому что я точно знала, что Максима уже нет среди живущих, и что его прах высыпан в Финский залив. Как-то раз он совершенно серьезно сказал мне, что не хочет лежать после смерти в земле, и я поклялась, что если он умрет раньше меня, я развею его прах над водой. Он пообещал мне то же самое, но мы оба хотели умереть в один день, чтобы не огорчать друг друга, и поэтому я не придала этому разговору серьезного значения. Однако судьба распорядилась иначе, и мне пришлось выполнить свое обещание. Родственников у Максима не было, и никто не помешал мне нанять моторную лодку и, выехав за форты, высыпать серый пепел в воду.
   Мне показалось, что Максим улыбается, глядя на меня, и вот-вот что-то скажет. Торопливо смыв мыло с лица, я открыла глаза, и, конечно же, в ванной, кроме меня, никого не оказалось.
   Может быть, мне попринимать валерьянку, а то ведь и до дурдома недалеко...
  
   Наплескавшись под душем, я наконец почувствовала себя способной к действию, и, вытершись, пошла на кухню. Чайник уже закипел, и, выключив газ, я насыпала в чашку растворимый кофе.
   С тех пор, как произошло то страшное событие, я не могла готовить дома нормальный заварной кофе, потому что каждый раз вспоминала Максима и начинала плакать. Кофемолку и джезву я выкинула на помойку, и теперь пила сомнительную жидкость под названием "Нескафе Голд".
   Не знаю, что такое "Нескафе", но то, что оно совсем не "Голд", было очевидно.
  
   Разболтав кофе, я глотнула разочек, и в это время зазвонил телефон.
   Я вздрогнула, и первым моим желанием было вырвать провод из розетки и выбросить аппарат в окно. В последнее время телефон приносил мне лишь одни неприятности, и я не хотела снимать трубку, но, понимая, что закрывать глаза и прятать голову в песок нет никакого смысла, все-таки сделала это.
  
   - Алло, - сказала я враждебным тоном.
   - У тебя что - неприятности? - в трубке прозвучал смутно знакомый женский голос.
   - Да, у меня неприятности. Что вам угодно?
   - Мне угодно принести тебе приятности, - сказала собеседница, и ощущение, что я ее знаю, усилилось.
   - Кто это говорит? - раздраженно спросила я.
   - Ах ты свинья! - засмеялась женщина на другом конце провода, - ты не хочешь меня узнавать?
   И тут у меня отлегло.
   Это была Катька Залегаева, моя древнейшая школьная приятельница.
   - Прынцесса! - завопила я, - ты где?
   В школе у Катьки было прозвище "Прынцесса", и с тех пор прошло...
   Очень много лет. Наверное, целый миллион.
   - Я у себя дома. И я хочу встретиться с тобой сегодня днем.
   - Вообще-то у меня дела...
   - Никаких дел! - уверенно заявила Прынцесса, - с ней хочет встретиться старая подруга, а она говорит - дела! Давай в двенадцать часов на Петропавловке, около собора.
   - Хорошо, - согласилась я, - только предупреждаю, что у меня действительно неприятности, и я могу быть скучной и грустной.
   - Ничего, я тебя быстренько расшевелю, - ответила Прынцесса, - все, целую. Не опаздывай.
   И она повесила трубку.
  
   Вздохнув, я подумала - ну что же, видно, так угодно Верховному Распорядителю Событий. Я хотела с самого утра идти в ОВИР, но... Ладно, схожу попозже.
   А встретиться с Прынцессой и на самом деле будет здорово.
   Глядишь, и настроение улучшится...
   И я сделала себе бутерброд с сыром.
  
  
   ***
  
   Акула пришла на Петропавловку в половине двенадцатого.
   Просторный двор перед собором был залит солнцем, на яркое голубое небо было больно смотреть, и Акула, достав из сумочки модные черные очки, нацепила их на нос.
   Встав прямо перед Петропавловским собором, она задрала голову и стала рассматривать шпиль. А ведь сколько лет я не была здесь - подумала она - наверное, с тех самых пор, как поступила в Университет... Тогда, с толпой зеленых, как огурцы, первокурсников, она пила здесь пиво и распевала студенческий гимн, текст которого был распечатан на принтере. Прошло десять лет, Акула давно уже окончила Университет, и из гимна помнила только "Гаудеамус игитур".
   Или "игитус"...
  
   Присмотревшись, Акула заметила, что шпиль собора чуть покривился.
   Неужели здешние сотрудники не замечают этого - забеспокоилась она и, подойдя к молодому длинноволосому дворнику, который со всей тщательностью прирожденного лодыря шаркал по булыжникам желтой пластиковой метлой, спросила:
   - А вы знаете, что шпиль кривой?
   Дворник остановился, оценивающе посмотрел на Акулу, потом, видимо, сочтя, что она достойна ответа, вытащил пачку "Парламента", неторопливо закурил и сказал:
   - Знаю. И что?
   - Ну... - Акула смутилась, - может быть, это опасно? Упадет...
   - Нет, не упадет, - уверенно ответил дворинк, - все под контролем. В будущем году его будут править. А пока можете быть уверены - ничего с ним не случится.
   - Наверное, вам часто задают это вопрос? - догадалась Акула.
   - Ага, - кивнул дворник, - если бы каждый раз мне при этом давали десять рублей, я уже был бы миллионером.
   - Может быть, дать вам денег? - Акула подумала, что это намек.
   - Вот еще, - презрительно фыркнул дворник, - оставьте ваши деньги себе на помаду.
   - Я не крашу губы, - засмеялась Акула, - простите, если я вас обидела.
   - Обидела... - дворник внимательно посмотрел на Акулу, - меня обидеть невозможно.
   И продолжил свое занятие, прерванное нелепым, как оказалось, вопросом праздношатающейся рыжей девицы.
  
   Акула пожала плечами и медленно пошла в сторону открытого кафе, столики которого были пока почти пусты. Она хотела выпить минеральной воды. Вдруг за ее спиной послышались быстрые шаги, и чьи-то ладони закрыли ей глаза.
   - Прынцесса! - засмеялась Акула.
   - А кто же еще! - Прынцесса убрала руки и, обернувшись, Акула с удовольствием обняла ее.
  
   Отстранившись друг от друга, старые подружки придирчиво рассмотрели друг друга и захохотали.
   - А ты почти не изменилась, - воскликнула Прынцесса.
   - И ты тоже, - ответила Акула.
   Потом она внимательно посмотрела Прынцессе в глаза и добавила:
   - Вот только в глазах...
   - Что в глазах? - Прынцесса хитро прищурилась.
   - Что-то хищное, - ответила Акула, - наверное, ты пожираешь мужиков, как шоколадные конфеты.
   - Ну, не как конфеты... - Прынцесса притворно смутилась, - но все-таки...
  
   Еще в школе рыжая Акула и черноволосая Прынцесса были признанными красавицами, и если Акула держала себя строго и не заводила ни с кем шашней, то Прынцесса вертела мальчишками как хотела. Однажды, в шестом классе, главный школьный хулиган Колька Баклушин, повинуясь ее минутному капризу, залез на школьную крышу по водосточной трубе, за что ему было позволено один раз поцеловать Прынцессу в губы.
   Были и еще разные случаи, связанные с властью женской красоты над умами недорослей, причем с каждым годом градус страстей рос, а сладкие страдания, достававшиеся на долю воздыхателей, становились все серьезнее, и, наконец, Прынцесса попыталась рассказать своей закадычной подруге про случившийся с ней настоящий роман, уже связанный с сексом. Но Акула, повинуясь какому-то внутреннему приказу, отказалась обсуждать эту тему и перевела разговор на другое.
   Прынцесса тогда только пожала плечами и сказала:
   - Смешная ты, Акулка, ведь это у всех будет.
   - Вот когда будет, тогда и будет, - ответила Акула, покраснев, - но только я не буду рассказывать об это никому.
   - И даже мне, своей лучшей подруге? - возмутилась Прынцесса.
   - И даже тебе, - упрямо ответила Акула.
   - Ну и пожалуйста, - Прынцесса поджала губы, но тут же хитро улыбнулась, - тогда и я тебе не буду рассказывать. А рассказать есть что, поверь мне.
   На этом их разговоры о любовных историях прекратились навсегда.
  
   И вот теперь Акула увидела в глазах Прынцессы какое-то новое выражение...
   Оно было странным и неопознаваемым. Смесь закрытости, тайны, и в то же время какое-то желание, направленное на нее, на Акулину... Кроме этого, Акула видела в Прынцессе прошедшие десять лет жизни, страсти, приключения, наверняка - любовь...
   Да, поговорить было о чем.
   Взявшись под руки, школьные подружки пошли в сторону кафе и, усевшись за столик, снова жадно посмотрели дуг на друга.
   - Давай по пиву, - предложила Прынцесса, - жарко!
   - Пиво с утра? - удивилась Акула, - ведь еще едва двенадцать!
   - А что, в самый раз, - пожала плечами Прынцесса и повернулась к стойке, - молодой человек! Два "Хайникена"!
   Потом она снова посмотрела на Акулу и сказала:
   - Ну, кто первый? Давай - ты!
   - Давай, - Акула вздохнула, - но только я ведь сказала тебе еще по телефону, что у меня неприятности.
   - Ну, неприятности, так неприятности, - Прынцесса достала из сумочки сигареты, - расскажешь про них мне, глядишь - и полегчает. А если что - придумаем что-нибудь вместе. Любой вопрос можно решить.
   Эта фраза неприятно резанула Акуле слух.
   Так обычно разговаривали приблатненные типы, которых Акула видела множество, а в последний раз - у себя в квартире, причем при обстоятельствах совершенно экстраординарных. Она внимательно посмотрела на Прынцессу, и та, почему-то смутившись, отвела взгляд.
   - Может быть, это у тебя неприятности? - спросила Акула.
   - У меня? - Прынцесса передернула плечами, - нет, у меня все в порядке. Так что там у тебя, колись!
   Колись...
   И опять внутри Акулы дернулась какая-то непонятная ниточка.
   - А как ты зарабатываешь на жизнь? - неожиданно для самой себя спросила она.
   - Я? - Прынцесса широко открыла глаза, и в них опять мелькнуло что-то чужое, которого раньше, в давние школьные годы не было.
   - Да, ты, - Акула отодвинула в сторону пачку сигарет, отвобождая место для пива и стаканов, которые принес официант, - мы ведь живем, едим, одеваемся, а для этого нужны деньги.
   - Интересно ты со мной разговариваешь, - Прынцесса прищурилась, - неужели после такой долгой разлуки у тебя не нашлось другой темы?
   - Прости, - Акула налила себе пива, - у меня действительно неприятности, причем очень серьезные, поэтому меня кидает в разные стороны. Могу укусить.
   - Да, ты можешь, - Прынцесса усмехнулась, - ты же - Акула!
   - Да, Акула...
   Акула отпила немного пива и неожиданно для себя обнаружила, что оно хорошо идет и в двенадцать часов дня.
   - Хорошее пиво, - сказала она и отпила еще.
   - А ты мне не верила, - Прынцесса улыбнулась и поднесла к губам пенный стакан, - ну, я слушаю.
   - А слушать особенно нечего, - Акула закурила и выпустив дым, задумчиво посмотрела на огонек сигареты, - видишь ли... Видишь ли, у меня убили мужа и мать.
   - Как... - Прынцесса выронила стакан, и он, упав на булыжники, со звоном разбился, - еще и мать?
   - Да
   Акула, не узнавая себя, поманила официанта пальцем и этим же пальцем молча указала ему на разбившийся стакан. Раньше она никогда не вела себя так по-барски, а точнее - по-хамски. Но сейчас с ней происходило что-то непонятное, и ее, как она правильно выразилась минуту назад, кидало из стороны в сторону. Но официант ничуть не удивился ее барскому жесту, наоборот, это послужило для него сигналом, говорящим о том, что девушки не просты, и он расторопно принес новый стакан, а осколки разбившегося ловко собрал на поднос и исчез.
  
   - Еще и мать... - повторила она и, глубоко затянувшись, вдруг удивленно посмотрела на Прынцессу, - а откуда ты знаешь про мужа?
   Она хотела хотя бы теперь называть Максима мужем, да, собственно, именно мужем он ей и был. Как говорится, браки заключаются на небесах, а уж там-то они с Максимом были именно мужем и женой, и никак иначе.
   - Да я не знаю про него, - Прынцесса снова отвела взгляд, - просто... Просто мужей иногда убивают, они же мужчины, у них свои дела, но мать...
   - Маму убили не здесь, а в Америке. И все это произошло на протяжение одного месяца.
   Акула почувствовала, как у нее предательски задрожала нижняя губа, и, чтобы скрыть это, она торопливо поднесла ко рту стакан. Прынцесса внимательно смотрела на Акулу, и ее глаза становились все более чужими.
   - А еще меня хотели изнасиловать милиционеры, а потом в квартиру вломились бандиты. Вот такая у меня жизнь.
   И Акула прерывисто вздохнула.
   Прынцесса откинулась на спинку стула и посмотрела на Акулу со странным выражением.
   - Почему ты на меня так смотришь? - спросила Акула, заметив это, - тебе меня жалко?
   - Жалко? Нет, это не то слово. Просто я думаю о том, что беда действительно не приходит одна. Видишь ли... Если бы мне было тебя жалко, я не позвонила бы тебе.
   Акула удивленно посмотрела на Прынцессу и не узнала ее.
   Перед Акулой сидела совершенно чужая, молодая и красивая, женщина.
   - Ты спрашиваешь, как я зарабатываю себе на жизнь? - спросила Прынцесса и криво усмехнулась, - я тебе отвечу. Мою жизнь оплачивают мужчины.
   - Ты... - ошеломленной Акуле было трудно произнести то, что она хотела, - проститутка?
   - Ну, дорогая моя, - Прынцесса подняла черную тонкую бровь, - проститутки на Искровском стоят. А я просто беру любого мужчину, который... У которого есть деньги. И заставляю его высыпать эти деньги к моим ногам. А потом оставляю его. И, можешь мне поверить, я не сближаюсь с противными богатыми старичками. Мои мужчины молоды, красивы, смелы и... Мужественны. Так что - все путем.
   - Все путем... - повторила Акула, - раньше ты так не разговаривала.
   - Раньше много что иначе было. И вообще много чего было.
   Прынцесса посмотрела на Акулу сузившимися глазами и медленно спросила:
   - Скажи... Ты помнишь выпускной вечер?
  
   У Акулы остановилось дыхание, и из самого запретного уголка ее сознания, из самого темного подземелья, из запертого на все самые строгие запоры слоя памяти всплыло воспоминание, уже одиннадцать лет бывшее ее мрачной тайной...
  
   ***
  
   Это случилось на школьном выпускном вечере.
   Как и всегда, после торжественной части праздник обретения свободы переместился в спортзал, и начались танцы. Девушки были в красивых бальных платьях, юноши - кто в чем, но тоже постарались принарядиться, и первые полчаса, прежде чем бал превратился в обычную дискотеку, в зале звучали вальсы и прочие классические бальные танцы.
   Родители, в свое время позаботившиеся о том, чтобы их дочь выделялась из невнятной толпы обычных самок, отдали ее сначала в художественную гимнастику, а потом, когда девочка приобрела осанку - в школу бальных танцев. Акула умела танцевать по-настоящему.
   Вальс - пожалуйста, фокстрот - пожалуйста, танго - легко!
   И это было не топтание под музыку, а настоящий танец с фигурами, с изящными движениями рук, в общем - в этой части бала Акула была настоящей королевой. Учителя, которые были взрослыми дядьками и поэтому имели некоторое представление о бальных танцах, приглашали ее наперебой.
   Особенно старался учитель физкультуры, тридцатилетний спортивный блондин, давно положивший глаз на эту уже совершенно созревшую девушку, и имевший на нее определенные виды. В свое время он тоже посещал танцкласс, поэтому Акула, видя в Вадиме приемлемого партнера, охотно и с радостью танцевала с ним.
  
   Вадим Пеньковский любил молоденьких девочек и пошел работать школьным учителем физкультуры именно поэтому. Где еще можно было на совершенно законных основаниях трогать, поддерживать, обнимать и вообще елозить руками по молодым гладким телам тоненьких девочек и зрелых юных дев?
   А тот факт, что для многих из них половая жизнь стала нормой уже с седьмого, а то и с шестого класса, открывал перед Вадимом безграничное поле возможностей, и он пользовался ими с размахом, достойным владельца гарема.
   Начал он с того, что намекнул одной очевидно похотливой стройной восьмикласснице на перспективу двойки за полугодие. В тот же вечер понятливая лолита старательно извивалась под физкультурником на стопке матов. Когда зачет был принят, она, одеваясь, спросила, не может ли ее подружка повысить успеваемость таким же простым и естественным способом. Вадим был приятно удивлен, и, подумав, согласился. Подружка, пухленькая евреечка, пришла через полчаса и сделала ему такой минет, что физкультурник после ее ухода долго не мог прийти в себя.
   В тот вечер Вадим Пеньковский понял, что ему поперло.
   Теперь он стал смотреть на учениц совершенно другими глазами и скоро научился безошибочно определять, кто из школьниц не прочь развлечься с учителем физкультуры. Выяснилось, что многие из девочек давно уже смотрели на него с вожделением, и это оказалось радостным открытием. Вадим купался в молодой плоти, как дельфин в теплом Карибском море, но одно небольшое обстоятельство было ложкой дегтя в его бочке меда.
   Этим обстоятельством была Акула.
  
   Стройная, красивая девочка с медно-рыжими кудрями за те шесть лет, что Вадим проработал в школе, превратилась в совершенно убойную девицу. Но Вадим чувствовал, что она не из тех, кто с готовностью раскидывает ноги перед учителем за четверку в полугодии или просто ради удовольствия или приключения, и это возбуждало его совершенно особым образом.
   Еще два года назад, когла Акула была в восьмом классе, пресыщенный Вадим понял, что она не чета готовым на все маленьким потаскушкам, которые регулярно услаждали его тело. За время его работы в школе их набралось сорок девять, и, танцуя с Акулой на выпускном вечере, Вадим понял, что если он сегодня же не округлит счет, причем именно с ней, то в его жизни появится пробел, восполнить который не удастся уже никогда.
   Никогда...
   Он не любил этого слова, смутно подозревая, что за ним скрывается черная бесконечность, и старался не думать о таких сложных и мрачных вещах.
  
   Обнимая гибкую спину Акулы, Вадим кружился с ней в вальсе.
   И в тот момент, когда с последним торжественным улетающим аккордом музыка смолкла, в его голове прозвучал какой-то голос.
   Голос сказал ему - ну, давай, сейчас самое время.
   И Вадим, поняв, что он должен использовать свой последний шанс, улыбнулся и сказал:
   - Как здесь жарко!
   Акула, обмахиваясь бабушкиным ажурным платочком, жизнерадостно кивнула:
   - Ага, Вадим Петрович, жарко!
   - Акулка, пойдем на воздух, охладимся малость?
  
   Акулой ее называли все, в том числе и учителя.
   И только если ее ловили на какой-нибудь шалости, а то и на хулиганстве - рыжие ведь любят похулиганить - тогда ее имя произносилось полностью, и часто вкупе с фамилией.
   - Акулина Голубицкая, отправляйся к завучу и жди меня там!
   И Акула, притворно понурившись, шла, куда было сказано.
   Но это случалось нечасто, и однажды директор школы долго пытался вспомнить, как же зовут эту самую Акулу...
   Сам он знал ее именно под таким именем.
  
   - Пойдемте, Вадим Петрович, - с удовольствием ответила Акула и, схватив физкультурника под ручку, весело потащила его к выходу.
   Вадим почувствовал исходивший от Акулы жар молодого тела, и у него зашумело в ушах.
   За шесть лет Акула привыкла к учителю физкультуры и совершенно не принимала в расчет, что он все-таки мужчина. Несчетное количество раз он трогал ее за разные части тела, но это происходило в спортзале, во время урока, и имело совершенно невинный смысл, во всяком случае для нее. К прикосновениям мужских рук, иногда даже весьма болезненным, она приучилась еще во время своих занятий художественной гимнастикой, так что ей и в голову не приходило, что Вадим Петрович, прикасаясь к ней, каждый раз испытывал жестокие приступы похоти.
   А поскольку Акула избегала общества развратных школьных прелестниц, который с удовольствием обсуждали между собой подробности внеклассной работы с физкультурником, то она так и осталась в неведении относительно его наклонностей.
   Выйдя в темный школьный двор, Акула посмотрела на звездное небо и с легкой грустью вздохнула:
   - Вот и кончилась моя школа... Прощайте, счастливые денечки!
   Вадим покосился на нее и, сделав романтичное лицо, сказал:
   - Да... Школьные годы, такие беззаботные...
   Потом, изобразив радость от внезапно пришедшей удачной мысли, щелкнул пальцами и воскликнул:
   - А почему бы нам по этому поводу...
   Он повернулся к Акуле и, строго глядя на нее, сказал:
   - Акулина Голубицкая! Я предлагаю вам выпить со своим теперь уже бывшим учителем шампанского!
   Акула захлопала в ладоши и ответила:
   - Конечно, Вадим Петрович!
   - Тогда пошли в ларек, - решительно сказал Вадим.
   - А если нас увидят? - забеспокоилась Акула.
   - Ты боишься, что вызовут твоих родителей? - улыбнулся Вадим.
   И они, пройдя через баскетбольную площадку, вышли на едва освещенный соседний переулок, где в ста метрах от школы радостно светился ларек, набитый бутылками с разнообразными эликсирами жизни.
  
   - Я подожду вас здесь, - заговорщицки прошептала Акула, - все-таки я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел, как мы покупаем шампанское.
   - И это правильно, - кивнул Вадим, - я мигом.
   И он упругим спортивным шагом направился к ларьку.
   То, что Акула осталась дожидаться его в густой тени старых деревьев, было ему весьма на руку. Действительно - неизвестно, как у него с ней все выйдет, и свидетели в таком интимном и щекотливом деле были ни к чему.
   Подойдя к ларьку, Вадим столкнулся с вывалившейся из него шумной компанией выпускников, плотно затарившихся пивом. Увидев физкультурника, они по школьной привычке слегка растерялись, но потом самый сообразительный, Вася Морозов, картавя, воскликнул:
   - А мы тепегь уже не школьники! Так что, Вадим Петгович...
   И он гордо потряс в воздухе шестью банками пива в картонной клетке.
   - А я разве что-нибудь сказал? - Вадим улыбнулся и, подмигнув бывшим ученикам, вошел в лавку.
  
   Оперативно купив бутылку полусладкого шампанского, он вышел на улицу и все тем же решительным спортивным шагом направился к тому месту, где его дожидалась Акула. Пока Вадим Пеньковский ходил в лавку, он полностью укрепился в своем решении добиться ее прекрасного тела, которым он с вожделением любовался шесть лет, любой...
   Ну, почти любой ценой.
  
   Они вернулись в темный школьный двор и, забравшись в самый дальний угол, где уже почти ничего не было видно, уселись на разломанную скамейку. Вадим ловко откупорил шампанское, и оно, слегка хлопнув, даже не попыталось убежать из бутылки.
   - Как это у вас ловко получилось! - восхитилась Акула, которая была целиком во власти выпускной эйфории, и поэтому не замечала совершенно ничего.
   А заметить было что.
  
   Во-первых, Вадим явно нервничал, во вторых - постоянно оглядывался, а в-третьих, и это уже совершенно открывало его намерения - все время незаметно бросал на Акулу такие взгляды, что, если бы они могли материализоваться, ее платье оказалось бы разорвано в клочья, а сама она давно уже лежала бы на земле голая и с широко раздвинутыми ногами.
   Но Акула, внимательно следившая за манипуляциями с бутылкой, только улыбалась своим радостным праздничным мыслям и ничего не замечала.
  
   Доктор - не мужчина...
   Примерно так можно было охарактеризовать ее отношение к Вадиму Пеньковскому. А он уже еле сдерживал себя и, открыв шампанское, севшим голосом сказал:
   - Сначала - дамы.
   Кашлянув, он протянул бутылку Акуле.
   Она церемонно приняла ее и поднесла к губам.
   Вадим представил себе, как она подносит к своим пухлым и нежным губам кое-что совсем другое, и почувствовал, что начинает возбуждаться физически.
   Сделав несколько осторожных маленьких глотков, Акула вернула ему бутылку и вытерла губы фамильным бабушкиным платком.
   Возбужденный Вадим резко поднес бутылку ко рту, глотнул, но тут же поперхнулся и закашлялся. Вспенившееся шампанское брызнуло из носа, и Акула, увидев это, залилась мелодичным смехом.
   Она стала хлопать узкой ладонью по мускулистой спине Вадима, и он, наконец, смог остановить судорожный кашель.
   - Это все из-за тебя, - совершенно честно сказал он, но Акула, конечно же, не знала истинного смысла этих слов.
   - Во всем виноваты бабы, джаз и евреи, - повторила она папину поговорку, и Вадим усмехнулся.
   - Возможно... - кивнул он и внимательно посмотрел на Акулу, - а ведь мы сейчас расстанемся и, как говорится в песне - быть может, навсегда.
   - В песнях не говорится, а поется, - поучительно подняв палец, сказала Акула и протянула руку к бутылке.
   Вадим, улыбаясь, отвел бутылку в сторону и, как бы раздумывая, сказал:
   - А знаешь что, Акула...
   - Нет, не знаю, - ответила она и придала лицу страшно заинтересованное выражение.
   - А давай выпьем на "ты"?
   - А давайте, - с радостью согласилась Акула.
   - Значит, на "ты", - провозгласил Вадим и сделал глоток.
  
   Он передал бутылку Акуле, она тоже глотнула, а потом зажмурила глаза и совсем не сексуально вытянула губы для поцелуя. Она и на самом деле не имела в виду никакой эротики, Вадим, конечно же, видел это, но ему хотелось, чтобы ее губы раскрылись, как лепестки, чтобы в них была нега и страсть...
   Бросив недопитую бутылку на землю, он обнял Акулу и впился в ее губы совсем не платонически. В первую секунду Акула растерялась, потом оттолкнула его и, вскочив, стала поправлять сбившееся от неожиданного наскока учителя платье.
   - Вадим Петрович... - смущенно и в тоже время возмущенно начала она.
   Но он тоже встал и, взяв ее за руку, сказал:
   - Не Вадим Петрович, а просто - Вадим.
   - Хорошо, - кивнула Акула, - Вадим, ты ведь знаешь, что это нехорошо...
  
   В том, как она произнесла это, было столько невинности и неопытности, что у Вадима потемнело в глазах. Уже не соображая, что делает, он схватил Акулу и стал целовать ее куда попало. Такая страсть сделала бы честь любому мужчине, но для того, чтобы дальнейшее стало праздником любви, нужна взаимность.
   А как раз ее-то и не было.
   Акула начала отбиваться, и, почувствовав энергичные движения ее гибкого тела, Вадим окончательно потерял связь с действительностью. Множество раз он овладевал такими же молодыми и гибкими телами, и все они были послушны и податливы, но Акула сопротивлялась, и это привело Вадима в бешенство.
   Отстранившись на секунду, он резко ударил Акулу в печень.
   Она охнула и согнулась.
   Удар был профессионально точным и сильным, поэтому Акула тут же потеряла дыхание, ее руки и ноги стали совершенно ватными, и, единственное, на что у нее хватило сил - отвернуться от Вадима. При этом она низко нагнулась, не в силах выпрямиться, и перед Вадимом появилась соблазнительнейшая картинка - узкая талия, плавно переходившая в небольшие, но выпуклые ягодицы.
   - Сама рачком встала, - пробормотал Вадим и задрал на Акуле белое бальное платье.
   Под ним оказались узенькие трусы, которые Вадим сорвал одним резким движением. То, что он увидел, оказалось совершенно таким, как он себе и представлял, и, уже не сдерживая себя, он замычал от страсти и быстро расстегнул брюки.
   Его готовность к половому акту был полной и даже более того.
   Поэтому уже в следующую секунду он, торжествуя, с силой вошел в Акулу, и она, застонав, попыталась отодвинуться, но Вадим крепко держал ее за талию и делал тазом резкие движения вперед, вперед, дальше, еще дальше, глубже...
   Акула тихо закричала от боли, и Вадим увидел, как по ее бедрам стекает кровь.
   - Целка... - удивленно прошептал он, и тут же почувствовал, что из него сильными толчками начало извергаться семя.
   Он зарычал и, подняв Акулу в воздух, выгнулся так, чтобы она до конца наделась на его член. Это удалось, и Акула, почувствовав, как незнакомая горячая и твердая сила пронзила ее насквозь, заплакала.
   Это возбудило Вадима еще больше, и он, кончив в первый раз, не прекратил своих энергичных движений. Повалив Акулу лицом вниз на полусгнивший самодельный теннисный стол, он страстно дыша, двигал бедрами до тех пор, пока не кончил еще раз.
   К этому времени Акула была уже почти без сознания. В ее мозгу навязчиво вертелась дурацкая фраза - "если тебя насилуют - расслабься и получи удовольствие".
   Расслабиться не получалось, а уж получить удовольствие - и подавно.
  
   Наконец Вадим удовлетворился и оставив Акулу, застегнул брюки.
   Он тяжело дышал, но был совершенно доволен.
   Все вышло, как надо - и счет округлился, и Акула оказалась девчонкой наивысшего сорта. Вот только приручить бы ее еще... И тогда можно будет сделать ее своей любовницей, а эти школьные шлюшки... А куда они денутся!
  
   Акула, уперевшись в стол слабыми руками, встала на ноги и повернулась к Вадиму заплаканным лицом.
   - Ну что ты, зайчонок, - приторно произнес он и протянул руку, чтобы отработанным жестом нежно погладить ее по щеке.
   Но Акула, собрав все силы, резко оттолкнула его, и, шагнув назад, Вадим попал ногой как раз на валявшуюся на земле бутылку из-под шампанского. Она катнулась под его ступней, и потеряв равновесие, Вадим начал падать на спину. Темно-синее звездное небо мотнулось перед его глазами, и в голове кто-то оглушительно и протяжно прокричал слово "никогда". В следующий момент его затылок с хрустом ударился об асфальт, звездное небо погасло, и Вадим отправился в черную бесконечность.
  
   Акула, прижав руки к лицу, смотрела на лежавшего перед ней учителя физкультуры и вдруг заметила, как на его светлых брюках появилось быстро увеличивавшееся темное пятно. Глаза физкультурника были открыты и неподвижно направлены в ночное небо. Она с необычайной ясностью поняла, что произошло.
   Физкультурник был мертв, а она... А она - только что изнасилована им.
   Он изнасиловал ее и тут же сдох.
   Изнасиловал...
  
   Акула в своих мечтах неоднократно представляла момент потери девственности... И каждый раз это было с каким-то абстрактным, но любимым человеком, бережным и нежным, именно ему она отдавала ключи от той двери, за которой для девушки начиналась жизнь настоящей, полноценной женщины...
   А тут...
   Она вытерла слезы, подобрала с земли белые разорванные трусы, купленные специально к выпусному вечеру, и, посмотрев еще раз на мертвого физкультурника, с чувством плюнула на его труп.
   Потом она внимательно огляделась, убедилась в том, что вокруг никого нет, и, стараясь держаться в тени, стала пробираться к дому, чтобы привести себя в порядок. Идти ей нужно было всего полтора маленьких квартала, родителей, к счастью, дома не было, так что через двадцать минут Акула, как ни в чем не бывало, вертелась в вальсе с учителем физики, маленьким толстеньким и черненьким.
   Никто не знал, чего ей стоило выглядеть так, будто ничего не произошло, но она точно знала, что вся ее дальнейшая жизнь стоит гораздо больше, чем оставшиеся до конца выпускного вечера несколько часов мучительного притворства.
  
   Никто ничего не узнал, труп физкультурника нашли только на следующее утро, никто не связал этого с Акулой, и то, что произошло на школьной баскетбольной площадке, вот уже одиннадцать лет было мрачной тайной ее жизни.
   Такой, которая остается тайной навсегда.
  
   Потом, вспоминая об этом, Акула много раз задавала себе вопрос - убийца ли она? По факту - да. Она толкнула его - он упал и разбил себе голову. Но это ведь можно было рассматривать и как несчастный случай. Однако она осознавала, что в тот момент желала ему именно смерти, и смерти страшной, позорной, поучительной...
   И получалось, что она, хотя бы и посредством случайно попавшей ему под ногу бутылки, исполнила свое желание.
   Значит - все-таки убийца...
   А может - и нет...
  
   Но, несмотря на все метания и переживания по поводу событий одиннадцатилетней давности, Акула твердо знала, что все получилось справедиво. Так и должно было быть. И так должно происходить каждый раз с любым подонком, посягающим на все, что угодно - на честь женщины, на чужую жизнь или на чужие деньги.
   Аминь.
  
  
   ***
  
   Это воспоминание промелькнуло в мозгу Акулы за несколько секунд и, удивляясь сама себе, она мечтательно улыбнулась и сказала:
   - Выпускной вечер... Разве забудешь такое?
   Посмотрев на Прынцессу, она увидела, что та с совершенно серьезным лицом пристально смотрит на нее.
   - А ты помнишь? - спросила Акула, чувствуя, как перед ней медленно поднимается занавес, за которым ее ждет новая беда.
   - Да, я помню, - Прынцесса криво улыбнулась, - я, между прочим, все помню. Например - как ты танцевала с физкультурником.
   - Да, я в тот вечер много танцевала с ним, - кивнула Акула, - но и с другими тоже.
   - Но особенно - с ним. А потом вы пошли во двор. В темный школьный двор.
   Акула посмотрела на Прынцессу и увидела на ее лице выражение зверя, изготовившегося к прыжку. Она почувствовала, как в районе солнечного сплетения подул легкий адреналиновый ветерок, и в то же время ее охватило спокойствие. Она увидела рисунок игры, которую ей предложила Прынцесса, и теперь знала, что будет делать. Она постарается остановить Прынцессу, а если не удастся, тогда...
   Что будет тогда - Акула не знала.
   А Прынцесса, закурив новую сигарету, выпустила дым, вульгарно скривив губы и продолжила голосом следователя, прижавшего подозреваемого к стене:
   - В темный школьный двор. Темнота - друг молодежи, не так ли? Ну, может быть ты расскажешь мне, как тебе понравился Вадик? Мне он говорил, что не встречал девушки лучше, чем я. А тебе? Ты часто с ним трахалась? А ведь корчила из себя недотрогу! Что скажешь?
   - Ну, - Акула почувствовала, что у нее в груди образовался тугой ком, - если ты действительно все видела, то должна знать, что он меня изнасиловал.
   - Откуда мне знать? - Прынцесса пожала плечами, - может быть, просто в этот день у тебя просто не было настроения, и он решил вразумить тебя по-свойски. А?
   - Нет, Екатерина, - Акула специально назвала Прынцессу по имени, - он меня изнасиловал.
   - Возможно. Но это не оправдывает того, что ты его убила.
   - Я не убивала его, - с ненавистью прошептала Акула.
   - Докажи!
   - То есть как? - удивилась Акула, - зачем?
   Она вдруг успокоилась.
   - Да и вообще - я не понимаю, о чем ты говоришь, - Акула даже нашла в себе силы усмехнуться, - какой учитель? Какое убийство? Ты, Прынцесса, видать, совсем спятила со своими богатыми мужичками. К доктору пора.
   - К доктору, говоришь? Зачем к доктору? Я к следователю пойду.
   - И что ты ему скажешь?
   - А я не говорить буду, а показывать.
   Прынцесса подалась вперед и тихо сказала:
   - Бутылка. Бутылка из под полусладкого шампанского. Липкое полусладкое шампанское. И на ней прекрасные отпечатки пальцев. Твои и Вадима. Я тогда видела все и знаю, что он действительно тебя изнасиловал. Но я скажу, что это ты совратила его, а потом специально толкнула. Тебе нужно было выбросить бутылку или вымыть ее, а ты этого не сделала. И вот уже одиннадцать лет эта прекрасная бутылочка хранится у меня, запакованная так, как не пакуют исторические ценности. Все отпечатки на месте, так что будь уверена - ты на крюке. И хрен с него сорвешься.
   - Хрен сорвешься... - задумчиво повторила Акула, - да, твой лексикончик сильно изменился за последние десять лет. Хорошо. И что дальше?
   - А дальше все просто, - Прынцесса постучала пальцами по столу, - я тут слышала, что твои предки отвалили в Штаты, а квартиру оставили тебе. Так что - если я получу твою квартиру, то сочту это достаточной компенсацией за молчание. И не думай, что я бессердечная кровожадная тварь. Ты не останешься без жилья. У меня есть прекрасная комнатка на Лиговке. Небольшая, четырнадцать метров, но зато на восьмом этаже. Правда, без лифта... Но это ничего. Мы же с тобой девушки молодые, что нам восьмой этаж? Так что - совершаем обмен и живем дальше. Спокойно и без проблем.
   - Тебе нравится моя квартира? - Акула улыбнулась, и от этой улыбки повеяло холодом, - а может быть, тебе понравится могилка где-нибудь на Южном?
   - Даже не думай, - ответная улыбка Прынцессы была не менее холодной и ядовитой, - у меня все схвачено. К делу подключены конкретные люди, так что - не рыпайся. Сроку тебе на раздумья - три дня. Люблю, знаешь ли, круглые числа. Например - сто сорок квадратных метров в бельэтаже на Малой Монетной.
  
   Прынцесса встала и сделала несколько шагов от столика, не поворачиваясь к Акуле спиной.
   - А ведь ты меня боишься, - усмехнулась Акула, - правильно, бойся.
   - Ну и боюсь, - согласилась Прынцесса, медленно отходя от Акулы, - те, кто ничего не боится, глупо умирают. Вот и твой Максим...
   - Ты знала об этом? - Акула почувствовала, что вот-вот упадет в обморок.
   - Я много чего знаю, - Прынцесса отошла уже метров на десять, - Червонец рассказал. Но я ему пока не рассказала ничего. Учти это.
   Она наконец повернулась к Акуле спиной и быстро пошла к мосту, перекинутому через канал, отделяющий Крепость от Петроградской.
  
   Акула смотрела ей вслед и не верила, что этот разговор произошел на самом деле. Ей показалось, что Прынцесса сейчас растает в воздухе, а потом появится снова, но уже наяву, и они будут болтать о разном и приятном, и никаких разговоров о квартире, никакого вымогательства не будет, оно только пригрезилось Акуле, и все будет хорошо... Если только про то, что произошло в последнее время, допускало такое определение.
   Но все было по-настоящему.
   Она увидела, как Прынцесса, наступив на камешек, покачнулась, и до Акулы донеслось грязное ругательство, привычно произнесенное ее бывшей школьной приятельницей, красавицей и грозой мужчин.
  
  
   Глава 15
  
  
   Аркадий сидел на заднем сиденье видавшей виды белой "пятерки" и глазел по сторонам, как колхозник, приехавший в столицу полюбоваться на блага цивилизации. Он всматривался в знакомые виды города, в котором родился и вырос, пытаясь разглядеть в них что-то новое, но нового не было, и Аркадий почувствовал себя обманутым.
   Конечно, год, на протяжении которого он жил в Америке - не срок, и было бы наивным рассчитывать на очевидные изменения в облике Города, но Аркадий хотел этого, он ждал, что вернется в другую страну, к другим людям, что все изменится каким-то волшебным образом...
   Увы, этого не произошло.
  
   ***
  
   Там, в Кливленде, застав отца, висевшего посреди комнаты на брючном ремне, Аркадий решил, что с него хватит. Сняв трубку, он позвонил вовсе не в полицию, как намеревался сначала, а в офис такси. Через десять минут перед восьмиэтажным домом, похожим на российские новостройки сразу, остановился потрепанный желтый "Бьюик". Аркадий уселся рядом с водителем и сказал ему по-русски:
   - В аэропорт.
   Водитель кивнул и ответил с гомельским акцентом:
   - Шо, родичей встречать?
   - Нет, провожать, - ответил Аркадий и хрипло рассмеялся.
   Водитель пожал плечами, и "Бьюик" плавно тронулся с места.
  
   При себе у Аркадия была только сумка небольшая сумка и документы, подтверждавшие его статус, в соответствии с которым он мог в любой момент купить билет и покинуть Соединенные Штаты без всяких формальностей.
   В сумке лежали несколько рубашек и старая видеокамера формата "VHS". В кассетном отсеке камеры находился плотно упакованный в несколько слоев полиэтилена героин. Между слоями полиэтилена было обыкновенное подсолнечное масло, и, как выяснилось чуть позже, Аркадий не ошибся в способе маскировки.
   Казалось, все способствовало тому, чтобы он беспрепятственно покинул Штаты и приблизился к цели. А целью был, понятное дело, медальон, который сейчас должен был лежать в прихожей под старинным потемневшим зеркалом.
   И действительно, оказавшись в просторном зале аэропорта, Аркадий неторопливо подошел к кассам и сразу же купил билет на прямой рейс Кливленд - Санкт-Петербург. Посадка уже началась, и, небрежно швырнув сумку на транспортер, потащивший ее в темное чрево сканера, он выложил документы перед негром в темносиней униформе аэрофлота.
   В этот момент с нервным американским мальчиком лет пяти, проходившим через соседнюю стойку, случилась истерика, и он оглушительно завизжал. Негр, державший в руках бумаги Аркадия, вздрогнул и оглянулся. На мониторе в это время проплывала сумка с видеокамерой.
   Когда негр снова повернулся к клиенту, раздраженно морщась, сумка уже прошла зону контроля, и, стукнув по паспорту Аркадия печатью, он привычно улыбнулся и пожелал мистеру... э-э-э... Голубицкому счастливого полета.
   Мистер Голубицкий кивнул и, закинув сумку на плечо, проследовал на посадку.
   Если бы я был террористом, подумал он, вам бы всем кирдык настал.
   И стал подниматься по трапу.
  
   ***
  
   - Откуда прилетел? - поинтересовался водитель "пятерки", опуская стекло и закуривая вонючую "Яву".
   - Из Штатов, - рассеянно отозвался Аркадий.
   - И долго там был?
   - Год.
   - А чего вернулся?
   - А надоело.
   - Во, - кивнул водитель, - все так говорят. Эти американцы - они же отмороженные, правда?
   - Правда.
  
   Когда Аркадий вышел из зала прибытия, держа на плече небольшую спортивную сумку, к нему резво подскочил разбитной тип в камуфляжной форме, вертевший в руке автомобильные ключи с брелоком и спросил:
   - Куда едем?
   - На Петроградскую, - ответил Аркадий.
   - Сколько платим?
   - Двадцатник долларов. Русских денег нет.
   - Двадцатник... Маловато будет, - с сомнением покрутил головой водила.
   - Маловато? Прокурор добавит, - ответил Аркадий, подражая герою какого-то советского фильма.
   - Ладно, поехали, - сказал водитель, видя, что попытка выжать из клиента побольше провалилась, - только деньги сразу.
   - Держи, - усмехнулся Аркадий и протянул водиле мятую двадцатку.
   Атмосфера первобытного стяжательства, от которой он отвык, находясь в Штатах, была такой же, как и раньше.
  
   - Слышь, - спросил водитель, объезжая аникушинское долото, торчавшее на въезде в Город, - а правда, негритянки ништяк в постели?
   - Ну, я бы не сказал, - Аркадий пожал плечами, - обычные бабы. Не знаю, почему это их так превозносят. Все, что были у меня - ничем не отличаются от русских баб. Только кожа черная.
   - Да-а-а... - разочарованно протянул водила.
   Он, конечно же, не знал, что Аркадий беспардонным образом врет.
   За все то время, которое Аркадий провел в Америке, у него не было ни одной женщины. А все его сексуальные ощущения сводились к мастурбации в ванной после очередной инъекции героина, когда физическая сладость достигала половой сферы.
  
   - Говоришь, на Малую Монетную? - спросил водила.
   - Ага.
   - Понятно, - водила посмотрел на часы, - я заеду на заправку?
   - Давай.
   "Пятерка" резко свернула направо и, бренча подвеской, помчалась по улице Орджоникидзе.
  
   Пока извозчик заправлялся, Аркадий думал о том, как он входит в свою, именно свою, просторную квартиру в старом доме, совсем не похожую на полуказенное жилье, которое американское правительство предоставляет эмигрантам из России.
   Он открывает дверь большим, еще довоенным, ключом, входит в полутемную прохладную прихожую, а там...
   А там, в хрустальной вазочке, под старинным темным зеркалом, лежит медальон, который скрывает в себе, как твердая желтая папка с ботиночными тесемками, принадлежавшая Остапу Ибрагимовичу Бендер-Бей - пальмы, девушек, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, лакея-японца, собственный бильярд, платиновые зубы, целые носки, и, главное, славу и власть, которую дают деньги.
  
   Поднимаясь по гулкой широкой лестнице, Аркадий представил себе, как войдет в квартиру, и Акулинка, испугавшись неожиданных звуков в прихожей, завопит - кто там? А он скажет - это я, твой братик!
   И они обнимутся и расцелуются, а потом сядут в кухне пить чай, Аркадий расскажет о смерти мамы, а про отца промолчит, будто ничего еще не знает об этом. Они немного погрустят, потом Аркадий спросит, как у нее с Максимом, а потом спокойно заберет медальон и навсегда исчезнет из жизни своей сестры.
   Аркадий еще не представлял себе, как именно рапорядится медальоном, но сейчас это было не важно. Главное - получить его. А там... А там - видно будет. Деньги, семнадцать тысяч баксов, у него имеются, они заключены в кредитной карте "Виза", в кармане болтается еще несколько сотен, так что лучше всего будет снять квартиру, а Акуле сказать, что он уезжает... К примеру, в Москву.
  
   Аркадий шагнул в полутемную прихожую и, привычно протянув руку назад, закрыл за собой дверь. Потом он, не глядя, задвинул старинную щеколду и усмехнулся - год прошел, а ничего не забылось.
   Включив свет, Аркадий прислушался, но в квартире было тихо. Совсем тихо, так, как бывает, когда дома никого нет. Вот и хорошо, подумал он, может, оно и к лучшему. Шагнув к зеркалу, он пошарил в вазочке, но медальона там не было.
   Наверное, Акулина нацепила его на себя - с раздражением подумал Аркадий - не знает, дура, чего на самом деле стоит эта вещица. А вдруг она продала медальон? Или потеряла его?
   От этой мысли Аркадия неожиданно пробил озноб, и он вспомнил о том, что давно настало время вмазаться. Он прошел в спальню и, открыв аптечку, так и стоявшую на старом комоде, нашел в ней купленные еще два года назад одноразовые шприцы. Тогда он делал уколы их собаке, она была больна. Уколы не помогли, дворняжка, которой было уже одиннадцать лет, благополучно околела, а шприцы остались.
   Сев на иглу, Аркадий специально не трогал их, особенно после того, как увидел, что мать пересчитывает шприцы, пытаясь догадаться, наркоман Аркадий или нет. А теперь они пришлись весьма кстати.
   Выйдя в кухню, Аркадий положил на стол видеокамеру и осторожно распаковал героин. Измазавшись подсолнечным маслом, он, однако, сумел уберечь от этой участи драгоценный белый порошок и переложил его в другой, сухой пакет.
   Потом он быстро приготовил дозу и сделал себе укол. Посмотрев на часы, он увидел, что уже половина первого. В Кливленде в это время была половина пятого утра. Майкл Шервуд наверняка дрых, видя во сне медальон своего папаши, а Чарли Мясник... Он, наверное, еще даже не начал гнить.
   Волна прихода, мощно прокатившись по всему телу, наполнила Аркадия ощущением благополучия и уверенности, и он подумал, что медальон наверняка никуда не делся, просто Акулинка переложила его в другое место. Устраивать в квартире обыск Аркадию не хотелось, и он решил просто пойти побродить по городу.
   И то сказать - целый год дома не был!
   Да и деньги сейчас имелись, можно было посмотреть на российскую жизнь глазами богатого человека.
   Приготовив еще одну дозу и вытянув ее в шприц, Аркадий сделал трубочку из обложки старого журнала и, аккуратно засунув в нее полный шприц, спрятал его за пазуху. Теперь, если ему захочется, он сможет зайти в любой сортир и сделать себе укол. Еще один маленький сверточек с парой доз он засунул в носок, а основной пакет с героином убрал в свой старый тайник - за находившуюся под самым потолком чугунную дверцу давно не работающего дымохода.
   Выйдя на лестницу, Аркадий захлопнул за собой дверь, и по подъезду пронеслось знакомое эхо. Улыбнувшись, он стал неторопливо спускаться по стертым ступеням.
   Интересно, а где сейчас сестричка - подумалось ему...
  
  
   ***
  
   Прынцесса скрылась за поворотом кирпичной стены, и я, машинально достав сигарету, задумчиво замерла с зажигалкой в руке.
   Что же делать?
   Ответа на этот почти бессмысленный вопрос не было, и, вздохнув, я прикурила. На колокольне в этот момент раздались удары колокола, и, подняв голову, я увидела, что петропавловские куранты показывают половину первого.
   Нужно было идти в ОВИР, но разговор с Прынцессой совершенно выбил меня из колеи, и я решила просто пойти домой, чтобы спокойно обдумать, что же такое произошло в моей жизни. Я не понимала, какое из правил жизненной игры я нарушила, и почему на меня, как картошка из мешка, посыпались несчастья и проблемы.
   Может быть, просто на смену белой полосе пришла черная? А может быть, все это просто цена счастья и любви, которые были со мною целый бесконечный и одновременно мимолетный год? Или кто-то на небесах решил посмотреть - а как я буду вести себя в такой ситуации? Красивая, умная, счастливая...
   А давай-ка покувыркайся теперь по-другому!
   И я кувыркаюсь.
   Ну что же... Кувыркаться, так кувыркаться.
   Судьба решила направить меня по дороге, вдоль которой лежат мертвые - ладно. Конечно, в этом нет ничего хорошего, но я постараюсь пройти по этой дороге достойно, и, возможно, тот, кто подложил эту кривую и мрачную дорогу под мои ноги, передумает. Решит, что с меня достаточно, и мир снова засияет для меня радостными красками жизни.
   Мертвецы окружают меня молчаливой толпой...
   Сексуальный маньяк физкультурник, мой любимый человек Максим, бандитская подстилка Бастинда, трое бандитов в моей собственной квартире, и наконец - мама, которую - и это попросту не умещалось в голове - убили американские гангстеры.
   Мамочка... Наверное, это и хорошо, что я не увижу тебя мертвой. Когда я прилечу в Штаты, все уже будет закончено, и о тебе будет напоминать только аккуратный могильный холмик. У них там, в Штатах, кладбища аккуратные, я видела в фильмах...
   И я всегда буду видеть тебя веселой и жизнерадостной.
   А мой Максик...
   Я снова представила себе последние секунды его жизни. Вот он стоит на сцене, весь еще наполненный той прекрасной музыкой, которую они играли весь вечер. Вот к сцене подходит пьяный бандит, который хочет, чтобы ему сыграли какую-то там бандитскую "Мурку" или что-то подобное. Вот Максим раздраженно отвечает ему, что музыки не будет, а в это время...
   А в это время в небесных песочных часах, которые отмеряют его жизнь, падает последняя одинокая песчинка. Бандит вынимает пистолет, выстрел - и Максим, наверное, так и не поняв, что случилось, падает мертвым. Пуля попала прямо в сердце, патологоанатом сказал мне потом, что смерть наступила мгновенно, и Максим даже не почувствовал боли...
   И все.
   И теперь я осталась совсем одна, и у меня есть дело.
   Дело, которое совершенно не подходит женщине, а тем более - такой женщине, как я, но, кроме меня, сделать это дело некому, и я должна начать его и довести до конца.
   Месть.
   Я должна найти и убить Червонца.
   И сделать это так, чтобы он понял, за что я забираю его жизнь.
   Я должна видеть его лицо, и я скажу ему, что он умрет за то, что походя убил хорошего человека.
   Моего любимого человека.
   Я убью его.
   Как - пока не знаю, но жить ему осталось уже немного.
  
   За такими невеселыми мыслями я незаметно добрела до дома и, шаркая по ступеням, как столетняя старуха, начала подниматься на свой этаж. Открыв дверь, я почувствовала в квартире запах незнакомого табака, а кроме того, еще какой-то едва уловимый сладковатый аромат.
   Та-ак...
   Снова - здорово!
   Опять, что ли, гости пожаловали?
   Широко распахнув дверь, я не спешила войти в квартиру, которая могла оказаться ловушкой, и, замерев на пороге, стала прислушиваться. В квартире было тихо, но это ничего не значило. Возможно, тот, кто дожидается меня, услышал звук открывающейся двери и тоже замер, готовясь наброситься на слабую женщину, не ожидающую нападения.
   Наверное, все живые существа, которые есть на земле, связаны общими инстинктами и способностями. Я поняла это, когда заметила, что медленно вхожу в квартиру, продвигаясь по несколько сантиметров за одно медленное и плавное движение. Я видела однажды в зоопарке, как здоровенная змея так же осторожно и незаметно приближалась к ничего не подозревавшему кролику, а потом, когда растояние между ней и жертвой сократилось до минимума, сделала молниеносный бросок, и кролик оказался плотно запакован в мускулистые кольца.
   Понятное дело, если я увижу того, кто меня ждет, я брошусь не на него, а вовсе даже в другую сторону - на лестницу, откуда пришла. Мои мышцы были напряжены, сердце стучало часто и сильно, и я чувствовала, что готова дать деру в любую секунду.
   В прихожей стояла импортная веревочная швабра, и я осторожно и бесшумно отвинтила от нее легкую пластмассовую ручку длиною метра полтора. Протянув эту палку перед собой, я толкнула ею дверь кухни, и она медленно открылась.
   В кухне было пусто.
   В туалете и ванной - тоже никого.
   Осмелев, я осторожно открыла дверь в спальню - пусто.
   В гостиной и папином кабинете - тоже.
   Оставалась только мамина комната. Собравшись с духом, я сильно толкнула дверь, она распахнулась, и я с облегчением перевела дух. В кватрире, кроме меня, не было никогошеньки.
   Громко и смело топая, я вышла в прихожую и заперла дверь на лестницу.
   Пройдя в кухню, я зажгла газ, поставила на него полный чайник, и только теперь заметила в пепельнице несколько чужих окурков.
   Во мне проснулся дух Шерлока Холмса, и я внимательно осмотрела кухню.
   Первое, что бросились мне в глаза - старая сумка Аркадия, которая валялась на стуле, стоявшем за столом у окна.
  
   Я почувствовала такое облегчение, будто только что закатила в гору сизифов камушек и отпустила его катиться вниз ко всем чертям.
   Аркашка!
   Вот ведь скотина скотская!
   Мог бы и записку в прихожей оставить - дескать, я приехал и пошел гулять. И тогда я не изображала бы из себя суперагента из второсортного американского боевика, не кралась бы на цыпочках, затаив дыхание, не развинчивала бы швабру.
   Аркашка приехал...
   Может быть, его вылечили - подумала я, и тут мой взгляд упал на мусорное ведро. Там лежали скомканные и измазанные чем-то масляным полиэтиленовые пакеты, и из одного из них торчала какая-то знакомая пластиковая штучка.
   Нагнувшись, я осторожно, чтобы не запачкаться, вытащила из смятого пакета эту штучку, и моя радость по поводу неожиданного возвращения брата угасла, как костер, в который вылили полное ведро воды.
   Это был одноразовый шприц.
  
   А тот едва заметный специфический запах, который я почувствовала, войдя в квартиру - теперь я узнала его. Однажды на студенческой вечеринке ребята кололись героином, и там пахло точно так же. Я понятное дело, отказалась составить им компанию, но запах запомнился, и теперь я поняла, что Аркадий делал на кухне, прежде чем уйти.
   Вот тебе и вылечился...
  
   Я вздохнула и выключила начавший свистеть чайник.
   Налил себе полную чашку кипятка, я положила туда чайную ложку "Нескафе Голд", подумала и положила еще одну. Взяв пепельницу и чашку с кофе, я прошла в гостиную, поставила все это на журнальный столик, включила телевизор и упала на диван.
   Мне нужно было подумать, и подумать хорошо.
   Я должна была сделать свое дело.
   Месть...
  
  
   ***
  
   Аркадий шел по Каменноостровскому проспекту и чувствовал себя американским миллионером, приехавшим посмотреть на убогую жизнь русских дикарей, хлебающих щи лаптем и не знающих ничего слаще морковки.
   Хорошая доза героина сделала его уверенным и благодушным, доллары, лежавшие в кармане джинсов, обещали исполнить любое мимолетное желание, а кредитная карта "Виза" в бумажнике наполняла его чувством собственного достоинства.
   Снисходительно глазея по сторонам и с каждым шагом убеждаясь, что в этой никчемной стране ровным счетом ничего не изменилось, Аркадий, сам того не замечая, дошел до "Петроградской", и справа открылся сквер, в котором обычно тусовались наркоманы, продавая друг другу сомнительные снадобья, способные раскрасить их убогую жизнь фальшивыми, но яркими красками.
   Ноги сами повернули с проспекта, и через полминуты Аркадий подошел к скамейке, на которой, как и год назад, будто и не сходил с места, сидел Андрюха Афанасьев по кликухе Сектант.
   Сектанту было плохо.
   Увидев подошедшего Аркадия, он слабо улыбнулся и сказал:
   - Привет... Вмазаться есть?
   Аркадий внимательно посмотрел на него и спросил:
   - А что?
   - Ломает... Ноги от земли отрываются.
   Кивнув, Аркадий с пониманием заметил:
   - Знакомое ощущение. И еще кажется, что вот-вот язык проглотишь.
   - Ага...
   Аркадию стало жалко страдающего братка, и он, подумав, что вполне может поделиться с Сектантом тем героином, который лежал в носке, спросил:
   - Деньги есть?
   - Как раз на дозу и есть, - тоскливо ответил Сектант, - вот, сижу уже второй час, а Шнифт все не идет. Обещал в одиннадцать принести, а уже почти час, и его все нету. Ой, блин, как мне херово...
   - Ладно, - Аркадий почувствовал себя благодетелем, - у меня тут есть малехо...
   - Правда? - обрадовался Сектант.
   - Правда. Из самой Америки привез.
   Аркадий присел на скамейку рядом с Сектантом и, оглядевшись, достал из носка сверточек с героином. Развернув его, он показал порошок Сектанту и сказал:
   - Настоящий, не то что наше фуфло.
   Сектант зыркнул по сторонам и зашипел:
   - Убери, а то увидит кто-нибудь! Сейчас с этим знаешь, как строго стало - повяжут и все дела.
   - Да ладно тебе, - засмеялся Аркадий, - прямо кто-то ждет, чтобы повязать бедного Сектанта на ломках!
   Однако пакетик свернул и убрал в носок.
   - Кто тут тебя повяжет? - спросил он, - кому ты нужен? Вот в Америке - другое дело. Там, если берутся за что-то...
   Как происходят дела в Америке, Аркадий рассказать не успел.
  
   Из соседней аллеи неожиданно выскочила ментовская "шестерка" с работающей мигалкой, а с другой стороны - микроавтобус "Форд".
   Подняв тучу пыли, обе машины резко остановились в нескольких метрах от скамейки, на которой сидели дружки-наркоты, их двери распахнулись, и из "шестерки" полезли омоновцы в касках и камуфляже, а из "Форда" выскочил шустрый телеоператор, который сразу же направил объектив на Аркадия и Сектанта.
   Сектант оцепенел и не двинулся с места, а Аркадий, действия которого подстегивала хорошая доза героина, сорвался со скамьи и бросился бежать в сторону Карповки. Один из омоновцев подскочил к Сектанту и, повалив его на землю лицом вниз, наступил ногой на худую спину наркомана. Остальные трое погнались за Аркадием, подбадривая себя криками "стоять", "лежать", руки за голову" и прочими категоричными командами.
   Аркадию стало смешно и весело.
   Они хотят поймать его - пусть попробуют.
   Он упорхнет от них, как птичка. Он знает все проходняки, все секреты, а главное - сквозной подъезд, дверь которого закрывается на щеколду с той стороны, где он скроется от этих тупых догоняльщиков в масках.
   Мельком оглянувшись, он увидел, что трое спецназовцев уверенно скачут за ним, выкрикивая грозные слова, а в нескольких метрах позади них, не переставая снимать, несется телеоператор. Отлично - подумал Аркадий - пусть он снимет их позорное фиаско. А если его даже поймают, у него есть деньги, и он откупится.
   Аркадию не приходилось еще откупаться от ОМОНа, но он был уверен, что это происходит так же легко, как и прочие незаконные финансовые операции. Дал денег - и пошел себе.
   Наконец впереди показадась знакомая подворотня.
   Свернуть в нее, заскочить в дальний подъезд и закрыть за собой дверь на щеколду. А потом спокойно выйти на соседнюю улицу. Все это займет не более нескольких секунд, думал Аркадий, резко сворачивая в подворотню.
   Но тут его везение неожиданно кончилось.
   Въезд во двор оказался закрыт большим деревянным щитом, сколоченным из нестроганых досок. Забавное приключение обернулось опасной ловушкой. Оттолкнувшись руками от дощатой преграды и занозив при этом ладонь, Аркадий помчался дальше, слыша за спиной топот и тяжелое дыхание преследователей.
   Надежда на легкий и быстрый выигрыш растаяла, и Аркадию стало страшно.
   Сейчас эти грубые и сильные мужики повалят его на асфальт и начнут бить ногами. Они всегда делают так, если ловят беглеца. А потом - камера, зэки, допросы... А если не удастсся откупиться?
   Перед Аркадием вдруг мелькнул призрак благополучной Америки.
   И зачем он сорвался оттуда...
  
   Из парикмахеской на набережной Карповки вышла пятидесятилетняя мамзель с только что сделанно "халой" на голове.
   Аркадий налетел на нее и сбил с ног.
   И тут же в его голове родился спасительный план.
   Он рванулся в дверь парикмахерской и закричал:
   - Где черный ход?
   - Здесь нет никакого черного хода, - удивленно ответил пожилой лысый еврей, бривший шею клиенту, черноволосому мужчине лет кавказской национальности.
   В дверях послышался грохот, и, оглянувшись, Аркадий увидел, как двое омоновцев, помешав друг другу, повалились на порог.
   Подскочив к парикмахеру, Аркадий выхватил у него опасную бритву и, развернув вертящееся кресло спинкой к себе, приставил бритву к горлу клиента. Тот только хрюкнул и напряженно замер.
   Омоновцы, ворвавшиеся в парикмахерскую, остановились, и тут же в дверях показался телеоператор, который направил объектив на Аркадия. На лице оператора был написан восторг. За его спиной образовался запыхавшийся помощник с сумкой на плече и микрофоном в руке. Посмотрев в сумку, он повернул в ней что-то, потом направил микрофон в сторону Аркадия и замер.
   Наступила тишина.
   Реальность повернулась к Аркадию жестоким лицом, но он не увидел этого.
   Героин исказил картину мира, и Аркадий, не понимая этого, решил поступить так же, как поступали до него многие другие, когда оказывались в безвыходном положении. Он не верил, что выхода нет, и твердо рассчитывал на то, что его требования будут удовлетворены.
   - Слушать меня, - металлическим, как ему показалось, голосом, сказал он, - сейчас я буду говорить, а вы будете слушать. И если вы не сделаете того, о чем я скажу, я перережу ему горло.
   И он прижал бритву к горлу брюнета.
   Тот пискнул, и под лезвием бритвы показалась капелька крови.
   - Автобус с завешенными окнами, - начал уверенно диктовать Аркадий, - триста тысяч долларов и самолет "Ил-86". С полным баком.
   - Адиёт... - пробормотал лысый парикмахер, бочком отодвигаясь к выходу.
   - А ты заткнись, - повернулся в нему Аркадий, - хочешь, я перережу ему глотку? Хочешь?
   И, скорчив дикую гримасу, он прижал бритву к шее брюнета чуть сильнее.
   Показалось еще несколько капель крови, и парикмахер, подняв руки, завопил:
   - Я уже ничего не хочу! Я уже ухожу!
   И выскочил на улицу.
   Телеоператор нажал на кнопку, и Аркадий увидел, как в направленном на него объективе задвигались большие, отливавшие фиолетом линзы.
   Телевизионщик дал крупный план, а репортер за его спиной тихо заговорил в микрофон.
  
  
   ***
  
   Акула лежала на диване и бездумно смотрела на экран телевизора.
   Звук был выключен, и глядя на беззвучно прыгавших по экрану толстых зайцев, игравших в чехарду, Акула пыталась собрать разбегавшиеся мысли. Мыслей было много, все они были важными, и она не могла решить, какую из них выбрать в первую очередь.
   Конечно же, главной была идея, касавшаяся уничтожения Червонца. И у Акулы уже было несколько планов, как убить его. Но неожиданно вынырнувшаяся из небытия Прынцесса разрушила и без того зыбкие соображения на этот счет.
   Последняя реплика Прынцессы насчет Червонца совершенно выбила Акулу из колеи. Прынцесса была знакома с ним - это факт. Но она сказала, что Червонец пока ничего не знает. Возможно... А если знает? Нет, наверное, Прынцесса не врет...
   Червонец...
   Червонец - это золотая монета, и уж про этого подлого и хищного бандита такого сказать было нельзя. Он скорее напоминал Акуле заржавленный железный нож, весь в потеках засохшей крови, опасный и страшный.
   Размышляя о способах убийства, Акула поняла, что эта область человеческой деятельности безнадежно далека от нее. Она понимала, что убить может любой человек, что каждый прохожий может оказаться носителем своей страшной тайны, да что далеко ходить - она сама хранила историю с физкультурником далеко в тайниках своей памяти... Но все-таки Акула его не убивала. Это была несчастная случайность, хотя она и могла квалифицироваться как неосторожное убийство.
   Акула хотела убить его, но вряд ли смогла бы поднять руку на живого человека. А тут требовалось именно это. И обстоятельства, помогающие человеку переступить роковую черту, здесь исключались. В том, чего хотела Акула, не было места ни аффекту, ни внезапно возникшему волнению, никаким условностям, облегчающим нападение и убийство. Она должна была хладнокровно продумать план лишения человека жизни и осуществить его.
   Можно было застрелить Червонца, но где взять оружие?
   На рынке? Акула видела по телевизору, что купить пистолет едва ли не легче, чем сотовый телефон. Во всяком случае - никаких документов при этом оформлять не приходилось. Но она совершенно не представляла себе, как подойдет к какому-нибуль подозрительному типу и скажет - мне нужен пистолет. Скорее всего, ответом будет просто смех.
   Зарезать?
   Нет, это не для нее. Тут нужно иметь смелость, силу, да и умение тоже. Она выхватит нож, а Червонец, сильный и решительный мужчина, обезоружит ее и...
   А что он тогда сделает? Убьет Акулу? Вряд ли...
   Но все равно - такое позорное фиаско недопустимо.
   Отравить?
   Возможно. Этот способ вполне подходит такому физически слабому существу, как женщина. Да и история подтверждает тот факт, что женщины охотно и небезуспешно пользовались ядом для сведения счетов с мужчинами.
   Но для этого нужно приблизиться к Червонцу, завоевать его доверие, возможно - даже стать его любовницей... При мысли об этом Акулу передернуло. Она представила себе, как ее обнимает этот грубый пошлый мужлан, и ей стало противно, будто она попала рукой в зеленый плевок, висящий на перилах.
   Да и невозможно это - приблизиться к нему.
   Он ведь теперь знает, кто она такая, и не подпустит Акулу к себе, даже если она использует весь арсенал женских хитростей обольщения, который за последние сто пятьдесят тысяч лет вовсе не оскудел, а наоборот - пополнился новыми уловками и ухищрениями. Ничто не стоит на месте, и это - тоже. Но Червонец осторожен, и женщина, мужчину которой он убил, не сможет подойти к нему достаточно близко.
   Сбросить на него камень? Толкнуть под трамвай? Задавить машиной?
   Акула чувствовала, что ни один и тех способов, что приходили в ее голову, не годился. Что же делать? Как убить этого негодяя? Как уничтожить гадину, которая не имела права не то что ходить по земле, а даже дышать с Акулой одним воздухом?
  
   Мультик неожиданно прервался, и на экране появилась молодая дикторша, которая, прижимая к уху радиоклипсу, озабоченно прислушивалась к тому, что ей говорили, и торопливо раскладывала перед собой бумаги, поглядывая в объектив.
   В углу экрана появилась надпись:
   "Экстренное сообщение".
  
   Акула включила звук, и услышала взволнованный голос дикторши:
   - ... заложника. Пока что никаких требований он не выдвинул. Наш корреспондент ведет прямой репортаж с места событий.
   Кадр сменился, и Акула, к своему ужасу, увидела на экране Аркадия, который, обхватив сидевшего в парикмахерском кресле человека за шею, прижимал к его горлу опасную бритву.
   Подавшись вперед, Акула схватилась за внезапно остановившееся сердце и впилась взглядом в знакомое с детства лицо, в котором в этот момент не было ничего человеческого.
   - Аркашка... - прошептала она, - да что же это... Что же ты делаешь?
   - Слушать меня, - незнакомым резким голосом выкрикнул Аркадий, - сейчас я буду говорить, а вы будете слушать. И если вы не сделаете того, о чем я скажу, я перережу ему горло.
   Изображение приблизилось, и Акула увидела, что под лезвием бритвы, прижатой к горлу заложника, показалась капелька крови.
   - Автобус с завешенными окнами, - выкрикивал тем временем Аркадий, - триста тысяч долларов и самолет "Ил-186". С полным баком.
  
   Акула прижала руки к горлу, чувствуя, что это ей, а не какому-то незнакомому человеку в телевизоре грозит отточенное лезвие бритвы. Ей стало страшно и показалось вдруг, что все это - просто дурной сон, что сейчас зазвонит будильник, и нужно будет вставать и собираться в школу...
   Но на экране крупным планом было лицо ее брата, его безумно выпученные глаза, яростно сморщенный нос со знакомой родинкой возле левой ноздри, искривленные в гримасе страха и безумия губы с выступившей в углах рта пеной...
   - Я сказал - самолет, - продолжал Аркадий, срываясь на визгливый крик, - и быстро! Иначе ему, - и он покосился на зажмурившегося заложника, - конец! Я перережу ему горло!
   И он дернул бритвой.
   По шее заложника побежала тонкая струйка крови.
   Акула понимала, что это пока не опасно, что это просто обычный порез, и он не грозит жизни этого человека, но это - пока... Она видела, что Аркадий совершенно не в себе, что он сошел с ума, что всего этого не должно быть, но голос диктора, взволнованно шептавшего в микрофон, убеждал ее в другом.
   - Во время наркотической сделки один из ее участников - покупатель - был задержан на месте, а наркодилер, у которого и сейчас при себе небольшая партия героина, бежал, и вот сейчас мы видим его на экране. Омоновцы пытаются убедить его сдаться, но, как мы видим, он не соглашается и продолжает требовать автобус, чтобы добраться до аэропорта.
  
   Аркадий в это время посмотрел в объектив и усмехнулся.
   - Вы мне не верите? - неожиданно тихо сказал он, - ну, тогда радуйтесь, поганые телевизионщики. У вас будет хороший сюжет.
   Он наклонился к уху заложника и что-то прошептал.
   - Нет! - завопил черноволосый, - не надо.
   - Смотрите, - сказал Аркадий и снова посмотрел в камеру, - я держу слово.
   В это момент раздался резкий хлопок, и над правой бровью Аркадия появилось черное пятнышко, из которого брызнула такая же черная струйка.
   Его голова дернулась, и глаза потеряли осмысленное выражение. Рот Аркадия открылся, и, выронив бритву, он повалился назад.
   Заложник сорвался с кресла и исчез из кадра.
   Изображение запрыгало, и камера показала Аркадия, лежавшего на спине с открытыми глазами. Его ноги были согнуты в коленях и раскинуты в стороны, будто он пустился в присядку, а руки застыли на груди в жесте, говорившем - а при чем здесь я?
  
   Камера дернулась, на экране мелькнула размытая рука, отталкивавшая объектив, и Акула снова увидела дикторшу, которая, пытаясь сохранить хладнокровие, сказала:
   - Мы только что были свидетелями того, как силы специального назначения обезвредили опасного преступника, по непроверенным сведениям имевшего связи с международным наркосиндикатом. О дальнейшем развитии событий - в наших следующих выпусках. Оставайтесь с нами.
  
   Акула смотрела на экран и чувствовала, что силы оставляют ее.
   Аркадий - и наркосиндикат?
   Чушь какая-то! Быть того не может.
   Ну да, он - наркоман, родители увезли его в Штаты, чтобы вылечить там, но международная наркомафия... При чем здесь это?
   А если это - правда? Но тогда смерть матери предстает совершенно в другом свете. И почему Аркадий прилетел без предупреждения?
   Боже мой, думала Акула, что же это делается на белом свете?
   За что мне такое?
   Она взяла со столика пачку сигарет и увидела, что ее руки трясутся, как у паралитика. С трудом вынув из пачки сигарету, она прикурила и почувствовала, что губы у нее тоже трясутся. Совершенно ничего не понимая, она выкурила четыре сигареты подряд и, почувствовав, что никотин заглушил нервную тряску, неверной рукой воткнула окурок в пепельницу.
   Выключив телевизор и оказавшись в полной тишине, Акула почувствовала, что у нее шумит в ушах, а комната слегка подрагивает, будто глаза самопроизвольно дергаются в орбитах.
   Понимая, что это состояние необходимо сбить, Акула, сжав руки в кулаки, встала с дивана и подошла к буфету, в котором стояла початая бутылка коньяка. Налив себе полный стакан, она залпом выпила коньяк, который обжег ее горло и заставил закашляться, потом машинально убрала бутылку на место.
   Закурив, Акула подошла к окну и, отдернув тяжелую штору, посмотрела на улицу. Финские стеклопакеты не пропускали уличного шума, и Акула увидела внизу стоявшую на противоположной стороне улицы скорую помошь, в которую беззвучно заталкивали носилки с завернутым в простыню телом. Лицо этого человека тоже было скрыто под простыней.
   Акула отпрянула от окна.
   И здесь покойники, подумала она, да что же это!
   А может быть, я просто сошла с ума? Может быть, все это мне только кажется? И на самом деле я лежу в палате, привязанная к койке, и мечусь в бреду, и сейчас придет медсестра, сделает мне укол, и все пройдет?
   Акула изо всех сил зажмурилась, и перед глазами заходили яркие цветные пятна. Закусив губу, она с силой ударила рукой по подоконнику, надеясь на то, что в бреду не почувствует этого... Но тут же вскрикнула от острой боли - пальцы попали прямо на край горшка с кактусом, который стоял тут уже двадцать лет.
   Тряся рукой, Акула открыла глаза и поняла, что все это - правда.
   Все это - самая что ни на есть настоящая жизнь, и ее надежды на то, что все окажется дурным сном или болезненным бредом, смешны и наивны.
   Все было правдой.
   Распорядителю несчастий показалось мало того, что выпало на ее долю за последние два месяца, и он решил показать ей крупным планом, как убивают ее брата.
  
   Коньяк начал действовать, но как-то странно.
   Акула не почувствовала опьянения и ожидаемого притупления чувств. Наоборот - все стало четким и прозрачным. Она поняла, что жизнь неотвратимо идет своей дорогой и то, что только что произошло, было обязательной частью общего хода вещей. Возможно, это можно было бы изменить, но не сейчас, а гораздо раньше. Может быть - пять лет назад, а может быть - у истока времен. Акула не знала этого, но ей стало понятно, что она должна действовать, иначе все это будет множиться и расти, и тогда, возможно, ее тоже затянет в этот страшный водоворот, из которого нет спасения.
   Прынцессу с ее требованиями - к черту. Будь что будет.
   Пока Акула жива, пока кто-то на небесах, или где еще там, не передумал и не снял ее с доски жизни, она должна убить Червонца и выполнить этим свой долг.
   Отец в Америке - пусть подождет. Маму все равно уже не вернуть, а всякие там девятины, сороковины и прочие дикарские обычаи - к чертям.
   Потом.
   Аркадий...
   Аркашка, милый братик, что же ты наделал!
   Я бы тебя вылечила, вытянула...
   А теперь - ты лежишь с пулей в голове, и тебя разрежет прозектор, чтобы полюбопытствовать, что у тебя внутри... И ничего нельзя изменить.
   Ничего.
  
   Акула повернулась к стене, на которой висела свадебная фотография ее родителей. Молодые, веселые, полные надежд и желаний...
   И еще не было ни ее, Акулины, ни тем более Аркадия...
   Повинуясь неосознанному желанию, Акула встала на диван и повернула фотографию лицом к стене.
   Когда все кончится, поверну обратно, подумала она.
   А если все совсем кончится? Кто тогда сделает это?
   А тогда будет все равно.
   Акула вдруг почувствовала, что силы оставляют ее, и присела на диван.
   Тут же ей захотелось лечь, что она и сделала, и последней ее мыслью, перед тем, как спасительное забытье поглотило несчастную девушку, было - убить Червонца.
   Убить Червонца...
  
  
   Глава 16
  
  
   Червонец сидел в зале игровых автоматов и просаживал последние три тысячи рублей. Сегодня ему не везло, и, с силой ударяя по кнопке, он бормотал:
   - Ну, давай! Ну, бля, давай! Сука! Падла! Ну не пидар?
   Однако автомат оставался при своем мнении и упорно не давал ничего старше тройки. А Червонцу хотелось получить джек-пот, то есть покер на высшей ставке, или хотя бы флеш-рояль, что означало выигрыш тридцати тысяч рублей, или тысячи долларов.
   Червонец то ругал его последними словами, то начинал ластиться и говорить:
   - Хорошая машинка, сладкий автоматик, ну дай мне - сам знаешь, что!
   И тут же срывался на ругань:
   - Гнида паскудная, тварь железная, пидар гнойный!
   Автомату было все равно и он с аппетитом жрал деньги Червонца.
   Наконец Червонец просадил последнюю тысячу и, выпустив в прокуренное пространство зала игровых автоматов многоэтажное унылое ругательство, повернулся к автоматчику.
   - Слышь, Игорек, поставь в долг! Ты же меня знаешь, я отдам.
   Игорек развел руками:
   - Своих у меня сейчас нет, а из кассы взять не могу. Сегодня проверку ждем, так что - извини.
   - Бля! - Червонцу хотелось продолжать игру.
   И тут он вспомнил про медальон, валявшийся у него в кармане.
   - Во! - воскликнул он обрадованно, - у меня вещь есть. Старинная, цены немалой.
   Автоматчик устало улыбнулся.
   - Какая разница, - сказал он, - денег-то все равно нет. Вот придет проверка - и что, я им буду твою вещь предъявлять? Враз вылечу с работы.
  
   Сидевший за соседним автоматом коротко стриженый мускулистый браток, который, в отличие от Червонца, выигрывал уже тридцать пятую тысячу рублей, покосился в сторону разговора и сказал:
   - Слышь, брателла, а что у тебя за вещь? Может, мне сгодится?
   Червонец радостно повернулся к нему и сказал:
   - Еще бы не сгодилась!
   Потом посмотрел на табло автомата, за которым сидел везунчик и воскликнул:
   - Ну, тебе сегодня фарт, так что бери не глядя!
   И, вынув из кармана медальон, протянул его удачливому игроку.
   Тот, внимательно осмотрев тяжелый серебряный овал, открыл его, мельком заглянул внутрь, потом закрыл и спросил:
   - Сколь хочешь, брат?
   - Давай чирик, и дело с концом. А я, глядишь, и отобьюсь.
   - Десять тысяч... - задумчиво протянул браток, - не, дорого.
   - А сколько? - прищурился Червонец.
   - Ну... Двести дам.
   - Двести? - возмутился Червонец, - да ты чо, брат, голова поехала?
   И угрожающе посмотрел на братка.
   Но тот засмеялся и ответил:
   - Да не рублей двести, брателла, а долларов.
   - Ну ты, блин, даешь, - Червонец покрутил головой, - предупреждать надо. Я-то уже подумал, что ты ты мне двести деревянных хочешь на лоб наклеить.
   - Ну, пошутил, извини.
   - Хреновые у вас шутки, товарищ боцман, - Червонец перевел дух, - ладно, давай двести бакинских. От сердца отрываю.
   Браток вынул из кармана толстую пачку долларов и тысячных рублевых купюр и, почесав пальцем нос, сказал:
   - Ну, тебе все равно в кассу отдавать, так что я нашими. Лады?
   - Лады, - кивнул Червонец, приплясывая от нетерпения броситься в бой с подлым железным ящиком.
   - Держи, - и браток ловко отсчитал шесть тысяч.
   - Ну, бля, я ему сейчас, - воскликнул Червонец и протянул деньги автоматчику, - ставь все! Пан или пропал!
   Автоматчик невозмутимо нащелкал Червонцу шестьдесят тысяч кредитов, и он бросился в бой. Бой продолжался недолго, и через десять минут Червонец был разбит в пух и прах.
   - Пидар гнойный, - выдавил он сквозь зубы и неохотно слез с высокой табуретки, - слышь, поставь табличку, что занято, я попозже приду, отбиваться буду.
   Автоматчик кивнул и закрыл экран автомата табличкой с надписью:
   "Извините, игровой автомат временно занят".
   Злобно оглядываясь на ограбивший его автомат, Червонец вышел на улицу и, щурясь от яркого солнца, вздохнул полной грудью. Оглядевшись, он неторопливо пошел через дорогу к стоявшему на противоположной стороне улицы "Лендроверу".
   Усевшись за руль, Червонец достал пачку сигарет и раздраженно закурил.
  
   В кармане задрожала трубка, и Червонец, скривившись от попавшего в глаз дыма, достал ее и посмотрел на экранчик. Номер не определялся, и Червонец, недовольно поморщившись, поднес трубку к уху.
   - Ну, - сказал он таким тоном, что звонивший ему человек должен был сразу почувствовать свое место в жизни.
   - Ты не нукай, мил человек, не запряг, - прозвучал в трубке негромкий спокойный голос, и в этом голосе Червонец услышал власть и уверенность.
   - Это кто? - спросил он, понизив голос.
   - Это, Виталий, твой фарт, - ответили ему, - а зовут меня - Граф. Слышал про такого?
   - Да, конечно, - голос Червонца стал мягче бархата, - обязательно слышал. А откуда вы мой телефон...
   - Не задавай лишних вопросов, Виталий, а бери руки в ноги и давай быстренько в ресторан "Поручик Ржевский". Прямо сейчас.
   - А... как я вас узнаю?
   - Тебя встретят, - ответил Граф, - и имей в виду, что никто не должен знать, куда ты едешь. Понял?
   - Понял, - торопливо сказал Червонец, - а как я узнаю вас?
   - Не беспокойся, - усмехнулся Граф, - тебя встретят.
   И в трубке раздались гудки.
  
   Червонец посмотрел на умолкнувшую трубку и пробормотал:
   - Ни хрена себе! Граф...
   Потом бросил трубку на сиденье и завел машину.
   К таким людям, как Граф, если они зовут, нужно не просто спешить, а очень спешить, и при этом отменять любые дела, потому что...
   Просто потому что с тобой хочет говорить Граф.
   А Граф - это...
   Червонец покрутил головой, и его "Лендровер" резко сорвался с места, чуть не столкнувшись с едва успевшей затормозить раздолбанной "Волгой".
  
  
   ***
  
  
   Константин Эдуардович Палицын, он же Граф, был странной фигурой в криминальном мире Города. Никто не знал о нем ничего наверняка. Все, что говорилось об этом человеке, сильно отдавало легендами и мифами, но он был вполне реальным человеком, и многие могли подтвердить, что видели его живьем.
   Его уверенно считали вором в законе, хотя никто не знал, когда и где его короновали. Сведения об его отсидках тоже были противоречивыми - если сложить все отбытые сроки, которые приписывались Графу молвой, то набиралось лет триста, а география мест, в которых он якобы сидел, не включала в себя разве что Алькатрас и Синг-Синг.
   Странным и необъяснимым образом образовался авторитет этого человека, и никто не пытался подвергнуть этот авторитет сомнению. Возможно, людям просто нужна была некая фигура, стоящая над всеми, некое подобие уголовного пророка, и они сами создали его для себя.
   Возможно...
   Но, как известно, дыма без огня не бывает, и все, от последней сявки до уважаемых авторитетов, относились в Графу с почтением, хотя и не знали, чем он занимается, на что живет, и вообще - откуда он взялся.
   Все произошло как-то само собой, и теперь о Графе говорили, понизив голос и оглядываясь по сторонам, будто их речи могут быть услышаны в неизвестно где находившемся таинственном дворце, и Граф может оказаться недоволен упоминанием его имени всуе.
   По сути дела Граф занимал место именно пророка.
   Воры в законе и прочие авторитеты считали за честь обратиться к нему за советом, и свято следовали полученным рекомендациям. И если Граф говорил - да, то получивший одобрение человек мог быть уверен в успехе своих начинаний. Но уж если звучало - нет, никто не смел переступить через это короткое слово.
   Паша Новгородский попробовал пренебречь советом Графа, сочтя авторитет пророка дутым, а его слова - пустыми, и закончилось это тем, что всю его команду положили в землю, а самого Пашу распилили бензопилой на запчасти.
   Это событие потрясло криминальный мир Города и упрочило авторитет Графа. И никто никогда не знал, где его найти, а если такая нужда возникала, то Граф сам находил нуждающегося и назначал ему встречу в каком-нибудь неожиданном месте.
   Однажды Витек Резаный, бригадир юго-западных, решил заглянуть за завесу тайны, окружавшей фигуру Графа, и попытался выследить его. Закончилось это тем, что Резаного нашли с пулями в обоих глазах, а двое его подручных, которые взялись пособить корешу, пропали навсегда. С тех пор никто даже не пытался ни выяснить биографию Графа, ни обнаружить место его пребывания.
  
   И вот теперь эта легендарная и мифическая личность заинтересовалась таким отбросом, как Червонец. Сам Червонец, понятное дело, был о себе гораздо более высокого мнения, но все равно - разница в положениях была неизмеримой, и, направляясь на назначенную Графом встречу, Червонец слегка мандражировал, хотя и отметил в словах Графа намек на некий фарт.
  
   Подъехав в ресторану "Поручик Ржевский", Червонец поставил "Лендровер" на стоянку и направился к входу, по обеим сторонам которого стояли двое гренадеров с огромными усами и внушительными саблями.
   Навстречу Червонцу вышел невысокий худощавый человечек в строгом костюме. Он протянул гостю руку и сказал:
   - Вас ждут, Виталий.
   Пожав его сухую маленькую ладонь, Червонец покосился на равнодушных стражей, которые вблизи оказались на голову выше его, и последовал за своим провожатым.
   Они вошли в вестибюль ресторана, и Червонец, остановившись, ошеломленно огляделся. Он слышал про этот кабак, знал, что простых людей сюда не пускают, но такого он не ожидал. Хрустальные люстры, бархатные и шелковые портьеры, золотая лепнина, статуи и канделябры, инкрустированный паркет - вся эта лезущая в глаза роскошь отдавала, конечно же, дикарством, и любой знающий красоте цену человек только поморщился бы, увидев все это, но на Червонца этот интерьер произвел такое же впечатление, как фуражка со сверкающей кокардой на дикаря с острова Пасхи.
   Он был потрясен, и его провожатый, едва заметно улыбнувшись, сказал:
   - Не обращайте внимания на видимость. Вы пришли по делу, и это дело гораздо важнее золотых побрякушек и хрустальных висюлек.
   Червонец уставился на него, затем сглотнул и ответил:
   - Ага... По делу.
   - Прошу вас, - и провожатый указал на дверь, ведущую не в общий зал, откуда доносились приглушенный шум и звуки цыганской скрипки, а куда-то совершенно в другую сторону.
   Они вошли в затянутую темно-зеленым штофом комнату, в которой не было ничего, кроме старинного стола на львиных ногах, стула в том же стиле и массивного мрачного мужчины в деловом костюме, восседавшего на этом стуле.
   Граф? - удивленно подумал Червонец, но мужчина встал, подошел к нему и вежливо спросил:
   - У вас есть при себе оружие?
   - Э-э-э... Нету, - ответил Червонец, который не сразу сообразил, о чем его спрашивают.
   - Позвольте, - сказал мужчина и прошелся вдоль тела Червонца импортным металлодетектором.
   После этого он кивнул провожатому Червонца и, отворив перед гостями скрытую за портьерой дверь, невозмутимо уселся на свое место.
   За дверью оказался длинный коридор, неярко освещенный рядом светильников, выполненных под старину. Остановившись у одной из имевшихся в коридоре дверей, провожатый аккуратно приоткрыл ее, заглянул внутрь и затем, открыв дверь пошире, снова сказал:
   - Прошу вас.
   Червонец кивнул и, чувствуя волнение, как перед входом в кабинет стоматолога, шагнул через порог. Дверь тихо закрылась за его спиной, и в полумраке просторной комнаты Червонец увидел сидевшего в королевском кресле человека, лицо которого было скрыто тенью, падавшей от колпака настольной лампы.
   Человек этот сидел за небольшим столом, на котором стояли два серебряных прибора и бутылка "Абсолюта".
   - Присаживайтесь, Виталий, - сказал человек, и Червонец узнал голос, который он полчаса назад слышал по телефону.
   Он послушно подошел к столу и осторожно опустился в кресло, точную копию того, в котором сидел сам Граф. Комната, в которой он оказался, была погружена в полутьму, но даже в сумраке, окружавшем яркое пятно света на старинном инкрустированном столе, было видно, что на стенах висели дорогие, как сразу понял Червонец, картины и старинное, потемневшее от времени, а может быть и от крови, холодное оружие.
   - Водочки? - любезно спросил хозяин.
   - Э-э-э... Ага. - ответил Червонец, пытаясь разглядеть в тени лицо таинственного и легендарного Графа.
   Продолжая оставаться в тени, Граф взял графинчик, стоявший на серебряном подносе и налил Червонцу водки в узкую хрустальную рюмку. Не обделил он и себя.
   - Ваше здоровье, - сказал Граф и, не чокаясь, выпил водку.
   Червонец, подумав о том, что эти тридцать граммов годятся только для протирки очков, опрокинул в себя рюмку и потянул носом.
   - Хорошая водка, - сказал он для поддержания разговора.
   - Водка неплохая, - согласился хозяин, - однако перейдем к делу.
   - Да, давайте к делу, - поддержал его Червонец, который не знал, как себя вести и слегка нервничал.
   - Я слышал, вас постигло несчастье, - понизив голос, сказал Граф.
   - Несчастье? - удивился Червонец, - какое еще несчастье?
   - Я имею в виду гибель вашей девушки.
   - Девушки... А, это вы про Бастинду? - вспомнил Червонец, который уже и думать забыл о своей бывшей зазнобе, вспоминая о ней только в связи с рыжей девицей, которую нужно было поймать.
   - Да, про нее. А как ее звали на самом деле?
  
   Червонец замялся. Он не знал, как звали Бастинду. За те два месяца, которые она была рядом с ним, он ни разу не назвал ее по имени. Вроде бы - Таня, а может быть, и Катя...
   - Я не знаю, - честно ответил он, - Катя вроде бы...
   - Катерина, стало быть, - кивнул Граф, - ну да ладно, царство ей небесное. Я ведь пригласил вас сюда действительно по делу, и если это дело выгорит, то можете считать, что вам выпал счастливый билет.
   Червонец поерзал в кресле и спросил:
   - А можно я закурю?
   - Ради бога, - ответил Граф и подвинул к Червонцу тяжелую кованую пепельницу.
   В это момент его рука попала под свет лампы, и Червонец увидел на среднем пальце Графа массивный платиновый перстень с огромным бриллиантом.
   Прямо как в кино, подумал он, куйте железо, не отходя от кассы...
   Закурив, он осторожно выпустил дым в сторону и, чтобы не казаться совсем уж безгласной куклой, кашлянул и спросил:
   - Это... А что за дельце-то? Хотелось бы узнать.
   И принял более вольготную позу.
   - Меня интересует одна вещь, - выдержав небольшую паузу, сказал Граф.
   Червонец подумал, что Граф хочет отправит его на дело, и, приосанившись, сказал:
   - Ну что же... Скажите, где эта вещь, у кого она, ну и это... Достанем.
   Граф негромко засмеялся.
   - Вы, молодой человек, поперек батьки не спешите. А вещь эта - так она у вас. И, если вы мне ее отдадите, получите пятьдесят тысяч.
   - Это... - Червонец наморщил лоб, - это, значит, тыща семьсот бакинских?
   - Что за выражения, - брезгливо сказал Граф, - бакинских... Нет, юноша, не пятьдесят тысяч рублей, а пятьдесят тысяч, как вы изволили выразиться, бакинских. Американских долларов.
   - Пятьдесят штук баксов?
   Червонец изумился, но у него тут же мелькнула страшная мысль, что пожилой Граф хочет купить у него, например, почку.
   - А что за вещь? - и он с подозрением посмотрел на смутно видневшееся в густой тени лицо Графа.
  
   - Водочки? - любезно поинтересовался Граф, и Червонец кивнул.
   Снова налив по двадцать капель водки, Граф поднял свою рюмку и сказал:
   - За взаимопонимание.
   Они выпили, и Граф, закурив, задумчиво произнес:
   - Видите ли, молодой человек... Скажу вам прямо. Для меня не составило бы ни малейшего труда просто забрать у вас эту вещь, а вас... В общем, вы бы исчезли. Но не все так просто. Во-первых, при получении этой вещи я хочу соблюсти некоторую благородную процедуру, а во-вторых, вы понадобитесь мне после того, как эта вещь окажется у меня.
   - Да что за вещь-то? - не вытерпел Червонец.
   - Старинный медальон с латинской надписью, и одна буква перевернутая.
   - Неправильная "S"... - подхватил Червонец.
   - Совершенно верно, - кивнул Граф, - перевернутая "S" в слове "люпус".
   - А откуда вы знаете, что эта вещь была у меня?
   - Птичка в клювике принесла, - засмеялся Граф, - слухами, знаете ли, земля полнится. И потом - что значит "была".
   - Ну... - Червонец смутился, - была, а потом не стало.
   - Где медальон? - голос Графа вдруг стал резким и неприятным.
   Червонец вздрогнул и, почувствовав, что финтить бесполезно да и попросту опасно, быстро ответил:
   - Я его одному братку продал.
   - Что за браток?
   - Я его не знаю, в игровых автоматах продал. Но браток конкретный, из наших.
   - Конкретный... - язвительно повторил Граф, - вам маслину конкретную в башку заправить надо! Как звать братка этого вашего?
   - Не знаю... Я его в первый раз увидел.
  
   Граф молчал, и Червонец, замерев от страха, слушал его ровное спокойное дыхание. Пауза длилась долго, наконец Граф тяжело вздохнул и, выдвинувшись из тени, внимательно посмотрел Червонцу в глаза.
   - Убить бы вас... Но я чувствую, что от этого много толку не будет. Так что слушайте мои слова и запоминайте их, как "Отче наш".
   Червонец, не дыша, смотрел на приблизившееся к нему гладко выбритое лицо, которое, словно тонкая потертая перчатка, обтягивало кости черепа. Рот Графа был тонким и узким, как прорезь в банковском автомате, а глаза смотрели на Червонца холодно и спокойно, словно на мертвую рыбу.
   - Слушай сюда, сявка, - голос Графа изменился, и в нем появились угрожающие интонации, причем не наигранные, а настоящие, такие, которых Червонец не слышал еще никогда, - ты найдешь медальон и принесешь его мне. Я дам тебе пятьдесят тысяч долларов. Не найдешь, не принесешь - тебя убьют. Сболтнешь где-нибудь про наш разговор - тебя убьют. И не вздумай говорить об этом с Желваком. Это для тебя он пахан, а для меня - такая же сявка, как и ты. Так что иди и принеси мне вещь. Спешить не надо, от этого только одини неприятности бывают, но и не медли. Понял?
   - По... Понял, - ответил Червонец, чувствуя, как от Графа повеяло ледяным сквозняком смерти, - найду и принесу.
   - Вот и хорошо, - Граф откинулся на спинку кресла и снова исчез в тени, - идите и принесите. Я вас не задерживаю.
   Червонец вскочил и, судорожно поклонившись, выскочил в коридор.
  
   Осторожно затворив за собой дверь, он прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Ну, блин, подумал он, ни хрена себе этот Граф! Недаром про него такие слухи ходят. И еще говорят, что он слово железно держит, так что будем считать, что пятьдесят тысяч бакинских уже в кармане. Осталось только братка этого найти и забрать у него медальон. А если не отдаст? Как это - не отдаст? И Червонец почувствовал адреналиновый прилив. Порву на тряпки!
  
   Червонец разлепил глаза и торопливо пошел по длинному полутемному коридору в сторону выхода. В вестибюле он увидел беседовавшего с метрдотелем невысокого мужчину, того самого, который встречал его.
   Увидев Червонца, мужчина едва заметно поклонился и снова повернулся к собеседнику. Червонец кивнул его затылку и, выйдя на улицу, перевел дух.
   Так, первым делом - в автоматы и братка этого за жабры. Потом - к Графу, за бабками. А когда будет пятьдесят зеленых косарей, можно и отпраздновать это дело.
   И повеселевший Червонец направился к джипу. Забрать медальон у брателлы не представлялось ему проблемой. И не такие вопросы решали - подумал Червонец, садясь за руль и втыкая ключ в замок зажигания.
  
  
   ***
  
   Отпустив Червонца, Константин Эдуардович налил себе водочки и, глядя на закрывшуюся за визитером дверь, задумчиво застыл с рюмкою в руке. Этот Червонец, тупой бандит, способный только отнимать и делить, умудрился лишиться медальона в рекордно короткий срок. Понятное дело - он не мог знать об истинной ценности старинной вещи, но...
   - Но мы еще подумаем, - пробормотал Константин Эдуардович и выпил водку.
   Поставив пустую рюмку на стол, он достал из нагрудного кармана тонкую сигару в позолоченной фольге, бережно развернул ее и, закрыв глаза, провел сигарой под носом, вдыхая аромат настоящего кубинского табака, не имеющего ничего общего с кошмарной вонью поставляемых в страны бывшего соцлагеря кубинских сигар.
   Прикурив от золотой зажигалки, на которой маленькими бриллиантами был выложен вензель КЭП, Граф медленно выпустил ароматный дым через ноздри и устремился мыслями к тем далеким дням, когда он был еще мальчишкой...
   В начале шестидесятых, когда Граф был еще просто Коськой Палицыным, старый вор Кадык, прошедший сталинские и немецкие концлагери, выпив стакан столичной водки и зажав в сверкающих железных зубах беломорину, учил его жизни.
   Коське было четырнадцать лет, а изломанный лагерями и нездоровым образом жизни пятидесятилетний Кадык выглядел на все семьдесят, и для Коськи он был воплощением вековой мудрости на апостольском уровне. Кадык, развалившись на койке, вещал о романтике воровской жизни, о блатном благородстве, а Коська, тоже выпив водки, но не стакан, а стопку, сидел на стуле, глядел на Кадыка во все глаза и слушал его так, как влюбленные не слушают сладкие песни соловьев.
   В лице малолетнего ученика Кадык имел благодарнейшего слушателя, и каждое его слово падало в душу будущего Графа, словно зерно в утучненную и взрыхленную трудолюбивым сеятелем землю. От теории и общих положений Кадык обычно переходил к примерам, то есть - историям из своей более чем богатой событиями жизни.
   И вот однажды, выпив три, а то и четыре стакана водки, Кадык стал вспоминать войну. И Коська услышал увлекательную и страшную историю о том, как из сталинского лагеря Кадыка отправили на фронт, в штрафбат, а там, повоевав немного, бывший зэк вместе со своей зэковской ротой попал в плен. В немецком концлагере было не лучше и не хуже, чем в Гулаге, так что Кадыку было почти что все равно.
   Однажды один из попавших вместе с ним в плен бывших зэков тяжело заболел и, находясь в бреду, начал болтать языком. Кадык внимательно слушал его бессознательные бредни и понял, что больной говорит вполне трезвые и правдивые вещи. Во-первых, Кадык понял, что перед ним не кто иной, как известный отступник и казнокрад Жиган, который незадолго до войны убил хранителя общака и скрылся со всей кассой, драгоценностями и прочим инвентарем. А во-вторых, и это было уже гораздо более интересно, Жиган, метавшийся в горячке, разболтал, что место, в котором спрятаны сокровища, обозначено на внутренней стороне некоего медальона. В бреду он говорил только о сокровищах и медальоне, а бредил он дня три, так что Кадык выучил всю историю наизусть.
   И в доказательство того, что память ему не отказывает, он четко, как на экзамене, описал Коське медальон. Но память иногда все-таки отказывала ему, и эту историю Коська слышал от Кадыка по меньшей мере шесть раз. И тоже выучил ее наизусть.
   Поняв, что к чему, Кадык решил закорешиться с Жиганом и, когда кончится война, сдать его воровскому сообществу. Он не сомневался, что в конце концов победят русские, и оказался прав. Но освобождали их лагерь американцы, и Жиган неожиданно для Кадыка согласился на их предложение эмигрировать в Штаты.
   Жиган укатил в американском джипе, жуя резинку и куря армейские сигареты "Кэмел" без фильтра, а Кадык, загрузившись в товарный вагон, поехал в СССР, где незамедлительно оказался в отечественном лагере. За то, что он остался жив и попал в плен, ему дали червонец, и уже в лагере он поведал уголовной элите историю Жигана.
   Обществом было высказано горячее сожаление, что Кадык не прикончил прямо там этого гада, но что сделано - то сделано. В пятьдесят пятом Кадык вышел на свободу и, чувствуя, что крутые горки все-таки укатали его, начал спокойную жизнь, избегая активного участия в преступной жизни. Но богатый опыт сделал его уважаемым человеком, и Кадык превратился, с одной стороны, в консультанта по всем щекотливым вопросам, а с другой стороны - стал чем-то вроде мирового судьи и разрешал постоянно возникавшие между урками конфликты. Тем он и жил, пользуясь щедрой поддержкой и заслуженным уважением.
  
   Малолетний шпаненок Коська Палицын был сиротой и прибился к Кадыку.
   Старый урка, увидев, что ему есть кому передать эстафету, обратил на Коську все свои нереализованные родительские чувства и педагогические способности. Семена дали всходы, через несколько лет восемнадцатилетний Коська лихо замочил сразу двух ментов и превратился в Графа.
   А Кадыка хватил инфаркт, и его изношенному сердцу хватило одной попытки. Кадык откинул копыта, не приходя в сознание, молодой да ранний Граф пил водку и лил честные слезы на его поминках, а урки, посовещавшись, предложили ему руководить бандой, оставшейся без начальника.
   Это была немалая честь, но Граф отказался и стал вести уединенную и таинственную жизнь, не порывая, однако, с уголовным братством. Шли годы, его авторитет рос, и в криминальном мире появилась одиозная фигура, о которой мало что знали, но имя Графа произносили со все большим уважением, а иногда даже и с трепетом.
   Граф стал пророком и судьей, и это приносило ему неопределимые со стороны, но, судя по всему, весьма внушительные дивиденды, а наедине с собой он часто задумывался о том, где все-таки Жиган спрятал медальон, за которым было сокровище.
   Графа не интересовали деньги, которые он мог бы получить, завладев кладом. Того, что он получал от почтительных и признательных посетителей, ему хватало более чем. Гораздо больше его волновал сам клад, тайна, приключение...
   Любимой книгой Графа был "Остров сокровищ", из чего можно было сделать вывод, что криминальному патриарху не чужд некоторый романтизм. Читал он много, был человеком если не культурным, то во всяком случае образованным, воровские манеры использовал исключительно как инструмент для общения с братками и авторитетами, и никто, встретивший его в театре или на вернисаже, не поверил бы, что этот благородный джентльмен является знатоком уголовного права, криминальных обычаев и способен развести самую сложную и спорную ситуацию.
  
   И вот теперь, когда волею счастливого случая медальон оказался, можно сказать, уже в его руках, этот ничтожный бандит с большой дороги, тупой грабитель и насильник с примитивными рефлексами и неуемной жадностью умудрился прогадить такую ценную вещь.
   Когда Граф услышал, что Червонец проиграл медальон, первым его желанием было убить идиота. Но Граф знал, что после такого импульса всегда нужно медленно досчитать до десяти, а то и до тридцати. В этот раз хватило до двадцати двух.
   Червонец сохранил свою никчемную жизнь, а Граф, чувствуя, что этот мускулистый валет еще может ему пригодиться, отпустил его, дав наказ, ослушаться которого Червонец не мог.
   И теперь нужно было ждать.
   Только ждать...
   Но Граф умел ждать и знал, что если он ждал сорок лет, то еще несколько дней не имеют никакого значения.
   Поэтому он налил себе еще одну рюмочку и нажал на кнопку звонка.
   Дверь бесшумно открылась, и на пороге показался рослый молодой мужчина с гладко зачесанными черными волосами и небольшой косичкой.
   - Слушаю вас, Константин Эдуардович, - негромко сказал он.
   - Виктор, тот человек, который сейчас вышел от меня... Я хочу знать о нем все. Это человек Желвака, - при упоминании этого имени Граф слегка покривился, - так что, будь любезен, полное досье.
   - Слушаюсь, - Виктор склонил голову, - я могу идти?
   - Да, конечно, - кивнул Граф, - и скажи Борису Исидоровичу, что мне нужен каталог Брюссельской выставки за прошлый год.
   Виктор еще раз кивнул и бесшумно вышел.
   А Граф налил себе еще одну рюмочку, вздохнул, вспомнив тупого Червонца, и опрокинул водку в рот.
   - Эх, босота... - грустно пробормотал он.
  
  
   Глава 17
  
  
   Выследить Червонца оказалось не так уж и трудно.
   Артур сказал однажды, что вся уголовная братия собирается обычно в ресторане "На нарах", и Акула решила срочно найти его, потому что почувствовала, как ее желание отомстить начало превращаться в манию. Превратиться в одержимую навязчивой идеей особу с безумным взором было весьма нежелательно, и Акула поняла, что медлить нельзя.
   Прошлым вечером, одевшись попроще, нацепив парик и водрузив на нос древние очки без диоптрий, которые когда-то носила еще ее мама, Акула вышла на улицу и, остановившись на краю тротуара, подняла руку. Через пятнадцать секунд рядом с ней резко затормозила "Волга" с сильно тонированными стеклами.
   Водитель, седоватый мужчина средних лет в камуфляжной форме, перегнулся на правое сиденье и открыл перед Акулой дверь.
   - Куда вам? - спросил он, оценивающе оглядывая возможную клиентку.
   - Ресторан "На нарах", - ответила Акула, чувствуя, как сами эти слова оскверняют ее.
   - Это на Сампсониевском?
   - Возможно. Я там не бывала.
   Водитель усмехнулся и сказал:
   - Лучше бы вам там и не бывать. Ладно, садитесь.
   Акула уселась рядом с ним и захлопнула дверь, которая при этом издала звук упавшей крышки мусорного бака.
   - Сто рублей устроит? - спросил водитель, глядя в зеркало заднего вида и включая поворотник.
   - Устроит, - сказала Акула и поправила плохо державшийся парик, - но мне нужно не просто доехать туда, а еще и ждать.
   - Триста рублей в час, - незамедлительно ответил водитель, - и можете ждать хоть трое суток. Но в этом случае - обязательно аванс.
   - Пожалуйста, - сказала Акула и вытащила из кармана джинсов пятисотенную купюру.
   Получив аванс, водитель повеселел и сунул деньги куда-то под сиденье.
   Сворачивая на Каменноостровский проспект, он притормозил, пропуская ковылявшую по "зебре" старушку с собачкой под мышкой, и сказал:
   - Знаю я этот ресторан. Там братва собирается. А вам-то что там нужно?
   - Нужно найти человека.
   Назвав Червонца человеком, Акула поморщилась, и это не укрылось от взгляда водителя, который наблюдал за ней в панорамное зеркало заднего вида.
   - Видать, вы этого человека не очень любите, - усмехнулся он.
   - Я его вообще не знаю.
   - Но узнать-то сможете?
   - Да, конечно, - Акула нахмурилась, - при любых обстоятельствах.
   - Ну, тогда никаких проблем, - кивнул водитель, - главное, чтобы у нас с вами потом не образовалось проблем. Как насчет этого?
   - Проблем не будет.
   - Вот и хорошо, - сказал водитель и замолчал.
  
   Минут пять он тихонько насвистывал, неторопливо вертя баранку и дисциплинированно соблюдая все правила движения, а потом сказал задумавшейся Акуле:
   - Ну вот. Приехали.
   Акула вздрогнула и посмотрела в окно.
   - Вот ваш ресторан, на той стороне улицы, на углу.
   - Хорошо, - ответила Акула, - нужно встать в такое место, чтобы на нас не обращали внимания, а мы, наоборот, всех видели. Кто приезжает и кто заходит в ресторан.
   - А мы уже так и встали, - сказал водитель, - я сразу понял, что вам нужно.
   - А что мне нужно? - Акула напряглась.
   - Вы сами сказали, - водитель пожал плечами, - вам нужно выследить человека.
   - Я так не говорила.
   - Но ведь вам именно это нужно?
   Акула замялась, потом решительно сказала:
   - Если вас что-то не устраивает, давайте мне сдачи с пятисот рублей, и можете ехать.
   Водитель засмеялся.
   - Да нет, меня все устраивает, - сказал он, повернувшись к Акуле, - вот только ваш парик...
   - Что мой парик? - занервничала Акула.
   - Съезжает все время. Сразу видно, что вы не умеете носить парики.
   - Ну и не умею, - Акула насупилась, - а вам-то что?
   - А то, что я раньше в милиции работал. Был сыщиком. Сыскарем, как говорится. И могу сказать вам, что к маскировке нужно относиться более серьезно.
   Акула промолчала, и водитель, подвигав шеей и плечами, сказал:
   - Плечи затекают... Надо бы водички купить. Взять вам что-нибудь?
   - Возьмите джин-тоник, - вздохнула Акула, - а нас точно не заметят?
   - Не заметят, - уверенно ответил водитель, - стекла темные, да и стоим мы в тени... Так что не беспокойтесь.
   Он вышел из машины, захлопнул дверь и вразвалочку направился к киоску.
   Акулу охватило беспокойство, и она вдруг подумала, что водитель сейчас зайдет в ресторан и громко скажет - эй, братки, за кем там рыжая девица следит? Получите ее готовенькую!
   Такие мысли уже отдавали манией преследования, и Акула, усмехнувшись, сказала самой себе - держи себя в руках, дура! Обычный водитель, и ничего такого он не сделает.
   Успокоившись, она опустила стекло пониже и закурила.
   Купив большую бутылку минералки и банку джин-тоника, водитель так же неторопливо вернулся к машине и, усевшись на свое место, сказал:
   - Вот ваш джин-тоник. А скоро приедет нужный человек?
   - Не знаю, - Акула пожала плечами и, аккуратно устроив дымившуюся сигарету в пепельнице, подцепила ногтем колечко на банке, - будем ждать.
   - Будем ждать, - согласился водитель.
   Устроившись поудобнее, он открыл бутылку минералки и, дождавшись, когда в ней успокоятся рванувшиеся к горлышку пузыри, сделал несколько больших глотков.
   - Эх, хорошо, - крякнул он и вытер губы.
   - А жить хорошо - еще лучше, - грустно пошутила Акула и поднесла банку к губам.
   - Да... - водитель завинтил пробку и сунул бутылку между сиденьями, - это точно. Но, как видно, у вас это не очень-то получается.
   - Не очень, - кивнула Акула, - но давайте не будем об этом.
   - Давайте, - легко согласился водитель, - хотите анекдот?
   - Не хочу. Но расскажите.
   - Э, нет, - водитель посмотрел на Акулу, - я вижу, что вам сейчас не до анекдотов. Давайте лучше помолчим.
   - Давайте, - сказала Акула и глотнула джин-тоника.
  
   Минут пять они сидели молча, а потом водитель сказал:
   - Вот интересное дело... В телевизионных сериалах показывают главного героя, положительного, стало быть, и он ездит на джипе за пятьдесят тысяч, сорит деньгами и вообще ведет себя как наглый хозяин жизни. А то, откуда у него эти денежки, оно как-то в тени остается.
   - Да, - согласилась Акула, - я тоже обращала на это внимание.
   - Вот на таком, - сказал водитель и ткнул пальцем в сторону черного "Лендровера" с тонированными стеклами, припарковавшегося недалеко от входа в ресторан.
   Водитель не утруждал себя аккуратной парковкой машины и поставил джип наискось, перегородив дорогу почти до самых трамвайных рельсов.
   Дверь "Лендровера" открылась, и из салона лениво выбрался... тот самый человек, который был нужен Акуле.
   Она вжалась в сиденье и прошептала:
   - Это он.
   Водитель внимательно посмотрел на Червонца, потом повернул голову к Акуле и, увидев, что она старается стать незаметной, сказал:
   - Не беспокойтесь. Он не может вас увидеть. И не надо шептать. Он же не слышит нас.
   Акула выпрямилась и села ровно.
   - Ну вот, - сказал водитель, - человека мы дождались. И что дальше?
   Акула почувствовала, что в горле у нее пересохло, и поднесла к губам банку, не сводя прищуренных глаз с Червонца, который в этот момент важно осматривал улицу, как бы придирчиво проверяя, все ли в порядке, там, куда он соблаговолил прибыть.
   - Дальше... - Акула поболтала пустой банкой, - принесите мне еще джина.
  
   Водитель усмехнулся и, выйдя из машины, пошел к ларьку.
   Червонец в это время важно повел в сторону джипа радиобрелоком, и "Лендровер" мигнул фарами, тихонько свистнув при этом. На мускулистом лице Червонца отразилось удовлетворение, он сунул ключи в карман и, потянувшись, пошел к входу в ресторан.
   Акула смотрела на него, не отрываясь, и, видимо, чувства, которые она испытывала при этом, передались Червонцу, потому что он оглянулся и посмотрел в сторону "Волги". Но за рулем никого не было, а Акула, увидев, что Червонец поворачивается, пригнулась, так что он ничего не увидел и, открыв массивную дубовую дверь, скрылся в ресторане.
   Акула выпрямилась, чувствуя, как ее сердце бьется, словно после стометровки, и в этот момент водительская дверь открылась. Водитель протянул Акуле банку с джин-тоником и, усевшись на свое место, спросил:
   - Точно он?
   - Точнее не бывает, - ответила Акула, открывая банку и успокаиваясь.
   - Ну, так что дальше?
   - А дальше будем сидеть и ждать. А когда он выйдет, поедем за ним и выясним, где он живет.
  
   Водитель хмыкнул и достал из пачки сигарету.
   - Мне-то все равно, - сказал он, - платите деньги и сидите в машине сколько хотите. Но сдается мне, что влезаете в серьезные неприятности, девушка.
   И он посмотрел Акуле прямо в глаза.
   Выдержав его взгляд, Акула ответила:
   - А если и влезаю, то вам-то что?
   - Мне ничего, - водитель пожал плечами, - но, как бывший сыщик, я точно знаю, что если приличная девушка, а вы мне именно такой и представляетесь, начинает следить за таким типом, как этот брателла, то хорошего ждать не приходится. Причем, как показывает практика, в такой ситуации обычно страдают именно те, кто охотится на бандита.
   - А с чего вы взяли, что я на него охочусь? - Акула почувствовала, что ее планы стали очевидны для бывшего сыщика, и слегка занервничала.
   - Ваши глаза, девушка, - водитель снова посмотрел Акуле в глаза, - ваши глаза выдают вас. Нужно было надевать темные очки.
   - И что теперь, - Акула разозлилась, - вы отвезете меня в милицию?
   - Вот еще! - фыркнул водитель, - больно надо! Мое дело - спокойно зарабатывать деньги извозом, что я и делаю. Милиционером я был уже давно, насчет моего гражданского сознания можете не беспокоиться, оно крепко спит, а что касается личного мнения - то мне нет никакого дела до того, что будет с этим братком.
   Он взглянул на Акулу и добавил:
   - Или с вами. Делайте что хотите.
   И, глубоко затянувшись, он выпустил дым в приоткрытое окно.
   Акула приложилась к джин-тонику, подумала и сказала:
   - Вот и хорошо. Интересно, долго он будет там сидеть?
  
   И, словно услышав Акулу и решив сделать ей приятное, через несколько минут из дверей ресторана вышли Червонец и какой-то коротко стриженый браток в китайском спортивном костюме и квадратных штиблетах.
   - Лады, брателла, - громко сказал Червонец, - я щас домой сгоняю, побреюсь, а потом рванем. Ты смотри только, чтобы курочки не разбежались.
   - А куда они на хрен денутся! - ответил брателла, - все схвачено, за все заплачено.
   - Годидзе, - резюмировал Червонец и направился к джипу.
   Водитель посмотрел на Акулу и сказал:
   - Теперь, как я понимаю, мы едем за ним?
   Акула кивнула, и водитель спросил:
   - А потом куда?
   - А потом туда, где я к вам села.
   - Понятно, - ответил водитель и повернул ключ зажигания.
  
   Узнав, где живет Червонец, Акула приступила ко второй части своего замысла, который она выносила ценой бессонных ночей и размышлений о страшных и неприятных вещах.
   Рассчитавшись с водителем, она постояла некоторое время, глядя вслед удалявшейся "Волге" и думая о том, что неплохо бы научиться скрывать свои намерения. Уж раз совершенно посторонний человек смог понять, чего она хочет, то что говорить о тех, кто будет заинтересован в том, чтобы узнать ее сокровенные мысли?
   Оглянувшись по сторонам, Акула усмехнулась - она почувствовала себя тайным агентом, находящимся в стане врага - и направилась к дому. Перед тем, как войти в подъезд, она огляделась еще раз и вспомнила реплику из фильма "Место встречи изменить нельзя". "Береженого Бог бережет" - сказал один из бандитов, направляя машину через переезд прямо перед несущимсчя по рельсам поездом.
   - Береженого Бог бережет, - пробормотала Акула и шмыгнула в подъезд.
   Войдя в квартиру, Акула прислушалась, но все было тихо.
   Однако на всякий случай она заглянула в каждый угол и только после этого позволила себе запереть входную дверь на все засовы, раздеться и залезть в душ.
   Через двадцать минут она уже сидела с мокрой головой и в халате за кухонным столом и, глядя на закипавший чайник, набирала номер своей приятельницы, вместе с которой регулярно посещала фитнесс-центр.
   - Алло, Танюшка? Привет! - сказала Акула, услышав, как на том конце сняли трубку.
   - Привет, - ответила Танюшка запыхавшимся голосом.
   - У тебя там что - интимная жизнь? - поинтересовалась Акула, - так я могу позвонить попозже.
   - Ага, интимная, - ответила Танюшка и засмеялась, - вступаю в интимные отношения с холодильником. Уронила за него трубку, пришлось двигать.
   - А твой прекрасный и сильный мужчина на что? - удивилась Акула.
   - Мой прекрасный и сильный мужчина еще вчера укатил в Новгородскую губернию на целую неделю. И через полчаса я последую за ним, как жена декабриста.
  
   Акула почувствовала, что все получается даже лучше, чем она рассчитывала, и ее охватило радостное возбуждение, странным образом соединившееся со страхом и некоторой отчаянностью.
   - Ой, Танюшка, - воскликнула она, - как хорошо, что я тебя застала! Ведь через полчаса ты бы уже умчалась!
   - Конечно, умчалась бы! То есть - умчусь, причем на неделю. А что там у тебя?
   - А у нас в доме каких-то паразитов травят, и от этой вони просто дышать нечем. Так я хотела напроситься к тебе переночевать. Можно?
   - Конечно, можно, хоть на всю неделю, пока нас не будет, - ответила Танюшка, - и давай побыстрее, а то мне уже собираться да бежать пора.
   - Все, мчусь! - воскликнула Акула, положила трубку, скинула халат и бросилась в спальню.
   - Уже мчусь... - повторяла она, одеваясь и чертыхаясь.
   А чертыхалась она потому, что трусы и футболка не хотели натягиваться на все еще влажное после душа тело.
   Наконец Акула оделась, погасила везде свет и выскочила на лестницу, громко захлопнув за собой дверь.
   Сбегая по широким ступеням, она думала о том, что все складывается как нельзя лучше. Она останется в доме Танюшки одна, и ей не придется прибегать к ухищрениям, чтобы сделать то, на что она решилась ради исполнения своего плана.
   Тебе конец, Червонец! - подумала она, выбегая на улицу и бросаясь почти под колеса медленно катившихся вдоль тротуара "Жигулей".
   - Ты чего, совсем охренела? - закричал водитель, резко нажав на тормоз.
   Все окна машины были открыты, поэтому ему не пришлось высовываться, чтобы охреневшая девушка его услышала. Пропустив его нелестное предположение мимо ушей, Акула нагнулась к открытому окну остановившейся машины и сказала:
   - Васильевский, сто пятьдесят рублей.
   - Садитесь, - ответил водитель совершенно другим тоном, и Акула рухнула на продавленное сиденье "Жигулей", по которым давно уже плакало автомобильное кладбище.
   - Можно курить? - спросила она, - доставая сигареты.
   - Можно, - радостно ответил водила, разгоняя свою громыхавшую помойку.
   - И побыстрее, я спешу.
   - Как скажете, - ответил водила и нажал на педаль до отказа.
   "Жигуль" громко зарычал и слегка прибавил ходу.
  
   Тебе конец, Червонец - в который уже раз подумала Акула - а мне?
   И сама себе ответила - а это неважно.
  
  
   ***
  
   Акула переложила заряженный арбалет в правую руку и потрясла уставшей левой кистью. Изящное спортивное оружие оказалось не таким уж и легким, особенно если держать его в руках полтора часа без перерыва.
   То удачное обстоятельство, что Танюшка уехала на целую неделю, оставив ключи Акуле, избавляло Акулу от безвыходной необходимости совершить обыкновенную пошлую кражу.
   Танюшка, она же Татьяна Семенова, была мастером спорта по стрельбе из лука. Полки в ее гостиной были уставлены кубками, в гостях постоянно тусовались коллеги по древнему искусству стрельбы из лука, она часто ездила на соревнования за границу, в общем - Танюшка была лучницей. Как эльфы из "Властелина колец".
   Огромный ковер над просторной тахтой в гостиной Танюшки был увешан спортивными луками, некоторые из которых были непривычно маленькими и с колесиками, веерами стрел, мишенями, продырявленными в десятку, и среди всего этого экзотического великолепия красовался сверкающий заграничный арбалет.
   Ее прекрасный и сильный мужчина, Серега Дарницкий, так и называл ее - эльфица. А неблагодарная Танюшка в ответ называла его Буханочкой. В честь хлеба, название которого совпадало с его фамилией. Между прочим, именно из-за этого Татьяна Семенова, будучи серегиной женой уже шесть лет, так и оставалась при своей девичьей фамилии. Серега иногда робко высказывал недовольство этим, но Танюшка говорила - цыц, Горбушкин! И, нежно обнимая, переводила разговор на другую тему.
   Однажды, несколько лет назад, они втроем выехали на серегину фазенду, располагавшуюся в Новгородской области, и там Танюшка дала Акуле пострелять и из лука, и из этого самого арбалета. Стрельнув пару раз в висевшую на дощатом заборе мишень, Акула с ужасом представила, как тяжелая арбалетная стрела прошивает грудь закованного в латы всадника, и осторожно положила арбалет на стоявший под березкой пластиковый стол.
  
   И вот позавчера, когда Акула в очередной раз мучительно обдумывала, как убить Червонца, отвергая один за другим совершенно неподходящие ей варианты, из закоулка памяти неожиданно выскочило воспоминание о танюшкином арбалете.
   Но теперь, представив, как арбалетная срела с хрустом пронзает туловище Червонца, Акула не испытала того, давнего, страха. Наоборот, она почувствовала, как ее наполняет мрачная радость. Теперь она знала, что сделает, и ей оставалось только завладеть арбалетом.
   Понятное дело, Акула не могла придти к Танюшке и сказать ей - дай мне арбалет на денек, мне тут нужно одного подонка пристрелить. Поэтому она решила просто выкрасть арбалет, а там - будь что будет. Может быть, удастся незаметно повесить его на место, и тогда дело в шляпе. А если нет - ну, что же... Это значит, что кто-то украл у Танюшки спортивный инвентарь. И Акуле останется только талантливо врать, ахать и высказывать фантастические предположения.
   Но Танюшка, на счастье, уехала, и теперь Акула могла спокойно снять со стены арбалет, продырявить Червонца и повесить арбалет на место.
  
   Уложив арбалет в спортивную сумку, Акула повесила ее на плечо, вышла из танюшкиной квартиры, тщательно заперев за собой дверь, спустилась на улицу, и, остановив первую попавшуюся машину, сказала водителю:
   - На Большевиков.
   - Садитесь, - сказал сидевший за рулем навороченной "девятки" бритый пацан лет двадцати трех и убрал с сиденья лежавшую там пачку сигарет.
   Акула уселась рядом с ним, поставив сумку на пол между ног, мотор "девятки" взревел, и машина рванулась с места. Акулу вжало в сиденье, и она сказала:
   - Вы знаете, я плохо переношу перегрузки. Могу испачкать вам салон.
   Бритый пацан усмехнулся, покосившись на нее, и сбавил обороты.
   - Чо платим? - поинтересовался он.
   - Двести хватит?
   - Хватит. А можно и бесплатно. Таких девушек можно и бесплатно прокатить.
   - Нет уж, - спокойно ответила Акула, - лучше за деньги. Проблем меньше.
   Она достала из кармана легкой куртки сигареты и спросила:
   - Можно закурить?
   - Можно, - ответил бритый пацан, - я чо за бесплатно-то не хотим?
   - А то, что за бесплатно слишком дорого будет.
   Акула подумала и добавила:
   - Конкретные люди счет неподъемный выставят.
  
   Произнеся эту нелепицу, составленную из слов, почерпнутых из телесериалов и случайно услышанных чужих разговоров, Акула ждала, что бритый пацан засмеется, но этого не произошло. Фраза, произнесенная Акулой на чужом для нее языке была понята и принята к сведению.
   - Да я ничо, - пожал плечами бритый пацан, - я просто так.
   - Просто так, говорите? - многозначительно добавила воодушевленная успехом Акула.
   Она знала, что значит на блатном жаргоне выражение "просто так".
   Бритый пацан смутился и, не понимая, что это за странная рыжая фифа уселась в его телегу, на всякий случай сказал:
   - Вы это, если чо не так, то без обидки. Я же ничего...
   - Да и я ничего, - пожала плечами Акула.
   - А какой дом на Большевиков? - бритый пацан перевел разговор на более споконую тему.
   - Я номер не помню, когда приедем - пальцем покажу.
   - Годидзе, - ответил бритый пацан.
   Акула вспомнила, что именно это выражение употребил Червонец, залезая в свой джип у ресторана "На нарах". Значит, и этот бритый недоумок такой же - подумала Акула и потрогала ногой твердый стальной скелет арбалета, лежавшего в сумке. Вот бы их всех...
  
   Когда "девятка" остановилась в квартале от дома Червонца, уже начало темнеть. Расплатившись с бритым пацаном, Акула проводила взглядом резво улетевшую машину и неторопливо пошла в сторону нужного дома.
   Собираясь на непривычное для нее дело, она старалась не упустить ни одной мелочи. Вся одежда на ней было темной, даже носки и носовой платок в кармане джинсов. На голове была темная косынка, и Акула жалела, что нельзя сразу закрыть лицо бедуинской повязкой, висевшей у нее на шее. Это было бы уже слишком, а главное - она могла привлечь к себе ненужное внимание. Ее могли принять за шахидку, и это было бы крахом, особенно если учесть лежавший в сумке арбалет.
   Вечер выдался пасмурным, и это было ей на руку. Летнее, обычно светлое даже вечером, небо было затянуто серыми чухонскими тучами, и июльский вечер, готовившийся превратиться в ночь, стал сумрачным и мутным.
   Подойдя к дому Червонца, Акула подняла левую руку к самым глазам и с трудом рассмотрела стрелки, которые уже почти сошлись на двенадцати. Из шести фонарей, стоявших вдоль девятиэтажной бетонной коробки, в которой жил Червонец, горели только два, и напротив нужного подъезда было темно, что опять же было весьма кстати.
   Пройдя вдоль дома, Акула внимательно осмотрелась и не обнаружило ничего подозрительного. Она сама не знала, что может оказаться для нее подозрительным и нежелательным, но все было тихо, в темноте вроде бы никто не прятался, и Акула, идя обратно, сосредоточила свое внимание на густых кустах, которые росли напротив нужного подъезда. Кустики были что надо, и Акула, пройдя мимо них, отошла метров на сто и, делая широкий круг, направилась к густым зарослям уже со стороны пустыря, раскинувшегося перед домом Червонца.
   Войдя в кусты, Акула стала шагать медленно и осторожно, стараясь не производить никакого шума. Это ей удалось, и через минуту она уже стояла в самой гуще кустарника. С того места, где она находилась, отлично просматривался и подъезд, до которого было метров пятнадцать, и то место, на которое Червонец в прошлый поставил свой "Лендровер".
   Постояв в неподвижности минут пять и убедившись, что в кустах, кроме нее, никого нет, Акула натянула на лицо черную бедуинскую повязку и, опустившись на корточки, бесшумно расстегнула молнию сумки. Достав арбалет, она быстро зарядила его и, выпрямившись, встала за ствол кривого низкорослого дерева, затесавшегося в компанию густых пыльных кустов.
   Все приготовления были выполнены, и Акула пожалела, что сейчас ей нельзя курить. Но это неудобство было настолько незначительным в сравнении с важностью предстоящего дела, что она лишь усмехнулась и замерла в неподвижности.
  
   Перед выходом из дома Акула приняла две таблетки "Нозепама", чтобы сбить возможный мандраж, который наверняка помешал бы ей выполнить задуманное. И теперь, прислонившись к стволу дерева, она с отстраненным удивлением чувствовала, как в глубине ее сознания тяжело ворочается надежно запертый химией страх. Ее движения стали не то чтобы медленными, но спокойными и неторопливыми. Решение было принято, и Акула ждала появления Червонца с равнодушностью механизма.
   Он выйдет из своей машины и получит стальную стрелу в голову.
   При мысли об этом Акула, теперь уже не удивляясь, не почувствовала ни страха, ни волнения. Ее интеллект, живший в этот момент как бы отдельно от души, способной волноваться и страдать, спокойно отметил, что решение заглушить переживания таблетками оказалось абсолютно верным.
   А после того, как Червонец будет убит, она совершенно спокойно уйдет через пустырь и, прогулявшись по проспекту Большевиков, остановит какую-нибудь машину, которая отвезет ее домой. То есть не домой, конечно, а в квартиру Танюшки.
   А уж там...
   О том, что будет потом, лучше было не думать, и Акула, поднеся запястье с часами к самым глазам, увидела, что стоит тут уже два часа.
   А если Червонец не придет, подумала она, что тогда?
   И сама себе ответила - а тогда завтра. Или послезавтра. Должен же он явиться домой когда нибудь! Главное, чтобы это случилось до возвращения из Новгородской губернии хозяйки арбалета.
   Но лучше сегодня.
   И Акула с хрустом потянулась, расправляя затекшие за два часа неподвижного стояния суставы. Тяжелая все-таки работа у киллеров, подумала она, и тут дверь подъезда распахнулась, и из нее вышла пожилая женщина с разжиревшей дворняжкой на поводке.
   Собачка, похожая на диванный валик с кривыми ножками, ковыляя, забралась на газон и присела, высунув язык и озираясь по сторонам. Сделав свои дела, она несколько раз с оттяжкой отбросила задними лапами сухую землю и потянула хозяйку гулять. Проходя мимо спрятавшейся в кустах Акулы, она принюхалась и стала сипло гавкать.
   - Тихо, Чара, тихо! - призвала ее к порядку хозяйка, - там нет никаких кошек.
   Но Чара продолжала задушенно кашлять в сторону Акулы, и та подумала - только этого еще не хватало. Из-за какой-то противной шавки может сорваться все дело. Однако хозяйка собаки дернула за поводок и потащила ее дальше.
   А Акула подумала, что как раз вот такие обстоятельства и заставляют киллеров убирать свидетелей. И представила себе, как перед подъездом валяются три трупа с торчащими из них стрелами - Червонец, пожилая тетка и жирная дворняжка. В другое время она засмеялась бы, представив такую нелепую картину, но сейчас эта мысль только скользнула по самому краю ее сознания, и ничего больше.
   Прошло минут пятнадцать, и тетка со своей шавкой прошли в обратную сторону. Собачка покосилась в сторону Акулы и тихо заворчала, но гавкать не стала. Наверное, ей было лень или она устала от прогулки. Во всяком случае обе пожилых особы скрылись в подъезде и снова настала тишина.
   Акула потрясла головой, отгоняя сонливость, которая была побочным действием "Нозепама", и тут со стороны проспекта послышался шум автомобильного двигателя, а по кустам проехался яркий сноп света. Зажмурившись, Акула отвернулась, и когда свет фар направился в другую сторону, она открыла глаза и увидела черный "Лендровер", медленно катившийся по дорожке вдоль дома.
   Это была машина Червонца.
  
   Акула запомнила ее номер, и ошибки быть не могло.
   Настало время действовать.
   Акула пошевелила плечами, разминая затекшие от долгого неподвижного стояния мышцы, и приподняла арбалет. Это было странно, но она не чувствовала никакого волнение, будто собиралась не убить человека, а просто вкрутить лампочку.
   "Лендровер" медленно заехал двумя колесами на поребрик, и его двигатель умолк. Дверь с мягким щелчком открылась, и из машины вышел Червонец.
   Акула направила арбалет в его сторону, но пока не прицеливалась.
   В ее голове тихо прозвучало - сейчас я его убью.
   И тот же голос сказал - это живой человек.
   Но он убил Максима.
   И все равно - убийство не отменит зла, существующего на Земле.
   Но со смертью Червонца этого зла станет меньше.
   На его место придет другой подонок.
   Его тоже нужно убить.
   Ты не убьешь всех.
  
   Смутно знакомый голос разговаривал сам с собой, и Акула зачарованно прислушивалась к этому странному диалогу. Ее руки, крепко державшие взведенный арбалет, медленно опускались, и Акула, охваченная непонятным оцепенением, смотрела, как Червонец, открыв заднюю дверь, вытаскивает из джипа картонную коробку с надписью "Smirnoff".
   Ставя ее на асфальт, он нагнулся и громко испортил воздух.
   Этот грубый и неприятный звук вывел Акулу из гипнотического состояния, и она, решительно подняв арбалет, навела его прямо в середину широкой груди выпрямившегося бандита. Первоначальная идея продырявить ему голову оказалась ошибочной, потому что для этого нужно было лучше владеть оружием. Поэтому Акула выбрала мишенью сердце Червонца.
   Его грязное, жадное и жестокое сердце.
  
   В этот момент Червонец расправил плечи и, разведя руки, широко зевнул, повернувшись грудью к Акуле. До него было не более десяти метров и Акула, тщательно прицелившись, положила палец на спуск.
   Сейчас, через секунду, стальная стрела ударит в его грудь и, ломая ребра, пронзит пока еще бьющееся сердце убийцы. Кровь хлынет из разорванного сталью сердца, заполняя простреленное легкое, Червонец захрипит и, задыхаясь, повалится на землю, чтобы умереть.
   Сейчас.
   Сейчас...
  
   И вдруг Акула почувствовала, как чья-то рука закрыла ее глаза, и непреодолимая сила мягко, но быстро опустила направленный на Червонца арбалет. От неожиданности она нажала на спуск, и стрела, предназначенная Червонцу, с тихим металлическим щелчком вошла в землю.
   Червонец в этот момент потягивался и с подвыванием кряхтел, поэтому ничего не услышал. Поставив машину на сигнализацию, он поднял с асфальта коробку с водкой и скрылся в подъезде.
  
   Акулу отпустили и, резко обернувшись, она увидела перед собой Артура.
   Силы оставили ее, и Акула мягко повалилась на землю, выронив разряженный арбалет. Ее глаза закрылись, и напряжение, до этого момента скрытое за спасительной химической пеленой, вырвалось на свободу и потрясло Акулу до самых потаенных уголков ее существа. Это было невыносимо, и мир погас для нее.
  
   Придержав падающую Акулу, Артур осторожно опустил ее на землю и, присев рядом на корточки, положил ее голову себе на колени. Глаза Акулы были закрыты, но она дышала ровно и глубоко. Это был обычный обморок, и Артур, облегченно вздохнув, посмотрел на нее с нежностью и грустью. Он стянул с лица Акулы черную бедуинскую повязку и медленно провел пальцами по ее щеке.
   - Бедная девочка, - прошептал он.
  
   Веки Акулы задрожали, и она открыла глаза.
   Первые несколько секунд она не понимала, где находится, и кто этот человек, чье смутно знакомое лицо склонилось над ней в темноте, но сознание наконец вернулось к ней полностью, и она резко села.
   - Что вы здесь делаете? - спросила она.
   Артур усмехнулся и помог Акуле встать.
   - Хороший вопрос, - ответил он, - забавный. Я отвечу на него чуть позже. Зато причина вашего присутствия в этих кустах совершенна очевидна и не требует дополнительных объяснений.
   Акула была в совершенной растерянности.
   Артур видел, как она целилась из арбалета а Червонца, и, конечно же, понял, что она вовсе не играет с этим бандитом в индейцев. То, что она собиралась его убить, было бы ясно любому.
   - Ну, и что вы теперь будете делать? - с вызовом спросила Акула, нагибаясь за валявшимся на земле арбалетом.
   - Пока не знаю, - Артур пожал плечами, - но я думаю, что для начала нужно отвезти арбалет на место.
   - И без вас знаю, - ответила Акула, чувствуя, как на нее наваливается истерическое состояние, и запихнула арбалет в сумку.
   Ей захотелось повалиться на землю и завизжать, колотя пятками.
   Артур внимательно посмотрел на нее и сказал:
   - Давайте я отвезу вас.
   - Куда, - Акула криво усмехнулась, - в милицию?
   - Зачем в милицию? - искренне удивился Артур, - домой, куда же еще!
   - Обойдусь, - заносчиво ответила Акула, закидывая сумку на плечо, - сама приехала, сама и уеду.
  
   И, с шумом и треском выбравшись из кустов, она размашистой походкой направилась в сторону проспекта, по которому, ярко светя фарами, проносились машины.
   - Акулина! - позвал ее Артур.
   - Идите к черту! - ответила Акула, не оборачиваясь, - я же сказала вам не называть меня так!
   И прибавила шагу.
   Артур, глядя ей вслед, мягко усмехнулся и достал из кармана сигареты.
   На шестом этаже открылась балконная дверь, и июльский вечер огласился любимой песней Червонца в исполнении группы "Пилорама":
   " ...В натуре, в натуре, к любой козырной шкуре..."
   Артур поморщился и, выйдя из кустов на асфальт, посмотрел наверх.
   " ...Приду и лягу на кровать, век воли не видать!" - донеслось оттуда.
  
   - Пойду-ка и я, - пробормотал Артур, - тоже лягу на кровать. Только без всяких шкур.
   Он прикурил и, выпустив дым в ночное небо, сказал, глядя на звезды:
   - Милая Акула, что же ты с собой делаешь...
  
  
   Эпилог
  
  
   В шесть часов утра через Каменноостровский мост, опустив голову, медленно шла стройная и красивая рыжая девушка.
   Со стороны могло показаться, что она была глубоко погружена в тот самый бездумный коровий транс, который мужчины часто принимают за романтическую рассеянность, и попросту ждет приставаний уличных ловеласов...
   Но все было совсем не так.
   Акула всю ночь бродила по Городу и думала, думала...
   И мысли ее были совсем невеселыми.
  
   После того, как Артур не позволил ей прикончить этого подонка, из нее будто выпустили воздух.
   Ну почему, думала она, почему Артур вмешался?
   Неужели он такой уж упертый защитник этой... как ее... социалистической законности? Хотя она давно уже и не социалистическая...
   За время знакомства с Артуром Акула поняла, что, даже работая в какой-то там супертайной государственной организации, стоявшей на страже то ли закона, то ли какой-то безопасности, он вовсе не строит иллюзий по поводу справедливости и относится к существующему закону весьма скептически.
   Ведь он сам на ее глазах застрелил троих бандитов, и сделал это без всякого суда и следствия. А потом еще и вызвал чистильщиков, которые, понятное дело, отвезли трупы вовсе не в милицию, а куда-нибудь в их специальное место, а там...
   Интересно, а куда они дели трупы?
   Может быть, у них там есть свой тайный крематорий? Или они размололи мертвых бандитов в огромной мясорубке, как в фильме ужасов, и спустили их в канализацию?
   Б-р-р-р!
  
   Акула передернула плечами и, услышав пьяную песню, доносившуюся с воды, посмотрела вниз. По Неве, приближаясь к мосту, медленно плыл небольшой речной трамвайчик, переделанный под прогулочный катер.
   На палубе вокруг большого стола расположились в живописных позах мужчины и женщины разного возраста. Все были совершенно пьяны, и это было видно по их широким жестам и нестройному пению.
   Песня, которую они горланили с немалым воодушевлением, была о том, что какому-то казаку не спалось, и его преследовали кошмары. То у него конь расплясался, то ветры злые налетели, а потом ему и вовсе отрубили голову.
   Акула представила, что голову отрубают не какому-то неизвестному казаку, а вполне конкретному бандиту и убийце Червонцу. Его выводят на эшафот, палач в красном колпаке могучей рукой заставляет его склониться к плахе, а потом, подняв огромный сверкающий топор, с хриплым выдохом отрубает Червонцу его бритую башку. Но тут из толпы выходит Артур и говорит - стоп, стоп! Червонец поднимается с колен, голова у него на месте, а Артур, повернувшись к Акуле, укоризненно грозит ей пальцем и говорит - ай-яй-яй, Акула, как вам не стыдно!
   Кораблик с певцами скрылся под мостом, и Акула, стряхнув наваждение, зашагала дальше. Ноги гудели, где-то в пояснице разливалась усталость, и то сказать - пять часов непрерывной ходьбы, это примерно километров двадцать.
   - Ого, - сказала Акула сама себе, - давненько я так не гуляла.
   - Так - это как? - раздалось за ее спиной.
  
   Акула резко остановилась и, обернувшись, увидела перед собой молодую парочку, которая, оказывается, шла за ней следом. Белобрысый парнишка лет двадцати обнимал за плечи полненькую девицу соответствующего возраста. На девице была модно разорванная футболка, а ее стильные порты были спущены так низко, что было видно начало гладкого мягкого лобка. В голом пупке торчала серьга.
   - Так - это значит так долго. Но не дай вам Бог гулять так, как я.
   Акула посмотрела на девицу, в глазах которой не было ничего, кроме интереса к спариванию, и добавила:
   - Вынь серьгу из пупка. Мальчика оцарапаешь.
   И, повернувшись к неожиданным попутчикам, прибавила шагу, чтобы поскорее удалиться от них. Ей почему-то сильно не понравилось, что кто-то бесшумно шел за ее спиной. Вот так и бандиты, подумала она, идешь себе, а он сзади...
  
   Перейдя на Петроградскую, Акула почувствовала, что устала по-настоящему.
   До дома было недалеко, но Акула решила посидеть на скамеечке и отдохнуть. Свернув направо, к Дому Политкаторжан, Акула увидела стоявший на набережной ларек, а рядом с ним несколько столиков и пластиковые кресла. Дойдя до ларька, она заглянула в окошечко и увидела там полураздетую продавщицу в жарких объятиях бравого охранника в камуфляжной форме. Охранник талантливо исследовал ее обнаженную белую грудь с темнокоричневыми сосками.
   Акула негромко кашлянула, и продавщица, ойкнув, быстро натянула футболку, задранную до самого горла. Охранник неторопливо оглянулся на Акулу и с чувством собственного достоинства скрылся в каком-то внутреннем закоулке ларька.
   - Что вы хотели? - осипшим голосом спросила продавщица.
   Акулу, как всегда, покоробило такое обращение с русским языком, но она привычно промолчала и ответила:
   - Я хочу банку джин-тоника и пачку "Малборо".
   Получив требуемое и расплатившись, Акула с наслаждением опустилась в зеленое пластиковое кресло и вытянула уставшие за ночь ноги перед собой. Из ларька вышла продавщица, теперь уже в совершенно приличном виде, и поставила перед Акулой коричневый пластиковый стаканчик с белым нутром.
   - Что из банки-то сосать? - по-свойски сказала она и пошло подмигнула Акуле, вкладывая в слова дополнительный смысл.
   - Спасибо, - холодно сказала Акула, и продавщица, пожав плечами, скрылась в ларьке.
  
   Везде объятия, страсти, любовь всякого сорта, секс...
   От этой мысли Акуле стало грустно.
   Мальчик с голопупой девочкой на мосту, эти двое в ларьке, потом пьяная компания на пароходике - там ведь тоже не без того, наверное... Даже мерзкий Червонец - и тот наверняка имеет какую-нибудь шмару взамен подохшей Бастинды. Обнимает ее, говорит ей какие-то свои нежности, и ей это нравится, и они вместе...
   И только я одна, как дура, а мой мужчина, мой любимый Максим - мертв.
   Убит.
   А неизвестно откуда взявшийся Артур, чтоб ему провалиться, не дал мне уничтожить убийцу моего лучшего человека... Ведь он следил за мной, раз застукал меня в такой важный момент. Интересно, он один наблюдает за мной, или подключил к этому своих незаметных и молчаливых агентов?
   Там у меня девушка одна есть, посмотрите за ней - чем занимается, как живет, что ее интересует...
   Есть, товарищ полковник!
   Или - о'кей, шеф!
  
   Мысли несвязно бродили в голове Акулы, налезая одна на другую, и перед ее внутренним взором появлялись то живая и веселая мама, которая пекла в духовке пирожки с брусникой, то Аркашка, валящийся на спину с черной дырой над правой бровью, то Максим, склонившийся, закрыв глаза, над клавиатурой...
   Потом она увидела, как ржавой железякой распарывает Бастинде грудь, и та, споткнувшись, падает головой под колесо грузовика, эта ужасная картина мелькнула и пропала... Мертвые бандиты, в неестественных позах валяющиеся на паркете в ее квартире, жадные и подлые глаза Прынцессы, в которых плавало непонятное Акуле упорство, похотливые менты, с трусливой настойчивостью пытавшиеся изнасиловать ее, Артур, который спас ее от них...
  
   Артур...
   Знаете что, Артур? Вы свинья!
   У меня была единственная за всю жизнь настоящая цель, такая, которая делает существование осмысленным и направленным, и вы ее у меня отняли. Я переменила себя ради этой цели, я приняла самое серьезное решение в моей жизни, и вы мне все поломали.
   Я не прощу вам этого.
   И я все равно убью Червонца.
   Не получилось сегодня - получится в другой раз. Только я буду осмотрительнее и не позволю вам вмешаться. Это добавит мне хлопот, но ничего.
   Справимся.
   А если вы снова помешаете мне, тогда...
   Тогда я никогда не буду с вами разговаривать.
   Я пошлю вас к черту или еще куда подальше, и между нами будет все кончено.
  
   Подумав так, Акула удивилась своим мыслям.
   А разве между нами что-то есть?
   Наверное, есть... С момента их знакомства Акула постоянно помнила о нем, ждала его редких звонков, и даже... Скучала?
   А может быть, и скучала.
  
   Ее сердце чувствовало тепло, исходящее от Артура, его внимание, сдержанную заботу, Акула неоднократно ловила на себе его взгляд, в котором была нежность и почему-то - грусть. Грусть... Что может заставить грустить такого сильного, мужественного, смелого человека? Наверняка - женщина.
   Да, это женщина.
   Иначе и быть не может.
   И Акула страстно захотела узнать тайну Артура. А в том, что это было именно тайной, она теперь не сомневалась. Ведь за все время их знакомства разговор ни разу не коснулся сердечных дел Артура. Он умело обходил эту тему, и теперь, вспоминая некоторые моменты их общения, Акула понимала, что он тщательно оберегает эту запретную? Да - наверняка запретную область.
   Он запретил себе и не позволяет Акуле приближаться к чему-то дорогому или болезненному для него. Скорее болезненному, подумала Акула, ведь если бы у него было на кого обращать свою нежность и заботу, ей не доставалось бы ничего.
   Акула представила себе какую-то туманную женщину без лица, восемь лет неподвижно сидящую в кресле с колесами. Артур подходит к ней, опускается на колени и говорит:
   - Милая, я достал лекарство, которое поставит тебя на ноги.
   И целует ей руки.
  
   Эта картина, нарисовавшаяся в воображении Акулы, была настолько нелепа, что она потрясла головой, отгоняя дурацкое наваждение. И тут же подумала - а почему, собственно говоря, дурацкое? Разве так не бывает в жизни? Еще как бывает!
   И не такое случается под луной...
  
   Вылив в стакан остатки джин-тоника, Акула прикурила вторую сигарету и посмотрела на небо. Солнце, висевшее над Литейным мостом, светило ей в спину и Акула чувствовала его жар, прилетевший из страшной дали черного космоса.
   Допив джин-тоник, Акула почувствовала, что если она посидит здесь еще немного, а еще если возьмет дополнительную баночку пойла, то встать с кресла будет проблематично. Долгая ночная прогулка выжала из нее все силы, и с одной стороны это было даже хорошо - усталость притупила переживания. Но с другой стороны - нужно было идти домой, принимать душ и валиться в койку.
   Уснуть сном крепким, как смерть, и спать, спать...
  
   Допив джин-тоник, Акула заставила себя встать с кресла и направилась на Каменноостровский. Ноги гудели, спину ломило, а тут еще в низу живота зашевелилось знакомое неприятное ощущение. Приближается обычное женское - грустно подумала Акула и тут же снова вспомнила вонючую милицейскую пещеру, где она пыталась отговориться именно этими словами.
   Тогда Артур спас ее.
   А может быть, он спас ее и этой ночью, когда она целилась в Червонца из арбалета? Может быть - равнодушно подумала Акула. Она устала думать и переживать. Единственным ее желанием было - раздеться и лечь в мягкую постель.
   Даже без душа.
  
   По пустому Каменноостровскому проспекту с шорохом проносились редкие машины. Одна из них остановилась рядом с Акулой, и женщина с кошкой на руках, сидевшая рядом с пожилым мужчиной в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, спросила:
   - Вас не подвезти?
   - Спасибо, не надо, - вымученно улыбнулась Акула, - мне уже совсем рядом.
   - Ну, как хотите, - сказала женщина, и машина поехала дальше.
   Вот ведь есть еще люди, подумала Акула, подвезти предлагают...
  
   Акула свернула направо, и Каменноостровский остался за спиной.
   Скоро в кроватку - с наслаждением подумала она и прибавила ходу, спеша поскорее добраться до вожделенных белых простыней, мягкой перины и пухлой подушки.
   Через несколько минут Акула повернула налево, перед ней открылась Малая Монетная, и Акула сразу же увидела стоявшую перед ее подъездом большую черную иномарку с затемненными стеклами. Над водительским местом на крыше иномарки торчала синяя мигалка.
   Сердце у Акулы упало, и она замедлила шаги.
   Неужели это за мной? - подумала она, и ей стало... нет, не страшно, а бесконечно грустно. Наверное, Артур решил, что долг важнее личных чувств, и отправил к несостоявшейся убийце Акуле своих людей. А сам, стыдясь содеянного, теперь и не появится перед ней, доверив расследование кому-нибудь другому...
   Чушь - сказала Акула сама себе и, гордо подняв голову, зашагала к подъезду, напротив которого стояла черная, словно катафалк, раздутая машина.
   Поравнявшись с ней, Акула уже вздохнула, поняв, что все ее выдумки насчет Артура - просто истеричный бред запуганной и изнервничавшейся женщины, но в этот момент у машины открылись сразу две двери. Из них слаженно вышли двое аккуратных молодых людей в темных костюмах и черных очках.
   Прямо "Люди в черном" - успела подумать Акула, и тут один из них шагнул к ней, махнул в воздухе какими-то красными корочками и спросил:
   - Госпожа Голубицкая?
   В груди у нее вдруг стало пусто и холодно.
   - Да, это я, - ответила она чуть слышно, - вы от Артура Александровича?
   После едва заметной паузы агент в черных очках кивнул и ответил:
   - Ага. От него. Прошу в машину.
  
   Вот все и кончилось - подумала Акула и безвольно подчинилась агенту, который вежливо, но крепко взял ее за локоть и направил в открытую дверь машины.
   Она наблюдала, будто со стороны, за тем, как ее тело, ставшее вдруг чужим, залезает в просторный полутемный салон машины, как рядом с ней, не отпуская ее руки, усаживается агент, полуобморочно повела глазами вокруг себя, и вдруг увидела что-то такое, что не вписывалось в представившийся ей смысл происходящего.
   Сосредоточившись из последних сил, она внимательно посмотрела вперед и поняла. На зеркале висели четки, сделанные из темного дерева, на торпеде было приклеено несколько иконок, а правую руку водителя, сидевшего спиной к ней, украшала густая синяя татуировка, включавшая в себя изображенные на пальцах перстни, молнию, череп и колючую проволоку вокруг запястья.
   Акула все поняла и, рванувшись, закричала:
   - Нет! Пустите!
   И тут же в ее лицо сильно ткнулась тряпка, смоченная эфиром.
   Акула знала этот запах, и поэтому попыталась отвернуться и не дышать, но державшие ее руки были тверды как дерево, и через некоторое время она помимо воли сделала жадный судорожный вдох. Приторная вонь эфира обожгла горло, и в глазах потемнело.
   - Вас подвезти? - спросила женщина с кошкой на руках, и потом все исчезло.
  
   Подержав обмякшую Акулу еще несколько секунд, браток в черных очках отпустил ее, и Акула безвольно повалилась на сиденье. Жадно посмотрев на нее, он положил руку на ее грудь и, сладострастно осклабившись, сжал пальцы.
   - А ничего краля, - сказал он сидевшему на переднем сиденье второму братку, - сиська твердая, ништяк!
   - Ты, это, помнишь, что Желвак сказал? - ответил второй браток, тоже снимая очки, - не трогать и привезти в полной кондиции. Понял, бля?
   - Да понял, понял, - первый браток поморщился и, неохотно убрав руку, достал из кармана трубку.
   Набрав номер, он поднес трубку к уху и через несколько секунд сказал:
   - Стасик, передай Желваку, что девка у нас.
  
  
  
   Конец.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"