Спираль : другие произведения.

Колыбельная для феникса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Здесь у девочек старые глаза, а многие лица принадлежат немногим людям. Здесь любовь сливается с жаждой убийства, и убийство возрождает. Здесь феникс восстает из пепла - снова и снова.
  ИНТРОДУКЦИЯ
  
  
  1. Черная Королева
  
  - Папа, расскажи мне о Черной Королеве.
  - Черная королева сделана из дерева и покрыта блестящим черным лаком. Она может ходить куда угодно и как угодно. Она свободна настолько, насколько вообще может быть свободна шахматная фигура...
  - Нет, ты не понял. Расскажи о той, настоящей Черной Королеве.
  - Откуда ты знаешь?..
  - Неважно. Расскажи.
  - Я служил ей...
  - Ну же, продолжай.
  - Это было очень давно. Небо тогда было ярче, воздух чище, животные сильнее и опаснее. А еще они были очень большими и умели разговаривать.
  - Как люди?
  - Да. Только они никогда не лгали.
  - А ты говорил с животными?
  - Случалось. Да, так вот. Черная Королева жила в лесу, в огромном старом замке. А еще там жили её воины. Они никогда не открывали лица. Да и лицо самой Королевы мало кто видел.
  - А ты видел?
  - Я видел.
  - И поэтому ты стал ей служить?
  - Да. Как ты догадалась?
  - Расскажи про лицо.
  - Оно было почти совершенным. Четкие линии, бледная кожа. Тонкий аристократический нос, поджатые губы. Косой шрам на скуле. И - бездонные черные глаза. Наверное, у её воинов были похожие глаза, иначе зачем им прятать лица?
  - Что ты увидел в её глазах?
  - Даже не знаю. Ночное небо. Океан. Прошлое и будущее в их единстве. И - себя. Себя такого, какого больше никогда не видел. Настоящего.
  - И ты поклонился ей.
  - Да.
  - Ты часто видел её?
  - Я... наблюдал за ней. Смотрел из окна, как с закатом солнца она покидает замок и ускользает в лес, на бегу оборачиваясь пантерой. Приходил в сад по утрам, чтобы увидеть, как она танцует в священном кругу древних дубов. Ветви деревьев переплетались, и золотисто-розовые капли молодого солнца играли в её блестящих черных волосах. Она была прекрасна.
  - Она поклонялась деревьям?
  - Она никому не поклонялась. Поклонялись ей. Она же была единым целым с солнцем, лесом, животными. Все звери в лесу слушались её, кроме одного старого-старого белого волка. К нему Королева сама иногда ходила за советом.
  - Ей были нужны советы?
  - Советы всем бывают нужны иногда. А женщине все-таки тяжело вести войну.
  - Она с кем-то воевала?
  - Рыцари католической церкви. Они поклялись обращать или уничтожать всех, кто не служит единому богу. А Королева никогда никому не служила. И не смогла бы служить. Она была слишком вольной кошкой. А её воины... Для них не было других богов и богинь, кроме Черной Королевы.
  - Неужели никак нельзя было договориться?
  - Нет. Рыцари признавали только меч и крест. Королева выбрала меч.
  - Но она всех победила?
  - Увы. Рыцарей было гораздо больше. Королева и её воины обороняли замок до последнего. Наверное, они надеялись на чудо. Но - чуда не получилось. Замок пал. Все погибли.
  - Почему ты жив?
  - Знаешь... Я струсил. Я видел, я понимал, что надежды нет, и покинул замок рано утром, ушел незамеченным, когда еще была возможность уйти.
  - Ты никогда не говорил раньше о Королеве, потому что тебе было стыдно?
  - Не нужно о ней говорить. Бессмысленно. Королева мертва.
  - Она не умерла. Она просто заснула тогда.
  - Почему ты говоришь так уверенно?
  - Посмотри мне в глаза.
  
  2. Костер
  
  - Линда, пойдем скорее на площадь! Там будут жечь ведьму!
  
  Худая остроносая девочка-подросток торопливо поправила завернувшийся край юбки, выровняла на груди ярко размалеванные деревянные бусы и поспешила за матерью на улицу. В маленьком городке было не так много развлечений - грех было упускать такое зрелище, как казнь колдуньи. Линда шла и украдкой разглядывала мать. Она часто задумывалась, как они вообще могли оказаться родственниками - а тем более такими близкими. Крупная женщина с квадратным подбородком и короткими толстыми пальцами не имела, казалось, ничего общего с хрупкой, похожей на ласточку, Линдой. Что ж, возможно в молодости и она была такой же птичкой...
  
  На готически-острой церковной крыше играло солнце. Линда улыбнулась. Какая светотень: светлый добрый бог, мрачное хищное здание, ласковые теплые лучи...
  
  На площади уже собралась толпа. Мать взяла Линду за руку и потащила девочку за собой, бесцеремонно расталкивая и распихивая людей, чтобы пробраться вперед. Она терпеть не могла смотреть через чужие головы.
  
  Оказавшись наконец в первом ряду, девочка подняла голову - и тут же целомудренно зажмурилась. Подумав, она прикрыла лицо ладошками и стала смотреть сквозь щели между пальцами.
  
  Посреди площади стоял покрытый темным лаком деревянный крест. К кресту была прибита гвоздями обнаженная женщина - бледная кожа, удлиненные члены и тонкие черты лица выдавали в ней аристократку. Даже спутанные и грязные, её волнистые угольно-черные волосы были необычайно красивы. Женщина висела на кресте, закусив губу острыми белыми зубами, так что выступила кровь и тоненькой струйкой побежала по подбородку. Бездонные глаза были широко раскрыты и направлены куда-то в толпу. Линда подумала, что они, должно быть, уже ничего не видят. Под крестом был разложен хворост. Вокруг стояло несколько монахов с факелами.
  
  - ...Обвиняется в том, - монотонно гундосила какая-то черная ряса, - что не признавала священной католической церкви и богом поставленной королевской власти. Обвиняется в том, что называла сама себя королевой.
  
  "Королева, - вертелось в голове у Линды. - И это знакомое, неуловимо знакомое лицо, лицо откуда-то из детства... Где же, где я её видела?"
  
  - Обвиняется в том, что с помощью дьявола превращалась в черную кошку, воровала некрещеных младенцев и пила их кровь. Обвиняется в том, что насылала град на поля. Обвиняется в том, что соблазняла юношей и принуждала их отречься от бога и жить с ней в лесу. Своими грехами она снова распинала Спасителя. А потому - приговаривается к смертной казни через распятие и сожжение. Смерть ведьме!
  
  - Смерть ведьме! - заревела толпа.
  
  Линда невольно вздрогнула, хотя на казнь смотрела далеко не первый раз.
  
  - Она никогда не называла так себя - Королева, - произнес вполголоса стоящий рядом с Линдой мужчина, лет тридцати, но совершенно седой. - Те - называли. Потому что нельзя было её назвать иначе...
  
  Линда искоса взгянула на говорящего. Тот не отрываясь смотрел на ведьму и непонятно было, к кому он обращается.
  
  - Все перепуталось, правда и ложь. И некому рассказать, как было на самом деле... Некому... Или?.. Нет, нет, невозможно...
  
  Похоже было, что мужчина просто в какой-то момент начал произносить свои мысли вслух, да сам и не заметил этого.
  
  Один из монахов прикоснулся факелом к хворосту. "Мерзнешь, да? - прошептал он. - Ничего, сейчас тебе будет ох как жарко."
  
  Пламя стало томительно-медленно облизывать ветки, подбираясь к кресту.
  
  Линда вспомнила.
  
  ***
  
  Девочка лет пяти бежала по лесу, спотыкаясь о корни, падая и снова бросаясь вперед. Она потеряла тропу и уже не чувствовала направления, часто поворачивала и мчалась совсем в другую сторону, чтобы только не стоять на месте. Страшно было остановиться в лесу, полном диких животных и ужасных чудовищ, пожирающих детей. Страшно было, что наступит ночь, и уже не найти будет дороги домой...
  
  - Стой, детка.
  
  Девочка остановилась и подняла глаза. Высокая женщина в простой черной тунике стояла среди деревьев и глядела на неё в упор.
  
  - Что ты делаешь в лесу?
  - Я... заблудилась.
  - Ты ошибаешься. Ты пришла туда, куда нужно. Но - слишком рано. Понимаешь?
  - Не очень.
  - Как тебя зовут?
  - Линда.
  - Ты еще слишком мала, Линда. Лес для тебя чересчур дикий. Но ты вернешься сюда однажды. Вернешься, когда станешь достаточно сильной, чтобы смотреть в глаза зверю. Запомнила?
  - Да.
  - Вот и помни. И не забывай никогда. Обещаешь?
  - Обещаю.
  
  Женщина лихо, по-разбойничьи свистнула. Спустя несколько секунд рядом с ней стоял молодой черный волк с белой шеей.
  
  - Он проводит тебя. А теперь прощай. Не надо тебе здесь оставаться. Удачи, Линда.
  
  И женщина бесшумно скрылась в зарослях. А волк подошел к девочке, взял в зубы её косу и настойчиво потянул Линду вперед. Линда покорно пошла рядом со зверем. Часа через два волк вывел её из леса. Линда хотела погладить его на прощание, но он вывернулся и убежал. Девочка вздохнула и пошла домой. Дома её ждал чулан - лучшее наказание для маленьких девочек, которые слишком поздно возвращаются...
  
  ***
  
  Огонь прикоснулся к стройным ногам. Женщина дернулась и стиснула зубы. Не закричать, только не закричать. И не закрывать глаз. Она сильная, она достачно сильная, чтобы не дать им насладиться своей болью. Думать о чем угодно, только не думать о том, как краснеет, покрывается пузырями и обугливается тонкая прозрачная кожа. Вспоминать. Ей хватит силы, чтобы не замечать боли, чтобы уйти назад в прошлое...
  
  ***
  
  Она сидела на траве рядом с огромным серебристым волком.
  
  - Мне страшно, Атур.
  - Я знаю.
  - Как ты думаешь, может быть лучше просто уйти? Спрятаться поодиночке, затаиться по густым лесам, переждать... Нам ведь не выстоять против них, если мы будем защищать замок. Их слишком много...
  - Есть такой зверек, Королева, называется горностай. Когда его хотят поймать - то гонят в грязь. И он лучше сдастся в руки людей живым, чем испачкает свою белоснежную шкурку.
  
  Королева улыбнулась.
  
  - Понимаю. Мы никогда не пачкали себя трусостью. И не испачкаем.
  - Молодец. Знаешь, в далекой стране людей с узкими глазами и желтой кожей говорят, что из всех возможных дорог воин выбирает ту, которая ведет к смерти. Ты ведь знаешь, что тебя ждет?
  - Да. Огонь.
  - Что ж, они знают, чего боится лесной зверь. Ведь огонь для каждого из нас - это лесной пожар, это обугленные деревья и выжженная земля, это погибшая родина. Но они говорят, что огонь очищает.
  - Никогда не могла понять этого.
  - Они верят, что если разрушить дом, которым является тело, то живущее там чудовище погибнет. Они ведь считают, что в тебе живет чудовище, Королева. В тебе и в каждом из твоих людей.
  - Но это неправда!
  - Здесь - безусловно. Но там - ты монстр, дикий зверь, одержимая, потому что обычный человек не выжил бы в лесу, среди хищников. А для тебя лес - дом. Значит, нужно очистить землю от такого чудовища, как ты.
  - Это так странно, Атур... Земля велика, как же на ней не нашлось достаточно места, чтобы нам не мешать друг другу?
  - Им никогда не будет достаточно места, Королева. Они не успокоятся до тех пор, пока все не станут такими же, как они.
  - Отвратительно.
  - Знаешь, в одном они правы. Огонь очищает. Очищает боль, которая приходит вместе с огнем. Боль убьет в тебе все то, что еще связывает тебя с этими людьми. Ведь и ты пришла в лес от людей, хотя ты, возможно, и не помнишь этого. Ты ведь была совсем маленькой.
  - Я помню, но очень немного. И меня потом не интересовали люди, только лес... пока не появились рыцари. Знаешь, Атур, меня беспокоит то, что если мы погибнем, то исчезнет наш дух... Наш путь, наши идеалы, наша свобода. Ведь некому будет сохранить их... Мы все умрем. И я... Я тоже умру...
  - Нет, Королева. Такие, как ты, не уходят навсегда. Погибнет твое тело, но твоя душа вернется. Однажды вернется. Поверь мне.
  - Я верю тебе, Атур. Но... Я все равно чувствую себя трусливой девчонкой. Ребенком, таким, как та малышка, которая тогда заблудилась в лесу.
  - Знаешь, Королева... Отважен не тот, кто никогда не встречался глазами со своим страхом. Отважен тот, кто смог не отвести глаз.
  - Спасибо тебе.
  - Не стоит. Просто будь верна своему пути. А теперь ступай. Надеюсь еще увидеть тебя.
  
  ***
  
  Монах наблюдал, как огонь глодает тело Королевы, изломанное судорогой. Похоже, боль становилась невыносимой даже для этой, казавшейся отлитой из серебра, женщины. Тонкие пальчики, которые он так хорошо знал, таяли в клыках костра. Точно воск, стекала кожа, когда пламя облизывало её своим шершавым языком... Монах сжал кулаки, чтобы не завыть, так что ногти до крови впились в ладони. Невозможно смотреть, невозможно отвернуться...
  
  ***
  
  - ...Поверьте мне, Бенедикт, вы в полной безопасности. Мы с вами в глубине леса, здесь только деревья да животные увидят, что вместо того, чтобы собирать целебные травы, вы играете с прислужницей дьявола.
  - Сам не знаю, зачем прихожу сюда. Это стало моей слабостью - наши разговоры за партией в шахматы. Боюсь, аукнется мне это на Страшном Суде...
  - Бояться вы будете на Страшном Суде. На то он и страшный. А здесь извольте быть трезвым и рассудительным. Вам шах.
  - Скажите, Королева, вам никогда не казалось, что этот мир весьма и весьма похож на шахматную доску?
  - Разумеется. И заметьте, что и тут, и там весьма низко ценятся титулы. Тут смерть всегда выигрывает в салки и никому не склонна давать форы, там черная королева попадет в окружение белых пешек и будет взята...
  - Взята... И все ради жизни короля...
  - Кстати о королях. Я-то знаю того, кому служите вы. Но вы не знаете моего Короля. Не кажется ли вам это существенным упущением?
  - Вы правы. К сожалению, вы всегда правы.
  - Даже когда допускаю ошибки?
  - Особенно тогда, - монах помолчал немного. - Как же я хотел бы называть вас своей Королевой...
  
  ***
  
  "Взгляни же, взгляни на меня. Прошу." Долгие-долгие секунды. Она с трудом повернула голову. Боль, боль, нескончаемая боль. Одними губами: "Я люблю тебя, Королева". Услышишь? Поймешь? Услышала. Королева из последних сил по-звериному, оскалом улыбнулась - и закричала, закричала так пронзительно и безнадежно, как кричат только ночные птицы, найдя свое гнездо разоренным.
  
  Бенедикт резко отвернулся. Мир вокруг потемнел. Факелы, факелы кругом, зачем так много факелов, уберите, нельзя столько огня...
  
  - Слышите, это дьявол выходит из её тела! - визжала черная ряса. - Ни один человек не может так кричать!
  
  Инквизитор впился взглядом в толпу.
  
  - Так будет со всеми грешниками в аду, поняли?
  
  Он заглядывал каждому в лицо, и люди опускали головы. "Посмотреть в глаза зверю", - вспомнила Линда. Вот и её очередь.
  
  Ненавидящие глаза хищной птицы сверлили Линду. Но девочка не отвела взгляда. Несколько секунд инквизитор пытался сломить её. Не смог. И стал смотреть на других.
  
  А седой мужчина все стоял, не в силах отвернуться от костра, и шептал: "Королева, Королева, Королева". Линда осторожно тронула его за руку.
  
  - Вы знали её?
  
  Мужчину передернуло.
  
  - Нет. Нет, конечно нет.
  - Вам нехорошо?
  
  Мужчина с ужасом посмотрел на Линду и сквозь редеющую толпу ринулся вон с площади. Линда удивленно посмотрела ему вслед.
  
  - Линда, пойдем домой. Нам пора.
  - Ты иди, мама. Я скоро тоже пойду.
  
  ***
  
  Площадь опустела. Остался только обгорелый крест и нечто ужасно уродливое, что только что было Королевой. А еще осталась Линда. И Линда увидела, как что-то соскользнуло с почерневшей костяной руки. Воровато оглянувшись, девочка осторожно подошла к кресту и присела на корточки.
  
  Это было кольцо. Непонятным образом сделанное из матового черного камня, оно совсем не пострадало от огня. Линда робко подняла кольцо. Оно оказалось прохладным. Девочка надела кольцо и с удивлением обнаружила, что оно ей в точности по размеру.
  
  Линда встала, в последний раз взглянула на останки Королевы и медленно-медленно пошла домой. По дороге за ней увязалась черная кошка. Некоторое время кошка просто шла рядом, а потом остановилась и сказала:
  
  - Знаешь, в лесу сейчас запел черный волк с белым ошейником. Это для тебя.
  
  
  3. Память
  
  - Скажи мне, Атур... Неужели память о нас исчезнет? Неужели никто не сохранит её?
  - Трое будут хранителями памяти, Королева. Трое - Ребенок, Враг и Предатель.
  
  ***
  
  Линда проснулась ночью. Было совершенно темно, только черное кольцо сожженой Королевы странно посверкивало на столе. Что-то заставило Линду вылезти из-под теплого одеяла и подойти поближе. Да, оно светилось само собой - необычным, темным светом. Линда смотрела на кольцо во все глаза. Пять лет прошло с тех пор... И кольцо было немо - всегда. Линда часто возилась с ним, пытаясь обнаружить какой-нибудь ведьминский секрет. Но нет, ничего не было. А теперь оно светилось. Линда осторожно взяла кольцо со стола и надела его.
  
  Вспышка.
  
  Она стоит на круглой поляне, на мягкой черной земле, из которой здесь не растет ни травинки. Как будто бы темно-синие щупальца выползают из леса со всех сторон, спиралями подползая все ближе к ней. Как странно - а ведь это вода. Земля мерно вздрагивает. Совсем не страшно - только спокойное ожидание. Водяные щупальца осторожно обнимают её, поднимают с дрожащей земли и несут куда-то в чащу. Она плывет в ручейке и смотрит на небо. Глубокое темное небо, в котором висит то ли очень бледное солнце, то ли очень яркая луна... Вода накрывает лицо, проникает в нос, в легкие - ей можно дышать. Она вдыхает воду и чувствует, как тело становится тоньше и длиннее, исчезают уши, пальцы...
  
  Вспышка.
  
  Песок. Улицы города усыпаны песком. Она медленно идет, смакуя ощущение легкого жжения от впивающихся в босые ноги горячих песчинок. Она оборачивается - позади кошки. Десятки, может быть даже сотни черных кошек. Животные улыбаются. Она тоже улыбается им - непривычно двигать мускулами лица. Что-то не так. Она прикасается к лицу, и пальцы утыкаются в пушистую шерсть. Нет, это не лицо. Это острая мохнатая мордочка. Неужели кошачья?
  
  Вспышка.
  
  Она связана. Грубые веревки натирают кожу - нудная боль, никуда не деться, не пошевелиться. Одежду сорвали. В утреннем воздухе зябко. Она лежит на ворохе соломы, который трясется под ней. Похоже, её бросили в телегу и куда-то повезли. Человек в черной рясе с выражением омерзения на хищном птичьем лице проводит ладонью по её груди.
  
  - Ну что, ведьма? Почему же ты не превратишься в кошку и не сбежишь? Неужто тебе так мешает привязанный к шее крест?
  
  Смертельная усталость. Ей видится, как ненавистная фигура растекается лужей воды. Нет, не растекся. Только лицо исказилось болью.
  
  - Проклятье!
  
  Пощечина. Хорошо бить связанную женщину...
  
  Вспышка.
  
  Линда сидела на полу, тяжело дыша. Кольцо соскользнуло с пальца, но никуда не укатилось, а осталось лежать у неё перед глазами. Память Черной Королевы...
  
  - Мяу!
  
  Кошка прыгнула в открытое окно. Та же или другая? Линда никогда не умела узнавать кошек "в лицо". И тогда была черная кошка, и сейчас черная...
  
  - Да, это память.
  - Ты читаешь мысли?..
  - Нет, ты имеешь плохую привычку думать вслух. Одевайся и следуй за мной.
  - Почему?..
  - Потому что ты призвана.
  - Кем?
  - Ты знаешь. Ничего не бери с собой и попрощайся с домом. Ты больше не вернешься сюда.
  
  ***
  
  Бенедикт зажег свечу. С тех пор, как погибла Королева, он сидел ночами и записывал, записывал, записывал... Старался вспомнить каждое слово каждой беседы. Если он не сохранит это неровными строчками на пергаменте - ведь исчезнет, исчезнет все, что говорила эта удивительная женщина...
  
  "- ...Скажите, Королева, почему в вас нет ненависти к этому миру? К деревьям, птицам, зверям? Ведь это творение бога, а о нем вы отзываетесь не слишком любезно.
  - Творение - пожалуй. Но вы не знаете, из чего все это было сотворено. А я - помню.
  
  Бенедикту показалось, что Королева прикрыла глаза. Впрочем, сложно было понять, так ли это. Лицо Королевы было скрыто вуалью.
  
  - Мой мир, Бенедикт. Мир, откуда я родом. Там вода умела обнимать и вылечивать раны. Там деревья ходили по лесу и становились выше или ниже, толще или стройнее - когда хотели. Там рыбы превращались в птиц, птицы в змей, а змеи в кошек с серебристым мехом. Что ж, про мою землю можно было сказать, что она безвидна - ничто в ней не имело раз и навсегда определенного вида. Но пустой её назвать было сложно. Это место было полным жизни. Переливчатой дикой жизни. Потом пришел свет. Бесконечный поток света. И все остановилось. Знаете, Бенедикт, то, что вы сейчас видите вокруг себя, - это не настоящий лес. Это труп моего леса. Я дарю ему столько своей души, сколько могу - но этого не хватит, чтобы он снова стал живым. Этого хватает лишь на иллюзию жизни... Деревья уже не покинут своих мест... Птицы не станут драконами...
  - Как жаль, что я никогда не видел леса живым...
  - Знаете, Бенедикт, а ведь смерть - это возможность снова родиться. Но для этого смерть должна быть закончена. Когда-нибудь лес умрет до конца. Рассыплется в прах. И тогда вода проснется...
  - Вы говорите о конце света, Королева!
  
  Королева засмеялась."
  
  Бенедикт подумал и вывел в конце страницы фразу: "Черная Королева не исчезла на самом деле. Она просто ушла - чтобы однажды вернуться".
  
  Монах положил перо и вдруг с отрешенным спокойствием осознал: "А ведь я погиб..."
  
  ***
  
  Черный волк с белым ошейником встретил Линду у леса.
  
  - Ну вот, дальше тебя проводят, - сказала кошка и убежала.
  
  Линда несмело улыбнулась волку. Тот отвернулся и торопливым шагом направился вглубь. Девушка последовала за ним.
  
  В лесу было сыро. С веток свисала паутина, под ногами липко плавал туман. Идти было неудобно. Линда не чувствовала неровной земли и часто спотыкалась. В конце концов она скинула башмаки и пошла босиком. Стало проще, но больнее - кожу кололи мелкие камешки и сучки.
  
  Волк остановился на краю небольшой поляны и дал понять Линде, что дальше она пойдет сама. Удостоверившись, что девушка его поняла, зверь развернулся и скрылся в густой влажной растительности.
  
  Линда вышла на поляну. Там лежал еще один волк - огромный и седой.
  
  - Подойди поближе, - попросил волк.
  
  Девушка приблизилась и села рядом с ним.
  
  - Память Королевы на твоей руке...
  - Да.
  - Слушай меня внимательно и постарайся не забыть ни слова. Если ты пришла, значит кольцо проснулось и позвало тебя. Если кольцо позвало тебя - значит Королева снова появилась где-то в мире. Но ей еще нужно вырасти. А пока она будет расти - лес продолжит умирать... Знаешь, девочка, это ведь Королева давала жизнь лесу. Сейчас, когда её нет, жизнь утекает по капле. Звери, которые родились после гибели Королевы, уже не умеют говорить... Они становятся глупыми и пугливыми. Да и сам я теряю силы. Сегодня я уже не смог встать. Мне кажется, что ты последняя, с кем я разговариваю. Так вот. Ты должна дождаться здесь Королеву. Сколько бы лет ни прошло - жди её. Ты вернешь ей память. Кольцо поможет тебе выжить в лесу - оно передаст тебе знание языка животных и растений. И еще - когда встретишь Королеву, скажи ей, что она была совершенна...
  
  Волк говорил все медленнее и медленнее, тише и тише. Прошептав последние слова, он уронил голову на землю и закрыл глаза. Линда подождала немного, потом поднесла ладонь к носу зверя. Тот не дышал.
  
  Атур был мертв.
  
  ***
  
  Ласт стоял у окна и наблюдал, как в воздухе танцуют две лимонно-желтых бабочки.
  
  - Почему я снова думаю о ней? Мне бы стоило думать о своей новорожденной дочери. А я стою, как последний дурак и повторяю: Королева, Королева, Королева... В конце концов, сколько же можно цепляться за это проклятое прошлое? Да, я повел себя как трус. Но это было давно. Очень давно. Почему, почему никак не получается оставить позади ту жизнь? Почему?
  
  Девочка лежала в колыбели. Её огромные черные глаза были широко распахнуты, а кулачки крепко сжаты.
  
  
  4. Возвращение Королевы
  
  Рано утром по всему городку зашумели деревья. Тот, кто знает язык растений, смог бы услышать, как каждый листок шепчет: "Королева вернулась! Королева вернулась!" Но люди не знают этого языка и не бодрствуют в такую рань. И только старый монах в своей келье беспокойно забормотал себе под нос, поморщился и открыл глаза. На стене перед ним плясали тени веток растущих за окном деревьев.
  
  "Я знаю, - неожиданно для себя самого сказал монах. - Я знаю, ты снова здесь."
  
  Да, она снова была здесь. Её телу было лет пятнадцать, но глазам в тысячу раз больше. Королева покинула город с первыми лучами солнца. Два пожара было тем утром. Всегдашнее огненное пробуждение дня - и отражением ему пламя, лизавшее дом, где выросла Королева. Древняя девочка подожгла дом с четырех сторон, прежде чем покинуть его.
  
  "Пусть думают, что я погибла вместе с ними... с родителями. Нет, неправильное слово. Ну да неважно. У меня не будет прошлого. Оно сгорит там - мое прошлое. Нет, не мое. Чужое, обманное. А своего только обрывки. Вспомнить, лес должен помочь вспомнить..."
  
  Королева босыми ногами ступила на пушистую подстилку из мха и вдохнула сосновый воздух. Только птицы видели, как распрямляется спина Королевы и наливаются металлом её глаза. Лес возвращал Королеве жизнь, которую когда-то она давала ему.
  
  - Здравствуй, - сказала лесу Черная Королева.
  
  Но лес молчал.
  
  Королева протянула руку, и туда слетела синица.
  
  - Расскажи мне, что было здесь без меня, - попросила Королева.
  - Пинь-пинь-трррр, - ответила птичка.
  
  Королева опустилась на колени и закрыла ладонями лицо. Слишком долго её не было здесь. Слишком долго - достаточно для того, чтобы остатки жизни почти покинули лес. Волк вышел из чащи к девушке - незнакомый, низкорослый серый зверь. Королева заглянула волку в глаза - и взгляд зверя был пуст. Волк заскулил, попятился и убежал, тихо подвывая.
  
  Королева встала и медленно-медленно, как тяжелобольная, побрела к поляне Атура. Но не Атур встретил её - а женщина, чем-то похожая на саму Королеву. Женщина была очень худа, её лицо казалось бесконечно усталым, а на пальце хищно поблескивало черное кольцо.
  
  - Здравствуй, моя Королева. Я ждала тебя.
  - Где Атур?
  - Он мертв. Он просил передать тебе, что ты была совершенна... до конца.
  - Я не помню... Почти ничего не помню... Что с животными?
  - Они меняются. Те, что родились после тебя, уже не могут говорить. Я пыталась заговорить с ними - кольцо помогало мне - но они молчат...
  - Кольцо?
  - Кольцо твоей памяти. Я сохранила твою память...
  
  Королева подалась вперед, её глаза расширились. Линда, как будто во сне, стянула с пальца кольцо - и почувствовала, как все прожитые годы, вся жизнь, и прошлая, и будущая, все мысли и воспоминания, все маленькие радости и большие печали - все это отрывается от неё вместе с круглым кусочком черного камня... Кольцо легло в протянутую ладонь Черной Королевы. Тело Линды глухо ударилось о землю и неуклюже замерло в траве. Королева печально посмотрела на женщину - нет, земля больше не умеет принимать своих детей, она оставляет их лежать на своем лице - и надела кольцо.
  
  Столетия упали на Королеву гранитной глыбой. Мысли рвали на части её разум. Чьи-то слова, взгляды, чувства облепили её паутиной. Но Королева выдержала. Её память снова принадлежала ей. Она снова была собой - не обломком себя. Линда ушла, чтобы Королева вернулась.
  
  Кто-то кашлянул за её спиной. Королева резко обернулась. Да, это был он. Сильно постаревший, но все еще с блестящими умными глазами - на краю поляны стоял Бенедикт.
  
  - С возвращением, Королева. Знаешь, ты мало изменилась. Только шрама нет, а он очень украшал твое лицо.
  - Таково проклятие весх существ этого мира. Мы пленники одной единственной формы, и даже смерть не всегда освобождает от неё.
  - Кстати о смерти. Скажи мне, зачем ты убила эту женщину?
  - Убила? Бенедикт, неужели ты всерьез полагаешь, что это смерть?
  - А что это, в таком случае?
  - Умереть может только то, что живет. Она никогда не жила.
  - А я?
  - Боюсь тебя огорчить, но ты тоже.
  - Жаль...
  - Зачем ты пришел сюда, слуга своего бога?
  - Я пришел подарить тебе свое сердце, моя Королева, - улыбнулся монах.
  - Поздно, Бенедикт. Я иду домой. Я иду туда, где среди смерти возрождается настоящая жизнь. А ты - всего лишь часть не умеющего умереть до конца мира.
  - Тогда позволь мне умереть до конца.
  - Ты хорошо подумал?
  - Поверь мне, времени на размышления у меня было вполне достаточно.
  - Ну тогда подойди поближе, именно сейчас я не кусаюсь.
  
  Монах приблизился к Королеве. Черная королева положила руки ему на плечи.
  
  - Только честно, ты ведь именно этого хотел, да? - заговорщицки прошептала она и впилась в губы монаха.
  
  Бенедикт дернулся. Боль вцепилась в его тело мертвой хваткой. Боль растекалась по его коже и прогрызала в ней ходы. Боль забиралась под ногти и рвала глаза.
  
  Королева молча наблюдала, как краснеет, покрывается пузырями и обугливается старая дряблая кожа монаха.
  
  Наконец монах рухнул на землю и затих. Черная Королева села рядом с ним и взяла его за почерневшую руку. Три дня лежал монах и три дня молчала Королева. На исходе третьего дня монах открыл глаза. Он болезненно вздохнул, поднес к лицу ладонь - и чуть не закричал: ладонь была черной и уродливо искореженной.
  
  - Что со мной?
  - Ты умер. Ты сгорел на том же костре, где погибла я. С днем рождения, Феникс.
  
  Феникс зажмурился и расхохотался.
  
  - Ну если закрыть глаза на определенные мелочи, то в общем-то недурственно, - сказал он.
  - Вставай уже, старый шутник. Я думаю, ты достаточно навалялся на траве.
  
  Феникс поднялся, разминая обновленные мускулы.
  
  - Посмотри, - сказала Королева, указывая на восток.
  
  И монах увидел, как над деревьями прямо из воздуха возникают очертания грациозно-яростной башни.
  
  - Замок ждал нас, Феникс. Ждал всех, кто вернется. Пойдем.
  
  И они пошли к замку.
  
  Там, где прошла Королева, оставалась сухая и как будто опаленная трава.
  
  
  
  
  
  ПТЕРОДАКТИЛЬ
  
  
  
  Летел? Падал.
  
  Не было сил уже ни на страх, ни на обиду, силы высасывал воздух, силы выхлестывал ветер, выцарапывал по щекам, вытягивал, выдергивал с волосами.
  
  Пел воздух, пел, как всегда поет для тех, кто быстрее. Треск рвущегося неба. Быстрее звука. День становился ночью, ночь становилась днем, без промежутка, без сумерек, как придется - свет приходил и уходил. Быстрее света. Черные розы рассыпались на лепестки, а затем, как на пущенной задом наперед пленке, рваные черные лоскуты летели назад и становились цветком. Быстрее времени.
  
  Обсидиановая гладкость скалы - воздух становится скалой, когда слишком быстро, слишком смело. Стена, нет двери, и никуда не деться, нужно сквозь стену, а для тех, кому нужно - вход всегда есть. Не спасет тоннельный эффект, рваться напролом, рваться сквозь камень, жертвуя целостностью, прощаясь с нетронутостью кожи, уже ожидающей когтей разъяренного, потревоженного неба.
  
  Откуда, от каменного воздуха, от боли в разбитом ветром лице? Зажигается черный огонь в глубине сердца. Чуждый огонь, никогда не войти туда, не входить в смерть, поэтому сам входит - зарождающаяся, не признающая клеток, неукротимая жизнь. Грудная клетка. Ребра трещат - слишком тесно, слишком тихо черному пламени. Судорожно выгнутые пальцы - кровь сочится из-под ногтей, кипящая, зажженная кровь. Болезненная чувствительность ладоней ловит стянутость кожи липкой пленкой - не важно.
  
  Тесно, душно. Казни не отменяют ветхости завета, не отменяют ветхости тела. Кожа слоится, тонкими лоскутами, линялыми красными флажками, истлевшей новогодней мишурой - уходит, отпадает, тает. Тает восковая невыразительность лица - слишком много огня, невидимого огня. Стекают черты, заостряется нос, выступают скулы. Раскосые глаза без век - содраны веки, содраны жгучим подарком шершавых языков ветра, не закрыть глаза, не сметь не видеть, не пропустить ни секунды.
  
  Секунда - каждая секунда вмещает тысячу лет, время взбесилось, это от времени, не от огня, нет - от времени чернеют туманные глаза, распахиваются зрачки, глотая вихри вечности. Слоится пленка с глаз - так и змея сбрасывает глаза. Внутри змея, змеиный яд, растекается по телу, выжигает место для птенца - феникс возрождается внутри самого себя, на пепле собственных перьев.
  
  Быстро, слишком быстро, быстрее колеса. Бледнеет реальность, на покрывале Майи лопаются нити - проступает свет, другой свет. Мир стремительно убегает, оставаясь на месте, он уже давно, так давно, что и не вспомнить, когда.
  
  Заточенные лезвия озверевшего воздуха кромсают изодранную кожу, и зерна выходят на поверхность - бледные зерна, заброшенные сеятелем. Мелкие раковые опухоли, обожженные невидимым пламенем, высушенные ветром - живые из последних сил - вываливаются из тела.
  
  Слова рвутся наружу, сухим горячим песком завязают в зубах - выплюнуть, выпустить, выпеть. Нет нужных букв, нет верной ноты.
  
  Земля, близко земля - уже видение изломанного тела, плоть всегда хрупка. Ветки зимой ломаются под тяжестью снега, а потому - нельзя листьев, только черные и гладкие, как линии каллиграфии, силуэты деревьев, освещенных сзади - силуэты обязательно черны, когда против света.
  
  В последний момент - это правильно, нельзя раньше, только перед самым падением - трескается, хрустит. Вырываются, взрываются, раскрываются кожистые крылья. Взмахнуть, хлопнуть - не разбиться. Засасывающий рану от рывка, от молнии воздух глотает самозваный наследник древних ящеров, растворившихся еще до памяти, тот, кто отменил их уход, вывернул время наизнанку, прорвался.
  
  И был крик. И была тишина.
  
  
  
  
  
  
  
  ЗЕМЛЯ ТЕКУЧЕЙ ЖИЗНИ
  
  
  
  Герман закончил писать отчет, аккуратно выровнял стопку листов, постучав ей о стол, сунул её в папку, а папку положил в ящик. Долгов перед сегодняшним днем у него больше не было. Герман довольно улыбнулся, предвкушая вечер конца рабочей недели - теплый ужин, книга, тихая музыка и никакой необходимости вспоминать о том, во сколько на следующее утро проснется будильник.
  
  Герман встал из-за стола, окинул прощальным взглядом кабинет и направился к двери. Нажимая на дверную ручку, он почувствовал: что-то не так. Распахнув дверь, он понял: не так все. Вместо коридора перед ним влажно поблескивал дождевой лес. Герман несколько секунд молча стоял на пороге, пытаясь понять, спит он или галлюцинирует. Не сумев прийти к однозначному выводу, Герман шагнул вперед и огляделся. Вокруг было царство буйной тропической жизни. Пышные кроны деревьев почти полностью скрывали небо, и только осколки неяркого света добирались до подстилки. То ли это ветер шелестел листьями, то ли где-то шебуршились животные, но Герману показалось, что лес, это гигантское темное существо, шумно дышит ему в лицо.
  
  Герман подавил поднимающийся из глубины души ужас перед дикой лесной фауной (которую он еще не видел, но уже остро ощущал её присутствие где-то неподалеку) и сделал пару шагов вперед. Земля неожиданно сильно пружинила - возможно, из-за множества слоев опавшей и сгнившей листвы. Герман решил, что лучше будет вернуться в кабинет и там поразмыслить над тем, что, собственно, происходит. Однако, обернувшись, он увидел, как остатки до боли знакомой двери медленно растворяются в коре огромного морщинистого дерева. Герман закричал, подскочил к дереву и вцепился ногтями в край того, что когда-то было дверью, безумно надеясь, что ему удастся её снова открыть.
  
  Дерево подняло ветку и отвесило Герману подзатыльник. Пока тот стоял в некотором шоке (что вполне понятно, поскольку деревьям, как правило, не свойственно отвешивать подзатыльники), дверь окончательно растворилась в коре. После этого дерево съежилось, постройнело, с легким чавкающим звуком извлекло корни из земли и пошло прочь.
  
  Герман шумно выдохнул. Его надежда попасть обратно успешно ушла в неизвестном направлении. А вокруг был только лес. И густой, влажный, пахнущий зеленью лесной воздух.
  
  В какой-то момент по лесу как будто пронесся ветер - Герман не чувствовал движения воздуха, но кроны деревьев зашевелились, и осколки света замелькали, как в калейдоскопе. Герману показалось, что один раз в причудливых узорах светотени проступило лицо, но он решил не обращать на это внимания.
  
  Зачем-то дождавшись, пока деревья перестанут шелестеть, Герман пошел по лесу, особенно не задумываясь о выборе направления. В конце концов, если долго идти, обязательно куда-нибудь придешь. Сидеть посреди незнакомой чащи ему совершенно не улыбалось.
  
  В лесу стало очень тихо. Создавалось впечатление, что он прислушивается к шагам непрошеного гостя. Герман не слишком успешно попытался изобразить непринужденную походку. Вдруг что-то дернуло его за ногу, и он упал на колени. Стоящее рядом дерево быстро убрало корень обратно в землю и замерло. Кто-то (еще одно дерево?) сдавленно засмеялся. Герман крикнул: "Не смешно!". Смех стал громче. Герман сделал суровое лицо, подошел к хулиганистому дереву и дернул его за одну из нижних веток. За его спиной удовлетворенно захихикало еще несколько деревьев. Кто-то покровительственно похлопал Германа лианой по плечу и вытолкнул обратно на тропинку. Больше ему идти не мешали.
  
  В одном месте Герман заметил животное. Это было нечто небольшое, но очень мохнатое, с шерстью серовато-сиреневого цвета. Оно сидело на ветке дерева и откручивало круглый блестящий плод. Наконец оторвавшись, плод издал чуть слышный крик возмущения. Зверек немедленно впился в него зубами и громко зачавкал. Герман немного понаблюдал за ним, а потом пошел дальше.
  
  Через некоторое время Герман услышал тихий серебряный смех. Ориентируясь на звук, он вскоре вышел к небольшому лесному озеру. Видно было, как там плескаются существа, похожие на русалок. Герман попытался подойти поближе, но был остановлен маленьким коренастым деревцем. Дерево схватило его за пояс и погрозило сучком. Герман послушно сел на траву и стал наблюдать.
  
  Существа, в отличие от русалок, хвосты имели не рыбьи, а змеиные. Начисто лишенные волос бледные головы вызывали ассоциацию с китайскими статуэтками. Не то татуированная, не то причудливо пигментированная кожа была покрыта узорами.
  
  Вдруг пара существ выскользнула из воды и на глазах у Германа стала менять форму. Это было похоже на текущую ртуть - "русалки" перелились в форму серебристых волков, немного побегали вокруг озера и повозились в траве, затем обернулись серыми чайками и улетели. Чуть позже поверхность воды разорвалась толпой птичьих тел - из озера вылетела целая стая таких же чаек. Птицы немного покружили над водой и разлетелись. Стало совсем тихо.
  
  Дерево подтолкнуло Германа. Он подошел к озеру и заглянул в воду. Из воды на него смотрело желтоглазое скуластое лицо, лишенное бровей и ресниц. В следующий момент Герман обнаружил себя сидящим в луже и промокшим с головы до ног. Светло-серая чайка неподвижно висела в воздухе прямо перед ним и гипнотизировала его все теми же желтыми глазами. Потом фамильярно тюкнула клювом в нос и улетела.
  
  Герман сорвал с себя липкую сырую рубашку. В его руках она начала покрываться пушистой белой шерстью. Герман вздрогнул и выронил её. Рубашка заворчала и ушла куда-то в чащу. Больше Герман её не видел.
  
  Герман побежал. Он бежал, совершенно не разбирая дороги, так что даже деревьям приходилось расступаться перед ним, и в конце концов выбежал на полянку почти идеально круглой формы. Герман остановился, завороженный. Полянка была залита светом - теперь был виден его источник, не то очень бледная звезда, не то очень яркая луна, нечто серебристо-голубое на густом темно-синем небе.
  
  В лучах холодного света стояло изящное деревце, чем-то похожее на японскую вишню - стройное, причудливо искривленное, абсолютно черное и лишенное листьев. Дерево было усыпано мелкими бледно-голубыми цветами. Рядом с деревом находился выложенный по краю округлыми белыми камнями прудик с темной водой, в которой, как показалось Герману, кто-то плавал.
  
  У пруда на траве сидела женщина в простом платье из грубой холстины. Характерные индейские черты лица и завязанные в хвосты прямые черные волосы придавали ей несколько хищный вид. Когда появился Герман, она повернула голову и заглянула ему в глаза - затем жестом пригласила сесть рядом.
  
  Герман неуклюже сел по-турецки на траву. "Японское" деревце вздохнуло. Цветы на нем неуловимым движением обратились в бабочек, а бабочки разлетелись. На дереве немедленно набухли новые бутоны, затем бутоны распустились, и деревце оказалось покрыто золотисто-желтыми цветами.
  
  Женщина зачерпнула горстью землю. В её ладони земля застыла и приняла форму чаши. Чаша выглядела так, как будто была глиняной. Или уже действительно была? Женщина наполнила чашу водой из пруда. Потом мелодично засвистела. К ней приблизилось маленькое пушистое деревце, и стряхнуло в чашу несколько листьев. Женщина погладила деревце, оно довольно замурлыкало и ушло обратно. После этого чаша была опущена в пруд. К удивлению Германа, она не утонула, а осталась плавать, даже не слишком осев. Вода в пруду начала кипеть. Пока она кипела, кожа женщины посветлела до почти нереальной белизны, а волосы стали золотистыми. Через несколько минут женщина взяла чашу обеими руками и осторожно глотнула. Улыбнувшись, она протянула чашу Герману.
  
  Жидкость оказалась приятно теплой и напоминала чай, только горечи в ней было меньше. Похоже, она навевала сон - реальность начала ненавязчиво смазываться. Герман отстраненно наблюдал, как загибается нос женщины, уплощается её лицо, вытягиваются руки и растопыриваются пальцы, вырастают перья... Вскоре огромная полярная сова расправила крылья и улетела. А Герман заснул.
  
  Ему снилось, что над ним порхает огромная ночная бабочка, размах крыльев был метров пять, не меньше. Бабочка электрически потрескивала, иногда из неё вылетали искры. Потом бабочка упала на него и прижала к земле пушистым хитиновым телом. Тут Герман проснулся.
  
  Было жарко и тесно. Открыв глаза, он понял, что за время сна трава оплела его плотным коконом. Герман вздрогнул. Почувствовав движение, растения разогнулись, предоставив Герману возможность вылезти. Нет, это не был плен. это было всего лишь живое одеяло.
  
  Вставать Герман не спешил. Он смотрел на небо, на мягкое, не выжигающее глаз светило, на капли воды, нереально медленно падающие вниз и растворяющиеся в воздухе в нескольких сантиметрах от лица... Герман открыл рот. Несколько капель опустилось на язык - вода была прохладной и кисловатой.
  
  - Что это? - спросил Герман неизвестно у кого. - Это рай?
  
  Герман почувствовал осторожное прикосновение. Опустив глаза, он обнаружил стоящего у себя на груди мохнатого иссиня-черного паука. Паук сверкнул на Германа перламутровыми глазами и начал танцевать. Это было захватывающее зрелище - двигающийся в серебристом свете паук, сплетающий странную, незнакомую красоту движениями членистых лап. В какой-то момент музыка, в такт которой танцевал паук, стала слышной - мелодичный перестук, напоминавший звук ксилофона, рождался, как показалось Герману, где-то неподалеку. Наконец паук остановился. Стараясь не спугнуть его, Герман поднял руки и негромко похлопал. Паук постучал по груди Германа, а затем превратился в радужно-нефтяную каплю, стек по боку человека вниз и куда-то ускользнул.
  
  Герман наконец встал. Поляна, на которой он заснул, куда-то делась. Вокруг был густой лес. Трава из плетеного ложа потихоньку разбредалась. Герман прислушался. Звуки ксилофона все еще доносились откуда-то из чащи. Герман пошел посмотреть на музыканта.
  
  Музыка была уже совсем рядом. Герман осторожно выглянул из-за необъятного дерева с длинными тонкими листьями-щупальцами и увидел - светло-серого дракона, стучащего хвостом по окружавшим его стеблям бамбука. Глаза ящера были прикрыты. Морду пересекал шрам.
  
  Герман тихо отошел. Беспокоить такого зверя выглядело не слишком благоразумным. И Герман отправился бродить дальше по этому странному, живому лесу.
  
  В одном месте поперек тропинки расположилась большая лужа. Герман встал на колени и заглянул в неё. Сначала вода потемнела, затем в её черноте отразилось лицо - его лицо, но... Лет на пятнадцать моложе. Герман взглянул на свои руки. Так и есть, кожа явно помолодела. Герман ударил ладонью по луже. Брызги полетели строго вверх. Густые капли зависли в воздухе, потом неторопливо опустились обратно, с тихим костяным стуком слившись с лужей. Герман снова посмотрел в воду. Теперь в ней отражалось еще одно существо - большая (пожалуй, размером с тигра, не меньше) салатовая кошка. Герман поднял голову. Кошка сидела напротив него и сверкала оранжевыми глазами.
  
  - Привет, - неуверенно сказал Герман
  - Вирчл, - ответила кошка. - Читр илр, - и прыгнула на Германа.
  
  Герман оказался прижат к земле. Тяжеленная когтистая лапа не давала пошевелить плечом. Кошка дружелюбно облизала Герману лицо, затем (к большой радости Германа) все-таки с него слезла и убежала прочь.
  
  Плечо горело. Герман посмотрел на него и увидел несколько глубоких царапин, оставленных кошачьей лапой. На коже набухали темные капли. Герман чертыхнулся. "Пожалуй, стоит найти какой-нибудь водоем," - решил он. Поскольку никаких ориентиров не было, Герман доверился тропе. Вполне возможно, она тоже была живой.
  
  Часть дороги шла по краю оврага. Герман посмотрел вниз. На дне оврага маленькая девочка чертила пальцем на земле квадраты для игры в классы. Проведенные линии зеленели. Присмотревшись, Герман понял, что по ним просто вырастала короткая трава. Девочка посмотрела на Германа и помахала ему рукой. Герман побежал по краю оврага, пытаясь найти место, где туда можно безопасно спуститься. Когда он наконец оказался на дне, там уже никого не было. Только куст с синими розами цвел там, где были начерчены квадраты. И Герман вернулся на тропу.
  
  Может быть, тропа действительно оказалось живой. Может быть, просто повезло. Герман вышел на берег океана. Неподалеку от Германа зашуршали заросли - из леса вышла лиса. На границе тени, отбрасываемой деревьями, её шкура меняла цвет. Герман завороженно наблюдал, как от кончика носа до кончика хвоста серебро вытесняет черноту. Похоже было, что зверь из ночного становится дневным. Лиса подошла к воде и лизнула её. Тело лисицы начало вытягиваться, шерсть затвердела, обратилась чешуей и прилипла к телу, лапы слились с боками - и на воду скользнула металлически-блестящая змея. Океан чуть прогнулся под тяжестью её тела, но поверхность воды не разорвалась, и змея поползла по ней.
  
  Герман осторожно опустил руку в воду. Рука легко прошла - океан не выталкивал её. Герман хмыкнул. Он попытался вынуть руку, но вода как будто обвила её щупальцами и тянула дальше, вглубь. Герман не стал сопротивляться и вошел в воду. Вода накрыла его с головой и повлекла на дно. Внизу был белый-белый песок, из которого высовывались длинные темно-синие водоросли, качавшиеся как будто в такт музыке, хотя движения самой воды казались лишенными ритма.
  
  Герман почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он попытался вынырнуть, но вода не пускала. Герман судорожно бился, рвался к поверхности. Затем резкая боль обожгла шею. Герман вдруг понял, что может дышать водой. Проведя по шее пальцами, он обнаружил подрагивающие жаберные щели. Океан подарил ему свою жизнь. Герман расслабился и лег на песок. Плечо защипало. Герман повернул голову и увидел, как оставленные кошкой царапины затягиваются и исчезают. Прикосновение воды лечило.
  
  Герман посмотрел вверх. Свет неяркого солнца просачивался в воду и плавал в ней небольшими перламутровыми каплями. Потом приплыли рыбы. Стая разноцветных рыбок с длинными прозрачными плавниками. Они кружились рядом с Германом и иногда покусывали его кожу. Герман улыбнулся и ткнул пальцем в бок почти что шарообразную золотисто-зеленую рыбку. Рыба раскрыла рот, извернулась и мгновенно возникшими зубами вцепилась Герману в палец. Герман вскрикнул и тряхнул рукой так резко, как только можно сделать это, находясь в воде. Рыбка отцепилась, фыркнула и уплыла. Герман оттолкнулся от дна и вынырнул. Выбравшись на берег, он увидел маленького серого дракончика, с любопытством наблюдавшего за его движениями. Морду дракончика пересекал шрам. Герман почувствовала, что этот шрам он уже видел. Дракончик подмигнул Герману, расправил крылья и неторопливо полетел над оеканом.
  
  "Нужно к сердцу леса," - не то услышал, не то понял, не то вспомнил Герман. Тропинка услужливо ткнулась ему в ноги. Герман сел на мягкий мох, и земля понесла его обратно в чащу. Прошло около часа, и тропинка замерла. Герман вышел на поляну.
  
  Здесь не росла трава. Матово блестящая черная земля ритмично подрагивала. Герман сделал несколько шагов. На его глазах в центре поляны из воздуха соткалась женщина. Было что-то знакомое в её чертах. Женщина улыбнулась Герману, опустилась на колени и провела рукой линию на земле перед собой. Там, где она прикоснулась к земле, проступила вода. Герман подошел и спокойно переступил черту. Женщина опустила ладони ему на плечи и впилась в губы.
  
  Лес почувствовал, как желание жить - эта самая дорогая субстанция - течет по горлу сердца леса, растекается по её сосудам и через ступни входит в землю, чтобы проникнуть в каждое живое существо, в каждую каплю воды, в каждый осколок солнца.
  
  Тело Германа медленно упало. Сердце леса смотрело, как тело погружается в дрожащую землю, и та обнимает, утягивает, скрывает его, - и прозрачно улыбалось.
  
  Где-то далеко в лесу темно-синий крокодил решил размножиться. Он стиснул зубы и разорвался пополам. Второй крокодил немедленно позеленел и уполз под куст отращивать крылья.
  
  Это не было - раем. Это было иначе.
  
  
  
  
  
  
  
  ВОДОПОЙ
  
  
  
  Дракон, нет, скелет дракона стоял на вершине холма, подставив ветру огромные, бесполезные, неспособные поднять тело каркасы крыльев. Темнота влажно поблескивала в глазницах дракона. Вечер заставил небо посереть. Тучи охладили воздух. Единственная капля упала на нос дракона. Дракон медленно, со скрипом, опустил длинную, чуть пожелтевшую нижнюю челюсть и хрипло, неуклюже - запел.
  
  Зов был услышан. Старый-старый ясень на берегу речки конвульсивно содрогнулся. На коре показались контуры тела, барельефом выступила женская фигура, а затем и вовсе отделилась от дерева. Длинные худые ноги ступили на ковер из слежавшйся листвы и рыхлой почвы, и земля податливо, как подгнившая кожа, поползла под нажимом стоп. Женщина посмотрела вокруг. Деревья кололи небо, как прорвавшие кожу переломанные ребра. Карандашные штрихи стволов линовали воздух, но не умели скрывать. В лесу негде было спрятаться. Женщина поежилась и осторожно, стараясь не скользить на непривычно ненадежной земле, стала спускаться к реке. Иссиня-черная кожа резко выделялась на зеленом и бежевом, и выдала бы женщину с головой, если бы в лесу еще оставался хоть кто-то, кому её можно было бы выдать.
  
  Женщина легла на живот рядом с водой и прикоснулась ладонью к поверхности. Мутные полосы родились от кончиков пальцев и побежали по реке. Вода побелела и набухла. Ей становилось тесно в русле. Женщина пошевелила рукой. И жидкость вспыхнула. Вода загоралась то тут, то там голубовато-белым пламенем, вскоре вся река полыхала. Женщина встала на колени и зачерпнула горстью холодного речного огня. Затем резко взмахнула руками - и яркие капли маленькими падающими звездами полетели на землю.
  
  Земля вздрогнула и начала трескаться. Женщина мягко скользнула в реку с ходящего ходуном берега. Из расселин показались черепа, фаланги пальцев, затупившиеся рога... Недра отдавали всех животных, которые когда-то были приняты ими. Звери прибывали и прибывали, но почему-то им не было тесно. Земля возвращала лис, львов, динозавров. Земля возвращала ворон, орлов, археоптериксов. Земля возвращала стрекоз с палец и двухметровых стрекоз.
  
  Единой костяной волной воскрешенная живность побрела к огненной реке, с трудом переставляя окаменевшие ноги. Первым опустил морду в огонь гротескно-белый скелет волка. За ним - остальные. И речной огонь потек по костям, застывая сиреневатой плотью, застывая мерцающей кожей, застывая густым, поблескивающим концами волосков мехом...
  
  Дракон сложил крылья и направился вниз, к сияющей реке, оставляя за собой следы, каких никогда не знали склоны холма. Вот и он, на другом берегу, опустил морду в горящую воду. Заблестела глубокой синевой кольчужно-чешуйчатая шкура. Перепонки натянулись на крыльях. Дракон снова мог летать. И он взлетел.
  
  Женщина смотрела, стоя по пояс в огне, как темно-синий силуэт рассекает густеющий воздух, а вокруг неё шумно хлебали пламя и плескались в горящей реке бесчисленные животные.
  
  Первый водопой.
  
  
  
  
  
  ДЕВОЧКА ШЛА ПО ПЛЯЖУ
  
  
  
  Девочка шла по пляжу. Мокрый песок ненадолго запоминал форму ее ступней, а потом возвращалась волна и смывала его память. Иногда вода приносила медуз и оставляла их на берегу. Медузы были похожи на плевки, и девочка осторожно их обходила.
  
  Девочка шла по пляжу ночью. Воздух пах морем, соснами и немного грустью. Изредка мимо пролетали летучие мыши. Девочка шла, а прибой стирал ее следы, как будто и не было здесь никакой девочки. А может и действительно не было.
  
  Девочка шла по пляжу долго-долго. В конце концов она устала и села на песок. Волна лизнула длинное синее платье, и оно холодно обняло худые ноги. Девочка взяла небольшой плоский камень и бросила морю. Камень не стал прыгать и сразу утонул. "Наверное, море не хочет играть," - подумала девочка.
  
  А потом приполз змей. Он свернулся рядом с девочкой и стал смотреть на нее большими ледяными глазами.
  
  - Привет, - сказала девочка.
  - Привет, - ответил змей, - Как тебя зовут?
  - Никак.
  - Меня тоже. Выходит, у нас уже есть что-то общее.
  - Да, наверное.
  
  Девочка и змей немного помолчали.
  
  - Что ты здесь делаешь ночью? - спросил змей.
  - А ты?
  - Я лежу и смотрю на тебя.
  - Это сейчас. А когда меня нет?
  - Ты есть всегда.
  - Разве?
  - Конечно. Ты же не можешь вспомнить время, когда тебя не было. Или можешь?
  - Не могу...
  - Вот. Значит, ты есть всегда.
  - Но ведь я могу умереть.
  - Ты ошибаешься. Умереть может то, что живет. Ты живешь?
  - Конечно.
  - Докажи.
  
  Девочка задумалась.
  
  - Не могу, - наконец сказала она.
  - Ну хорошо. Что ты будешь делать, когда вырастешь?
  - Ну... Мне придумают какое-нибудь имя, я выйду замуж, буду растить детей...
  - Здорово. Только тебя в этом не будет.
  - Почему ты так думаешь?
  - Я не думаю, - сказал змей, - Я уверен.
  
  - Знаешь, - произнесла девочка спустя пару минут, - Я тоже.
  - Это хорошо. А вырасти ты хочешь?
  - Хочу.
  - А зачем?
  - Ну, мне будет можно то, что нельзя сейчас...
  - Выйти замуж, например?
  - Вроде того.
  - А замуж ты хочешь?
  - Уже нет.
  - Тогда зачем тебе вырастать?
  - Не знаю. Но ведь все равно придется.
  - Совсем необязательно. Ты можешь навсегда остаться маленькой.
  - Как?
  - Ну например, если утонешь.
  - Я же тогда умру?
  - А ты живешь?
  
  Девочка промолчала.
  
  - А давай проверим, - предложил змей, - Кстати, хочешь яблоко?
  - Хочу. А у тебя есть?
  - Нет.
  - Тогда зачем спросил?
  - Так, вспомнилось. Ну что, мы идем?
  - Идем.
  
  Девочка поднялась и пошла к воде. Змей полз рядом с ней.
  
  - Забыл спросить, ты умеешь плавать?
  - Нет.
  - Это хорошо. Иди в море.
  
  ...Девочка стояла по горло в прохладной соленой воде. Змей плавал кругами вокруг нее.
  
  - А теперь что?
  - А теперь ты будешь ждать волны.
  
  Девочка удивленно взглянула на змея. Потом волна накрыла ее с головой, и девочка исчезла.
  
  ...Девочка лежала на мокром песке. Девочка стояла на мокром песке.
  
  - Что это?
  - Это твоя старая кожа, - ответил змей.
  - Я умерла?
  - Ты есть?
  - Есть.
  - Значит, не умерла.
  
  Девочка посмотрела на девочку.
  
  - А что мне теперь делать?
  - А что ты хочешь?
  - Не знаю...
  - Тогда просто иди дальше. Ведь ничего, в принципе, не изменилось.
  - Наверное, ты прав. Пока.
  - Пока.
  
  Девочка повернулась и пошла вдоль линии прибоя. Змей остался лежать рядом с девочкой. В черном небе ярко горела какая-то звезда.
  
  ...А девочка шла по пляжу, и мокрый песок за ее спиной оставался гладким.
  
  
  
  ФЛЕЙТА
  
  
  Он шел по городу. Потрепанная одежда в зеленых травяных пятнах, заплечная сумка из выгоревшей до белизны холстины. Глаза, такие бледные, как будто и их выпило солнце.
  
  На площади хрипло пели скоморохи.
  
  - Шуты, - полупрезрительно буркнул он себе под нос. И, мгновение спустя, - А сам-то я кто?
  
  - Дядю кличет попадья - притащи ей медведя!
  
  А это уже дети. Он улыбнулся. Куда бы он ни приходил, только дети видели его. Остальные смотрели куда-то мимо, как будто от него не осталось ничего, кроме тени, утренней дымки, на которую и внимание обращать лень. Он поманил детей и спросил:
  
  - Вы любите музыку? Сыграть вам?
  
  Дети смеялись и кивали. Все как всегда. Он достал торчащую из сумки деревянную флейту. Казалось, она явилась из темных глубин прошлого, оттуда, где и мир только начал рождаться, такой древностью веяло от ее совершенных в своей простоте линий. Музыкант и сам не помнил уже, сам ли он ее вырезал, или угрюмые боги времени однажды положили ее рядом с ним, пока он спал.
  
  Он заиграл. Флейта сплетала из людских шагов, рыночных запахов, детских улыбок свою дурманно-волшебную песню. Все существо музыканта переместилось в его пальцы, он дышал мелодией и рвался куда-то вдаль, в страну, которая снилась ему иногда перед рассветом, - странную землю, полную чистых звуков и разноцветного тумана.
  
  Лица детей неуловимо менялись. Как будто воск стекал с них, и под ним оказывались обнаженные души во всей своей хрупкой красоте. Музыкант смотрел на них и понимал, что еще несколько секунд, и ребятня пойдет за ним, пойдет куда угодно, бросит родной дом, город - ради счастья слышать музыку и пробуждаться. Он резко оторвал флейту от губ. Дети вздрогнули.
  
  - Уходите отсюда. Быстро. Идите домой и забудьте обо мне.
  
  Они встали, глядя в землю внезапно опустевшими глазами, и без единого слова разошлись.
  
  - Шут и есть, - произнес музыкант, глядя в пространство.
  
  .Он подошел к городским воротам. Резные деревянные бревна, отмеченные то там, то тут потеками смолы. Пестрые флаги. "А ведь весна," - подумал музыкант.
  
  Он покинул город без сожаления. Он уже не помнил, сколько городов он прошел вот так, насквозь, не спрашивая названия.
  
  Тропинка вела в лес. Музыкант улыбнулся. Он давно уже научился ходить бесшумно, как могут разве только эльфы - лесной народ. Боялся ли он быть замеченным? Вряд ли. Скорее, ему нравилось слушать деревья, птиц, ручьи, не внося в эту музыку фальшивые ноты собственных шагов.
  
  Ветки только начинали покрываться зеленью. Чаща шелестела раскрывающимися почками. Музыкант неторопливо шел вглубь леса, смакуя наполненный живыми запахами воздух весны и свободы. Заблудиться было невозможно, потому что ни одно место не отличалось от другого. Каждый клочок земли был домом, хотя и чужим. Что ж, почему бы и не остановиться в гостях вот хотя бы у озера?
  
  Он сел на траву и стал наблюдать, как капли солнечного золота мелькают на поверхности воды.
  
  - Озеро, ты прекрасно. В тебе нет демона, который заставляет тебя скитаться, не жалея собственных ног. В тебе нет рвущейся наружу отравы дурманной музыки, которая возвращает людям их самих - хотя они боятся этого больше всего на свете. В тебе нет боли, но и счастья в тебе тоже нет, правда?
  
  Озеро искрилось и молчало.
  
  Музыкант достал флейту и заиграл для леса, для озера, для весны. Они не умели услышать его, а значит - не умели проснуться. И музыкант играл до тех пор, пока не начал задыхаться, пока не онемели пальцы, пока уставшая флейта не взмолилась о пощаде.
  
  - Спасибо, - прошептал музыкант. - Спасибо за то, что вы не слышите меня.
  
  С неба упали первые капли дождя. В небе медленно и неотвратимо собирались тяжелые грозовые тучи. Музыкант понял, что пора встать и идти дальше.
  
  .Музыкант стоял на высоком берегу реки. Длинные спутанные волосы потемнели от влаги. Он шел по лугу все то время, пока продолжалась гроза, но молнии не тронули его.
  
  - Что ж, пора отдавать долги, - прошептал музыкант.
  
  Он положил на землю сумку и открыл ее. Сумка оказалась полна сухих кленовых листьев. Музыкант начал горстями доставать их и швырять с обрыва.
  
  - Осень! Слышишь, осень! Я возвращаю тебе твои непрошенные дары! Я возвращаю тебе злые слезы и беспричинную тоску! Возвращаю лишенные покоя дни и не приносящие отдыха ночи! Возвращаю раннюю старость и запоздавшее детство! Возвращаю дороги без конца и начала!
  
  Резким порывом холодного ветра музыканта чуть было не столкнуло вниз. Он невольно отступил назад и стал смотреть, как в воздухе кружатся осенние листья - такие неуместные на фоне всеобщего пробуждения.
  
  - Как и я сам, - произнес музыкант.
  
  Втянув носом воздух, он почувствовал легкий аромат дыма, доносившийся откуда-то из рощи. Вздохнув, музыкант забросил за спину опустевшую сумку и пошел на запах.
  
  .Посередине поляны пылал погребальный костер. Худой высокий старик сидел спиной к музыканту и смотрел на огонь. Музыкант тихо подошел и опустился на траву рядом с ним.
  
  - Кто это? - спросил он пару минут спустя.
  - Это ты.
  
  
  
  
  
  ЦВЕТНОЙ МИР
  
  
  
  1. Океан
  
  ...Океан был внутри. Океан был вокруг. Океан был. Океан был жив. Темные вязкие волны накатывались друг на друга, сплетались, завязывались в узлы, снова распутывались, похожие на теплые щупальца бесконечно большого головоногого. Океан стягивался в воронку, и в центре этой воронки было - "Я". Сила, способная на все, но молчащая. "Я" плавало в океане и было частью океана. Это было мое я.
  
  А потом появился лучик света. Свет был таким теплым и ласковым, таким легким. Легкость особенно ясно чувствовалась здесь, среди густых вихрей черного существования. Это был покой. Уголок уюта и расслабленности. Оазис, скрытый в каждой пустыне. И я прикоснулась к лучу. Какая-то часть сознания истошно кричала, что обратно не выбраться, что свет обволакивает, как паутина, и уже не отпустит. Но это было не важно. Впереди сияло воплощенное спокойствие. И я забыла.
  
  
  2. Погремушка
  
  Дзынь. Дзынь. Дзыннннь. "Поздравляю, у вас девочка". Яркий свет ламп в лицо. "Я назову её Валерией". Холод, спазм в горле - непривычно разреженная атмосфера. Крик. Судорожно двигающаяся грудь - воздуха не хватает. Дзынь. Непослушное тело, невозможность сделать нужное движение. "У, моя маленькая". Тесная ткань, прижавшая руки к бокам - не высвободить. Дзынь.
  
  Это все было. Это осталось в прошлом, но никуда не исчезло. До сих пор отражается в испуганных глазах. А перед лицом качается погремушка. Дзынь-дзынь. Дзынь-дзынь.
  
  С погремушки свисало два странных существа. Чем-то похожие на людей до пояса, ниже пояса они были серебристо-сиреневыми змеями. Зацепившись хвостами за веревку, они смотрели в лицо ребенку.
  
  - Еще одна. По-моему, в этом доме и так слишком много людей.
  - Да. Пока он пустовал, здесь было уютнее. Я думаю, пора перебираться на чердак.
  - Как её зовут, Лера?
  - Да.
  - Грустно. Маленькое, испуганное, не умеющее смотреть и ничего не понимающее создание. Окруженное другими такими же. Зачем она здесь?
  
  Лера заглянула говорившему в глаза и - улыбнулась. Существо вздрогнуло.
  
  - Знаешь... А ведь она нас видит.
  
  
  3. Дневник
  
  Папа говорит, что мы все должны смотреть на вещи трезво. И что фантазировать глупо. Не знаю, вполне возможно, что он и прав. Мне не приходилось сталкиваться с чем-то особенным, но почему-то я чувствую, что есть и другой мир. Мне даже кажется, что когда-то давно, когда я была совсем маленькой, я могла немного его видеть. Если этот мир существует, то он, наверное, живет по ночам. Когда все спят, и никто его не заметит. А утром один мир засыпает, а другой просыпается.
  
  Я хочу попробовать встать глубокой ночью и поискать дорогу в этот мир. Вдруг он действительно существует? Вдруг ему наплевать на трезвый взгляд?
  
  Мне кажется, что я пишу глупости. Когда-нибудь потом я перечитаю это и буду смеяться над тем, какой наивной девчонкой я была в десять лет. И все-таки... Все-таки...
  
  
  4. Кошка
  
  Лера открыла глаза. В комнате было темно, только сквозь окно сочился свет стоящего неподалеку от дома фонаря. Девочка воровато посмотрела по сторонам и выскользнула из-под одеяла. Прислушалась - за стенкой тихо. Значит, родители спят. Подошла к окну, встала на цыпочки, взмахнула руками - а вдруг взлечу? Нет, не взлетается. Нет никакого волшебного ночного мира.
  
  - Нет никакого ночного мира, - вслух повторила Лера.
  - Ты уверена?
  
  Девочка дернулась к кровати, потом остановилась. Незнакомый голос. Нет, не мама. Опустила глаза.
  
  - Да, это я, собственной персоной, - негромко сказала развалившаяся на ковре рыжая кошка.
  - Ты не умеешь говорить, Машка. Ты мне снишься.
  - Докажи.
  
  Лера старательно ущипнула себя за руку.
  
  - Сейчас я проснусь!
  - Да ну?
  
  Лера немного подождала. Проснуться не получилось.
  
  - Лера, не глупи. Ты же сама хотела в ночной мир? Вот и получай говорящую кошку и все остальное.
  - А летать можно?
  - Крылья сначала отрасти.
  
  Девочка засмеялась.
  
  - Люди здесь редко бывают. Я думала, ты тоже сюда не попадешь.
  - Тогда почему?..
  - Наверное, очень сильно захотела увидеть. А здесь захотели, чтобы ты увидела. А может и нет. Спроси кого-нибудь другого. Я всего лишь кошка.
  
  И кошка зевнула, встала и прошла сквозь стену на кухню.
  
  
  5. Кассета
  
  Он щелкнул клавишей. Скрипнула пленка, и послышались голоса. Негромкий мужской, звонкий девчачий. В десятый уже, наверное, раз магнитофон повторял фразы сегодняшнего разговора.
  
  - Твои родители считают, что ты видишь что-то, чего не видят они. Возможно, какие-то твои фантазии, которые вдруг обрели плоть и стали видны воочию...
  
  Несколько секунд паузы.
  
  - Нет. Они ошиблись. Я просто играла.
  - Ты не хочешь говорить?
  
  
  6. Цыганка
  
  С точки зрения любого нормального прохожего, картина выглядела так: бульвар, лавочка, на лавочке сидит цыганка. Пожалуй, только для одного человека тем утром бульвар выглядел иначе. Одетая в короткий ромашковый сарафан худенькая девчонка с длинной черной косой и умопомрачительно голубыми глазами увидела на лавочке двоих.
  
  Вторым было матово-блестящее ящероподобное существо с кожистыми крыльями. "Ящер" оживленно что-то рассказывал цыганке, активно жестикулируя когтистыми лапами. Цыганка смеялась. Хохоча, она запрокидывала голову, и становилась видна во всей красе длинная смуглая шея. Девочка залюбовалась. Вдруг цыганка повернула голову и посмотрела на неё. Глаза в глаза. Девочка попыталась отвести взгляд, но не смогла. Потом что-то заставило её подойти к лавочке и сесть. Крылатое существо к тому времени куда-то исчезло.
  
  - Ты тоже видела его? - резко спросила женщина.
  - Да...
  - Как тебя зовут?
  - Лера. А вас?
  - Не важно. Так вот, Лера, если ты видела его, значит... Ты давно умеешь смотреть?
  - Нет, не очень.
  - Точнее.
  - Два месяца.
  - Тебе нужно встретиться с черной королевой. Никто не умеет видеть, кроме тех, кого она позвала. Ищи её.
  - Но где?
  - Ты узнаешь. А теперь иди. Пора.
  
  
  7. Ящер
  
  Он лежал на песке, у самой реки, позволив воде лизать свои лапы. "Странная. Она видела меня. Но она не может быть частью нашего мира. Её глаза - глаза человека. Почему же зрячие?"
  
  Солнце опускалось. В дымчатом вечернем воздухе летали бабочки. Одна из них присела на ящера. Тот вздрогнул, и бабочка снова взлетела.
  
  
  8. Андрей
  
  Лера проснулась от стука в окно. За стеклом было усталое бледное лицо. Девочка поспешила открыть створку.
  
  - Ты позволишь мне войти?
  - Конечно, не сидеть же тебе там? Холодно, все-таки.
  - На твоем месте, я был бы менее гостеприимным и более подозрительным.
  
  Мужчина бесшумно спрыгнул в комнату.
  
  - Вообще-то я вампир.
  - Ух ты, - выдохнула Лера.
  - Я здесь только потому, что ты ищешь черную королеву. Я её посланник.
  - То есть кусать ты меня не будешь?
  - Я не для этого пришел. Кстати, давай познакомимся. Андрей.
  - Валерия, - сказала девочка голосом, который считала подходящим для светской дамы.
  
  Вампир серьезно поклонился.
  
  - А теперь посмотри в окно. Я думаю, ты сможешь увидеть это.
  
  Лера высунулась в открытое окно и глянула вниз. Сначала не было ничего, кроме кружка фонарного света. Потом - музыка. Проникающая в душу, полная величия и горечи. А еще чуть позже - фигура танцующей женщины.
  
  Сначала девочке показалось, что женщина одета в темное трико. Присмотревшись, она поняла, что это шерсть. Короткая шерсть, изукрашенная спиральными узорами обнаженной кожи. Женщина танцевала с закрытыми глазами. Скупые, отточенные жесты. Кивок, взмах рукой. Она была похожа на японский рисунок тушью. Лера тихо вздохнула.
  
  - Смогла. Молодец. Теперь...
  
  Не дожидаясь продолжения, Лера выбежала из комнаты, набросила куртку прямо на ночную рубашку и выскочила на улицу. Когда она добежала до фонаря, под ним уже никого не было.
  
  - Не все так просто, - сказал Андрей, возникнув у Леры за спиной. - Теперь ты должна суметь встретиться с ней. Не буду врать, что это легко осуществимо. Но учти, времени у тебя мало. Исчезающе мало.
  
  
  9. Родители
  
  - Можно я крещу нашу дочь? Мне кажется, что с ней происходит что-то не то. Я надеюсь, что это поможет защитить её.
  - Делай, что хочешь. Ты же знаешь, что я скептически отношусь ко всему этому...
  - Хорошо. Ты сам-то не чувствуешь, что она какая-то не такая?
  - Возможно...
  
  
  10. Василиск
  
  - Куда мы идем, Андрей?
  - Мы идем к василиску. Иногда он убивает взглядом. То есть даже не иногда, а чаще всего.
  - А зачем мы к нему идем?
  - Чтобы заглянуть ему в глаза. Если выдержишь - он подарит тебе подсказку.
  - А если не выдержу?
  - То вместо подсказки он подарит тебе смерть. Будешь статуей. Страшно?
  - Страшно.
  - Идем?
  - Конечно!
  
  Василиск лежал на поляне, прикрыв глаза. Лера подошла к нему, присела на корточки и погладила по чешуйчатой морде. И тогда он посмотрел на неё.
  
  Лера почувствовала, как что-то жжет её лицо, давит на зрачки, проникает куда-то глубоко-глубоко, где всегда темно и бродят стада мохнатых первобытных животных. Через несколько минут - а может, и через полчаса, Лера не могла определить - василиск снова закрыл глаза.
  
  - Пройди сквозь зеркало и перепрыгни через ручеек, - пророкотало существо. - И тогда ты увидишь королеву.
  
  
  11. Королева
  
  Это была особенная ночь. Лера поняла это, вдохнув воздух. Самый его запах был каким-то удивительным. Пахло весенним волшебством и опасностью. Лера прикоснулась к дереву - и под её пальцами кора заблестела разноцветными огоньками. Да, это была особенная ночь.
  
  Стараясь не пропустить ни ноты ночной музыки - теперь Лера слышала её почти все время - девочка пошла туда, куда вело её чутье. И за очередным поворотом она увидела то, чего меньше всего ожидала. Лера увидела себя.
  
  Доппельгангер. Лера смотрела во все глаза. Примета смерти. Сумасшедшая редкость. Сестра-близнец.
  
  Другая Лера, с грустной улыбкой на лице и оленьим испуганным взглядом, протягивала ей ладонь. Несмелым, не Лериным жестом.
  
  "Пройди сквозь зеркало," - поняла девочка. И пошла прямо на свою копию. Вторая Лера выставила вперед руки, пытаясь задержать первую. Не вышло. Первая Лера толкнула свою копию, и та, упав на асфальт, на её глазах рассыпалась в пыль.
  
  Теперь ручеек. Лера шла вперед, всматриваясь в тротуар. Так и есть - нарисованная мелом речка. Лера перепрыгнула её и - увидела королеву.
  
  Лера смотрела на лицо и никак не могла уловить его черты. Они как будто все время переливались.
  
  - Здравствуй, Лера.
  - Здравствуйте...
  - Что ты хочешь спросить у меня?
  
  Лера некоторое время молча наблюдала, как лицо принимает лисьи, затем кошачьи, затем птичьи очертания.
  
  - А как на самом деле?
  
  Королева подошла к ближайшему дому.
  
  - Видишь кирипичи? У них есть форма. Она все время одна. То есть, конечно, меняется, но очень медленно. Так вот. Я - не они.
  - Вы... звали меня?
  - Нет, Лера. Ты - пришла сама. Ты чувствовала этот мир, и ты смогла прикоснуться к нему.
  - Я думала, что... Ну, что вы звали меня, и я должна служить вам, - девочка избегала взгляда королевы. Внезапно он стал таким тяжелым.
  - Ты слишком мала. Слишком мало знаешь. Ты придумала себе этот мир, и он был для тебя таким, каким ты хотела видеть его. Ты готова посмотреть ночному миру в лицо?
  
  Королева протянула руку к молодой березке, которая росла неподалеку. На глазах Леры березка обуглилась и рассыпалась - рассыпалась так же, как только что та, другая Лера. Девочке стало неуютно. Она отвернулась.
  
  - Ты боишься ночи. Мне не нужна твоя рука. Уходи.
  
  И королева исчезла.
  
  Лера сидела на асфальте и тихо плакала.
  
  
  12. Крещение
  
  Лера мало что запомнила, еще меньше поняла. Давящий воздух, полный сводящих с ума запахов. Холодная вода. Прядь волос, её волос, плавающая в купели. Слова, слова, бесконечные вереницы механически повторяемых слов. Причудливо искаженные лица на картинах. И странная тишина - потому что музыка ночи куда-то исчезла. Лера вслушивалась, но уже ничего не могла услышать. Только переплетение слов мертвого языка.
  
  
  13. Звезды
  
  Лера вздрогнула, когда Андрей возник в окне.
  
  - Ты боишься меня?
  - Нет... Не знаю. Просто вдруг чего-то испугалась...
  - Лера, ты слышишь звезды?
  - Что?
  - Посмотри на звезды. Ты слышишь, как они поют?
  - Нет, - ответила Лера спустя минуту.
  - Значит, не успел. Ну что ж...
  
  Вампир бросил на Леру горький взгляд.
  
  - Подожди! - крикнула Лера. В пустоту.
  
  
  14. Монах
  
  - Демоны умеют обманывать. Ты сейчас находишься в большой опасности, но ты справишься, если будешь надеяться на бога.
  - Значит, все это - это было неправдой?
  - Да. Только у бога правда. Они хотели заполучить твою душу, и искушали тебя. Ты должна отказаться от этого, чтобы получить прощение.
  
  У него были такие проницательные глаза, у него был такой спокойный голос, что Лере казалось: этот человек знает её лучше, чем она сама.
  
  - Я запуталась... Совсем запуталась.
  
  
  15. Тишина
  
  Лера стояла посреди комнаты и кричала на сидящего на подоконнике со скучающим видом вампира.
  
  - Слышишь, я ненавижу тебя, я ненавижу всех вас! Вы сволочи, вы обещали мне живой мир, а оказалось, что все это пустышка, что все это просто приманка, крючок, чтобы ловить глупых девчонок. Я думала, что найду здесь свой дом, а вы просто хотели переломать и уничтожить меня. Я хочу, чтобы все это исчезло, слышишь!
  - Хорошо, - ответил вампир.
  
  И стало очень тихо.
  
  Кошка подошла к Лере, с тупой тоской глядящей на распахнутое окно, и потерлась о её ногу.
  - Машка?
  - Мяу, - сказала кошка.
  
  
  16. Смерть
  
  Лера лежала на полу и смотрела в потолок. Пустой мир, бесцветный мир, безмолвный мир. Мир, в котором не говорят животные, мир, в котором лица похожи на кирпичи, мир, в котором нет доппельгангеров и ящероподобных крылатых чудовищ. Мир, в котором бесконечный полдень. Угодный богу добродетельный мир.
  
  - Я хочу умереть, - сказала Лера потолку.
  - Ты практически уже, - ответил Андрей.
  
  Лера повернула голову и встретила знакомые глаза вампира.
  
  - Тысячу лет тебя не видел, девочка.
  - Меньше.
  - Относительно тебя. Относительно меня было как раз около тысячи. Время не везде течет прямо.
  - Я хотела бы вернуть все назад.
  - Так уже не будет. Ты потеряла жизнь, которую имела.
  - Да. Я не живу. Я существую. И то сомнительно.
  - Ты можешь родиться снова. Но сначала придется умереть.
  - Я согласна.
  - Что было, уже не повторится.
  - Да.
  - Сказок не будет.
  - Не важно. Позволь мне умереть.
  
  Вампир подошел к Лере, поднял её и прижал к себе. Лера ощутила холод неживого тела нечисти, прикосновение пальцев, откидывающих волосы. Потом обожгло шею - укус раскалывал все существо на части, высасывал жизнь...
  
  
  17. Начало
  
  Лера открыла глаза. Мир был цветным.
  
  
  
  
  
  
  
  КАЗНЬ
  
  
  
  Толпа. Кругом толпа. Я иду сквозь толпу, а мне кажется, что я опять в Крыму, что я забралась в воду по шею и бреду вдоль берега. Пытаюсь ловить взгляды - ничего не получается. Бесцветные глаза смотрят куда угодно, только не на меня. Пусть. Асфальт под ногами чуть заметно пружинит. Наверное, в прошлой жизни он был мохом в каком-нибудь хвойном лесу. Да нет, не был он никаким мохом. Это мне хочется в лес.
  
  Кто-то положил мне ладонь на плечо. Я оборачиваюсь, скорее по привычке - все ясно и так. Черный балахон высасывает тепло и свет из пыльного солнца. Обидно, что капюшон закрывает волосы. Интересно, какого они цвета у моего палача? Я рассматриваю лицо. Надо же, какое отстраненное.
  
  Палач берет меня под руку. У тебя пальцы совсем холодные. Наверное, солнце не может добраться до тебя сквозь балахон, поэтому ты все время мерзнешь. Только думаю. Говорить не стоит. С палачом вообще не стоит говорить. Мы заходим в какое-то здание - высокое, слишком высокое, машинально отмечаю я. Забираемся по винтовой лестнице - я впереди, он позади. Чтобы я не сбежала? Какая глупость. Куда мне бежать? И зачем?..
  
  ...Мы стоим на крыше. Отсюда видно почти весь город. Ветер путается в волосах и одежде. Странно, по краю крыши нет никаких ограждений. Плохо, думаю я. Кто-нибудь упадет. Обязательно упадет. Зацепится за ветер и не сможет затормозить. А ветер здесь сильный.
  
  Мне становится неуютно. Я прижимаюсь к палачу, доверчиво, по-детски, как будто к дереву с раскидистыми ветвями, под которыми можно спрятаться от дождя. Вот только дерево тебя защитит. А палачу все равно. Наверное.
  
  Ненавязчиво подталкивает к краю. Подожди. Это уже вслух. Поцелуй меня. Палач оценивающе на меня смотрит. Мне кажется, что он размышляет, положено мне последнее желание или нет.
  
  Все-таки положено. Мы целуемся, долго и вдумчиво. Торопиться некуда. Я чувствую привкус мяты. Интересно, как это выглядит со стороны? Влюбленные встретились на крыше. Мне немного смешно. Я отступаю на шаг и заглядываю палачу в глаза. Темные. А за ними глубина. Черная дыра, откуда ничто не возвращается. И нет там ни сожаления, ни интереса... Мне хочется что-нибудь сказать ему. Но что? Я вижу его впервые. Он меня - тоже. Следующего раза не будет. И мы оба это знаем. Я смотрю палачу в глаза и просто улыбаюсь.
  
  Иду к краю. Он следует за мной. Интересно, как ему удается ходить так тихо? Поворачиваюсь. Впереди - палач. Позади - много метров полета. Шах и мат. Черные начинают и выигрывают. Я смотю на него и говорю: да. Палач поднимает руку и мягко нажимает мне на плечо. Шаг назад. Пустота. Мне всегда хотелось научиться летать...
  
  Я лечу нереально медленно. Лечу и смотрю на крышу. Вижу, как палач наблюдает за мной какое-то время, потом отходит. Надо же, как долго я лечу. Наверное, уже несколько минут. Странно, неужели здание такое высокое? Я знаю, что если повернуть голову, можно увидеть приближающуюся землю. Только совсем не хочется. Когда-то мне рассказывали, что если упасть с большой высоты, разрывается сердце. Я все лечу и лечу, а оно почему-то не рвется... Теперь гораздо быстрее. Ветер несется вверх. Возьми меня с собой? Не слышит.
  
  И опять медленнее... Может быть, все-таки услышал? Я чувствую, как становлюсь легче. Воздух осторожно кладет меня на асфальт. Я лежу на земле и смотрю в небо. Надо же, какое оно большое и голубое... Людей вокруг нет. Ни одного. Наверное, все они разбежались по делам. Небо совсем близко. Просто лежать раскинув руки и смотреть в небо. Только моего Наполеона нет рядом.
  
  Я поднимаюсь. На асфальте остается несколько длинных белых перьев. Мне нужно на крышу. Мне нужно обратно на крышу. Почти бегу по лестнице. Уже близко. Свет. Ветер.
  
  ...Какой-то человек лежит на крыше. Просто лежит раскинув руки. Джинсы, клетчатая рубаха. Кто ты? Зачем ты здесь? Скомканный черный балахон рядом. Так это ты... Несколько неуверенных шагов. А у моего палача, оказывается, волосы длинные и совершенно седые. Эй? Сажусь рядом с ним. Просто лежит и смотрит вверх. Почему у тебя такие голубые глаза? Почему у тебя глаза новорожденного, полные неба? Поднесла ладонь к лицу. Нет, не дыхание. Только ветер. Прости меня. Я не хотела. Правда. ...Глаза продолжают пить небо. Слишком живые, неуместно живые глаза.
  
  Я поднимаю балахон. Мне кажется, или он действительно изменился? Надеваю. Как странно, что он впору. Волосы прячутся от мира в космически-черной ткани. Я спускаюсь по лестнице. Почему-то я уверена, что палач за моей спиной медленно тает. Спускаюсь, и не слышу своих шагов. Мне вдруг становится страшно интересно, какие у меня глаза. Я выхожу на улицу и чувствую, что холод, живущий в балахоне, проснулся и уже пробирается через кожу.
  
  Я точно знаю, куда идти.
  
  
  
  ОТКРЫВАЮЩАЯ ВРАТА
  
  
  
  - Лев, - сказал Шаур, - Ты должен привести Ариадну.
  
  Лев устало посмотрел в глубоко запавшие глаза магистра и вздохнул.
  
  - Обрати внимание, пожалуйста, какой глагол я использую. Я не говорю, что тебе следовало бы привести Ариадну. Я не говорю, что ты мог бы привести Ариадну. Я говорю, что ты именно должен привести Ариадну. Надеюсь, теперь ты уяснил смысл моих слов?
  - Мастер, вы прекрасно знаете, что это невозможно.
  - Невозможно?
  - Хорошо, неразумно.
  - Левушка, - ласково сказал магистр. Обычный человек от такого тона бледнел, впадал в легкий ступор и начисто терял собственную волю, ежели она к тому моменту еще была. - Левушка, меня абсолютно не интересует, возможно это или нет, разумно это или нет. Меня интересует Ариадна. Ты меня хорошо понял, сокровище?
  
  Лев был привыкший, да и бледнеть ему было уже некуда. Поэтому он решил потрепыхаться еще немного.
  
  - Вам не кажется, что в таком состоянии Ариадна все равно бесполезна?
  - Лев, ты исчерпал свой лимит самостоятельности, - отрезал Шаур. - Будем считать, что ты согласился. Аудиенция окончена.
  
  Лев развернулся, четким шагом прошествовал к выходу и демонстративно хлопнул дверью. Магистр тихо, по-стариковски ехидно хихикнул и прикрыл глаза. Если уж удалось всучить дело Льву, то можно было быть уверенным, что оно будет доведено до конца. Даже неразумное. Даже невозможное.
  
  ***
  
  Лев неторопливо шел по бульвару. Трость негромко постукивала по асфальту, и Лев вдруг подумал, что должен выглядеть потрясающим анахронизмом в современной Москве. Ну ладно еще сюртук, но трость и белые перчатки делали Льва великолепным примером того, что называется вопиющим нарушением маскарада. Лев прекрасно сознавал, что непростительно заметен, но поделать с собой ничего не мог. Привычка, как говорится, вторая натура, а используемые окружающими стили одежды вызывали у болезненно чувствительного к цвету и форме Льва в лучшем случае легкое недоумение. Лев был неизлечимым ретроградом, хотя магистр, например, был склонен называть это скорее пижонством. "Интересно, - подумал Лев, - кем я кажусь окружающим? Масоном? Актером? Выжившим из ума потомком одной из аристократических фамилий?"
  
  Дом, где жила Ариадна, был уже совсем рядом. Льву показалось, что окна смотрят на него с затаенной угрозой. "Да нет, - спохватился Лев, - это просто я не хочу туда идти, поэтому и дом кажется мне недобрым. Дурацкая затея, совершенно дурацкая, при всем моем уважении к мастеру Шауру."
  
  Лев огляделся. С одной из лавочек вид на дом Ариадны должен был быть практически идеальным. Однако на краю лавочки примостилась девушка лет двадцати с весьма внушительным фолиантом на коленях. Лев подумал, не убрать ли сидящую на облюбованной им лавке особу, но затем решил, что использование своих возможностей ради такой мелочи было бы несколько некорректным. Поэтому он просто подошел и, придав своему голосу те обворожительные интонации, которые всегда использовал в разговоре с юными дочерьми человеческими (хотя ситуация, в которой ему приходилось с ними разговаривать, была чаще всего несколько иной), произнес:
  
  - Мадмуазель, вы не будете рассержены на меня, если я позволю себе нарушить ваше уединение?
  
  Девушка подняла глаза и удивленно посмотрела на Льва.
  
  - Помилуйте сударь, ваше присутствие доставит мне огромное удовольствие, - ответила она, сориентировавшись в ситуации.
  
  Лев отметил, что на это ей потребовалось совсем немного времени. "Сообразительная девочка," - подумал он.
  
  - Благодарю вас, вы очень любезны, - Лев значительно улыбнулся одними уголками губ и сел. - Позволите ли вы мне поинтересоваться, что за книгу вы читали?
  - "Жизнь растений", Кернер, - ответила девушка тоном прилежной ученицы выпускного класса женской гимназии.
  
  Лев оценил дату написания и мысленно чертыхнулся. "Ничего себе девочка с книжкой! Конец девятнадцатого или самое начало двадцатого века, если я ничего не путаю..."
  
  - Там великолепные гравюры, - девушка как будто извинялась. - Сейчас так уже не делают.
  - Да, искусство иллюстрирования книг кануло в Лету, - согласился Лев. - Я не ошибусь, если предположу, что вы биолог?
  - Всего понемногу, - ответила она, глядя как-то слишком прямо Льву в глаза.
  
  "Нервничает, - подумал Лев. - Что-то я не то задел. Или наоборот - то. Интересненько..."
  
  - Простите, я не представился. Меня зовут Лев.
  - Майя.
  - Рад знакомству со столь благовоспитанной особой.
  - Взаимно, - Майя улыбнулась той улыбкой, которую Лев особенно любил - она получается, если девушка сдерживается изо всех сил, а радость все равно так и лезет наружу.
  - Скажите, вам никогда не приходило в голову, что есть какая-то трагическая неправильность в невозможности сразу, без слов, на уровне почти животного чутья находить родственных по духу существ?
  - Да, я понимаю вас, - сказала Майя, глядя куда-то вдаль. - Раньше я часто представляла себе, как на скамейку, где я сижу, опускается какой-нибудь удивительный человек и говорит мне: "Привет, Майя, я не слишком задержался?" А я улыбаюсь и отвечаю: "Да нет, ты как раз вовремя. Идем пить чай." И после этого обязательно должен быть чай - цветочный, с белыми лепестками роз. И долгие разговоры о чудесах, и немного волшебства - в качестве необходимой приправы к беседе...
  - А раньше, - тихо спросил Лев, - еще раньше? Вы ведь искали людей, наверняка искали. А находили лишь маски, маски, маски - "а за ними, чтоб им пусто, не единого лица". Верно?
  - Да, - вздохнула Майя. - Вы умеете читать людей. А еще вы читаете Сашу Черного. Много и со вкусом. Правильно?
  - Правильно, - удовлетворенно улыбнулся Лев. - Вы тоже умеете читать.
  - Когда-то я надеялась, что однажды придет человек, который умеет читать не книги, не людей, а целый мир. И научит меня читать мир. Но никто так и не пришел. И я стала учиться у трав. Понимаете?
  - Понимаю, - сказал Лев. - Но вам все равно чего-то не хватает. Потому что трава не человек, и ни одна трава не расскажет столько, сколько человек. И... не сотворит таких чудес. Правда, юная кудесница?
  - Вы меня раскрыли, - засмеялась Майя.
  
  Лев взглянул на дом Ариадны. "Вот они, заветные окна на третьем этаже. Занавешены, как всегда. Интересно, когда она в последний раз видела небо?"
  
  - Знаете, зачем я сюда пришел?
  - Нет, - ответила Майя.
  
  Лев подумал, что таким голосом надо было бы отвечать на вопрос "Знаешь, какой подарок я тебе принес?"
  
  - Я пришел сюда убить человека.
  
  Майя вздрогнула.
  
  - Нет, не вас. У вас будет долгая, хотя и не слишком счастливая жизнь. Мечтатели вообще не особенно любимы счастьем. Но это и не нужно. Потому что счастливые никогда не пишут хороших стихов, и вы это знаете не хуже меня. А теперь мне пора. Прощайте.
  
  Лев поднялся и зашагал к дому Ариадны. Взгляд оставшейся на скамейке девушки давил ему в спину. "А ведь она на меня надеялась, - подумал Лев. - Решила, что я и есть её мечта, которая будет пить с ней чай и рассказывать обо всем на свете. Ну что, что я мог сделать для тебя, ребенок?! Разве только покусать..."
  
  Лев взялся за дверную ручку и немного помедлил. "Спокойно, Лев, - пробормотал он. - Спокойно. Ты уже согласился на все, причем очень-очень давно. И на это тоже".
  
  Лев открыл дверь и вошел в подъезд. Внутри было темно. Почему-то лампочки в этом доме долго не жили - Лев заподозрил бы, что их бьет сама Ариадна, если бы не был уверен, что она не выходит из квартиры. С лестницы свисали длинные усы не то пыли, не то паутины. Лев подавил проснувшуюся было брезгливость и стал подниматься. С каждой ступенькой воздух все больше мешал идти - казалось, что он пропитан тоской и жаждой покоя. Лев подумал, что во всех домах, где живут безумцы, воздух примерно одинаков. Перед дверью Ариадны Лев снова остановился. Он представил себе, как там, внутри Ариадна слушает его шаги. Она ведь наверняка услышала его еще на бульваре. А потом ловила, ловила, ловила звук каждого шага, чтобы задушить, убить этот звук в своей голове...
  
  Лев толкнул дверь. Она открылась с легким скрипом - Ариадна никогда не запиралась. От кого? Ни один вор не смог бы заставить себя переступить порог её квартиры - настолько сильным был дух тоски в её жилье. Лев был не вор. Лев был много хуже. А еще Лев был сильнее. И поэтому вошел.
  
  - Привет, Ариадна, я не слишком задержался? - крикнул Лев, стараясь придать своему голосу оптимистические нотки.
  - Нет, не слишком, о мой возлюбленный кровопийца, хотя ты мог бы и не кружить по дороге голову встречным девушкам. В конце концов, я ревную. И чая, между прочим, у меня все равно нет. Есть кофе, но он холодный.
  - Девушка была всего одна! - возмущенно сказал Лев, входя в комнату. - И скажи мне на милость, когда я наконец отучу тебя пить холодный кофе?
  
  Ариадна сидела в кресле-качалке, забравшись туда с ногами, и вертела в руках какую-то проволочную конструкцию. Хрупкое, высушенное тельце было закутано в цветастую цыганскую шаль. Длинные черные волосы были возмутительно растрепаны. На взгляд Льва, относиться столь наплевательски к такой роскоши было натуральным святотатством. Большие черные глаза нехорошо горели. Лев усилием воли подавил воспоминание о тех временах, когда эти глаза были совсем другими. Ариадне на вид можно было дать лет тридцать-сорок.
  
  - Зачем ты пришел ко мне, дегустатор рода человеческого? - негромко спросила Ариадна.
  - Ариадна...
  - Да?
  - Когда ты в последний раз видела небо?
  - Не помню, - ответила Ариадна спустя минуту.
  - Вот и я не смог вспомнить.
  
  Ариадна прикрыла глаза и нараспев продекламировала:
  
  - Отнятое у неба, тело отдается трауру, и тот гладит его белым цветом.
  
  Лев вздохнул и подошел к занавешенному окну.
  
  - Ты же не можешь вечно так жить?
  - Я могу многое, зубастый друг мой, очень многое. Даже такая, даже сейчас...
  - Перестань, Ариадна!
  
  Некоторое время они молчали.
  
  - Ты нужна. Ты знаешь, без тебя невозможен Её приход.
  - Нет незаменимых людей.
  - На поиски другой такой уйдут годы, возможно даже столетия. А открывающая врата нужна сейчас.
  - Лев, я не могу... Птица, - голос Ариадны понизился. - Птица не должна видеть неба, птица не должна видеть света... Она почует даже сквозь кожу, даже сквозь плоть... - Ариадна вскочила с кресла. - Она проснется и будет рваться наружу, она будет рвать меня когтями, рвать клювом, пока не убьет меня и не выберется на свободу...
  
  Ариадна задрожала. Лев поспешно подошел к ней и схватил за плечи. Женщина тряслась со все возрастающей силой. Через несколько секунд она выпучила глаза, запрокинула голову и по-птичьи заверещала. Лев, как во сне, смотрел на ниточку слюны, ползущую по подбородку Ариадны. Её приступы давно уже не были для него новостью, но привыкнуть к этому было невозможно. Наконец Ариадна затихла. Лев опустил её в кресло.
  
  - Сердце, - прошептала женщина. - Как же болит сердце...
  
  Лев молча подошел к столу, нашел пузырек с пометкой "нитроглицерин", извлек таблетку и скормил Ариадне, дав запить холодным кофе. Ариадна кивнула и несколько минут молча смотрела в противоположную стену. Лев терпеливо ждал, пока она снова заговорит.
  
  - Однажды ты придешь в этот дом, - сказала Ариадна, - и ты увидешь на полу мою перчатку, но меня в ней уже не будет.
  - Помнишь, Ариадна, когда-то давно у тебя была мечта? Ты хотела встретить Её. И ради этого ты была готова умереть.
  - Давно, - эхом отозвалась Ариадна. - Это было очень-очень давно.
  - Да. Но ты тоже дала согласие. На все. И даже на это.
  - Я изменилась.
  - Нет. Ты осталась собой, Ариадной.
  - Ты не понимаешь. У меня больше нет силы. Птица отнимает все силы. Каждый из нас несет в груди свою смерть, огромную черную птицу. Но обычно она спит. А моя птица не спит. Она ждет, ждет возможости выбраться наружу. Вся сила, которая была у меня, уходит на то, чтобы держать её в клетке.
  - Знаешь, солнце мое, у тебя есть только два пути. Ты можешь посвятить остаток своей жизни тому, чтобы киснуть в темноте наедине со своей смертью. А можешь поставить на карту все ради возможности встретить свою мечту. Более того, у меня тоже есть мечта. И она совпадает с твоей. Поэтому сейчас я сяду у тебя на пороге и буду сидеть там до тех пор, пока ты не встанешь и не скажешь мне: "Лев, я согласна".
  
  ***
  
  Было три часа ночи. Два темных силуэта вышли на бульвар. Если бы кто-то подошел к ним близко-близко, он мог бы услышать, как один силуэт говорит другому: "Нам идти совсем недалеко. Ты продержишься. Обещаю".
  
  ***
  
  В кругу стояли все. Многих Лев видел впервые. Он давно подозревал, что Орден на самом деле гораздо многочисленнее, чем ему дают видеть, а сегодня наконец убедился в справедливости своих подозрений. Двое немеденно отделились от общей массы, подошли к Ариадне и мягко, но настойчиво повели её в центр круга. Лев нашел взглядом Шаура и приблизился к нему.
  
  - Ты молодец, - сказал Шаур удовлетворенно. - Я знал, что всегда могу на тебя рассчитывать. Заклинание помнишь?
  - Обижаете, мастер, - улыбнулся Лев.
  - Вот и славненько.
  
  Ариадна заняла свое место. Люди в кругу взялись за руки и запели. В какой-то момент женщине начало казаться, что мелодия материализовывается и оплетает её чем-то вроде паутины.
  
  Лев зачарованно смотрел на Ариадну. Вокруг её раскинутых рук воздух как будто заколыхался и стал твердеть. Через несколько минут перед Ариадной висело, чуть дрожа, овальное черное зеркало, в котором отражалось звездное небо.
  
  - Небо, - сквозь оглушающее пение услышал Лев шепот Ариадны, - Небо, птица.
  
  Лев смотрел на Ариадну и видел, как её начинает трясти мелкая дрожь.
  
  Прохладным черным ветром пахнуло из зеркала.
  
  Лев видел, что Ариадна с трудом держится на ногах.
  
  Ветер потянулся щупальцами во все стороны сразу, ища то, что понадобится ему для чуда.
  
  Лев видел, как Ариадна опустилась на одно колено.
  
  Ветер принес стебли травы, и трава стала жилами. Ветер принес камни, и камни стали костями. Ветер принес глину, и глина стала плотью. Ветер принес шерсть бродячих собак, и шерсть стала волнистыми черными волосами. Ветер принес осколки упавших звезд, и звезды стали глазами.
  
  Люди видели, как происходит чудо рождения. Люди видели, как дух обрастает телом. Люди видели приход Королевы.
  
  Лев видел, как Ариадна упала.
  
  Люди опустились в поклоне. Лев подбежал к Ариадне и рухнул на колени.
  
  Лев слышал, как трещит разрываемая когтями плоть. Лев видел, как острый клюв разрывает непрочную ткань одежды.
  
  Птица выбралась на свободу и стряхнула капли крови с блестящих перьев. Птица щелкнула клювом и посмотрела Льву в глаза. Потом птица улетела. А Лев уже ничего не видел.
  
  А еще чуть позже Лев почувствовал прикосновение к своему плечу. Он обернулся и увидел Королеву.
  
  - Здравствуй, - сказал Лев.
  - Здравствуй, - ответила Королева.
  - Ты всегда приходишь по чужим жизням?
  - Да.
  - Что скажешь обо всем этом?
  - Она теперь свободна.
  - Нет, она умерла.
  - Умерла оболочка.
  - Я имел глупость любить именно оболочку.
  - Это твое право - делать глупости.
  - Тогда мое право - вернуть тебе твой первый подарок.
  - Ты вырос, мальчик, - сказала Королева и поцеловала Льва.
  
  У неё были такие же холодные губы, как и у него самого.
  
  - Льдышка, - сказал Лев и упал.
  
  Медленно-медленно тень поползла по земле от его тела - тела невообразимо старого человека.
  
  
  
  
  
  
  
  ИСПОВЕДЬ БАБОЧКИ
  
  
  
  Она являлась мне в те безумные южные ножи - южные именно своей адской жарой, которая выгоняла меня из-под простынь и приводила на кухню, где я часами сидел, скрючившись на старой табуретке, и наблюдал, как неестественный, но томительно яркий свет фонаря покрывает все сюрреалистическими цветами своей палитры, превращающей забытую деревянную доску, чуть маслянистую от колбасы, в зеркало сказочной принцессы, а белых, полупрозрачных тараканов - в робких мотыльков.
  
  У нас всегда жили тараканы. И они всегда были белыми. Наверное, это была какая-то особая секта тараканов - они никогда не выходили из своего гнезда днем, только вот так по ночам выстраивались на стенах кухни, чтобы поклоняться своему непостижимому электическому богу.
  
  Я сидел на табуретке и всеми силами старался не шевельнуться, потому что в таком случае она заскрипела бы - как скрипит любая старая мебель, и это чем-то напоминает последнюю песнь умирающего лебедя - этот звук почему-то мог прогнать тараканов и сорвать им церемонию. Меня они не боялись. Боялись звука.
  
  А потом я сидел неподвижно еще и потому, что сзади сидела она, и я чувствовал это так же болезненно явственно, как серебряную цепочку на своей шее, которая в последние дни стала жечь мне кожу, но я все равно не снимал её, потому что краем сознания продолжал чего-то бояться и на что-то надеяться, а ей было все равно.
  
  Я сидел неподвижно и чувствовал спиной, как она изучает соломенные перья у меня на голове, худые локти, мятую клетчатую рубаху. Я сидел неподвижно и был бесконечно рад, потому что когда я сидел вот так, она не могла обнаружить девичьи контуры моего тела, хотя - я уверен - она уже тогда знала обо вне все, и даже немного больше.
  
  И почему-то я был уверен, что на ней длинное, металлически поблескивающее платье всех цветов ночи - черного, синего, сиреневого. И был уверен, что оттуда рассчетливо высунута стройная, серебристо-серая ножка, которую я, конечно же, не мог увидеть, но о которой знал, и она знала, что я знаю. А еще она сидела на табуретке, но табуретка не издавала ни единого скрипа, она умела сидеть на старых табуретках и не шевелилась до тех пор, пока не уходил последний таракан. И раз за разом я ждал, что тогда она встанет и приблизится ко мне - возможно, я даже увижу её. Но она исчезала.
  
  Она исчезала, пока однажды я не сказал ей, что хочу увидеть воочию, как она движется, как лежат её волосы, какого цвета её глаза. Я сказал, что мне надоело только знать о ней.
  
  И тогда табуретка за моей спиной скрипнула.
  
  Она встала чуть сбоку от окна, так что фонарь заливал ей светом лицо, и смотрела на меня внимательными, жесткими, огненными глазами, за которые её почему-то хотелась назвать странствующей аристократкой. Она была фантастически красива той красотой, которая иногда встречается в молодых цыганках. А глаза... Глаза были темно-фиолетовыми. И тогда я назвал её Фиалковой Леди. Она улыбнулась мне углами губ.
  
  Я читал тогда стихи, все, какие мог припомнить. Я не мог поверить потом, чтобы столько рифмованного слова можно было прочесть всего лишь за одну летнюю ночь. Я читал стихи, потому что передо мной стояла совершенная женщина, а я не смел даже спросить, как зовут её на самом деле. Я читал стихи, потому что мне было больше нечего подарить ей глубокой ночью, которую мы проводили среди немытой посуды и старой мебели, глядя друг другу в глаза.
  
  - Этого мало, - сказала Фиалковая Леди. - Ты не читаешь мне ничего своего.
  - Я не могу. Мне стыдно всего, что я написал.
  - Ты всего лишь недостаточно пьян.
  
  И она медленно, так чтобы я мог рассмотреть её движение со всеми мельчайшими подробностями - и, разумеется, я так и сделал - подняла руку и вцепилась зубами себе в запястье. Я увидел острые клыки под блестящими сиреневыми губами, но мне было все равно.
  
  - Пей, - приказала она.
  
  Я встал. Я подошел к ней, и припал к её руке, как припадают к роднику после блужданий по вечно темному лесу, куда не проникает ни капли света, потому что весь свет пожирают древние деревья, скусывая его прямо с неба. Я пил её кровь, и кровь ночью была такого же цвета, как её глаза. Я пил её кровь, и стал безумен, и говорил ей о химерах, которые живут на чердаках оставленных хозяевами домов и никогда не выходят оттуда. Я говорил ей, как они наполняют дом дыханием своего одиночества, и потому туда становится невозможно войти без страха. Я говорил ей о незаметных, серых, но сказочно мудрых птицах, которые знают ответ на любой вопрос, но ни с кем не говорят, потому что страшатся убить своей истиной. Я говорил ей о ночных бабочках, которые всегда садятся на лица погибших детей и откладывают яйца им в глаза. Я говорил ей о гусеницах, которые прогрызают землю и выбираются наружу, а потом летят прямо к луне, чтобы мертвые дети могли увидеть небо своими крылатыми глазами. Я говорил ей, а она улыбалась мне, и это длилось почти бесконечно долго - пока я не проснулся на холодном кухонном полу, усталый, больной, но впервые в жизни по-настоящему счастливый.
  
  Если бы потом кто-то спросил меня, я мог бы честно ответить, что целовать после этого руки какой-то другой женщине, пусть даже из пустой вежливости, кощунственно.
  
  Она приходила каждую ночь, и каждую ночь я ждал её, сидя на своей старой, скрипучей, разочаровавшейся в жизни табуретке. Я не мог бы сказать, сколько ей было лет - иногда она вдруг казалась мне совсем еще подростком, а иногда превращалась в усталую зрелую женщину.
  
  Однажды она положила руки мне на плечи и впилась в меня острыми, ледяными ногтями. Я слышал её дыхание у себя за спиной и не смел дышать сам. Я чувствовал, как трещит лопающаяся ткань и как легкая рубаха становится тяжелой и влажной.
  
  - Тебе больно? - спросила она.
  - Да, Фиалковая Леди.
  - Тогда кричи, иначе я буду думать, что тебе недостаточно больно.
  
  И она сжала пальцы еще сильнее.
  
  Я кричал. Боль была белым огнем, в котором умирало что-то от меня и рождалось что-то от вечности. Боль была знаком, что я еще жив и что моя госпожа не снится мне в моих сумасшедших снах разочарованной молодости. Боль была жаждой изменять и изменяться. Я смеялся сквозь кашель и крик и знал, что она тоже улыбается, хотя я и не видел её лица.
  
  - У тебя плохая кровь, - сказала она.
  
  И она стала часто приходить ко мне с серебристыми иглами. Я протягивал ей руки, и она втыкала иглы там, где текли ручейки моих вен. Я представлял себе, как мельчайшие, не видные глазу частицы срываются с концов игл и текут вместе с моей кровью в сердце, где собираются вместе, чтобы стать лезвием, которое однажды убьет меня. Я сходил с ума, когда её длинные пальцы касались моей кожи и дышал её запахом - запахом дождевого леса, я знал это совершенно точно, хотя никогда в жизни не был в дождевых лесах.
  
  - Твоей крови не хватает оттенков речной воды, - говорила Фиалковая Леди. - Она ржавая. Я хочу, чтобы ржавь ушла из тебя. Твое лицо будет прекрасным. На бледной коже всегда очень выразительно выглядят глаза. А твои глаза красивы даже сейчас.
  
  И она вынимала иглы, я переворачивал руки, и ржавчина тонкими струйками убегала из меня на грязный кухонный пол. Я был счастлив становиться тем, что нравится ей. Я был уже слишком взросл, чтобы она могла вылепить меня, как вторую Галатею, но в её власти было подарить мне свои цвета.
  
  А утром я просыпался на кухне, в луже крови, и с ненавистью тер пол, дрожа от ужаса, что может остаться хоть одно пятнышко, и тогда кто-нибудь узнает о моей госпоже и отнимет её у меня.
  
  Та последняя ночь была особенно душной. Я не мог вдыхать липнущий к горлу воздух, а она сидела на подоконнике и улыбалась, ей было забавно смотреть на меня, потому что сама-то она давно уже не зависела от таких мелочей.
  
  А потом я лежал на кровати, я даже не помню, как очутился там, и рвал на себе рубаху, и рвал плоть на груди, как рубаху, и просил, умолял - сам не слишком хорошо понимая, о чем.
  
  Я вспоминаю, как она зачерпнула мое сердце, будто родниковую воду, и держала в ладонях, а оно чуть заметно дрожало там, и я вдруг услышал, что её волосы тихо, по-змеиному шипят - или это только казалось моему больному сознанию. Я смотрел на неё, и фиолетовые глаза нежно сжигали меня, и я продолжал, уже шепотом, просить её принять в дар мою жизнь.
  
  Она согласилась.
  
  Она выпила мое сердце, и я почувствовал, как темно-синяя кровь течет по её телу, выплескиваясь через глаза, выплескиваясь через пальцы. Я чувствовал это, потому что и моя кровь была там.
  
  - Ты станешь моим посланием, - сказала она. - Ты станешь моей благой вестью.
  
  Она перевернула меня легко, как ребенка, и простыни быстро намокли от вытекающей из развороченного тела крови, я лежал в целом черном озере, пока она писала кистью - уж не знаю, откуда у неё взялась кисть - на моей спине.
  
  В предрассветный час я был весь покрыт письменами. Я встал, чуть пошатываясь, и вышел на улицу. Я брел по городу, а вокруг меня собирались люди, собирались нереально быстро, как если бы я был огромным пылающим факелом. Вероятно, они кричали что-то, но я уже не слышал. Я срывал с себя лоскуты кожи и швырял в толпу, как будто листовки, а когда кожи на мне совсем не осталось, я оттолкнулся от мостовой.
  
  А потом было только светлеющее небо и чувство полета.
  
  
  
  
  
  
  
  ЗОВ
  
  
  
  В моей комнате темно. Это потому что темно на улице - я не зажигаю свет. Дома сквозняк. Ветер шевелит занавеску, и кажется, что за ней кто-то стоит. На самом деле, конечно, никого нет. Фонарь за окном - как маленькая городская луна. Настоящую луну мне не видно. Жаль.
  
  Если некоторое время слушать музыку громко, а потом резко выключить, становится очень тихо. Как будто все ждет чего-то. Сейчас вот так же тихо. Значит, и я чего-то жду.
  
  Я и вправду жду. Лежу на животе поперек дивана и вожу пальцами по полу. Рядом с краем дивана есть полоска пыли, по которой можно выводить слова. Я пишу: привет. Потом еще раз. Привет, привет, привет...
  
  Мы с телефоном вздрагиваем одновременно. Только я тихо, а он при этом звякает. Я подхожу к телефону и сажусь рядом с ним. Занавеска колышется, дотрагиваясь до моей руки. Струйка холодного воздуха забирается в волосы. Телефон напевает. Я знаю, что он будет петь, пока я не сниму трубку.
  
  Телефон настойчиво звенит. Я все-таки поднимаю трубку. Она немного молчит, а потом отвечает:
  
  - Привет.
  
  Я знаю этот голос. А голос знает, что я его знаю.
  
  - Ты скучала?
  - Иногда.
  - А я сегодня наблюдал, как ты возвращаешься из школы. Как зовут ту блондиночку, которая шла с тобой?
  - Марта.
  
  Я никогда его не видела. Ни разу.
  
  - Она такая бледная, что могла бы быть одной из нас.
  
  Он смеется так, как будто хочет сделать вид, что ему весело. Я не верю.
  
  - Она обычная.
  - Я знаю.
  
  Мы молчим про Марту. Марта действительно обычная, просто больная. Она никогда не говорила, что это за болезнь, но мне кажется, что это серьзно. Утром, когда Матра приходит в школу, она подкрадывается ко мне сзади и шепчет на ухо: "Сегодня я опять живая". И смеется. Марта смеется совсем так же, как он.
  
  - Тебе идет серый цвет.
  
  На мне серый свитер. Наверное, он видит меня. Или просто угадывает.
  
  - Расскажи мне что-нибудь.
  - Я очень давно не видел солнце. Я уже начал забывать, какое оно. Иногда мне кажется, что его никогда и не было. Оно ведь есть, правда?
  - Правда.
  - Это хорошо.
  - Почему ты мне не показываешься?
  - Подожди. Уже скоро.
  
  Мы молчим про время. Я не помню, когда он позвонил в первый раз. Наверное, давно. Странная лав-стори. Я не понимаю, кто мы друг для друга.
  
  - Отойди от окна, тебе холодно.
  - Сейчас.
  
  Я замечаю, что замерзла. Это сквозняк. Я беру телефон и перебираюсь на диван. Плед лежит в углу большим мохнатым комком. Я расправляю плед и заворачиваюсь в колючую ткань. Наверное, он все-таки меня видит.
  
  - Вижу, но не совсем так, как ты думаешь.
  - Ты умеешь читать мысли?
  - Немного.
  
  Мне становится неуютно.
  
  - Ты боишься меня?
  - Не знаю...
  - Не бойся. Страх не имеет смысла.
  - Ты опасный.
  - Да.
  
  Это нечестно, что он меня видит, а я его - нет. Мне становится интересно, какое у него сейчас выражение лица.
  
  - Обычное. И немного улыбки. Совсем немного.
  - Почему?
  - Так лучше.
  - Ты не хочешь, чтобы их было видно?
  - Да. Это уже привычка.
  
  Мы молчим про его клыки. Я думаю, что это не слишком удобно. Особенно то, что нельзя широко улыбаться.
  
  - Ты голодный?
  - Очень.
  
  Мы молчим про голод. Если он не будет пить, то погибнет. А если будет - то погибнет кто-нибудь другой.
  
  - Не обязательно. Хотя сначала так и бывает.
  - Тебе нравится убивать?
  - Нет.
  
  Мы молчим про смерть. Мне интересно, как это - умереть и продолжать жить.
  
  - Хочешь узнать, как это?
  - Не хочу.
  - Врешь.
  - Вру.
  - А зачем?
  - Страшно.
  - Значит, все-таки боишься...
  - Значит, боюсь.
  
  Мы молчим про страх. Наверное, Марте тоже страшно.
  
  - Я мог бы спасти её. Но нужно её согласие. А она никогда его не даст.
  - Почему?
  - Марта не будет жить за чужой счет.
  - Откуда ты знаешь?
  
  Он не отвечает. А потом говорит:
  
  - А мне интересно, какая ты на вкус.
  
  У меня мерзнут руки. Пальцы совсем онемели.
  
  - Знаешь, я могу позвать тебя в любой день. Например, сегодня.
  
  Я пытаюсь отогреть пальцы, а они замерзают еще больше.
  
  - Я позову тебя, ты выйдешь из дома и пойдешь на звук моего голоса, чтобы больше никогда не вернуться.
  - А потом?
  - А потом ты меня увидишь.
  
  Он смеется. Смеху я опять не верю.
  
  - Почему ты до сих пор меня не позвал?
  - Я жду, пока ты сама этого захочешь.
  
  Мы молчим про зов. Я заглядываю внутрь себя. И нахожу там то, чего совсем не должно быть. Я знаю, что он тоже знает.
  
  - Почему-то мне кажется, что я уже дождался.
  - Я не хочу убивать.
  - Это не имеет значение. И ты это уже поняла.
  
  Марта, помоги мне.
  
  - Кого ты хочешь обмануть?
  
  Марта.
  
  - Неужели себя?
  
  Марта.
  
  - Я скажу тебе очень простую вещь: ты свободна быть собой и идти своим путем.
  
  Марта.
  
  - Ты свободна.
  
  Да.
  
  - У тебя пятнадцать минут. Попрощайся со своим домом.
  
  Гудки. Я вешаю трубку.
  
  Мне кажется, что все это происходит во сне. На полу валяется черный маркер. Я поднимаю его и пишу прямо по светлым обоям в цветочек: Марта, прости.
  
  Прохожу по квартире, заглядывая во все углы. Как странно, здесь нет ничего, что мне было бы жаль оставить. Совсем ничего.
  
  Так тихо. Это значит, что я чего-то жду.
  
  Я и вправду жду.
  
  А потом он запел.
  
  
  
  ЛЕТО КАННИБАЛА
  
  
  
  Сцена первая
  
  Я лежу в солнечном пятне в глубине парка - почти весь, только голова в тени. Головой я касаюсь корней дерева. В этот момент мы с деревом настолько близки, что я начинаю чувствовать, как оно вытягивает воду и соль из почвы - и поднимает их почти до самого неба. Жилы человека, жилы дерева - разница, в сущности, невелика. Соль и вода. Вода и соль.
  
  Я пробудился вместе с деревьями. Тепло сделало меня мягким, свет вернул мне зрение, воздушные дорожки тополиного пуха указали путь тем частицам меня, которые до того блуждали в чьих-то мечтах - или же кошмарах. Лето собрало меня воедино и в который раз вернуло мне жизнь. Я сменил черное на зелень, я облачился в праздничную изумрудно-зеленую рубашку - в знак того, что мир возродился, и я возродился вместе с ним. Я вышел из холодного бетонного дома и направился туда, где трава и солнце.
  
  И вот я валяюсь на траве, а моя смятая, слежавшаяся душа с наслаждением расправляется под живительным светом. Иногда я тоже помогаю ей, чем могу - то есть шевелю пальцами или, скажем, улыбаюсь - но главное здесь солнце.
  
  Мне нужно многое вспомнить. За время зимнего сна забывается почти все. Ты ходишь куда-то, говоришь с какими-то людьми, когда сам велишь им что-то, а когда и выполняешь чьи-то указания. Ты согласуешь свои движения с круговоротом металла и бумаги, постепенно засыпая. Ты видишь странные серо-голубые сны, которые настолько заслоняют от тебя твою суть, что в начале лета ты едва ли можешь вспомнить собственное имя.
  
  Я засовываю руку в карман брюк и достаю оттуда жесткий прямоугольник водительских прав. Права, как выясняется при ближайшем рассмотрении, выданы на имя некоего Роберта Баттерфлая. Роберт Баттерфлай - это я. Во всяком случае, других гипотез у меня пока нет.
  
  Машины, кстати, у меня тоже нет. И я не очень уверен, умею ли я водить машину. Вот людей я водить умею. Вернее, вести. Что отличает меня от всех остальных, давая мне право выбирать направление для кого-то другого и вести его в этом направлении? Сущая ерунда. Сформулирую это так: моя главная особенность в том, что летом я просыпаюсь.
  
  Я убираю права и кладу ладони на землю. Трава мешает мне, и мои пальцы проделывают в дерне две рваных раны. Земля сразу под дерном оказывается слишком сухой, и я впиваюсь пальцами еще глубже - добираясь до холодного, влажного. До живой земли. Я вспоминаю, что настоящее почти никогда не бывает на поверхности.
  
  Сцена вторая
  
  Я сижу на лавке, а на другой лавке напротив меня сидит очаровательная юная леди в длинном шелестящем платье небесно-голубого цвета. Между нами достаточно воздуха, чтобы мое присутствие не доставляло девушке никакого дискомфорта и не требовало как-то реагировать - пытаться завязать беседу или же наоборот, всеми силами избегать прямого попадания глазами в глаза.
  
  Я смотрю на неё и думаю о том, что хорошеньких девушек не зря называют куколками. Вот эта, например, типичная куколка. Скрытая, отгороженная от мира всеми доступными ей средствами. Она прячет свою фигуру за тканью, она прячет свой запах за цветочными духами, она прячет рельеф своих стоп за подошвами сандалий... Я представляю себе, какие следы оставались бы на песке, если бы эта девушка прошлась по нему босиком.
  
  Пожалуй, мне было бы интересно узнать, какая она внутри. Ощутить вкус её сути. Мне приходит в голову, что просто разговорить и раздеть её было бы недостаточным для этого. Банальщина. Здесь нужно что-то более изощренное, иначе я так и буду плутать по поверхности.
  
  В это время прелестница откручивает крышку от бутылки с какой-то кричаще-яркой газированной водой и делает глоток. Я мысленно сливаюсь с жидкостью и проникаю в горло девушки, стекаю вниз по пищеводу, потом опускаюсь еще ниже... Чуть заметно улыбаясь собственным фантазиям, я вспоминаю, что проснулся этим летом для того, чтобы встретить девушку и любить её настолько совершенным образом, насколько это в моих силах.
  
  Моя визави поднимается и уходит, я смотрю ей вслед и понимаю, что она вполне подходит на роль главной героини в моей пьесе. А она - она просто не сможет отказаться. Я уже каким-то странным образом знаю, что она из породы нуждающихся в том, кто выберет единственное из возможных будущих и укажет путь в это будущее.
  
  Я опускаю глаза и вижу комара, пристроившегося на моей ладони. Забавно, что я не чувствую его хоботка, погруженного в мою кожу. Это совершенная охота. Отними у жертвы боль, и она не почувствует страха, не отравит им свою плоть, не попытается вырваться... А моя цель в тех глубинах, которые открываются только добровольно.
  
  Сцена третья
  
  Я стою, прислонившись к дереву, и наблюдаю, как ветер перебирает волосы на затылке Анжелики. Теперь я знаю, что её зовут Анжелика. Я шел по её следам, свято храня дистанцию, день за днем, я видел, как она ходит на работу, и слышал, как её приветствуют соседки. Я научился находить её в толпе по запаху лилий и отличать ритм её походки от любого другого ритма.
  
  Я сплел вокруг неё невидимую, но прочную паутину своего внимания. Оставался последний штрих: петля, наброшенная на горло.
  
  И вот я делаю глубокий вдох, подхожу к скамейке и говорю:
  - Здравствуй, Анжелика! Можно я сяду рядом?
  
  Глаза Анжелики отвечают мне, что мой расчет был верен. Еще не сказано ни слова, но все, что произойдет с этого момента, будет для Анжелики частью неотвратимого рока, с которым бессмысленно спорить. Она примет мою волю и мой выбор как волю и выбор мира, покорно и с благодарностью. И мне даже немного обидно от того, что её готовность адресована совсем не мне. И еще от того, что я только сейчас понимаю: не она будет героиней в моей пьесе, но я - в её.
  
  - Конечно, - говорит Анжелика и улыбается. У неё просто нет других вариантов.
  - Ты чужая для этого мира, - доверительно сообщаю я ей. - Ты планета, рельеф которой почти полностью скрыт от глаз плотным слоем тумана.
  
  Я осторожно беру её за запястье и разворачиваю руку так, чтобы видны были вены. Я знаю, что сейчас с границ её внутреннего мирка побежали по нервам срочные депеши: "Чужак! Чужак!" Я знаю, что под её кожей забегали искорки. Я чувствую, как её испуганная плоть пытается пустить мне пыль в глаза, скрывая, защищая от меня глубинное, настоящее; усилием воли я продолжаю смотреть сквозь несущественное и провожу пальцем по голубым дорожкам.
  
  - Видишь, только реки видны. Больше ничего.
  
  Я замечаю, как Анжелика внутренне вздрагивает. Я догадываюсь, что это из-за белых шрамов, пересекающих вены.
  
  - На самом деле ты не пыталась умереть, - говорю я, поймав её взгляд. - Так не умирают. Так только кричат об одиночестве. Отпускают на волю свою кровь, и та вырывается наружу, но не находит там никого, кто мог бы встретить её. И тогда она замирает и больше не хочет искать. Только очень глупая кровь будет продолжать искать, пока не вытечет вся. А ты умная девочка. Я знаю.
  
  Анжелика улыбается мне - стеснительно и доверчиво, как ребенок.
  
  - Ты окружена стеной. Я смогу открыть для тебя дверь в стене - но только однажды. Другого шанса у тебя не будет. А теперь прощай, - я вынимаю из кармана рубашки заготовленную открытку с белой лилией, кладу Анжелике на колени, встаю и ухожу не оборачиваясь.
  
  Анжелика ничего не кричит мне вдогонку, и мне это нравится. Я представляю себе, как она читает слова на открытке - медленно, раз за разом, как будто пытаясь запомнить наизусть - словсем простые слова: дата, время, адрес.
  
  Сцена четвертая
  
  Я знаю, что она не сможет не прийти. Я расставляю по дому вазы с лилиями - мне не слишком нравится их запах, но так Анжелика будет чувствовать себя безопаснее. Я покрываю ладони их пыльцой вперемешку с белым порошком. Я сажусь на диван напротив часов и слежу за стрелкой, как она неотвратимо приближается к одиннадцати. Потом я жду еще примерно минуту и слышу звонок. Я задерживаюсь на мгновение, представляя себе, как Анжелика стоит на моем пороге - хрупкая и смелая, как молодая трава, и иду открывать.
  
  - Привет, - говорит она чуть-чуть вызывающе, и мне нравится этот оттенок интонации.
  - Привет, - отвечаю я. - Ты когда-нибудь ловила в детстве бабочек?
  - Конечно. А почему ты спрашиваешь?
  - Здесь только что была большая-большая бабочка. Она прилетела ко мне из далекой страны, в которой нет ни страха, ни боли. Я поймал её, и она билась в моих ладонях, оставляя на них запах цветов этой страны. А потом я отпустил её, и она вылетела в окно. Только волшебный аромат остался. Чувствуешь?
  
  Я подношу ладони к её лицу, и она с наслаждением вдыхает бледные пылинки. Мне становится любопытно, догадается ли она, что на моих ладонях был кокаин. Наверное, нет.
  
  Я наблюдаю, как Анжелика оживает, как будто освещается изнутри белым светом.
  
  - Ты начинаешь раскрываться, - говорю я. - Давай я помогу тебе распуститься полностью.
  
  Я достаю нож и распарываю сверху вниз её тонкое белое платье. Острота ножа совершенна, и лезвие движется быстро и плавно - всего лишь в нескольких миллиметрах от тела. Анжелика не сопротивляется, и это значит, что все сделано правильно. Ткань соскальзывает - я вижу плавные линии женского тела; но тело - такой же обман, как платье. Сколько же кругом обмана...
  
  - Все, что ты видишь, иллюзорно. Цвет, яркость - они отвлекают твое внимание от тебя самой. Они ослепляют тебя. Чтобы слиться со своей сутью, ты должна прозреть. Только слившись со своей сутью, ты станешь достаточно сильной, чтобы пройти сквозь каменную стену.
  
  Я ищу в глазах Анжелики тот же страх, который зарождается сейчас во мне, но не нахожу - Анжелика сейчас там, где нет ни страха, ни боли.
  
  Я делаю глубокий вдох, поднимаю нож и вырезаю ясные и искренние глаза девушки. Маленькие комочки плоти по очереди падают на светлый ковер. По безупречной коже лица текут красные слезы.
  
  - Слушай себя, - говорю я, - слушай себя.
  
  Я подвожу её к кровати - осторожно, заботливо - и усаживаю на край.
  
  - Ты должна быть распята, чтобы воскреснуть, - шепчу я и провожу ножом по коже, сначала от шеи до живота, потом от плеча до плеча. - Позволь себе выйти из тумана.
  
  Я берусь за уголки распоротой кожи и резко развожу руки. Лоскуты кожи расходятся в стороны, напоминая расстегнутую рубашку. Мне открывается прекрасная в своей беззащитности плоть. Я провожу ладонью по влажной поверхности.
  
  Неожиданно я понимаю, что теперь мои руки испачканы в чужой крови тотально и непоправимо. На меня накатывает ощущение того, что я грязен. Это плата - плата невинностью за возможность реализоваться. Что ж, пусть будет так.
  
  Я ласкаю волокна мышц - долгие и мягкие, похожие на волосы Анжелики. Я раздвигаю их, чтобы проникнуть еще глубже, и натыкаюсь на решетку ребер.
  
  - Пропусти меня, - говорю я, обращаясь больше к земле, чем к Анжелике. - Пропусти, потому что так должно случиться.
  
  Я рву упорные кости на себя - и происходит маленькое чудо, решетка открывается, пропуская меня к сердцу. Я замираю на несколько мгновений, завороженный зрелищем бьющегося сердца и колышащихся легких.
  
  - Я вижу, как ты дышишь, - шепчу я. - Я не видел ничего прекраснее.
  
  Я кладу ладонь на сердце Анжелики, и оно ударяется в мои пальцы.
  
  - Ты почти у цели, Анжелика. Еще один шаг, и ты свободна.
  
  Я беру нож и резко провожу им по горлу. Шея девушки взрывается кровью. Я подставляю лицо хлещущей жизни. Я знаю, что теперь кровь не остановится, потому что её есть кому принять.
  
  Сцена пятая.
  
  Горячая вода и свежая одежда творят чудеса. Сейчас никто не смог бы догадаться, до какой степени я в действительности грязен. Я стою над телом Анжелики с канистрой в руках и думаю о том, что впереди у меня долгое лето, полное травяных запахов и безделья. Я наклоняю канистру, и смешиваю кровь на полу и кровати с бензином. Потом иду к двери и уже стоя на пороге достаю из кармана коробок, зажигаю спичку и бросаю её через плечо.
  
  Я выхожу из дома, сажусь на лавку поотдаль и наблюдаю, как здание захватывается огнем. Постепенно собираются люди, и становится слишком шумно. Я встаю и ухожу прочь. Сомневаюсь, что в этот момент хоть один человек обернулся, чтобы увидеть мою спину. Пламя слишком привлекательно для насекомых.
  
  
  
  
  
  ОТ КОГО ПРОИЗОШЛИ ПТИЦЫ?
  
  
  
  1.
  
  Девочка лет десяти стояла на мосту и кидала чайкам кусочки хлеба. Птицы кружили над водой, на лету ловя еду. По-видимому, они были давно знакомы с девочкой, потому что иногда подлетали совсем близко к ней и задевали ее волосы кончиками крыльев. Девочка приглаживала копну прямых и черных, как будущее спящего, волос и смеялась. В синих, чуть раскосых глазах, казалось, отражались звезды, хотя было едва за полдень. Холодный и острый ветер поздней осени трепал поношенную куртку, то ли пытаясь сорвать ее, то ли заигрывая с девочкой. А люди шли мимо и ничего не замечали...
  
  
  2.
  
  Марк сидел на уроке и задумчиво смотрел в окно. Снаружи в то же самое окно заглядывал сизый голубь. Чтобы было не так холодно, он распушился, и теперь выглядел очень толстым, хотя было очевидно, что отъесться до такого размера ни одна городская птица не может.
  
  "Интересно, он что, хочет в класс?"
  
  Голубь наклонил голову и по-птичьи покосился на Марка.
  
  "Идиот, нет тут ничего интересного. Вообще нет. И не предвидится."
  
  Голубь встряхнулся, расправил крылья и улетел.
  
  - Аркадий Львович?
  
  Марк вздрогнул и повернул голову. Так и есть. Алина.
  
  - Аркадий Львович, а от кого произошли птицы?
  
  Биолог поднял глаза от журнала и устало посмотрел на Алину. Девочка ждала ответа.
  
  "Достала..." - подумал Марк.
  
  - Птицы произошли от рептилий. Самым близким к птицам из них можно считать крокодила - например, у него тоже четырехкамерное сердце. Так что условно я бы сказал, что птицы произошли от крокодилов - хотя вероятнее, разумеется, что у них был какой-то общий предок. Но крокодилы перестали эволюционировать раньше, а птицы - чуть позже.
  
  - Но ведь крыло - это очень сложная конструкция. Даже хотя бы чуть-чуть не готовое крыло не будет работать - а это значит, что крокодила с недоразвитым крылом просто съедят, и он отсеется в процессе естественного отбора. Разве нет?
  
  Марк тоскливо вздохнул и стал рисовать на полях тетради голубя. Алина была невыносима.
  
  - Ну в принципе верно...
  
  - А знаете, какой из этого следует вывод?
  
  - Какой же?
  
  - Или крыло возникло не постепенно, а сразу. Или крыло возникло совсем не у крокодилов. А вероятнее всего, что и то, и другое. Вы со мной согласны?
  
  Биолог уже открыл было рот, но тут прозвенел звонок. Биолог благодарно посмотрел на часы, поднялся и сказал:
  
  - Все свободны. Тетради прошу оставить на краю парты.
  
  Марк сунул в рюкзак ручку, закинул его за спину и поплелся к выходу. Ничего заслуживающего внимания (если, конечно, не считать портрета голубя) в его тетради не было. Впрочем, как всегда.
  
  - Не сутулься! Горб вырастет!
  
  Это опять была Алина. Против обыкновения, Марк промолчал.
  
  
  3.
  
  Марк шел по дороге и размышлял.
  
  "Странная жизнь какая-то получается. Почти каждый день - школа-дом, дом-школа. Как деталь механизма - вперед-назад, вперед-назад. А потом износишься, и тебя на кого-нибудь заменят. Вот на него, например..."
  
  Пробегавший мимо мальчик опасливо глянул на мрачного старшеклассника и поспешил свернуть в переулок.
  
  "Дурак. Очень мне надо тебя трогать."
  
  Марк зло пнул валявшуюся на дороге банку из-под пива. Банка отлетела и закатилась в яму на асфальте. Яме было уже несколько лет.
  
  "Интересно, почему дорогу не чинят? Наверное, чтобы немецкие танки застряли в ямах еще на подступах. И просидели там до следующего года. Если, конечно, немцы такие придурки, чтобы на нас нападать. Тут все равно ничего нет, кроме земли и грязи."
  
  Рядом с киоском Марк сбавил шаг. Скользнул взглядом по дискам, прочитал название "Протест деталей механизма", чертыхнулся и пошел дальше.
  
  "А смысл протестовать? Ну пошуметь, ну устроить беспорядок - глобально ничего не изменится. Как был механизм, так и останется. И ничего впереди. И позади тоже, кстати. Господи, как надоело... А вот интересно было бы отнимать у людей голос. Как-нибудь так придумать, чтобы они немели. Или просто выключить звук у всего мира сразу. Как в старом кино..."
  
  
  4.
  
  Телефон настойчиво верещал. Встрепанная худая девочка-подросток недовольно поморщилась и подняла трубку.
  
  - Алло.
  - Галка, ты?
  - Я.
  - Гулять пойдешь?
  - Нет.
  - Почему?
  
  Галя положила трубку на место. Спустя несколько секунд телефон снова затренькал. Девочка наклонилась и выдернула его из розетки. Аппарат обиженно замолчал.
  
  - Потому.
  
  Галя взяла со стола пакет с семечками и отсыпала немного в караман. Потом надела кроссовки, набросила куртку и вышла из квартиры.
  
  Она жила на последнем этаже. Рядом с ее дверью была лестница к люку. А люк вел на крышу.
  
  Девочка добралась до люка и стала отгибать проволоку, которая почему-то заменяла традиционный висячий замок. Наконец проволоку удалось открутить. Галя нажала головой на люк и полезла наружу.
  
  С высоты десятого этажа город казался игрушечным, а проблемы идущих по нему людей уменьшились до масштаба сломанного карандаша.
  
  Галя подняла голову и крикнула:
  
  - Я пришла!
  
  Со всех сторон начали слетаться голуби. Удивительно было, откуда они брались в таком количестве. Девочка подумала, что к ней, наверное, собираются голуби со всего района. Птицы приземлялись на крышу у самых ее ног, садились на плечи, на голову...
  
  Галя зачерпнула из кармана семечек и стала разбрасывать их вокруг себя. Часть голубей переключилась на еду, но остальные, казалось, не обращали на нее никакого внимания.
  
  Птицы продолжали прилетать. Некоторые из них дергали девочку за куртку, тащили куда-то. Их было уже так много, что девочка перестала видеть небо - все вокруг было заполнено хлопающими крыльями.
  
  "Я сейчас наверняка похожа на снеговика," - подумала Галя.
  
  
  5.
  
  Марк стоял на мосту и смотрел вниз. Вода в реке была удивительно свинцового оттенка.
  
  "Хоть застрелись... Если прыгнуть с моста, можно сломать ноги. О воду. Потому что полететь можно только вниз. Жалко, что вверх нельзя. Я бы полетел."
  
  Марк развернул ладонь и посмотрел на запястье.
  
  "Интересно, вот кровь вроде бы красная, а вены почему-то синие. Может быть, там не кровь, а вода? Забавно - порезать вены и умереть от обезвоживания. Или не вода. Или еще какая-нибудь гадость. А бывает же еще голубая кровь. У аристократов. Может, я аристократ? У меня прадед графом был. Или не графом? Кажется, работал у какого-то графа. Неважно. Все равно не помню..."
  
  Марк наклонился, поднял небольшой камешек и кинул в реку. Плеска он не услышал.
  
  "Это ему лететь так далеко или звук такой тихий?"
  
  Мальчик еще немного постоял, прислушиваясь. Наконец он услышал шорох - но не снизу, а справа. Марк повернул голову и увидел маленькую, слегка раскосую девчонку, которая так же, как и он сам, стояла, облокотившись о перила. Шорох получалася от того, что ветер бил ее густыми волосами о воротник куртки. Девочка смотрела на Марка со спокойным любопытством.
  
  "Надо же, как это я ее не заметил?"
  
  - Иди сюда, - скомандовала девочка.
  
  Марк неуверенно приблизился.
  
  Не сводя с Марка пронзительного взгляда, девочка достала из кармана куртки небольшой квадратный листок бумаги и стала быстро и как-то очень причудливо его гнуть. На глазах у Марка в ее руках родился и зашевелил крыльями журавлик.
  
  - Нравится?
  - Ага.
  - Дай руку.
  
  Девочка вложила фигурку в протянутую ладонь и серьезно произнесла:
  
  - Пусть удача сопровождает тебя на твоем пути, каким бы он ни был.
  
  После этого она снова отвернулась к реке, как бы давая понять, что разговор окончен.
  
  Несколько секунд Марк стоял, разглядывая ее спину, а потом пошел прочь.
  
  Уже дойдя до конца моста, он обернулся. Девочка продолжала стоять на том же месте, глядя в реку.
  
  "Ненормальная," - сказал Марк в пространство, смял в кулаке журавлика и бросил его на землю.
  
  В этот момент послышался какой-то шум. Марк повернулся в сторону его источника и увидел, как с крыши одного из стоящих поблизости домов поднимается огромная стая голубей. Совершенно непонятно было, как такое множество птиц поместилось на одной крыше. А вдоль стены того же самого дома медленно летела вниз чья-то куртка.
  
  "Похожа на усталое привидение. Наверное, кто-то уронил с крыши. Интересно, кто."
  
  Марк подождал, пока птицы разлетятся. На крыше никого не было видно.
  
  "Уже ушел," - чуть огорченно подумал Марк.
  
  
  6.
  
  Марк сидел на полу и неторопливо вытаскивал учебники из рюкзака.
  
  "Биология. Бедный Львович, как его-то, наверное, Алина достала... Математика. Английский. Вот интересно, почему нельзя подумать, что хочешь умереть, и сразу умереть от этой мысли. Так было бы гораздо удобнее. Или просто лечь, закрыть глаза и больше никогда не открывать."
  
  Марк встряхнул рюкзак.
  
  "Что-то еще. Странно"
  
  На пол выпала книга.
  
  "Город Мастеров или Сказка о двух горбунах," - прочитал Марк.
  
  "Забавно. Я ее туда вроде бы не клал. Может быть, сестра опять рюкзаки перепутала?"
  
  Марк открыл книгу. Порыв ветра из вечно распахнутой форточки начал листать страницы. Мальчик отстраненно наблюдал, как книга шевелится, будто сама по себе. Наконец она замерла.
  
  Марк посмотрел в книгу. В глаза бросилась строка "...согнутого - выпрямляю, павшего - подымаю".
  
  "Ну и что это, хотел бы я знать? Моя классная, что ли?"
  
  Марк представил себе свою классную руководительницу, трясущую за воротник перепуганного шкета из начальной школы.
  
  "Воистину, это она..."
  
  Марк протянул руку к магнитофону и щелкнул клавишей.
  
  - Люди, люди не летают как птицы!.. - хрипло заорали колонки.
  
  Марк с отвращением выключил магнитофон.
  
  "Ну и неправда. Летают," - сказал он кому-то с неизвестно откуда взявшейся уверенностью.
  
  За спиной что-то глухо ударилось в окно. Марк обернулся и увидел синицу, которая билась о стекло, пытаясь выбраться на волю.
  
  "Наверное, в форточку залетела. Красивая."
  
  Марк немного понаблюдал, как птичка трепыхается, а затем встал и прикрыл форточку.
  
  - И никуда я тебя не пущу. Будешь теперь со мной жить. Хочешь, семечек дам?
  
  Птица успокоилась и посмотрела на него блестящими черными глазами. Не семечки ей были нужны, совсем не семечки...
  
  "А ведь когда птица в комнату залетает - это к чьей-то смерти," - неожиданно подумал Марк.
  
  
  7.
  
  Марк стоял на крыше. На ладони, которую он держал перед собой, удобно расположилась синица и сверкала на него всезнающими глазами-бусинами.
  
  - Ну и зачем ты меня сюда привела?
  
  "А то ты не знаешь."
  
  - Нет, я подозревал, что когда-то надо будет это сделать, но страшно все равно.
  
  Синица как будто улыбалась.
  
  - А больно не будет?
  
  Птица помотала головкой.
  
  - Ну тогда ладно.
  
  Марк помолчал.
  
  - Знаешь, а мне здесь ничего не жаль оставлять. Совсем ничего. Только странно, зачем меня прислали сюда, если здесь никакого смысла - только механизмы, механизмы, механизмы...
  
  Синица вспорхнула ему на плечо.
  
  - Уже иду.
  
  Марк подошел к самому краю. Птица вдруг начала дергать клювом его куртку.
  
  - А, сейчас.
  
  Марк сбросил куртку, и она полетела вниз, захваченная холодным и острым осенним ветром. Мальчик ойкнул, потом засмеялся.
  
  "Какая все это ерунда - теперь," - подумал он и шагнул вперед.
  
  
  8.
  
  Алина лежала на полу перед телевизором. Какая-то женщина пропела "...ты была моей тайной, зазнобой моей!", оттолкнулась от крыши и улетела со стаей голубей.
  
  - И придумал же кто-то, - сказала Алина. - А все-таки интересно, от кого произошли птицы.
  
  Боковым зрением она уловила какое-то движение. Повернувшись к окну, девочка увидела, как на дерево, стоящее рыдом с противоположным домом, упала сверху куртка. Распластавшись на ветвях, она стала похожа на огородное пугало.
  
  - Однако, знакомая расцветка. Очень похоже на куртку Марка. Может даже, это она и есть, - задумчиво произнесла Алина. - Тогда встает резонный вопрос: а что она делает на дереве и отдельно от Марка? Загадочное дело...
  
  
  9.
  
  ...А на мосту слегка раскосая девчонка подняла голову и увидела летящую к реке чайку. Птица была необычайно красива - гладкие линии, чистые перья, уверенные плавные движения...
  
  Девочка помахала чайке рукой и крикнула: "Не улетай далеко, я сейчас!"
  
  Потом она сбросила куртку, перебралась через перила и откинулась назад, раскинув руки.
  
  Плеска никто не услышал.
  
  
  
  ИНДИГО
  
  
  
  Я лежу на земле и сквозь сеть переплетенных веток смотрю на её спину. Сначала мне кажется, что на ней черное трико. Присмотревшись, я понимаю, что это её кожа на уровне лопаток странным образом меняет цвет с холодно-белого на густой, почти непроницаемый темно-синий. Всяческий лесной мусор вдавился мне в тело. Похоже на то, что я до конца жизни останусь изборожденным отпечатками фрагментов лесной подстилки. Я смотрю на линию смены цвета и пытаюсь представить себе, как она выглядит с другой стороны. Наверное, идет прямо по соскам. И руки как будто в перчатках. Так могло бы получиться, если бы она долго стояла в ёмкости с концентрированной краской, и краска намертво въелась в кожу, став частью натуры. Мне неудобно лежать, но встать я боюсь. Есть в ней что-то пугающее, в этой двухцветной фигуре. И вот как раз в тот момент, когда я размышляю, не начнет ли земля переваривать мое тело, случайно спутав меня с трупом - я почти такой же неподвижный, она говорит мне:
  
  - Привет.
  - Здравствуй, - отвечаю я, и это, наверное, забавно звучит. Я стараюсь сохранять на лице невозмутимость, хотя и лежу в мокрой траве и в далеко не самой исполненной достоинства позе, да к тому же мне только что пришлось расстаться с верой в то, что меня не видно и не слышно.
  
  Она молчит. Кроме того, она так и не соизволила повернуться, а мне очень интересно, какое у неё лицо. И еще насчет линии. Поэтому я вылезаю из кустов, спокойно так вылезаю, как будто занимаюсь этим каждый день, подхожу поближе и подсаживаюсь рядом. Теперь мы вдвоем сидим у ручья, и вода пытается прогнать из него наши ноги. Я осторожно скашиваю глаза и с удовольствием отмечаю, что про соски я угадал. Почему-то меня это очень радует.
  
  Она хватает меня за подбородок и резко поворачивает к себе мое лицо. Я думаю, что она раздражена. На самом деле она смеётся. Наверное, над моим невольным страхом. У неё красивые, большие глаза. Мне кажется, что в них плещется море. И - да, они такого же глубокого темно-синего цвета.
  
  Мне становится любопытно, какова на ощупь её кожа. Я осторожно протягиваю руку и провожу пальцами по поблескивающему рельефному животу. Она с удовольствием выгибается, демонстрируя не то мне, не то лесному солнцу великолепные контуры нереального, нечеловеческого тела. Кожа оказывается прохладной и неуловимо похожей на змеиную.
  
  - Каждый мальчик какой-то частью своего Я хочет убить папу и изнасиловать маму, не правда ли?
  
  Я не понимаю, что она имеет в виду. Она снова смеется, очень открыто и свободно. Через её приоткрытые губы мне видно бледный узкий язык. Он раздваивается на самом конце. Сходство с рептилией усиливается.
  
  Она наклоняется и быстро проводит кончиком языка по моим губам. Откуда-то я знаю, что целовать по-настоящему её нельзя. То есть, нет, можно, но для обычного человека это, как правило, последнее приключение в его жизни. Я обычный. Я такой обычный, что даже самому удивительно.
  
  Она встает и кивком головы приглашает следовать за ней.
  
  ***
  
  Оля остановилась на пороге кухни. Мать стояла спиной к ней - спрятанная в цветочное платье, затянутая в фартук. Мать колдовала над чем-то, что находилось в кастрюле. Принюхавшись, Оля не смогла однозначно решить, что объект съедобен, но её небольшой жизненный опыт подсказывал, что если дело происходит на кухне, то результат в любом случае придется есть. Оля вздохнула.
  
  - Мама?
  - Да, детка? - лениво отозвалась родительница, сосредоточенно орудуя поварешкой.
  - Вам надо уходить.
  - Что значит уходить? - возмутилась женщина, резко поворачиваясь.
  
  Оля подумала, что теперь мать наверняка забудет про плиту, странный объект подгорит, и его, может быть, все-таки не придется есть.
  
  - Здесь скоро будет очень опасно, - с безнадежной усталостью сказала Оля. Разговор, как она прекрасно понимала, получался бесполезный и бестолковый. Опять. Наверное, с тем же успехом она могла бы беседовать со статуей какого-нибудь классика русской словесности.
  
  - Кто тебе это сказал? - поинтересовалась женщина.
  - Никто не сказал. Я это от себя знаю.
  - И что же это ты такое знаешь? - мать перешла на вкрадчивый тон, всегда вызывавший у Оли плохо контролируемое отвращение.
  - Мы сходим с ума, - неторопливо проговорила девочка, прислонившись к стене. - Мы все сходим с ума. Пока я еще могу предупреждать. Это ненадолго.
  - Фантазерка, - раздраженно бросила женщина и попыталась вернуться к плите.
  - Мама, подожди!
  - Ну что еще?
  - Мама, я правду говорю.
  - Ладно, ладно. Ты мне лучше расскажи, что в школе было.
  
  ***
  
  Я не помню, сколько мы шли. Она оторвала полоску от моей рубашки и завязала мне глаза, а потом долго-долго вела за руку. Я еще все время удивлялся, что не спотыкаюсь и не цепляюсь за ветки - лес, все-таки. Потом, кажется, мы шли куда-то вверх. Иногда шли, иногда лезли. Странно, что я ни разу не упал, хотя меня всю дорогу больше интересовали её запах и её дыхание, чем рельеф местности.
  
  И вот наконец она снимает эту проклятую тряпку с моей головы, я смотрю вниз и вижу у себя под ногами разинутую пасть ущелья. Прямо передо мной такая глубина, что я не могу разглядеть, что же там на дне. Я пытаюсь отшатнуться, но она крепко держит меня за локти. Она стоит у меня за спиной, я шеей чувствую её дыхание, она стоит у меня за спиной и шепчет:
  
  - Смерть сейчас так близка к тебе, как будто она твоя любовница. Что ты чувствуешь?
  - Я чувствую, что здесь очень свежий воздух, - говорю я. - И еще каждый квадратный миллиметр кожи на твоих пальцах.
  
  Мне уже совсем не хочется отходить от края.
  
  - Там внизу камни. Длинные и острые. Когда человек летит к ним с этого обрыва, то внутри него по дороге все рвется. Потом его настигает земля. И он оказывается наколотым на камни, как бабочка. А во все стороны от него разлетаются капельки крови. Иногда они образуют узор, странно похожий на чешуйчатые крылья... Красиво, согласись?
  - Красиво...
  - А теперь представь, что это ты - там.
  
  Я представляю себе, как моя плоть причудливо переплетается с каменными булавками. Потом представляю, что моим мертвым глазам придется почти вечно смотреть в дно пропасти, пока я не стану белым-белым скелетом и не рассыплюсь. Интересно, а может эти каменные булавки - на самом деле ребра какого-нибудь великана, который тоже упал туда - только очень давно?
  
  - Нет, - говорю я, - я хочу упасть туда спиной.
  
  Она улыбается.
  
  - Ты настоящая бабочка.
  
  Она мягко отводит меня от края и сажает в траву. Трава потрясающе яркая, она настолько искристо зеленая, что почти светится.
  
  - Скоро везде будет такая же, - говорит она. - Заводы мертвы, машины мертвы. И никто уже не построит новых.
  
  Некоторое время мы просто молча валяемся в траве и смотрим в небо. Небо тоже невероятно чистое.
  
  - Ты только что почти умер, - шепчет она. - Хочешь, зайдем чуть дальше?
  
  ***
  
  Они сидели вдвоем на бревне - невысокая, скрытая от мира черным балахоном женщина и мужчина лет тридцати в потрепанной одежде, изобличавшей в нем бродягу с весьма внушительным стажем.
  
  - Ты ведь давно хотел совершить что-то в таком роде, правда? - сказала женщина, задумчиво шевеля кончиком туфли сигаретный окурок.
  
  Мужчина откинул голову и подставил прикрытые веки теплому дождю. Влага ласково касалась его безбрового, покрытого ожогами лица.
  
  - Осень многое выжигает в душе, Королева, - загадочно ответил он.
  - Кроме музыки?
  - Музыка - это канва мира. Она останется даже тогда, когда все исчезнет.
  - Что ж - тогда играй, мой крысолов.
  
  Он достал из сумки флейту и приложил к губам...
  
  ...И в городе проснулись дети. Они поднимались, удивленно смотрели на свои постели, на свои пижамы, на свои руки. Потом одевались и на цыпочках, чтобы никто не услышал, выходили на улицу. Детские ручейки становились детскими реками - толпы детей с холодным, ясным безумием в глазах шли в лес, никем не услышанные, никем не замеченные.
  
  ***
  
  Она поднимается и подходит к обрыву - близко-близко, так что кончики её пальцев нависают над пропастью. Я вскакиваю, но не смею подбежать и схватить её, чтобы она не упала. Потом она подмигивает мне и отталкивается от края.
  
  Я вижу её тело, как будто кадр, вырезанный из фильма, - она висит в воздухе, связанная с обрывом лишь пальчиками на правой ноге. Левая чуть приподнята, а руки раскинуты. В этот момент она похожа не то на балерину, не то на гимнастку. Напоминающая трико окраска кожи вносит свой вклад в это впечатление.
  
  Неожиданно я понимаю, что она висит так уже очень долго - и не падает.
  
  - Ты давно должна быть на дне, - через силу усмехаюсь я.
  - Ты ошибаешься. На самом деле ты видишь меня всего секунду. Но ты успел слишком сильно привязать меня к своей жизни. Поэтому для тебя это очень, очень долгая секунда.
  
  Я замечаю, что ветер теперь совсем не ощущается.
  
  - Ты еще успеешь что-нибудь спросить у меня за эту секунду.
  
  Я представляю себе, что это её тело наколото на каменные ребра истлевшего еще до начала времен великана. Я представляю себе, что это её кровь веером разлетается по дну ущелья. Я спрашиваю:
  
  - А что будет потом?
  
  Она смеется.
  
  - У меня живая, горячая кровь. И мои мышцы еще живы. Я дам начало другому существу - наверное, из меня родится дерево. Красивое стройное дерево с большими белыми цветами. Ты ведь знаешь, как растения любят вкус чужой плоти?
  - Я не верю тебе, - шепчу я.
  
  И в этот момент вырванный из пленки кадр рушится в пропасть. Я отворачиваюсь. Ветер здесь сильный, он оглушает, и я не услышу, долетела ли она до дна. Мне нравится думать, что она обратилась птицей и улетела в какие-то другие места. Она могла бы. Да нет, я прекрасно знаю, что ни в кого она не обратилась. Эта женщина ценила свои слова.
  
  ***
  
  Дети собрались вокруг Королевы. Она откинула капюшон и резко мотнула головой. Черные волосы до плеч взметнулись в воздух, замерли там на мгновение, а потом медленно-медленно опустились. Создавалось впечатление, что рядом с Королевой время замирает. Нереально яркая луна светила ей в спину, и черт лица было не разобрать - только голос, чарующий голос темного силуэта.
  
  - ...Они не слышат вас, - говорила Королева. - Они не видят вас. Они не понимают вас и не желают понимать. Всего это можно не замечать. Но их главное преступление в том, что они пытаются сделать вас собой. Им нет места в вашем мире. Я даю вам власть очистить землю от слепцов и напоить её их кровью. Земля истощена и просит жертв. Я хочу, чтобы вы утолили её голод. Этой ночью пусть каждый из вас держит в руках нож, и пусть ни одно лезвие не останется девственно-чистым.
  
  И они отправились обратно, странно-решительные, молчаливые дети. Мог ли кто из них сказать, в какой момент в его крепко сжатом кулаке оказалась рукоятка? Вряд ли. Все это было как во сне, с той только разницей, что это не было сном. И об этом каждый из них прекрасно знал. Первая ночь весны - ночь пробуждения и освобождения природы. Всей природы.
  
  ***
  
  Я сижу в кругу детей. Это похоже на то, как если бы учитель был окружен первоклашками и рассказывал им что-нибудь из своей нехитрой учительской мудрости. Только здесь наоборот - дети говорят со мной, а мне остается отвечать им лишь покорным молчанием, потому что - что еще я могу ответить им?
  
  - Она умерла для тебя, да?
  - Она часто умирает для тех, кого хочет разбудить.
  - Мы все знаем её.
  - Мы пришли из моря, как и она.
  
  Я замечаю, что у них такие же темно-синие глаза. У всех.
  
  - Ты ведь испугался, правда?
  - Ты думаешь, что есть плохие вещи и есть хорошие.
  - И плохих надо бояться.
  - Они и тебя научили.
  - Они всех учат этому.
  - На самом деле страх нереален. Его придумали те, кто конструировал наши тела и наши души.
  - Мы думаем, что лучше жить как будто в эпицентре урагана.
  - Мы как будто трава, которую ветер пожет лишь пригнуть, если ты понимаешь, что я имею в виду.
  - Знаешь, для природы равно дороги волк и заяц.
  - Здесь все совершенно, нужно лишь вернуть земле её свободу.
  
  ***
  
  - Ты была забавной, мама, - сказала Лена и хорошо расчитанным движением воткнула нож в мамину грудь. - Но твое время кончилось.
  
  Мама осела на асфальт. Лена подождала, пока мама затихнет, и выдернула оружие.
  
  - Пальцы испачкала, - пробормотала Лена.
  - А ты лицо раскрась.
  
  Лена обернулась и увидела очкастого мальчугана. На лбу и щеках у него были криво выведены широкие бурые полосы.
  
  - Можно играть в индейцев. Мы ведь скоро и будем как индейцы.
  - Что?
  - Мы навсегда уйдем из этого города.
  - Откуда ты знаешь?
  - Просто знаю. Раскрась лицо и будешь настоящая индейка, - мальчик засмеялся.
  - Дурак, - обиделась Лена. - Индейка - это такая птица. Кстати, может ты еще знаешь, почему можно убивать только на улице?
  - Конечно, знаю, - значительно сказал мальчик. - Мы должны напоить землю как следует. Тогда на ней вырастет много деревьев, и когда они станут взрослыми, то совсем разрушат город, и тогда здесь снова можно будет жить.
  
  ***
  
  Я сижу на траве и наблюдаю, как мальчуган лет десяти сосредоточенно жонглирует небольшими шариками. Присмотревшись, я с ужасом узнаю в них человеческие глаза.
  
  - Вот видишь, - говорит мне другой мальчик. - Ты снова боишься. Ты думаешь о том, как больно тем, у кого вырезают глаза. Ты представляешь себе эту боль и боишься боли. Ты думаешь о той жестокости, которой нужно обладать, чтобы мысль вырвать глаза пришла в голову. Ты представляешь себе настолько жестокого человека и боишься его. Боишься встречи с ним.
  - Думай о том, - продолжает какая-то девочка, - что каждая пара глаз должна хотя бы однажды увидеть истинно чистое небо. Иногда этот шанс выпадает лишь после смерти - но что в этом такого?
  - Ты боишься и смерти? Не нужно. Многие люди верили, что мир появился из тела убитого великана - ты ведь тоже думал об этом, да? Мы не великаны, мы не сможем дать начало еще одному миру, но несколько ягодных кустов - вполне в силах каждого из нас, даже тебя.
  - Смерть - это начало новой жизни, думай об этом.
  
  Потом один мальчик поднимается, встает так, чтобы я хорошо его видел, и медленно вспарывает себе руку.
  
  - Я покажу тебе боль, - говорит он. - Сейчас мне так же больно, как было бы тебе, если бы ты сделал то же самое.
  
  Я смотрю на него со смесью отвращения и восторга. Его внутренняя сила кажется мне чем-то фантастическим.
  
  - Ты просто веришь в то, что боль - это плохо. Я - не верю.
  
  Кровь хлещет из его руки. Какая-то девочка подходит и подставляет сложенные чашей ладошки. Когда крови становится достаточно, она протягивает руки к небу. Мне кажется, что я вижу язычок белого пламени, срывающийся с её пальцев, но я отгоняю это видение. А потом она разводит руки, и - я не могу поверить - оттуда выпархивает огромная ярко-голубая бабочка...
  
  
  
  
  
  ЧЕТЫРЕ ЛЕНТЫ
  
  
  
  Тот, кто убивает,
  Тот, кого убивают,
  Тот, ради кого убивают,
  И тот, кто присутствует при убийстве - едины.
  Здесь и всегда.
  
  
  Максим
  
  То, что происходит, происходит ранней осенью, когда течения перепончато-желтых листьев указывают дорогу. Вихри тополиного пуха еще пару месяцев назад нашли опасные места, где можно застрять и не суметь выбраться, теперь там стоят неприметные знаки - выбоины от сообазительного, дружелюбного грузовика, наивные письма: "Маша, я люблю тебя! Петя", тени раздавленных лягушек. Путь свободен и относительно безопасен - полностью безопасным он не бывает и не должен быть. Пропадет вкус. Пропадет ручеек холода на спине и нежность касаний ступней. Кеды очень медленно опускаются на асфальт, но это видит только идущий - время для него чуть-чуть замедлено: в такт осени, в такт утру, в такт сердцу человека, который еще не найден.
  
  Умеющий ходить не оставляет следов, но тот, кто пробует путь для других, оставляет следы - прозрачные, только для тех, кто должен увидеть. Хороший след - это след, который мог бы быть на своем месте и без идущего.
  
  Идущий смотрит на стену. Кривая, спешная надпись краской из распылителя: "Вечность - дура. Привет!" Это плохой знак. Он даст нити тем, кто не должен их держать. Но это хороший знак, потому что говорит, что рядом кто-то из своих. Идущий говорит: "Привет". Шепотом, потому что сказать вслух было бы знаком. Плохим знаком. А сказать обязательно надо, потому что, вернее всего, больше случаев поговорить не будет.
  
  Идущий почти наверняка никогда не узнает, кто сделал надпись. И это правильно. Нельзя знать своих в лица и по именам. Проверяющий дорогу держит в руках сердце каждого, чей путь увидел. Не нужно делить с другими свою опасность. Если дорога схватит тебя раньше, чем ты её, она должна найти в твоих глазах только твой взгляд.
  
  Рисунок на лавке - хороший знак. Многие рисуют на лавках. Идущий осторожно сходит с асфальтовой тропы, оглядывается. Утро. Безлюдье. Чисто. Можно. Идущий садится на лавку и вытаскивает из кармана перочинный нож. Оглядывается еще раз. Быстро, привычными движениями вырезает: круг, сердитая рожица. Сердитая, потому что уже есть плохие знаки. Лишнее внимание. Ходить осмотрительно. И еще потому, что земле тесно, и она может ударить. Рожица, потому что здесь уже был кто-то.
  
  Идущий прячет нож и позволяет себе расслабиться. Откинуться на спинку, посмотреть в небо. Небо чистое. Это тоже знак. Идущий улыбается небу и мысленно благодарит: теперь он уверен, что сегодня все хорошо. Небо улыбается в ответ птичьим криком. Идущий закрывает глаза и смотрит на солнце сквозь веки. Солнце теплое. Еще один день. Еще несколько шагов. Жив, не раскрыт. Идущий неторопливо, со вкусом вдыхает солнечный воздух.
  
  Игры в индейцев затягивают. Позавчера ты Проснувшийся Медведь, вчера Орел-без-Век. Имя за именем, череда имен, каждое из которых не принадлежит тебе, но убивает частицу первого имени. Когда от первого имени ничего не остается, у тебя появляется свое имя. Свое имя ты никогда не скажешь другому человеку, потому что знающий настоящее имя волен выбирать тропу. Идущий никому не вправе позволить выбирать свою тропу, потому что его тропа - это тропа многих. Когда идущий узнал свое имя, он вернулся к первому.
  
  Теперь идущий называл себя Максимом.
  
  Обретя имя, Максим потерял лицо. Когда-то характерные черты незаметно выровнялись - так медленно, что никто не обратил внимания - и теперь Максима было практически невозможно приметить и запомнить, случайно встретив его на улице. Максим ходил в потрепанных джинсах, какие носят тысячи мальчиков, Максим двигался так, как двигаются тысячи мальчиков, Максим говорил на сленге, каким говорят тысячи мальчиков. Максим стал тенью. Максим исчез, чтобы появился идущий.
  
  
  Ольга
  
  Если душа воина живет в оружии, то душа мастера живет в его инструменте, который, в конечном счете, тоже является оружием. Прежде, чем рождается что-то, что-то должно умереть. Ты убиваешь дерево ради того, что будет вырезано из него. Иногда сделанное бывает дороже и истиннее материала, тогда убийство оправданно. Впрочем, убийство оправданно всегда, уже самим фактом того, что оно произошло. Это иллюзия, когда ты думаешь, что можешь выбирать сюжет своей или чьей-то жизни. Сюжет один на всех, но ты не знаешь своей роли в нем, поэтому не можешь её изменить.
  
  Однако иногда ты можешь догадываться. Ольга не знала, в чьей пьесе играет, но знала, что играет в пьесе. Все в мире имело какой-то второй смысл, который растягивался в нить и уводил куда-то в центр - вероятно, это был центр ладони кукловода. Сегодня утром Ольга обнаружила, что её ручные ящерицы сбежали, и это означало то, что где-то кукловоду понадобилось две ручных ящерицы. Уже потом это означало, что Ольга снова осталась одна. Люди существовали где-то в параллельном мире, и Ольга не умела даже прикасаться к ним. Каждый раз она так боялась увидеть, как её ладонь проходит сквозь чужое тело, что предпочитала держаться на безопасном расстоянии от других - чтобы сохранялась надежда на возможность близости. Смешная надежда.
  
  ...А найденная на пороге дощечка означала необходимость создания вещи. Ольга стряхнула со стола исписанные листы (опять неудача, опять неверно, в корзину, все в корзину), достала из ящика свечи, нож, зажигалку. Два белых язычка пламени - значит, здесь и сейчас происходит важное, огражденное огнем. Резкое движение лезвием - перевернутая буква Т - Тор, прикрой меня, не дай помешать. Протянутая ладошка - Один, капни меда! Наклон головы, дотронуться пальцами до пола - земля, тобой и для тебя.
  
  Прости за боль, дерево. Прими в себя написанную мной судьбу. Беркана - чтобы тебе охранять своего хозяина, Райдо и Уруз - когда тот расчищает дорогу.
  
  Еще одно резкое движение - белая, затем красная линия на руке. Кровь моя на Беркане, кровь моя на Райдо, кровь моя на Уруз. Верности и послушания прошу по праву кормящей. Сердце и сила твоя - оранжевый шарик теплого света, кожа твоя - стеклянная сфера. Именем моим, именем Одина, пусть будет так.
  
  В мешочек из грубой холстины, зашить на скорую руку, завернуть в газету - мусор, просто мусор, чужой не заметит, но хозяин найдет.
  
  Ольга взяла с полки небольшую коробочку - черт его помнит, из-под чего. Две веточки - связала крест-накрест. Вот так.
  
  А теперь на улицу, квартал, другой, здесь. Быстро, сверток в кусты. Видели? Не видели? Нет, не видели. Теперь можно спокойно. Выкопать ямку. Коробку сюда. Играешь, девочка? Хомячок у меня умер... Бедный. Жалко тебе? Да... Хочешь, помогу копать? Да, спасибо.
  
  Теперь крест. На самом деле - Гебо. Дар твой здесь. Чужой не заметит, но хозяин поймет.
  
  Спасибо еще раз, вы мне очень помогли.
  
  
  Инна
  
  Ящерицы ждали на подоконнике. Сидели в одинаковых позах, одинаково повернув к Инне одинаковые головы и смотрели на нее одинаковыми невозмутимыми глазами. Они точно знали, зачем пришли к Инне, и их это совершенно не волновало. Инна почувствовала невольное уважение.
  
  Кипящая вода в кастрюле. Одна из ящериц спрыгнула с окна и ручейком по полу подбежала к Инне. Доверчиво ступила в ладонь. Инна дышала смертью так давно, что и забыла все остальные запахи, но это все равно всегда было больно - когда тебе в руки кладут жизнь. Маленькая. Как у тебя глаза блестят...
  
  Плеск. Теперь ждать, пока мясо отойдет от костей. Счистить остатки. Череп. Здесь будет жить другая душа. Пропустить красный шнурок через глазницы, завязать узелком. Пойдем, вторая?
  
  Ящерица залезает в карман и послушно устраивается там. Спи. Нам ехать далеко.
  
  Инна кидает в рюкзак то немногое, что нужно ей помимо лезвия собственной души. Бутылка с лунной водой - когда вода видит только луну, она обретает свойство пробуждать. Нож. Соль. Череп ящерицы на шнурке.
  
  В автобусе почти никого. Вечер скоро. Правильно, мало кому надо под вечер на городскую окраину.
  
  Сторож у ворот. Опять к маме пришла? Да... Мать Инны умерла при родах. Только это не Инна. Это брат. Брат тоже умер. На самом деле Инна к брату.
  
  Скамейка. Как хорошо, что отец придумал поставить здесь скамейку. Здравствуй, Витя. Скоро стемнеет. Хочешь, я пока доскажу тебе сказку? Конечно, хочешь. Так вот, сестра того мальчика каждые выходные ходила и поила его живой водой. И вот наконец у него открылись глаза. Но он был совсем слабенький. Тогда сестра накормила его, брат вылез из земли и пошел с ней. Тебе скучно здесь лежать? Я знаю. Ничего, это не так уж надолго. На самом деле, совсем немножко осталось.
  
  Полночь. Время. Круг клинком по земле - воздухом защищаю тебя, брат. Круг разбросанной солью - землей держу тебя, брат. Круг каплями лунной жидкости - водой пробуждаю тебя, брат.
  
  Выходи, ящерица. Нож вспарывает тонкую кожу. Капли крови - по кругу, по четвертому кругу. Огнем оживляю тебя, брат.
  
  Трупик ящерицы ложится в землю внутри круга. Череп - сверху. Инна расплескивает воду - просыпайся, брат, просыпайся. Выкуп земле за тебя внесен - ты свободен. Лезвие, боль, капли. Иди на мою кровь. Капля на землю - выходи на поверхность. Слышу, слышу как ты идешь. Еще капля. Пей мою жизнь, пусть она даст тебе силы сделать еще шаг. Капля на череп. Вот твой новый дом, который будет защищать твою душу.
  
  Череп оживает. Инна поднимает его с земли и надевает на шею. Здравствуй, Витя. Ты даже не представляешь себе, как ты мне нужен.
  
  Инна возвращается домой, достает из-под кровати баллончик с краской и пишет на грязной стене: "Уже скоро."
  
  
  Давид
  
  - Привет, мама.
  
  Темная фигура на кровати темной ночью не очень хорошо видна, но Давид давно уже смотрит не глазами, а звериным чутьем.
  
  - А я знаю, что для рождения твоего ребенка должен умереть кто-то из предыдущих детей. Правильно?
  
  Фигура молчит.
  
  - Вот. А я твой ребенок. Вывод напрашивается.
  
  Фигура продолжает молчать.
  
  - Не, я не спорю, просто хочется немного поговорить напоследок.
  
  Фигура медленно кивает головой.
  
  - Я сегодня хотел что-нибудь вырезать. Сделал деревянный квадрат, а что на нем изобразить - так и не придумал. Ну и выбросил. Это, наверное, тоже так надо, да?
  
  Давид почти слышит, как фигура улыбается.
  
  - Жалко, что ты всегда молчишь. Мне интересно, когда я умру, я вернусь обратно в тебя или просто исчезну?
  
  Опять молчит.
  
  - Мам, не молчи!
  
  Молчит.
  
  - Мам, мне страшно!
  
  Фигура встает и тает в воздухе.
  
  
  Максим
  
  Идущий подошел к кустам и встал на колени. Крест означал смерть. Крест означал рождение. Крест означал смерть и рождение, потому что они не бывают одно без другого. Это был плохой знак, потому что слишком заметный, но хороший, потому что указывал на появление чего-то нужного. Идущий попробовал понять, где должно быть это "нужное". Кусты были подходящим тайником. Если бы Максим захотел что-то спрятать рядом с крестом, он бы засунул это в кусты. Идущий запустил руку в зеленую гущу и нащупал мятую бумагу. Достал, развернул. Дощечка с рунами. Райдо. Действительно, мне. Спасибо тебе, мастер рун, кто бы ты ни был. Максим аккуратно вытащил крест и положил его у самых кустов. Да, взял. Да, тот, кто должен был.
  
  Оставался последний фрагмент пути. Идущий знал это, потому что его нюх обострился. Обострение нюха говорило о том, что скоро нюх пропадет. Нужно было торопиться.
  
  Последний фрагмент пути находился в лесу. Идущий снял кеды и прикрыл их листвой. Босиком идти было правильнее, потому что так можно было слышать, что говорит земля. Земля говорила, что знает дорогу. Идущий доверился ей.
  
  Там, куда привела земля, не пахло людьми. Пахло войной. Наверное, земля берегла это место и уводила от него чужих, чтобы только идущий нашел его и проложил тропу для себя и своих. Максим понял, что нашел конец дороги. Он достал из кармана синюю ленту и привязал к нижней ветке одного из деревьев.
  
  Синяя лента была лентой идущего. Синяя лента была лентой воды, которая не знает препятствий и прогрызает дорогу даже в камне. Синяя лента была очень плохим знаком, потому что заметнее её ничего нельзя было придумать, но синяя лента была и очень хорошим знаком, потому что означала завершение дела идущего.
  
  Максим поклонился земле и пошел обратно. Дорогу приходилось вспоминать, потому что чутье идущего осталось в лесу - завязанное бантом и дрожащее в ладонях ветра.
  
  
  Ольга
  
  Ольга стояла рядом с кустами. Её крови здесь не было. Значит, вещь забрали. Руна убрана - значит, хозяина больше нет, и дар сделать некому. Если хозяина нет - значит, дело его закончено. Ольга поняла, что её место в конце пути.
  
  Идти по запаху своей крови - не так уж сложно. Ольга каждым шагом возвращала частицу своей души и приближалась к месту, которое жаждало получить всю душу Ольги без остатка.
  
  Синяя лента сказала Ольге, что она пришла. Круглая форма поляны сказала Ольге, что здесь все закончится и начнется заново.
  
  Руки достали из кармана нож и вспороли центр поляны.
  
  Гебо - чтобы здесь встретилось то, что составит одно.
  
  Хагалаз - ради преобразования многого в одно.
  
  Кеназ - ради проявления одного.
  
  Душу свою отдаю вам, руны, силу свою отдаю вам, руны, без остатка. Живите моей жизнью, делайте мое дело.
  
  Руки убирают нож и достают зеленую ленточку, чтобы повязать её рядом с синей. Зеленая лента - лента мастера рун. Зеленая лента - лента того, кто знает душу земли, растет её ростом, творит её силой.
  
  Ноги уводят прочь с поляны в никуда. Когда мастер больше не мастер, дорога больше не дорога.
  
  
  Инна
  
  Крыса лежала на кухонном столе со связанными лапами и тихо попискивала. Инна бережно провела лезвием по кончику её хвоста. Твоя кровь. Теперь по пальцу. Моя кровь. Смешать. Твоя кровь, моя кровь, наша кровь. Вскрыть кожу на спине. Тише, тише, маленькая. Срезать ноготь, спрятать в крысином теле. Твоя плоть, моя плоть, наша плоть.
  
  Коробка с крысой опущена в рюкзак. Найденный на стройке кирпич и бутылка с бензином - туда же. Череп ящерицы висит на шее, нашептывая правильное направление. Инна идет туда, где последнее действие принадлежит ей. Инна идет туда, где ветер играет уже двумя лентами.
  
  Инна приходит на поляну. Кирпич становится под буквами незнакомого алфавита, нацарапанными на земле. Камень, отвергнутый строителями, поставлен будет во главу угла. Инна кладет на кирпич связанную крысу и обливает её бензином. Крысе страшно, и она кричит. Так надо. Инне тоже страшно, потому что она - эта крыса, а эта крыса - она. Но Инна не кричит. Инна щелкает зажигалкой, и крыса вспыхивает.
  
  Твоя боль, моя боль, наша боль. Твоя сила, моя сила, наша сила. Твоя смерть, моя смерть, наша смерть. Проснись земля, проснись, боль свою, силу свою, смерть свою приношу тебе в дар. Пей же!
  
  Когда остается только пепел, Инна покрывает им руны. Нет лучшей крови, чем кровь души ведьмы.
  
  Рядом с синей и зеленой появляется красная лента. Красная лента - лента убийцы.
  
  Место готово.
  
  
  Давид
  
  Длинные худые пальцы длиннного худого подростка довершают картину, привязывая на ветку последнюю ленту. Черная лента - лента приносимого в жертву. Давид ложится на холодную землю, и горячие руны впиваются ему в спину.
  
  Земля сливается с небом, небо становится ночным. Теперь я знаю, что это значит вернуться назад. Материя сворачивается вокруг Давида и убаюкивает его. Время спать. Поляна вздрагивает, заглатывая жизнь.
  
  В трех концах города отдавшие силу слышат шаги.
  
  Когда путь прокладывается, он прокладывается в обе стороны.
  
  
  
  
  
  СКАЗОЧНИК
  
  
  
  "Наверное, меня скоро разорвут пополам", - подумал сказочник.
  
  Две фигуры в балахонах намертво вцепились в его руки и тянули в противоположные стороны. Сказочник посмотрел на одну, потом на другую. Существенной разницы между лицами он не нашел. Та же упертость, та же ненависть, та же убежденность в своем праве. Впрочем, некоторое различие, конечно, наблюдалось. У одного были рога, а у второго нимб.
  
  - Отпусти его, лживый и нечистый дух! Он не убивал, не грабил, не завидовал. Он лишь творил красоту своими сказками. Ты не имеешь права на него.
  - Ты глуп. Ты плохо читал его сказки. В них было уныние. В них была безнадежность. В них была тоска по свободе от этого мира. В них было неутолимое желание смерти. Он принадлежит мне.
  
  Сказочник откашлялся. Спорщики притихли.
  
  - Можно я тоже немножко скажу? Спасибо. Так вот. Вы же все равно друг с другом боретесь, а не со мной. Так вам, наверное, без разницы, есть я посередине, или меня посередине нет?
  
  Ангел и бес перестали кряхтеть и удивленно посмотрели друг на друга.
  
  - А что, вполне разумно, - вынужден был согласиться рогатый.
  - В правилах такое не предусмотрено, вообще-то.
  - Но ведь и не запрещено?
  - Не запрещено.
  - Значит можно. Ладно, отойди, смертный. Сейчас мы сами разберемся, кто тут слабое звено...
  
  Бес недобро ухмыльнулся и размял пальцы. Ангел вздрогнул.
  
  Сказочник быстро отошел в сторонку и устроился под деревом. Бес и ангел тянули теперь уже друг друга, громко пыхтя и переругиваясь.
  
  - Забавно, - пробормотал сказочник. - Никогда бы не подумал, что между черным и белым действительно так мало разницы.
  - Так ли мало?
  
  Сказочник повернул голову и встретился взглядом с еще одним действующим лицом. А вот и самый главный цвет. Серый цвет. Цвет конца и начала.
  
  - Привет. Я ждал тебя.
  - Это приятно. Обычно мне радуются гораздо меньше.
  - Они просто ничего не понимают. Ты прекрасна.
  - Благодарю. Ты всегда был вежлив с дамами, старый фантазер. Ну так что, куда мне тебя проводить?
  - Я и сам пока не знаю. Посмотри, они никак не разберутся.
  
  Сказочник и смерть некоторое время сидели и наблюдали, как ангел и демон дергают друг друга за руки.
  
  - А ты-то куда хочешь?
  - Не знаю. Видишь ли, если я вдруг решу войти в свет, мне придется оставить позади мою тоску, мою боль, мое одиночество и мои бесконечные скитания по чужим землям. А это, знаешь ли, сокровища, которым нет цены. Это то, что заставляет меня писать сказки. Понимаешь?
  - Понимаю. Кто ж тебя еще поймет, если не я...
  - А ночь - в ней нет места моим мечтам. В ней нет места хрупкой красоте, которую я так любил. В ней нет места моим цветам, моим дождям, моим птицам. В ней нет места той жизни, ради которой только и я тоже жил. И мои сказки станет нечему посвящать.
  - Твоя потеря будет оплачена, человек. Смерть - это всегда утрата чего-то, но и приобретение. Не говори мне, что ты этого не знал.
  - Я сказочник, о моя несравненная. Что останется от меня, если я перестану сочинять свои сказки? Горстка пыли. А что оплатит мне потерю самой моей сути?
  - Тверд ли ты в том, что считаешь это своей сутью?
  - Моя твердость - это твердость одуванчика.
  - Сколько ни рви, а он все равно пробивается, то тут, то там?
  - Ты умеешь понимать меня, моя восхитительная.
  - Тогда идем со мной. Пусть эти вечные воины остаются здесь - а ты станешь моим спутником.
  - Что я должен тебе?
  - Ты должен даме поцелуй.
  - Я люблю тебя.
  
  ...Мальчик лежал и слушал свою боль. Она ела его, ела неотвратимо и быстро. Он чувствовал, как тает. Он и вправду таял - становился все бледнее, все легче. Почти призрак - как говорила, криво улыбаясь, его мать. Она знала. И мальчик тоже знал.
  
  Мальчик услышал, как нежно скрипнула кровать. Потом чуть-чуть шевельнулся воздух - ветер погладил мальчика по щеке. Он открыл глаза, и увидел старика, сидящего на краю постели. Казалось, старик был прозрачным - лунный свет определенно просачивался сквозь него.
  
  - Кто ты? Ты привидение?
  - Можно сказать и так. Но для тебя я просто Сказочник.
  - Я умру?
  - Да. Ты умрешь этой ночью. Я пришел, чтобы составить тебе компанию. Это ведь так грустно - умирать в одиночестве, правда?
  - Правда. Расскажи мне сказку, дедушка.
  - Слушай, - ласково сказал старик, - Дракон лежал на скале...
  
  
  
  РОЖДЕНИЕ ДРАКОНА
  
  
  
  Дракон лежал на скале, свесив с обрыва длинный чешуйчатый хвост. Время от времени кончик хвоста беспокойно вздрагивал, и успевшие рассесться там крупные бирюзовые бабочки рассыпались в воздухе, как будто горсть сорванных ветром листьев. Дракону было тоскливо.
  
  - О чем ты думаешь?
  
  Дракон медленно поднял голову и посмотрел на принцессу. Девушка сидела у него на спине и болтала ногами. Белое шелковое платье успело изрядно истрепаться и превратилось в высокохудожественные лохмотья. Места для самых интересных прорех дракон, как большой поклонник прекрасного, указывал лично.
  
  - Видишь, внизу?
  
  Принцесса послушно стала изучать происходящее в долине. В долине имело место нечто вроде муравьиной дорожки.
  
  - Что это?
  - Это тебя идут спасать.
  - От кого?
  - От меня.
  
  Принцесса неуверенно засмеялась.
  
  - А если я скажу, что я сама пришла?
  - Напомни, сколько раз я тебе объяснял, что врать нехорошо?
  Принцесса попыталась изобразить искреннее раскаяние. Дракон вздохнул.
  
  - Да, как ни печально, но я тебя украл. А это статья местного уголовного кодекса. То есть это потом скажут, что статья, и даже напишут соответствующую статью. И даже придумают кодекс, чтобы было, куда вставить эту статью.
  - А зачем?
  - Ну... Чтобы хоть как-то оправдаться перед собой за убийство представителя редкого вида, вероятно.
  
  Принцесса вздрогнула.
  
  - Они тебя убьют?
  - Так положено. А ты не знала? Не надо делать наивные глаза и притворяться, что никогда в жизни не читала сказок про драконов. Обязательно найдется какой-нибудь славный рыцарь (или небольшое ополчение, герой - птица редкая), который отрубит дракону голову, заберет его сокровища и спасет принцессу. Принцессу тут же на месте выдадут замуж, а славному рыцарю торжественно вручат полцарства. Или даже все царство, в зависимости от того, насколько это самое царство достало старого короля. У тебя очень энергичный папа?
  - Не очень...
  - Тогда, может, и все царство.
  
  Принцесса надула губки.
  
  - А я не хочу замуж!
  - А кто тебя будет спрашивать?
  
  Дракон вздохнул и снова опустил голову на камни. Упакованные в железо и похожие на еще не изобретенные консервные банки люди медленно и неотвратимо приближались к горе.
  
  - Дракош?
  - Что? - буркнул ящер, не оборачиваясь.
  - Я не хочу, чтобы они тебя убивали...
  
  Дракон глухо заворчал и выпустил струйку едкого дыма.
  
  - Немедленно прекрати меня жалеть. Тебе, между прочим, положено меня бояться. Ты моя пленница!
  - Угу. Ой, боюсь, боюсь...
  
  Принцесса пощекотала блестящую шкуру. "Ну и кто здесь домашнее животное после этого?" - в который раз спросил себя дракон.
  
  - Слушай, дракон, ты же огнедышащий. Может, ты их просто спалишь, а?
  - И в кого ты у меня такая кровожадная? Неужели в маму с папой? А я был о вашей династии лучшего мнения...
  - Дракош, ну это же нормальная самооборона. Они на тебя напали и попытались убить и ограбить. А ты защищался и случайно всех сжег. Ну?
  
  Дракон немного помолчал. Потом произнес:
  
  - Я не могу. Я...
  
  Ящер повернул голову. Переливающаяся всеми оттенками синего морда вдруг оказалась у самого лица принцессы. Девушка заглянула в огромные усталые глаза и почувствовала себя очень, очень маленькой и непонятливой.
  
  - Я добрый, - страшным шепотом закончил дракон. И опять отвернулся.
  
  Солнце садилось. По небу поползли серо-розовые полосы. А внизу все так же шли вооруженные до зубов люди.
  
  - Знаешь, сколько мне лет?
  - Не-а.
  - Почти полторы тысячи. И за это время меня ни разу не пытались убить.
  - Так не бывает. Я в книжках читала. На драконов обязательно все время охотятся отважные рыцари.
  - Это на других драконов. Которые жгут деревни, собирают сокровища и воруют прекрасных принцесс.
  - Ну принцесс-то ты воруешь...
  - Ты первая, вообще-то.
  
  Девушка расплылась в улыбке.
  
  - Ну вот про меня никто и не знал. Только дети. Ну да у них короткая память. Когда люди взрослеют, они навсегда теряют то волшебство, которым владели, когда были совсем маленькими. Выросший ребенок уже не верит, что когда-то приходил в гости к дракону. Это становится просто красивым сном. Сказкой. Всего лишь глупой детской сказкой...
  - Дракон?
  - Что?
  - А давай улетим?
  
  Дракон вздохнул.
  
  - Ерунда. Я не летал уже тысячу лет. Я забыл, как это делается. Посмотри на мои крылья - они заросли паутиной...
  
  Он немного помолчал.
  
  - Закат. Почитай мне стихи, человеческое дитя.
  
  ...Группа охотников на дракона сделала привал. Они сидели у костра и смотрели на гору.
  
  - Издалека видно... Тупой какой-то дракон. Почему он не прячется?
  - Может, хочет напугать нас своей жирной тушей?
  
  Охотники захохотали.
  
  - Правда, ребята, ему не помешало бы сесть на диету. Ишь как отъелся.
  - Ничего, после нас ему уже никакая диета не понадобится.
  - Говорят, там у него до сих пор королевская дочка сидит. Я б не отказался с ней познакомиться.
  - Не дури. Ты что, не знаешь этих драконов? Он давно уже сожрал принцессу. Ничего, заберем его золото, и все девчонки будут наши.
  - Ладно, парни, пошутили и хватит. Итак, напоминаю план. Мы подходим к горе так близко, чтобы он нас заметил. Тогда он испугается и взлетит. Раскрывшиеся крылья перестанут защищать уязвимые места на его боках. Туда и стреляем. Все поняли?
  - А если он не взлетит?
  - Он не может не взлететь. Это же дракон. Они летают.
  
  ...Солнце умирало. С последними его лучами иссиня-черная тень отделилась от скалы. Сначала медленно, неуверенно, потом свободно и плавно - дракон летел.
  
  Охотники подняли луки.
  
  
  
  МЕЧТАТЕЛЬ
  
  
  
  1.
  
  - Да-да-да, уже иду, - ворчливо крикнули из-за двери.
  
  Потом внутри зашаркало, заскрипело, дверь открылась, и на пороге образовалась проникнутая духом художественного беспорядка фигура Леонида. Не то что бы он был таким уж неаккуратным - просто рядом с ним как будто дул вольный ветер, слегка хаотизируя все, к чему Леонид прикасался хотя бы взглядом. Костя немедленно почувствовал, что старательно приглаженные волосы опять расползаются куда попало, приобретая свой естественный гнездовой вид,
  
  - Что, все-таки добрался до меня? Ну заходи, юноша, - Леонид слегка отступил, давая мальчику возможность войти, и просто прикрыл за ним дверь, не утруждая себя её запиранием.
  
  Изнутри дверь оказалась увешана разноцветными кистями и маленькими зеркальцами разной формы. Костя украдкой кинул взгляд в полуприкрытую бамбуковой занавеской комнатку.
  
  - Я думал, ты живешь один...
  - Как правило, да.
  - А зачем тебе двухэтажная кровать?
  - Знаешь, Костя, - сказал Леонид, мягко вталкивая мальчика в кухню, - Я на этих двух ярусах занимаюсь двумя очень важными, но совершенно разными вещами. Снизу я сплю. А сверху я мечтаю.
  - А, понятно, - сказал Костя, старательно делая вид, что все понял.
  
  Леонид захихикал.
  
  - Что, юноша, тебе жестоко разорвали стереотип?
  - Какой стереотип?
  - Что одному человеку вполне достаточно одной кровати, разумеется!
  - А, ну вообще да, - неуверенно подтвердил мальчик.
  - Вещи таят в себе много неожиданных поворотов формы и смысла, и умение находить их в нашем по большей части весьма однообразном мире следует считать исключительно важным и требующим постоянной тренировки, - назидательно сообщил Леонид.
  
  Под слегка прибалдевшим взглядом мальчика Леонид торжественно достал и положил на стол черный хлеб и колбасу.
  
  - Это, по-твоему, что?
  - Хлеб и колбаса, - сказал Костя, чувствуя себя идиотом.
  - Что из них делают?
  - Бутерброд.
  - И что делают с бутербродом?
  - Едят.
  - А как это будет называться?
  - Это будет называться завтрак! - почти крикнул Костя.
  - Юноша, - нежно проворковал Леонид, - Тебе не скучно есть каждый раз один и тот же бутерброд?
  - Это ж не развлечение. Это еда, вообще-то...
  
  Леонид придал лицу суровое выражение и неожиданно низким голосом произнес:
  
  - Да свершится церемония завтрака. Присутствующие, будьте безмолвны, дабы не оскорбить божеств пустыми речами.
  
  Резким, отточенным движением Леонид извлек из ящика небольшой и явно самодельный нож. Затем как будто вспорол воздух, прочертив в нем то, что показалось Косте перевернутой буквой Т.
  
  - Благодарю тебя Фрейр, что мой дом полон пищи, и я не должен голодать. Благослови этот хлеб и эту колбасу, - неторопливо напел Леонид и добавил сквозь зубы, обращаясь к Косте, - Челюсть, челюсть подбери, не порть картину.
  
  Приведя себя в хотя бы отдаленно соответствующий моменту вид, Костя стал наблюдать, как Леонид нарезает продукты все тем же ножом на маленькие кубики. Закончив, Леонид примерно поровну рассыпал кубики в две пиалы.
  
  - Палочками есть умеешь?
  - Угу, - сказал Костя, - Немножко.
  
  Леонид удовлетворенно хмыкнул и извлек на свет божий две пары палочек для еды, одну из которых с поклоном вручил Косте.
  
  - Итак, почтим землю и примем её дары с благодарностью! - воскликнул Леонид и уже нормальным голосом пояснил, - Уже можно есть.
  
  И Костя взялся за палочки.
  
  - На Востоке изобрели великолепный и, я полагаю, совершенно уникальный способ употреблять пищу, - сказал Леонид, наблюдая, как Костя с переменным успехом пытается перемещать кусочки хлеба из пиалы в собственный рот. - Таким образом совершенно невозможно есть быстро. Это располагает к внимательному и осознанному отношению даже к такому простому и вроде бы привычному действию.
  - Хорошо, ага. Только времени жалко.
  - Друг мой, ценность действия определяется не тем, что именно ты делаешь, а тем, как ты это делаешь. Оригинальностью исполнения, если хочешь. Неожиданностью найденных нюансов. В той же Японии, скажем, одно время было очень модно писать стихи в три строчки о вишнях, сливах и разлуке с любимой. Писались сотни вариаций на одни и те же темы - и каждый раз получалось новое стихотворение.
  - То есть вот так позавтракать - это тоже искусство?
  - В какой-то степени - безусловно.
  - И все-таки, зачем тебе две кровати?
  - Ты хочешь получить подробный ответ?
  - Ага.
  - Видишь ли, сон - это маленькая смерть. Мне нравится обставлять его символами смерти. Класть засыпающее тело поближе к земле - а лучше бы и совсем на землю. А мечтать - значит, быть ближе к звездам. Если достаточно тепло, я люблю брать плед и устраиваться помечтать на крыше. Небо там очень близко. Если хочешь, можем сходить.
  - Давай! Только сейчас же звезд не видно.
  - Это не важно. Они ведь есть, и мы оба об этом знаем. Так что как доедим, так и пойдем.
  
  И Костя обреченно ткнул палочками в не думающую даже кончаться горку хлебно-колбасных кубиков.
  
  2.
  
  Леонид, тихо рыча, сражался с проволокой.
  
  - Каждый раз! Каждый раз, когда я прихожу открыть люк, он оказывается замотан вот этим вот! Я еще понимаю, повесить амбарный замок - я к нему буду долго искать отмычку. Но зачем приматывать проволоку, которую я все равно отмотаю? Нет, это выше моего понимания...
  - Можно спросить?
  - Да, юноша?
  - А почему ты не воспринимаешь это как ритуал? Ну типа к звездам без испытания не пустят?
  - Потому что есть большая разница, - проворчал Леонид, наконец оторвав проволоку от замка. - И это разница между искусством и нашим миром.
  
  Леонид выбрался на крышу и втащил туда Костю.
  
  - Чувствуешь? Двадцатый этаж. Несколько шагов до смерти. Несколько метров до звезд. И много-много свежего воздуха...
  - Отсюда кажется, что людей вообще нету. Только мы.
  - Вот именно.
  
  Леонид сел по-турецки на теплую поверхность крыши. Костя последовал его примеру. Немного помолчали.
  
  - Вот так я и придумал её когда-то давно, годы назад. Сидел на крыше, дышал звездами и думал о том, что красоты вне человека вообще нет. Человек сочиняет себе красоту, и чем больше в предмете выдумки, тем более красивым он кажется. Самые прекрасные пейзажы нарисованы или особым образом сняты. Самые причудливые истории рождаются не в жизни, а на бумаге. А самые пленительные женщины живут в нашем воображении.
  
  Леонид закрыл глаза.
  
  - Да, я создал её в своем воображении. На её лицо я положил тень от вечно накинутого капюшона, чтобы каждому она могла представиться его недостижимой мечтой. Любые однажды определенные черты оскорбили бы её своей законченностью. Я придумал её свободной от желаний, но порождающей в других желание, сильнее которого нет на свете. Я придумал её холодной, но порождающей самую страстную любовь. Я придумал её равнодушной к чужой боли, но дарующей безграничное наслаждением одной лишь возможностью увидеть её. Я придумал её королевой вечной жизни и вечной смерти. Да, я придумал её безымянной. Просто - Черной Королевой.
  
  Леонид медленно облизнул губы, как бы пробуя на вкус бархатистые слова.
  
  - Это было вечером. Я раскидывал карты, в который раз пытаясь вспомнить то, для чего у меня нет памяти. А затем - я впервые увидел её. Это было какое-то наваждение. Я сидел на полу в своей комнате и одновременно стоял на площади много-много лет назад и смотрел, как прямо передо мной сгорает в костре женщина, которую я любил тогда и продолжаю любить сейчас и буду любить еще очень-очень долго - покуда способен представить её себе. И я не волен был даже крикнуть - просто стоял и смотрел, как она гибнет. Ночью я написал свой первый рассказ. А на следующий день у меня было назначено собеседование. Я помню, как сидел в каком-то безвкусно обставленном офисе, украдкой бросая взгляды в окно, и думал о женщине с копной волнистых черных волос, улыбающейся мне сквозь огонь и прощающей меня, потому что уже принята жертва, которую я приношу ей только сейчас. И один раз я глянул на улицу, и увидел, что на лавке сидит женщина в черном балахоне и смотрит прямо на меня. Я вскочил тогда и крикнул, ни к кому особенно не обращаясь, "извините, у меня неотложное дело", потом бежал, отмахиваясь от охранников, вырвался наружу - но на лавке никого уже не было. Я сел туда, где до этого сидела она. Начался дождь. У меня не было сил уйти, и я сидел под дождем и смотрел на длинный черный волос, который каким-то чудом зацепился за дощечку и остался, когда она уже скрылась. В офис этот я так никогда и не вернулся. Но частичка меня все еще сидит под дождем и смотрит на волос. Давно. Очень давно.
  
  Леонид поднялся и сделал пару шагов по крыше.
  
  - ...И с тех пор я везде ищу её, и иногда её образ улыбается мне и манит рукой - но это лишь мираж. Вот и сейчас я вижу, как она стоит почти на самом краю, и голуби вьются вокруг неё живой метелью, а в руках её цветут самые живые цветы - ночные бабочки.
  
  Костя смотрел в каком-то отупении, как Леонид неотвратимо приближается к заветной границе.
  
  - Она смотрит на меня своими чудесными фиалковыми глазами и смеётся. Она знает, что я пойду за ней не только на край света, но и на край крыши. И даже чуть дальше. Она просто любит смотреть на полеты. Ей будет весело.
  
  - Ты куда? - крикнул Костя, безумным усилием сорвав с себя липкие нити морока, - Стой, упадешь!
  
  Леонид обернулся и моргнул сонными глазами. На секунду Косте показалось, что за спиной Леонида гневно вскинула руки женщина - но нет, это просто стая голубей взлетела, испугавшись шума.
  
  - Тебе нехорошо? - беспокойно спросил мальчик.
  - Нет-нет, Костя, мне очень хорошо. Я замечтался. Просто замечтался.
  
  3.
  
  - Знаешь, - сказала Лариса, по привычке растирая свои давно уже отогревшиеся пальчики, - Я раньше думала, что все у нас будет иначе. Ну, знаешь, будут происходить какие-нибудь приключения. Нет, не приключения даже. Просто перемены. Что мы будем ссориться, мириться, ездить в разные места и понимать что-то важное - желательно, одновременно. Что будем видеть яркие сны, которые вдруг станут сбываться. Что я неожиданно научусь двигать взглядом висящее во дворе соседское белье, а ты обзовешь меня хулиганкой. А вышло так, что мы который год иногда садимся у тебя на кухне и смотрим друг другу в глаза. И ничего не меняется, разве только у тебя прибавляется седых волос, а у меня убавляется иллюзий.
  - Знаю, - ответил Леонид, - Ты хочешь, чтобы жизнь была похожа на один из твоих любимых романов. Или, на худой конец, на цикл рассказов.
  - Похоже, - улыбнулась Лариса.
  - Лора, тебя бессовестным образом обманули. Это вселенский заговор писателей против обычных людей. Они пытаются заставить нас думать, что в жизни бывает такое явление, как сюжет. Ничего подобного! Лорик, душечка, никаких сюжетов нет! Есть бесконечная смена дней, каждый из которых похож на другой и отличается лишь незначительными деталями. Есть переплетения неясных совпадений, которые ты можешь истолковать тысячей способов, ни один из которых не будет верным. Даже ярких узнаваемых персонажей в этом мире исчезающе мало. В большинстве своем люди напоминают тот самый народ из "Бориса Годунова", который безмолствует. Нет здесь ни длинных пламенных монологов, ни путей к великой цели. И даже самые интересные беседы происходят на точно таких же кухнях и чаще всего оказываются совершенно бесплодными. Если мир - это книга, ненаглядная моя, то её писал графоман и бездарь.
  - Леонид, ты, как всегда, преувеличиваешь. Не может же быть так, чтобы везде была одна серость?
  - Отчего же, есть и радуга. Только не здесь, - Леонид улыбнулся. - Она в моей голове. А за окнами у этой головы дождь льет так давно, что все краски растворились.
  - Сказочник... Неисправимый сказочник. Я вот тоже хотела бы жить в сказке, да где её взять?
  - Что значит "тоже"?
  - Разве ты не хочешь жить в сказке?
  - Нет ничего страшнее, Лариса. - Леонид помолчал. - Поверь, все приедается. Все наскучивает. И пока тебе скучна только эта серая действительность - ты еще не безнадежна. Ты можешь мечтать о далеких планетах, прекрасных принцах с кольцом в носу и на белых слонах, огромных крыльях ночной бабочки - да мало ли о чем! Тебе есть куда сбежать отсюда. Но когда тебе надоела сказка... Когда тебе набило оскомину чудо... Когда - о ужас - ты понимаешь, что тебе лень удивляться... Можешь считать, что твоя жизнь окончена. Потому что случилось самое страшное - погибла мечта. Мечтать больше не о чем. Так что, возможно, вся эта обесцвеченная действительность - не проклятие нам, а наоборот, благословение. Амулет от смерти мечты...
  - Забавно. Выходит, что ты одновременно и желаешь чего-то всей душой и боишься с той же силой?
  - Пожалуй. Хотя, скорее, так: я желаю быть путником, но не желаю приходить.
  - Ты не хочешь идеала?
  - Идеал убивает. Помнишь, какой неповторимый вкус придает чувству стеснение? Помнишь, как сладки поцелуи, приправленные страхом? Помнишь? А если, скажем, ты уничтожишь голод, то уже не сможешь получать удовольствия от пищи. Получив все, ты разучишься желать. Отсутствие желаний умертвит любопытство. Однажды ты уснешь, просто уснешь в собственной постели, даже без снов, потому что и твоему подсознанию нечего будет желать и незачем фантазировать. И ты не проснешься - потому что тебе незачем будет просыпаться. Рай, Лора, это страна спящих бессмертных.
  - Страшно...
  - И мне страшно. Поэтому я все еще жив, и торчу в этом пыльном аду, и никуда-никуда не хочу из него уходить. Ну... Почти.
  - Знаешь, Леонид, иногда я замечаю, что у тебя влюбленные глаза. И влюбленные отнюдь не в меня. Вот как сейчас.
  - Не будем об этом.
  - Не волнуйся. Я не буду кричать и ронять на пол хрупкие предметы, потому что ты все равно никогда не принадлежал мне. Ты принадлежишь только своим мечтам. Иногда мне хочется узнать хотя бы их имя... Но я даже не знаю, есть ли оно, это имя. Быть может, ты выдумал её себе, как и ту странную страну, где улыбаются большие кошки и шутят деревья... А, Леонид?
  - Ты права, - прошептал Леонид, глядя в окно, - Нет имени... Прости, я скоро...
  
  И он сорвался с места, чуть не вышиб кухонную дверь, потом хлопнул входной так, что прогрохотало, наверное, на весь дом. Лариса слышала, как он стучит по ступеням наброшенными сандалиями. Шлеп-шлеп - все тише и тише.
  
  Стрелка часов ползла вперед, съедая остатки света за окном. Что-то капало на стол, а затем перестало.
  
  Леонид бродил, сам не зная где, всю ночь и весь следующий день. Когда он вернулся наконец домой, то его покрасневшие, полубезумные глаза нашарили на столе салфетку, где четким почерком Ларисы было выведено: "Я устала. Забудь все, что было и чего не было. В твоей жизни меня больше нет."
  
  - Что ж, - вздохнул Леонид, - И то перемена.
  
  4.
  
  - Да, - сказал Леонид старухе, - Стихи я тоже пишу. И тоже для неё. Только маленькие и белые.
  
  Старуха засмеялась. Кажется, она была цыганкой, но её лицо так скорчилось от старости, что утратило сходство не только с лицом, обычным для какого-нибудь народа, но и вообще с лицом представительницы рода человеческого. Она сидела напротив Леонида за столиком какого-то летнего кафе.
  
  - Прочитай что-нибудь, - попросила она.
  - Хорошо, - отозвался Леонид и нараспев прочитал. - Твои ослепительно-белые губы примиряют мою душу с черной постелью.
  - Да, - сказала старуха. - Сильно. Пламенно и трагично. Но совершенно бездарно.
  - Я знаю, - согласился Леонид. - Я сам не люблю свои стихи. Слушай, погадаешь мне?
  - Совсем старую заездил, - усмехнулась она. - Погадай да погадай... Я ж тебе все равно ничего хорошего не скажу. И нового не скажу. И телефон зазнобы твоей не скажу - нету у неё телефона. И адреса нету, и особых примет нету, и фоторобот составить никто не догадался.
  - Да какой же у мечты фоторобот...
  - Мечты ли? Ох, мечты ли? А сдается мне, твоей мечте хватит сил в нематериальных ручках, чтобы шейку тебе да свернуть - причем вполне материально.
  - Злая ты, бабка, скажу тебе. Не надо про неё так говорить. Она сказка моя. Самая моя лучшая, страшная и красивая сказка.
  - Не придумывал бы ты, внучек новоявленный, таких сказок. Самого ж со свету изведут.
  - Ну изведут, ладно, верю. Бабка, ну хочешь, я тебя поцелую? А ты мне погадаешь, а?
  - Имя тебе нареку - банный лист. Уломал. Но это последний раз. А то ишь, повадился...
  
  С довольным кряхтением старуха достала из необъятного кармана необъятной юбки старую потертую колоду.
  
  - Знаешь, - сказал Леонид, наблюдая, как старуха тасует, - Я однажды придумал карты. Я их сочинил тонкими, как волос, но твердыми и прочными, как сталь. И с одной стороны они были бледными и полупрозрачными, как папиросная бумага. А другой повернешь - там древесная кора и на просвет, ясное дело, уже не видно ничего. Вот только символы я так и не придумал для своих карт. А хотел. И гадало на них маленькое, но очень могущественное племя, где все были бессмертными богами. И у них было пророчество, что придет на их землю смертный человек, который только и сможет докричаться до бога и сказать ему Слова. Ну вот пришел человек. Дали ему бумажку, где слова написаны, и отправили на самую высокую гору. Поднялся человек на гору, достал бумажку да и крикнул в небо все, что там написано было. Постоял-постоял - ничего. Возвращается в долину, а там все мертвые лежат. И тут голос с неба: "Ты б хоть спросил, что в бумажке было, идиот." Человек спрашивает: "А что там было?" А голос и смеется с неба. "Там, - говорит, - просьба к богу была. Так и так, господи, не оставь детей твоих, позволь им отдохнуть, а то вечность надоела хуже горькой редьки". Такая вот история.
  
  - Глупая история, - сказала старуха. - А вот карты твои интересные. Это ведь и ты такой. Вроде глянешь - тонкая душа, весь ажно прозрачный, в чем только жизнь еще теплится! А присмотришься - дерево деревом. Хоть люди, хоть боги кругом перемрут, ты только улыбаться будешь.
  - Тебя послушать - я прямо монстр какой-то.
  - Нет, ты не монстр. Ты чужой - и только. Тебя в нашем мире на самом-то деле и нет совсем. Так, заглянул по ошибке, да и подзадержался. А уйдешь - не огорчишься, и плакать по тебе не будут, дай бог два-три человека заметят, что помер. Ну давай, тащи свои карты.
  
  Леонид наугад вытащил три карты из веера.
  
  - Так, что тут у моего внучка... Смерть, шестерка кубков, Дурак... Я бы сказала, через легкомыслие наслаждения преобразован будешь.
  - А может иначе? Только сладость смерти освободит меня?
  - Умный больно стал... Рано тебе еще безносой глазки строить. Тебе глазки строить в другую сторону надо. Вона, подруга твоя пришла, зовет тебя никак?
  
  Леонид резко обернулся. Ну конечно, она стояла совсем недалеко, всего лишь через дорогу от Леонида, и махала ему своей хрупкой белой ладошкой. Он знал эту ладошку до мелочей, ведь он сам её придумал...
  
  Вырваться, выпрыгнуть из-за стола, леший да пребудет с упавшим стулом, стульев много, а она одна, молнией полететь вперед, не отрывая глаз, только не отвести глаза, а не то опять исчезнет, растворится, сольется с утренним туманом...
  
  Леонид видел только Королеву. Леонид не видел выскочившей из-за поворота машины, Леонид не видел искаженного лица водителя. Леонида в тот момент очень слабо интересовал окружающий мир. Ничего удивительного, что даже столкновения Леонид не заметил. И бесконечное горе, застывшее на его лице, относилось совсем к другому - помешали, заставили отвести глаза. Не успел...
  
  А водитель затормозил, только вот выйти из машины не осмелился. Потому что ужас сковал его, когда он увидел неестественно бледную женщину, которая спокойно и неторопливо подошла к телу Леонида, обмакнула кончики пальцев в натекшую кровь, а потом лизнула. Лизнула, улыбнулась: вкусно. И повернулась, посмотрела в глаза чужому, случайному человеку, скорчила рожицу недовольно - "Это тут еще кто?" - и пропала.
  
  5.
  
  Когда Леонид проснулся, была ночь. Долгое время он просто лежал, захлебываясь густой синевой ночного неба, достойный преемник давным-давно умершего придуманного князя. Потом все-таки встал и побрел куда-то, постепенно привыкая к тому, что дышать больше не надо.
  
  Дом встал на пути Леонида, и тогда он полез на дом, полез по черной пожарной лестнице, похожей на свежий шов, уродливо чертящий по коже. И чем ближе он подбирался к небу, тем ярче оно светилось безумной своей синью. А когда Леонид наконец вылез на крышу, он понял, что она уже ждет его.
  
  Она сидела на краю и болтала босыми ногами. Она даже не повернулась на звук его шагов. Просто встала, когда он тоже подошел к краю, взяла его за руку и повела по звездам. Они искололи себе звездами ступни, но все-таки дошли до конца и попали на перекресток времен.
  
  Там собралось множество людей. Был там блондин с презрительной улыбкой в безукоризненно выглаженном фраке, был рыжий юноша в яркой майке и штанах шириной в Черной море, был монах с необычайно живым лицом, была даже какая-то девчонка с неприятным взглядом.
  
  - Поприветствуй их, - приказала Королева. - Это все ты, Лео.
  - Здравствуйте, - послушно сказал Леонид.
  
  Толпа приветственно зашумела.
  
  - Так много лиц и только одно Я. Странно, не правда ли? Ты обретешь свободу, когда поймешь, что объединяет твои лица.
  
  Десятки, сотни людей стояли кругом, пытливо всматриваясь друг другу в глаза. И только одна женщина стояла в центре...
  
  Эпилог
  
  - А потом? Что было потом?
  - А потом, Костя, я повесил на свою дверь зеркала, чтобы моим многочисленным теням было где приклонить головы...
  
  
  
  
  
  КАПИТАН
  
  
  
  Я всегда буду вспоминать тебя проникающе белым - таким, каким увидела тебя впервые. Ты был в парадной форме, и волосы у тебя были того же легкого цвета - не серебристые, как у тех, кто слишком много видел, а просто белые, белые волосы альбиноса. Я знала о тебе задолго до того, как ты появился в этом доме; я угадывала твою душу по случайным словам - их иногда, забывшись, роняла хозяйка, старая женщина, которую я по странной привычке называю тетушкой. Я подкрадывалась к ней, когда она колдовала над вишневым вареньем, я стояла за её спиной, почти касаясь губами шеи, и ловила каждую фразу о белом человеке, который опять в море. О её ученике. О её любимом ученике. О тебе. Я полюбила тебя, как волшебную сказку, и я ждала твоего появления, как дети ждут огней на новогодней елке. Я дождалась...
  
  В тот день я нарядилась в платье глубокого синего цвета и рассыпала по плечам свои золотые волосы - мне показалось, что так я буду напоминать тебе море. (Я представляла себе море под ясным солнцем как раз таким - синим с золотом; какая жалость, что мне не суждено было увидеть его своими глазами!) Я боялась, что ты не заметишь меня или что раскроешь мою наивную хитрость. Я внутренне дрожала, отодвигая стул и подсаживаясь к вам, когда вы пили чай на веранде и вспоминали твое детство. Я сидела близко-близко и представляла себе, как мы могли бы жить в этом доме - и ты никогда не уплывал бы, а если и хотел видеть море под солнцем, то моего платья хватало бы с лихвой. Я была бы твоей глубиной, я была бы твоей синью и молчанием воды...
  
  Ты ушел перед закатом. Тетушка еще долго сидела, вертя в худых, обвитых жилами руках старую-старую фарфоровую чашечку, и смотрела куда-то в пространство. Я умирала от желания проводить тебя до корабля, но и на десяток шагов не могла отойти от дома, порождением которого была. Море было так близко и так бесконечно далеко... Я украдкой лизнула ручку твоей чашки. Она оказалась соленой. У твоих рук был морской привкус...
  
  Я снова увидела тебя ровно год спустя. Тот же чай, те же разговоры. Ты рассказывал тетушке о том, как еще маленьким мальчиком заболел морем на её уроках. Ты рассказывал о том, как сидел за партой и слушал про океанические течения, а внутренне видел себя на палубе корабля, на сияющей под солнцем палубе, а кругом - насколько хватит взгляда - все вода, вода, вода. И дельфины, плывущие с кораблем наперегонки. И летучие рыбки, которых так и тянет ловить сачком, как бабочек. И чайки, ловящие на лету кусочки хлеба.
  
  Я сидела на полу у твоих ног и время от времени вставляла несколько слов в разговор. И по тому, что раз или два ты беспокойно оборачивался в мою сторону, я поняла, что однажды ты сможешь услышать меня. Не важно, если на это потребуется сотня лет - я не позволю тебе состариться, ты должен всегда оставаться вот таким, чтобы когда-нибудь я прорвалась к тебе...
  
  Ты продолжал приезжать. Морщинами покрывалось лицо тетушки, паутиной - углы дома. И меня вместе с ними касалось время - я становилась все меньше и меньше. А ты совсем не менялся - вот только появлялся сначала раз в год, затем раз два года, а дальше и того реже. Однажды, когда я была уже такой маленькой, что самым подходящим местом для меня стал краешек каминной полки, где стояли тетушкины статуэтки, я услышала, как тетушка, застенчиво улыбаясь, говорит тебе: "Знаешь, мне иногда кажется, что у моей сестры был ребенок. Дочка. И частица моей сестры все еще живет в этой девочке. А девочка живет в моем доме. Смешно, разумеется, но иногда я мысленно наряжаю её в синее-синее платье. Что, совсем я из ума выжила?" А ты покачал головой и как будто невзначай взглянул на каминную полку - но только на стеклянную нимфу, не на меня... Я спрятала лицо в глупых синих оборках...
  
  После этого я видела тебя еще раз или два. Потом... Тебя все не было, и не было, и не было. Я догадалась, что больше ты не появишься. А на следующий день я нашла в траве твою улыбку. Я сразу поняла, что это твоя улыбка, потому что на губах то тут, то там блестели кристаллики соли. Я подняла твою улыбку и сделала из неё маленький гордый флаг. Этот флаг и сейчас дрожит над моим крошечным домиком. Я построила этот дом из частиц тебя, которые иногда заносило ветром в наш сад. Я надеялась, что когда ты почувствуешь, что чего-то в тебе не хватает, и захочешь снова стать целым, то ты вернешься и будешь жить со мной в этом доме, и я наконец-то стану твоей единственной синевой. Потому что очень сложно любить того, кто имеет море, если ты его не имеешь...
  
  Дом рос. Твои обветренные ладони стали его дверью, морщинка на лбу - черепичной крышей. Стенами стали твои ребра, занавесками нервы. Я ждала, когда же ты придешь, чтобы вернуть себе себя. А ты не возвращался...
  
  Настал день, когда в дверь знакомо постучали. Тетушка поспешила открыть дверь, и я впилась глазами в долгожданного гостя - но перед нами была только парадная форма. Только форма, в ней не было тебя. И в моем доме, в нем была каждая мельчайшая крупица тебя - кроме тебя самого. И я все поняла. Я взяла лист бумаги и написала на нем это письмо. Когда я допишу последние слова, я сложу письмо бумажным голубем и поручу его ветру - пусть донесет до гавани.
  
  Я люблю тебя. Будь счастлив в своем солнечном море...
  
  
  
  
  
  ТОТ, КТО ЧИТАЛ КНИГУ
  
  
  
  Я чувствовал, что эта книга - порождение кошмара,
  невыносимая вещь, которая бесчестит и отрицает
  действительность. Явилась мысль о костре, но было
  страшно, что горение бесконечной книги может
  длиться бесконечно и задушить дымом всю планету.
  Вспомнилось вычитанное где-то: лист лучше всего
  прятать в лесу. До ухода на пенсию я работал в
  Национальной библиотеке, в которой хранится
  девятьсот тысяч книг. Я знал справа от вестибюля
  крутую лестницу в подвал, где сложены газеты и
  карты; воспользовавшись невнимательностью
  сотрудников, я оставил там Книгу песчинок на
  одной из сырых полок и постарался забыть,
  как далеко от двери и на какой высоте.
  (Борхес, "Книга песчинок")
  
  
  "Пишущий Книгу не может считаться занимающимся творчеством в полном смысле этого слова. Скорее, он, отрицая суровую оккамову логику, удваивает действительность, создает её копию, более совершенную, чем она сама, но почти столь же полную. Это деяние сродни вселенскому воплощению бога, и потому тот, через кого осуществляется Книга, более не имеет права на индивидуальность. Даже в том, что я сам, от себя, пишу эти строки, есть некое противоречие с путем создающего Книгу, потому я не оставлю под ними своих координат в вечности, чтобы в худшем из случаев меч в руках слепой не нашел меня. Впрочем, меня до некоторой степени утешает то, что все, оказавшееся в книге, оказывается здесь по необходимости."
  Тот, кто утратил имя.
  
  Книга стояла на полке и смотрела на меня черным кожаным переплетом. Мерно качающиеся лампы матово отражались бликами на корешке, и на долю секунды мне показалось, что книга сделана из вещества ночи и колышется от ветерка, созданного моим прерывистым дыханием. Книга влекла меня, сам не знаю чем.
  
  Я бережно взял её в руки. "Книга песчинок," - сказала мне обложка. Это ничего не значило для меня. Я провел пальцем по обрезу и раскрыл книгу примерно посередине. Слева была надпись иероглифами, которую я не мог прочитать. Справа - три строчки:
  
  По выжженным полям
  Тянется вдаль бесконечно
  Сухое русло реки.
  
  Я задержал дыхание и перевернул страницу. Затем следующую. Бродский, Блок, Басё, Хайям. Мой взгляд потонул в знакомых строках. Книга, которую я держал в руках, состояла из моих любимых стихотворений. Я оцепенел. Она была создана для меня, эта книга, её породила библиотека, переполненная моими мыслями, обрывками моих воспоминаний, моим боромотанием, все это каким-то образом обрело жизнь, обросло материей и опустилось на ту полку, где я непременно заметил бы - так подумал я тогда. Лежащая в моих руках книга пьянила меня, и сейчас, спустя столько времени, мне сложно в точности решить, что так сильно потрясло меня - та ли точность, с которой были подобраны стихотворения, невероятность ли и вместе с тем несомненность существования книги... Не важно, впрочем. Важно то, что книга заставила меня в первый и последний раз в жизни стать вором. Я не понимал, не мог понять, как МОЯ, родившаяся для меня одного книга может оставаться на открытой всем и каждому полке, где её могут коснуться чужие пальцы, где чужие глаза, неспособные понять все чудо книги, могут пить её дивные страницы... Я листал её, краем сознания отмечая хаотичность нумерации страниц и шрифт, свой для каждой страницы, но мои мысли были заняты только тем, как вынести книгу незаметно для персонала. Собравшись с духом, я засунул книгу за пояс брюк и закрыл свитером. Я пошел к выходу, изо всех сил стараясь выглядеть естественно. Меня преследовало сознание того, что маскировка далека от идеала, и ощущение, что все вокруг украдкой смотрят на меня. Но лучших вариантов не было, а оставить книгу... Меня не заметили. Я был привычен, а потому невидим.
  
  Пройдя несколько кварталов (пожалуй, чересчур торопливо для человека, которому некого бояться), я не выдержил и вытащил книгу на свет. Присев прямо на тротуар, я нежно раскрыл свою книгу - но, к величайшему моему изумлению, вместо одного из любимых стихотворений я прочитал следующее:
  
  Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгновение, уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили. А между тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя до первого поворота шагов сто оставалось. "Не скользнуть ли разве в подворотню какую-нибудь и переждать где-нибудь на незнакомой лестнице? Нет, беда! А не забросить ли куда топор? Не взять ли извозчика? Беда! беда!"
  
  Я готов был поклясться, что когда я выносил книгу из библиотеки, она была сборником поэзии. Теперь, кажется, это был Достоевский. Я решил пролистать книгу, чтобы убедиться, что те стихи все еще со мной, просто в другой части. Но - они исчезли без следа. Снова наугад выбрав страницу, я прочитал:
  
  За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. "Все-таки сплю", - успокоенно подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том "Хождения по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники".
  
  Во мне зародилась догадка, что книга жива и каким-то образом отзывается на мои мысли. Возможно, в тот вечер я просто сошел с ума и теперь жил в какой-то отдельной, своей реальности. Но какое это имело значение? В моих руках лежало чудо, и совершенно неважно было, может ли кто-то разделить его со мной. Я сунул книгу подмышку и медленно побрел домой.
  
  Многие, наверное, мечтали в детстве о маленькой дверце, ведущей в волшебный мир, которую никто, кроме них, не может увидеть. Книга оказалась как раз такой зеленой дверцей. Я тонул в ней, я листал её и не мог оторваться. Всякий раз она оказывалась чем-то иным, стоило закрыть её и открыть снова. Я понял, что можно долгое время читать одну из бесконечности книг, если оставлять Книгу открытой, придавленной чем-то тяжелым на последней прочитанной странице. Но это казалось невозможным, недопустимым расточительством. В моих руках было сокровище большее, чем собрания всех библиотек мира. Казалось, все, когда-либо написанное, существовало и в Книге. Я думаю, что если бы я знал древние языки, то мог бы читать тексты Александрийской библиотеки; во всяком случае, однажды я гладил страницы второго тома "Мертвых душ" - и они были лишь чуть-чуть почерневшими с краев.
  
  Позже, когда на одной из контрольных Книга распахнулась передо мной учебником по началам анализа на странице с забытой формулой, я понял, что мне не нужно теперь брать в руки какие-то другие книги. Более того - не должно. Как ревнивая женщина, Книга желала всего меня без остатка и не терпела соперниц. Я и сам понимал, что, однажды открыв Книгу, кощунственно читать неизменные мертвые книги, созданные руками людей. Книга ластилась ко мне шелком страниц и открывала передо мной весь мир. Когда я учился, она была для меня перепиской ученых, журналами, в которых впервые были опубликованы классические статьи, учебниками по любым дисциплинам. Когда меня тянуло на природу, она была альбомами пейзажных фотографий, таких совершенных, какой никогда не бывает действительность вне взгляда художника. В пору, когда меня отчего-то заинтересовала Вторая мировая, она была для меня отпечатанными на машинке дневниками солдат, на страницах которых временами попадались бурые пятна...
  
  Книга не обладала собственным содержанием в том смысле, в каком не обладает им зеркало или сознание. Она была только формой, но эта иллюзорная ущербность делала Книгу свободной от условий и ограничений, действующих в нашем мире для любой другой формы жизни. Удваивая собой мир, Книга создавала не копию, а тень - нежизнеспособную, но прекрасную. Книга вбирала в себя ту красоту, источник которой не в материи, а в восприятии материи, и поэтому она парадоксальным образом становилась более реальной, чем все, что её окружало. Книга была похожа на задумку творца - всегда более совершенную, чем воплощение. Книга была задуманным миром - полным смысла, загадок, связей. Я чувствовал, что держу в руках стеклянный шарик со снегом, только вместо снега там была вся полнота творения. Я был богом отдыхающим, нет, я был свидетелем всего сущего, тем вторым, для кого был создан мир...
  
  Мне стали говорить, что я слишком много читаю, так много, что стал совсем прозрачным. Как странно, никто не замечал, что я читаю одну и ту же книгу - возможно, никто, кроме меня, просто не был способен увидеть её. Отблески величия Книги падали и на меня, я был Хранителем Книги - что ж, возможно, я и становился прозрачным; я не был бы особенно удивлен, узнав, что книга питается моим восхищением, она стоила того, она была вернее и выше меня, она светилась в темноте, чуть заметно, недостаточно для чтения, но вполне реально, а я сам был просто тенью, тенью Книги...
  
  Меня преследовали мысли о том, что всякое написанное слово попадает в Книгу, что она вполне может включать в себя и все то, что еще только будет написано, а в таком случае нет вообще ничего, что не имеет своей копии в книге. Книга была наблюдателем, Всевидящим Оком, я видел во сне число Пи во всю его бесконечную длину, и где-то на этой бесконечности были зашифрованы все дневники, которые я уже написал или только напишу... На следующий день я читал в Книге свой дневник, который вел совсем еще маленьким, классе во втором или даже первом. Мне было смешно и стыдно, и еще я предчувствовал, что пролистай я чуть дальше, доберусь и до сегодняшнего дня, а может и еще дальше... Я совсем не хотел смотреть в будущее. Почему-то не хотел.
  
  Все чаще я ловил себя на том, что говорю не своими словами, а строками, прочитанными в Книге и выученными наизусть. Я оправдывал себя тем, что любая фраза уже написана в прошлом или будущем, а потому - нет никакой разницы, своими ли словами я изъясняюсь, чужими ли... Потом я вдруг обнаружил, что больше не умею писать стихи, могу только вспоминать чужие строки, бесчетное множество чужих строк, но сложить свои уже не было ни возможности, ни желания. Я обратился к Книге, я вцепился в неё, как детеныши цепляются за мать-обезьяну, и Книга сказала мне:
  
  Великое счастье, что мы этими произведениями обладаем, ведь мы, касталийцы, только и живем за счет их, наше творчество - только в их воспроизведении, мы постоянно обитаем в потусторонней, изъятой из бремени и борьбы сфере, которая состоит из этих произведений, без них мы бы ничего об этой сфере не знали.
  
  Я понял, что окончательно стал подобен Книге. Лишенный собственной формы, я был лишь отражением, я был идеальным читателем, вся жизнь которого заключается в его книге. Я стал таким, каким меня хотела иметь Книга. Я стал пуст, как сердце глупого человека. Я не мог даже возненавидеть Книгу - потому что утратил все чувства, кроме страсти к ней. Я мог только попытаться забыть о ней - и я оставил её где-то в метро, а сам вышел. Я не боюсь за других, потому что Книгу возьмет только тот, кто сможет увидеть её, а в таком случае встреча неотвратима, и не мне сожалеть о ней.
  
  Я пишу и чувствую, как жизнь покидает меня. За последнее время Книга окончательно заполнила собой всю мою суть, и без неё я более не имею смысла. Пройдет еще пара дней, и я растаю. Вероятно, и память обо мне сотрется. А пока я пишу, и это дает мне надежду, что хотя бы в Книге частица меня останется жить.
  
  
  
  
  
  ПОРТРЕТИСТ
  
  
  
  1.
  
  Сложно рисовать в метро. Сложно, потому что блокнот дрожит. И ручка дрожит. Потому что рука дрожит. Тоже. Штрихи съезжают. Не хватает точности. Совсем чуть-чуть, но это обязательно почувствуется. И все равно только ручка. Не карандаш. Блестящая черная линия капиллярной ручки. Не стереть. Не исправить. Все созданное создается раз и навсегда.
  
  Посмотри на меня. Ты мало что заметишь, но твои глаза уже все знают. Как жаль, что ты их не слышишь.
  
  Кто ты, спрашивают твои глаза.
  
  У меня нет имени. Я тот, в чьи глаза навсегда уходит свет. Я тот, чья карающая рука неотделима от капиллярной ручки. Я тот, кто возвращает нерожденное вечности. Я тот, кто воздает каждому по его пустоте.
  
  Ты сумасшедший, говорят твои глаза.
  
  Возможно. Возможно. Но не более, чем ты сам. Уже.
  
  Что тебе нужно от меня?
  
  Ты помнишь свое лицо? Такое, каково оно сейчас? Ты нарисовал его на своем черепе. Ты замазывал его гримом в попытках создать красоту. Я несу тебе дар. Ты станешь по-настоящему красивым. Раз в жизни. В моем блокноте. Я подарю тебе столько черноты, что даже тебе наконец станет достаточно. Не блеклая чернота одежды. Не фальшивая чернота волос и косметики. Настоящая чернота ночи.
  
  Дергаешься. Не надо. Ведь иначе ты выйдешь неровным на рисунке. Разве ты хочешь, чтобы твоя новая жизнь была такой же кривой, как эта?
  
  Новая жизнь? Ты хочешь убить меня?
  
  Твое сердце остановилось раньше, чем начало биться. Ты недостоин той жизни, которая есть в тебе. Ты недостоин своих бездонных волчьих глаз. Я заберу их у тебя. Посмотри мне в глаза. Сейчас.
  
  Ты полон ненависти!
  
  Нет. В сердце судьи нет ни ненависти, ни любви. Это сердце полно лишь спокойствия.
  
  Темно... Боже, как темно...
  
  Ты встаешь и медленно идешь к выходу. Ну да, вагон остановился. Твое место пусто. Пусто так же, как когда на нем был ты. А ты ничего не заметил... Совсем ничего... Твои глаза знали все, но ты не умел их слушать.
  
  Сегодня в метро стало одним слепым больше. В метро вообще очень много слепых. Но большинство из них даже не догадываются, что ослепли...
  
  
  2.
  
  Комната тысячи лиц, студия тысячи душ. Никогда не позволяйте уличным художникам воровать карандашом свои черты. Каждый портрет отнимает частицу души модели - мне ли не знать? По ночам в моем доме никогда не бывает темно. Блекло светится серо-голубая кожа нарисованных лиц. Черно светятся глаза - живые, совсем живые. Когда-то мне было страшно спать рядом со своими картинами. Давно, очень давно. Теперь все иначе. Но спать я все равно не могу. Интересно, сколько лет я не спал? Не важно. Просто я лежу по ночам, курю сигарету за сигаретой, и дым скрывает бесконечные лица на стенах. Лица, но не глаза. И я говорю с глазами, говорю с ними ночи напролет, а утром забываю их рассказы.
  
  А теперь здесь сидишь ты и говоришь мне, что на улице дождь, что ты совсем случайно спряталась в подъезде, а потом вдруг вспомнила, что здесь живу я. Ты как будто извиняешься, девочка. Все просто: ты не веришь своим словам. И правильно. Я им тоже не верю. На самом-то деле ты никогда не была в этой студии и не знала, что я переехал сюда. На самом деле дождь давным-давно кончился. На самом деле ты никогда не имела привычки прятаться от дождя. До сегодняшнего дня. Просто сегодня я тебя позвал.
  
  Ты говоришь, что тебе жутко в этой комнтате. Тебе кажется, что все эти портреты провожают тебя холодными хищными глазами, так? Какая у тебя обиженная мордашка. Как будто это я виноват, что ты боишься портретов. На самом-то деле... Помнишь, а? Помнишь, что это именно из-за тебя я когда-то переехал сюда? Я смотрю на тебя и молчу. Нет, ты не помнишь. Или обманула себя в который раз. Всего лишь художник. Вечно погруженный в себя длинноволосый черноглазый парень. Встретились, расстались. Так бывает. Со всеми бывает, правда? Ничего страшного, да? У тебя чуть-чуть виноватый взгляд. Совсем чуть-чуть. На самой грани твоей гордости. Ведь мне не больно? Нет, мне не больно. Уже. Я разучился чувствовать боль, я разучился желать. Но я еще помню, как держать кисть. Это главное. Главное никогда не забывается.
  
  Я никогда не предлагал тебе позировать. Ты не понимала. И не нужно. Да я и сам не понимал - тогда. А сегодня особенный день. Ты ведь позволишь мне нарисовать свой портрет, да? У тебя взгляд испуганной лани... Ты как будто чувствуешь... Чувствуешь, что привела меня сюда ты, а я не отпущу тебя отсюда. У тебя красивое лицо. Оно будет смотреть на меня со стены холодным хищным взглядом. Не месть, нет. Просто когда я уходил, твои глаза были очень пустыми. А сегодня пришло время платить за пустоту.
  
  Потерянная тень сброшенного платья. Как много в моей комнате забытой одежды. А я до сих пор не придумал, что мне с ней делать...
  
  
  3.
  
  Девочка! Эй, красавица, подойди-ка к дяде художнику. Красавица, красавица, не спорь. Знаешь, я вижу множество лиц вокруг себя. День за днем, год за годом. Безобразных, серых, интересных, восхитительных - самых разных, совершенных в своей неповторимости и неправильности. Но твое лицо... Знаешь, оно прекрасно. Ты маленькая принцесса, я почему-то в этом уверен.
  
  У меня особенное настроение. Я хочу сделать тебе царский подарок. Принцессе ведь нужен непременно царский подарок, я знаю. Хочешь, я сделаю так, что ты никогда не вырастешь? Хочешь навсегда остаться прекрасной маленькой девочкой? Тебя не коснутся морщины. Тебя не коснется хмурость, порожденная паутиной этой жизни. Ах, как у тебя разгорелись глаза... Похоже, я знал, кому нужно сделать этот подарок. Что ж, тогда садись. Я нарисую тебя.
  
  Ты кого-то напоминаешь мне... Кажется, ты напоминаешь мне одну женщину, которую я любил когда-то очень-очень давно. Но она не была такой совершенной, как ты. Наверное, она просто была слишком взрослой. Слишком усталой. Слишком умершей.
  
  Пой, я хочу нарисовать тебя поющей.
  
  Пой славу богу, подарившему людям кисти и краски.
  
  Пой славу богу, научившему художников воровать души.
  
  Пой славу богу, дающему силы создавать.
  
  Пой славу богу, дающему власть судить.
  
  Пой славу богу, принимающему в дар острый контур изящного носа.
  
  Пой славу богу, принимающему в дар румянец мягких щек.
  
  Пой славу богу, принимающему в дар изгиб маленьких ярких губ.
  
  Пой славу богу тысячи лиц.
  
  Пой славу богу, которому я отдаю тебя.
  
  Пой славу богу, кем бы он ни был.
  
  Кисть - это возрождение. Краска - это экстаз. Рука замирает. Как живое - юное личико девочки на холсте. И только капли цветного воска на асфальте...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"