Юле приснился странный сон, (впрочем, сны почти всегда бывают странными). Будто она - маленькая черная мушка-букашка, раскачивается вниз головой, запутавшись в паутине, спряденной из вытянутых букв чужого алфавита. Ее слабые усилия направлены лишь на то, чтобы разобраться в этой закрученной писанине, в которой, непостижимым образом, она различает строки своих старых стихов:
... и в синий мир невидимых теней
уйду, чтобы не стать при жизни Тенью.
А в это время прямо на нее спускается неимоверное количество цепких когтистых лап, и она зажмуривается от ужаса. Но слепое и черное ожидание оказывается страшнее любой реальности. Она заставляет себя снова открыть глаза. И видит над собой почти нормальное человеческое лицо, улыбку и даже очки. Только губы уж очень красны.
- Чего ты хочешь? - силится она спросить.
А существо продолжает улыбаться, лукаво подмигивать и тянуться багровыми губами к ее шее.
- Но мою кровь нельзя пить, - извиняющимся тоном признается Юля, указывая на длинные трубки капельниц. - Это яд.
Утром, волоча за собой систему, она отправилась звонить по телефону.
- Это я, - с придыханием ответила Юля, не сомневаясь, что такого представления будет достаточно.
- Девушка, что вы мне голову морочите, - я попрошу вас: коротко изложите свое дело. Мы тут, знаете ли, не байдыки бьем.
- Это я, Юлия Хинкер, - несколько опешив, представилась она.
- Насколько я помню, ваша книга уже набрана, вам следует приехать и вычитать текст.
- Дело в том, что приехать я сейчас не могу... А скажите, я могла бы поговорить с Арнольдом?
- Вы с ним говорите. В чем дело?
- Дело в том... - Юля сделала паузу, не зная, как сформулировать - что мы с Вами, кажется, успели перейти на "ты".
- В самом деле? Я не помню... Вы только это хотели мне сказать?
- Нет, конечно... Я хотела просить Вас об услуге... Платной, разумеется. Не могли бы Вы сами вычитать мою книгу... в качестве редактора, что-ли.
- Разумеется, мог бы. Но мне нужна будет ваша подпись.
- Я пока что не транспортабельна. Меня не пускают капельницы...
- Ну, а куда торопиться? Когда вам станет лучше, приедете, тогда и займемся делом.
" О, да! - интересно, какое именно "дело" имеешь ты в виду." - подумала она, припомнив их совместно проведенный вечер в загадочном яффском кафе посреди окутанных дымком сиреневых диванов и малиновых ковров...
- Господин Блант, - я абсолютно официально прошу Вас выполнить условия нашего договора. Срок был установлен - два месяца. Теперь эти два месяца истекли, и я хочу видеть свою книгу.
- Я вас понял, госпожа ...
- Хинкер, - подсказала ему Юля.
- Вот, вот,- подтвердил Арнольд еще более чужим и гнусавым голосом, - если я понял вас правильно, вы отказываетесь от права автора вычитать набранный материал, и требуете печатать книгу без дополнительной коррекции?
- Нет, это... не соот-вет-ствует истине, - слова застревали у Юли в горле, - я прошу Вас, лично Вас откорректировать набор.
- Вы что, серьезно думаете, что мне больше делать не фиг?
От этой внезапной грубости, Юля вдруг стала оседать на плиточный пол прямо у телефона. Счастье, что проходившая мимо дама заметила это и помогла ей снова принять вертикальное положение. "А.. чтоб тебя перевернуло, та ще й гепнуло!"- подумала она в сердцах.
- Але... Але... - Вы меня слышите?
- Слышу, слышу, - ответили с той стороны голосом зайца из "Ну погоди!"
- У меня нет выхода... Если через две недели я не увижу свою книгу, этим делом будет заниматься ... адвокат.
- Вот как? Какой же адвокат, позвольте поинтересоваться?
- Мой адвокат... Коган-Ясный из Кирьят-Яма, - Юля назвала первую подвернувшуюся фамилию, похожую, как ей показалось, на адвокатскую. На самом деле так звали ныне покойного львовского зубного врача, очень хорошего, кстати, врача, у которого она лечилась еще в школе...
- Мне это имя ничего не говорит, - отозвался Арнольд после короткого размышления. - Но это значения не имеет. Через две недели вы сможете забрать у нас свой шедевр.
В трубке раздались колющие гудки и Юля, волоча систему, поползла назад, к своей койке.
Когда, одетая в купленный перед самым отъездом голубой плащ, она вышла из ворот больницы, и ветер с моря стал всей мощью, заслуживавшей более разумного применения, сдувать с нее парик, она снова прикипела телефонным будкам. Как будто от этих стеклянных коробок можно было ожидать спасения и укрытия.
Муж ее любимой кузины и единственной относительно близкой родственницы на святой земле Томы из Раананы, не сразу узнал ее голос.
- Ты откуда?
- Меня выписали.
- Как выписали? У тебя же курс!
- Было сказано, что курс уже окончен, и теперь должна быть ремиссия.
- Че-го?
- Ре-мис-сия - это значит улучшение, хотя бы временное. Это значит, что сейчас я должна цвести и пахнуть.
- А ты?
- Пахну, но боюсь, не слишком приятно, и, к сожалению, пока не цвету.
- И что же ты теперь будешь делать?
- Поеду к себе в кирию*, если ветром не унесет куда-нибудь в другую сторону. А Тома дома?
- Да..., - и, прикрыв трубку рукой - Том, ты возьмешь трубку? Юлю из больницы выпихнули... - Нет, к сожалению, она уже убегает...
- Куда? - вопрос был ненужным и вырвался непроизвольно.
- А черт ее знает, кажется, к парикмахерше...
- Ну ладно, приветик ей передавай...
Автобусная остановка была на другой стороне улицы. Капли холодного февральского дождя затанцевали по асфальту, по плечам, по спине, и по лицу, но не было сил вытаскивать из дорожной сумки зонтик, к тому же, говорят, - дожди в Израиле - это благодать, чего от них прятаться?
А во Львовском парке сейчас, наверное, стоят совершенно белые сказочные деревья. Когда на такое дерево садится птица, оно превращается на мгновение в снежное облако. А ночью...
Дуб, одетый в лед, стоит, как царь -
Неподвижно грозен, и при этом -
Обнимает ветками фонарь
И сверкает отраженным светом...
В автобусе ей приснился почти эротический сон. Впрочем, эротизм был исключительно в том, что она испытывала во сне, а сам видеоряд при этом был абсолютно невинным. Она просто шла босиком по теплому песчаному берегу моря, еле поспевая за мужчиной, который тянул ее за руку. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.
- А Ты сама готова стать моей женой?- говорит он, приблизив к ней смуглое незнакомое лицо.
- Что это значит? - шепотом переспрашивает она.
- Это значит, что мне нравятся твои глаза и твое тело, и я хочу понять, готова ли Ты подчиниться мне?
- Я не знаю... подчиниться - значит, отдаться?
- Не только, - недобро усмехнулся Мужчина, подчиниться - это значит - отставить к чертовой матери все свои стихотворные амбиции и стать для меня женой - готовить, убирать, гладить, все как это делает ваша сестра. Быть хозяйкой. И, конечно, рожать мне детей. Ты готова?
- От чего еще я должна отказаться? - прошептала Юля, удерживая готовые хлынуть слезы.
- Ты сама знаешь - от ночных встреч со всякой богемной шушерой, от метания из секты в секту в поисках "истиной" веры, от еженедельных походов по театрам - от многочасовой трепотни по телефону...
Дальше Юля уже не слушала - она вырвала руку из его горячей смуглой руки и побежала назад, утопая по колено то ли в мокром песке, то ли в морской воде, а сзади раздавалось:
- Постой, ты же сама говорила, что хочешь заму-у...- голос беспомощно растаял и Юля вдруг обнаружила, что уснула и, видимо, уже проехала свою остановку.
"Приснится же такая мура? Какое замужество? Какие встречи? Какая богема? Какие секты? Какие театры? Все это было, в малореальном прошлом, а теперь приходится долго листать записную книжку, чтобы найти, кому можно прочесть свои новые стихи... Хотя бы по телефону ".
Юля вдруг вспомнила, что оговоренные с издателем две недели как раз истекли, и теперь она, по идее, могла бы забрать свои злополучные книжки, только как дотащить домой эти 300 книжек, пусть даже тоненьких, как школьная тетрадь? Придется опять кого-то просить... но кого?
Оставался, всего лишь один подходящий человек - художница, оформившая ее книгу. Стоило позвать ее по имени - Нонна, и неизвестно откуда, а точнее из серединного города Афулы, на ее чердачке появлялась стройная, прекрасная и добрая фея, неопеделенного возраста. Как положено феям, она немедленно разметала уныние, приносила свежие новости и обязательно что-нибудь вкусненькое - из "разрешенного".
В этот раз она втащила две перемотанные полиэтиленовой пленкой упаковки печатной продукции. Уже пришла здешняя ни на что не похожая весна - и город был начисто съеден "хамсином" - пыльной взвесью, начиненной жарой. Нонна, свалив тяжесть на пол и выпив стакан воды, еще минуты три сидела безмолвно, прежде чем задала первый вопрос:
- Ты зачем взяла себе такой странный псевдоним?
- Какой псевдоним? Я никакого псевдонима не брала...
- Вот посмотри, - Нонна вытянула из пачки книжку в глянцевой обложке, которую, как сказала бы заходеровская Алиса, даже и в брошюрки бы не приняли. Название знакомое, облюбованное: "Ветренные стихи" и рисунок самой Нонны - не перепутаешь - белым по синему, а вот имя автора несколько озадачивает: Юлия Хинкопп.
- Ты не знаешь, что означает это звукосочетание на идиш ?
- Ну, "копп" - это голова по-немецки, а "хин" - я не знаю. Может, ты знаешь? Это же часть твоей фамилии!
- Я никогда об этом не задумывалась. Но можно посмотреть в немецком словаре.
Юля погладила глянец заветной обложки. Сколько времени, мечтала она о собственной книге! Жизнь прошла! Осточертело выслушивать комплиментарные восклицания: "Как, до сих пор нет книги! У Вас?..."
И отвечать с милой улыбкой: "А вы бы хотели стать моим спонсором?" Поклонников тут же сдувало, оставался только противненький такой осадочек жалости к себе несчастненькой...
И вот, наконец, книжка все-таки вышла, как раз тогда, когда ей почти и неважно, и не до жиру. Но почему он так безбожно спутал фамилию? Что это должно означать? Она открыла книгу наугад, в середине, и в глазах ее потемнело... Печать была как бы размытой, будто книга побывала в воде, а некоторые строчки вовсе не удавалось прочесть. Стих, который раскрылся наугад, выглядел так:
Все ты в......., ноч..... птица,
Обещ... м........ беду...
Бе....... мо..... только сниться
И мер......... в бреду.
Она не сразу сообразила, что этот ребус может означать. И кто это вообще сможет читать? Губы ее задрожали, зубы застучали, и злополучная книга выскочила из рук.
Нонна, со своим извечным стремлением к гармонии, принялась ее успокаивать: может, это - случайный, бракованный экземпляр, может, другие гораздо лучше... Они брали в руки одну книжку за другой. Действительно, совсем непригодных к прочтению оказалось не так уж много - штук 30, в остальных, правда, тоже были дефекты, но не столь безнадежные. Но, пересчитав книги, они обнаружили, что и количество их не соответствует договору. Книжек было ровно на 50 штук меньше.
- Я вспомнила, что означает "Хинкопп", - сказала вдруг Нонна, встретив Юлин взгляд своими, полными слез глазами. - Так моя бабушка ругалась на братишку-разгильдяя, "хин копп" - "пустая голова" на идиш.
- Понятно, - пробормотала Юля - непонятно только - зачем.
- У него были причины тебя ненавидеть?
- Не знаю, по-моему - нет. - Юля обеими ладонями вытерла пот с повлажневшего черепа, вспомнив их экзотический поход в яффское кафе. - Я ему отомщу. Я приду в редакцию и разобью ему все компьютеры, просто поспихиваю их со столов.
- И угодишь в полицию! По-моему, лучше подать в суд.
- Ты смеешся? - Юлина саркастическая улыбка, обнаружила потерю от последнего цикла лечения - половину переднего резца. - Какой суд? Для этого же годы нужны! И деньги! Я не успею судиться! В этом, видимо, и состоит весь его расчет, и не только со мной. Наверное, он прав, и я, действительно, - хин копп, но, кажется, я знаю, что делать - я просто пойду в банк и отменю чеки. У меня даже номера переписаны.
Годы общения с тронутыми на религиозной почве людьми, сумели почти убедить Юлю что конец - не конец, и загадочное продолжение, в сущности, интересовало ее теперь гораздо больше, чем это, практически доношенное воплощение. Даже в стихах:
"А что там, за чертой? Что пропасти страшнее?
Служение кому? Шутя или всерьез?..."
В общем, она была примерно в том состоянии, в котором бывают поклонники сериала, когда заканчивается договор на показ, и приходится неопределенное время ожидать либо продолжения этого, либо начала следующего "мыла".
Ускорять развязку, впрочем, она не собиралась, тем более что реально, кожей ощущала понятие греха. А потому изо всех последних сил старалась получать удовольствие от доступных кислющих персиков и появившегося в продаже винограда без косточек, от прогулок вдоль чужого, лишенного привычного цвета и аромата, но все-таки моря, и от того суррогатного общения, которое удавалось, несмотря на монашески уединенную жизнь. Она ходила в ульпан* для инвалидов, но не ради иврита, разумеется, а чтоб хотя бы два раза в неделю бывать среди людей. По вечерам она вручную вписывала пропущенные буквы и слова в бракованные экземпляры своей поэзии, чтобы утром откорректированную таким образом реликвию подарить кому-нибудь из заинтересованных соучеников. А что еще она могла с ними делать? Разве эти изуродованные книжки кто-нибудь купит? Труднее всего обстояло дело с фамилией автора - ее приходилось просто заклеивать белой почтовой наклейкой, но вписывать своей рукой другую фамилию казалось неприличным - как будто она ворует чьи-то чужие стихи. Так, поневоле, у книжки и остался модный псевдоним - имя Юлия. Но ее это почти и не волновало.
Лишь две вещи беспокоили ее непрерывно. Ее преследовал страх перестать дышать внезапно, в одиночестве своей квартиры и пропадать там долгие дни в полной безвестности. Поэтому она просила своих дальних знакомых и родственников звонить ей почаще, особенно по вечерам. Иногда ей до боли хотелось нарушить угрюмую тишину своего чердачка и запеть что-нибудь, ну хоть какой-нибудь романс, или что-то украинское: "Два кольоры мои, два кольоры..." или какую-то особенную, свою собственную, нигде не слышанную мелодию. Но это было невозможно - на громкое пение сто лет назад был наложен запрет. Еще в раннем детстве, ей был поставлен не подлежащий обжалованию диагноз: медведь на ухо наступил. Поэтому, в отличие от сестры, ни тогда, ни позже ее не учили музыке. А голос был! Настоящий, сильный голос, с большим диапазоном, почти оперный. Ее наслаждением было прогонять сквозь горло несуразные гласные звуки - "кукарекать", как та же мама говорила. Украдкой она проводила пальцем по клавиатуре рояля, стоявшего у них в профессорской гостиной и демонстративно вытирала с него пыль, чрезмерно надавливая на черно-белые запретные клавиши. Но ведь все это могло быть только в детстве...
А, сейчас, она с тайным злорадным нетерпением ждала реакции Арнольда на отмену своих чеков. Она знала, что дела его продолжают идти в гору, он теперь стал главным редактором какой-то довольно популярной желтой газетенки, и в качестве такового неоднократно приглашался на русское радио. И она регулярно по четвергам теперь могла слышать его гнусный глубокий баритон. Пусть...о, пусть только позвонит, она ему тогда все, что она о них думает, выскажет и о его вшивом издательстве, и о его новой газете, и о нем лично .
По ночам, когда мадам Духота не позволяла ей уснуть, а мадам Слабость не разрешала подняться с постели, она тысячи раз проигрывала в воображении, как она булгаковской Маргаритой врывается вихрем в его респектабельный редакторский кабинет. С каким удовольствием она опрокидывает на пол и разбивает процессоры, дисплеи и принтеры, факсы и телефоны, а затем выливает запасенные заранее чернила, но не на папки с чужими рукописями, а прямо на его отвратительную смуглую лысину.
Днем на чердаке было еще более душно, скушно, и страшно, чем по ночам. Чтобы не морочить голову знакомым, она облюбовавла себе чудное местечко на скамейке в городском саду под развесистым мелколистным деревом с деревянной скамейкой вокруг ствола - как во Львове, в Стрийском парке.
Правда там, деревья еще, наверное, сплошной тени не дают, зато от едва вылупившихся клейких листочков исходит потрясающий, ни с чем не сравнимый запах - аромат весны...
Если утром не было ульпана, Юля отправлялась к "своему" дереву с книжкой, двумя бутербродами, фруктами и большой бутылью минералки в клеенчатой сумке. Она вместе с тенью постепенно перемещалась по кругу, и отлучалась только по крайней необходимости. А домой шла только когда ни буквы уже нельзя было различить даже под фонарем.
Жаль только, что вскоре местные ребятишки младшего школьного возраста вскоре обнаружили ее уютное пристанище. Странный объект в оранжевой панаме с длинными полями, нависающими на глаза, чрезвычайно обрадовал скучающую после неутомительных уроков детвору. Спорт заключался в том, чтобы хоть как-нибудь достать эту самую панаму: то ли рукой, то ли палочкой, а то и камушком. Беседовать с молодежью Юля не собиралась: после ее неудачной попытки стать учителем русского языка и литературы в сложных языковых условиях города Львова, она панически боялась несовершеннолетних в количестве больше одного. А с этими у нее вообще не было общих средств коммуникации. Поэтому, когда стало непреложно ясно, что юным созданиям общение с чудовищно лысой и практически немой дамой приносит непостижимые здравым умом радости, Юля ретировалась. Сделать это следовало бы раньше, она явно недооценивала способностей здешней молодежи, за что и была наказана: в прошлый вторник мальчики после бурных проявленной радости от долгожданной встречи, дружно сняли штанишки и дружно помочились. Нет, не совсем на нее, на нее только брызги попали...
Всю дорогу домой она твердила себе, как оглашенная: "Прости им, Г-споди, ибо не ведают, что творят", - и не потому, что так уж сильно она испугалась за "бедных деток", а потому, что боялась дать полный ход собственным, отнюдь не праведным, мыслям и чувствам, распиравшим ее изнутри. Ее потом долго преследовал запах несвежей мочи, хотя, вернувшись домой, она полностью переоделась и вымылась, как говорится, в четырех водах. Даже оранжевую панамку она долго отстирывала в шампуне. Как раз во время этого занятия и зазвонил телефон. В этот раз знакомый баритон звучал неожиданно мягко - почти чувственно:
- Что там у вас произошло, Юлия? Почему-то в издательство вернулись несколько ваших чеков.
- Ничего не стряслось, просто та продукция, которую я получила не стоит денег, которые я за нее заплатила.
- Такие вещи, как вы, наверно, знаете, решаются в судебном порядке, вы можете подать на меня или на издательство в суд, а в одностороннем порядке отменять чеки вы права не имеете.
- Не имею? - саркастически повторила Юля. - Ну что же, Вы тоже можете подать на меня в суд. Посмотрим, что у Вас получится, особенно учитывая, что фамилия на нашем договоре не совпадает с фамилией на обложке.
Последовала короткая пауза.
- Нет, в суд я обращаться не буду. Я знаю, в таком случае, куда мне следует обратиться.
- Куда же? - Юля была, в самом деле, заинтригована.
- Я направлю письмецо в Министерство внутренних дел, они там, наверное, будут очень рады узнать, что вы заведомо солгали, заполняя данные о своем вероисповедании, что вы, на самом деле, крещенная в католичество христианка, а значит - никаких прав в Израиле у вас быть не может.
- Как это понять...?
- Очень просто. Закон "о возвращении" существует в нашей стране для евреев - то есть для иудеев. А для христиан - только если они являются членами семей этих самых иудеев. Семьи у вас здесь нет, а, значит, и прав - нет. Ни на пособие, ни на бесплатное лечение, ни даже на то, чтобы вас бесплатно похоронили в этой земле. И вообще, в принципе, вас могут просто отправить на родину в любом виде. Но это, конечно, не сию минуту, придется пару месяцев обождать. Времени на размышление много не дам - до завтра. Учтите, я - человек серьезный, если вы еще не поняли, шутить с вами не собираюсь. Завтра в это время позвоню, чтобы узнать ваше окончательное решение. Адью.
Юле очень многое не было понятно. Чего вдруг "Адью"? Впрочем, это, как раз вполне в его духе. Главное, откуда он мог узнать... Неужели это она сама тогда в угаре чувств... Или среди тех благочестивых и искренних до исступления евангелистов седьмого дня, на собрания которых она несколько раз ходила по субботам нашелся предатель... Или стихи - предатели: "рождественская звезда до ныне исполнена света" ... Но не может же быть, чтобы только из-за стихов... и эта наглость, этот неприкрытый шантаж... И вообще, что это за демократическая страна такая, в которой не существует свободы совести?
Она с детства привыкла не верить тому, чему ее учили в школе советские учителя. И если советская власть на всех уровнях пыталась убедить ее, что Б-га нет - это значило для нее, что Он - таки есть, и общение с Ним может как раз оказаться совершенно необходимым, самым главным... И не важно, в каком доме и на каком языке, ведь невозможна же ситуация чтобы Он вдруг чего-то не понял...
Ей всегда трудно было проходить мимо дверей костела . Готическая красота ювелирного нагромождения камней завораживала Юлю и заманивала внутрь. Звуки органа давали ощущение возвышенности и полноты жизни, несравнимое ни с чем. Тем более - с неспетым хором старых евреев, вразноголосицу, на непонятном языке бормочущих свои молитвы в синагоге. Пожилой ксендз намекал своим отрешенным взглядом, что ему-то дано знать больше, чем прочим смертным, и вызывал любопытство, смешанное с уважением.
Когда маму похоронили на старом еврейском кладбище, у Юли вдруг появилась явственная потребность в другой защитнице. В могущественной и доброй даме, у которой если и нет вязаной жилетки, то есть, по крайней мере, коленки, пусть и мраморные. Ее распятый на кресте Сын привлекал Юлю куда меньше. Какого заступничества можно ждать от того, кто за себя толком не сумел постоять? Был, конечно, еще один Б-г. Непонятный и суровый - Б-г- Отец. Но Юля так и не сумела представить себе, как именно с Ним следует разговаривать. Она не в силах была поверить, что Он станет придавать значение ее слезам, после того, как молча стерпел массовое сожжение в печах собственных ревнителей. Этот Б-г пугал ее своей непреклонной жестокостью, даже на Имя свое, легкое, как дыхание, Он почему-то наложил запрет...
К тому же прихожане костела нравились ей куда больше, чем посетители синагоги. В праздники на службу приходило много молодых и красивых женщин в светлых одеждах и вообще уйма молодежи. Юле нравилось, как стоя на коленях, они били себя в грудь и пели в унисон, переставляя ударения во всех словах: "Моя вина, моя вина, моя, едный Христе, вина". Ей хотелось петь вместе с ними.
Старенький ксендз поинтересовался только, почему она, русская, а хочет именно в католичество. Но вполне удовлетворился ее кратким ответом: "Я - не русская, мои предки были евреями, а здесь - красивее". Видимо, ксендз и сам был с этим согласен - он не стал спорить, и совершил таинство. Впрочем, почему-то желание бывать в костеле, тем более, стоять там на коленях и молиться в унисон у Юли очень быстро пропало. Неожиданное отвращение вызывали круглые серые кусочки теста - облатки или "тело Христово". Она была не в состоянии "это" съесть, и каждый раз закладывала за щеку и потом потихоньку выплевывала.
Все это было так давно, что будто и не было вовсе. А теперь ее ждала расплата. Вернее, она ждала расплаты, и всю среду в ожидании звонка просидела дома безвыходно. Она совсем не была уверена, что у издателя есть какие-то доказательства ... Скорее всего, доказать он ничего и не мог. Но она не знала, есть ли нужда в доказательствах. Может быть, довольно и доноса? Ведь Юля совершенно не знакома со странными законами и правилами этого загадочного государства, пытающегося сидеть одновременно даже не на двух, а на десяти стульях. Внутри себя она уже была почти готова сдаться, и черт с ними, и с чеками, и с ее принципиальной правотой. Конечно, будь она настоящей христианкой, у нее не возникло бы даже сомнения, как поступить. Ведь перед глазами у нее был бы пример Учителя... Однако, ее телефон молчал. Целый день молчал, как заколдованный.
Только вечером раздался звонок от Нонны: "У меня завтра свободный день. Хочешь на море пойти?"
В тени собственного полосатого зонтика, в шезлонге, было даже лучше, чем в городском саду. Волны высились в морской дали грозными пенистыми валами, а набегая на берег, смягчались, мелели и с тихим шипением убегали обратно, в свою стихию. Нона огорчалась, что в море никак нельзя войти из-за черных флажков. А Юля тихо балдела. Здесь можно было, и, не раздеваясь, разговаривать или молчать, читать или править собственные злополучные книжки; а то и просто смотреть в синюю даль и медитировать. Особого рода удовольствием было рассматривать распластанные на полотенцах или дефилирующие телеса разъевшихся матрон. Впрочем, бывали и картинки посимпатичнее: девицы в "хутини" - купальничках, состоящих из одних только тесемок, молодые люди с кожей загорелой и блестящей как на соревнованиях по культуризму, расцветающие девули, еще не осознающие своей женственной прелести...
Назавтра она пришла сюда опять, а потом снова, и снова. Правда, у входной двери, она каждый раз с подозрением оглядывалась на серый телефонный аппарат. Слишком уж не похоже было на господина Бланта, чтобы вот так без борьбы он просто взял, да и отпустил бы свою жертву.
В понедельник, когда Юля лежала под полосатым зонтом, погруженная в хитроумные замыслы братьев Вайнеров, прямо над ее головой запел аккордеон, и не что-нибудь запел, а "Будто замерло все до рассвета...". Она и сама не заметила, как начала тихонько подпевать. После первой песни зазвучала другая, тоже любимая: "Эх, дороги", и Юля, которую никто не одергивал, начала уже петь как никогда - совершенно открыто, во весь голос.
Только через две или три песни, наконец, она решилась посмотреть на аккордиониста. И очень удивилась полному его совпадению с образом, возникшим прежде, в ее воображении: круглый такой красноносый пенсионер с мохнатыми - брежневскими бровями, в семейных голубых трусах и в кепке. На широкой и розовой волосатой груди его, плавно перетекающей в живот - синела огромная наколка в виде саксофона и надпись: "Санька-Патефон".
Так они сидели рядом, под зонтиком: музыкант - на складной табуреточке, а Юля - все в той же панамке на пенке, по-турецки, и исполняли любимый ветеранами репертуар. А люди, представьте себе, подходили и бросали монетки в его раскрытый футляр. Забавно, что среди прочих подходили израильтяне, и арабы, и даже эфиопы, а уж, казалось бы, им-то что, до этой музыки? Часа через три дядя Саня вынул из футляра выручку, аккуратно пересчитал, и уложил инструмент на место. Потом, стерев кепкой пот с лица, полез в карман, достал 10 шекелей и протянул их Юле:
- На, подружка, честно заработала, будет и тебе на рюмаху.
- Что Вы, дядя Саня, я ж Вам только порчу, мне просто так попеть захотелось, у меня даже и слуха-то нет! - попыталась она отказаться.
- Не морочь голову, - отрезал дядя, - лучше скажи, в какой филармонии ты выступала, пока не дошла до жизни такой?
- Дядя Саня, Вы же музыкант! - взмолилась Юля. - У меня никогда не было слуха, я дико фальшивлю, когда пою. Моя покойная мама всегда затыкала уши.
Добродушный алкаш наклонился и погладил Юлю по панамке:
- Ты замечательно поешь, подружка... Замечательно... Я бы тебя в компаньонки к себе взял, - только силов у тебя не хватит по пляжам вояжировать, - бледная ты больно... Печень, наверно, достала?
Юля не стала расширять дяди Санины медицинские познания. Но и по пляжам с ним ходить не собралась. На завтрашний день у нее сформировались совсем другие планы.
Встав, вопреки обычаю, раньше, чем по радио передают "Шма, Исраэль". Она надела черные брюки и черную рубашку. Подойдя к зеркалу, висевшему у входной двери, она убедилась окончательно, что ее собственная новая прическа - ежиком гораздо больше подходит к сегодняшнему визиту, чем романтический парик с локонами или, тем более, панамка. От помады и румян она тоже решила в этот раз отказаться, только солнцезащитный крем нанесла на лицо и шею. Какой оборот примет грядущая беседа, она с трудом могла себе представить.
Посетовав про себя об отсутствии в ее арсенале бейсбольной биты, она тщательно оглядывала свои апартаменты, пока не облюбовала на кухне толкушу для приготовления картофельного пюре. Она была из цельного дерева и выглядела достаточно прочной, чтобы расколоть стекло дисплея.
Затем она буквально заставила себя отложить сумку и выпить утренний фруктовый чай с овсяным печеньем. Стрелки часов, как обычно, в минуты ожидания двигались нарочито замедленно.
Она даже успела вспомнить, что под окнами их львовской квартирки, кажется, как раз в это время расцветают и опьяняют коктейлем ароматов сирень и черемуха. Причем куст махровой темной сирени она давным-давно, когда в качестве "молодой" жены переехала в этот дом, сама посадила в палисаднике. Там тогда еще оставалось место. И Сережа, ее "молодой", посадил еще один куст - белую сирень.
- Скажите, а господин Арнольд Блант сегодня работает?
- Нет, девушка, а что Вы хотели?
- Я хотела поговорить с ним лично. Когда он будет? - Юля осела на табуретку.
- Как, разве Вы не знаете?.. - пораженно вопросом на вопрос ответила незнакомка на том конце провода.
- Не знаю, - виновато призналась Юля.
- Он все еще в реанимации после аварии. Неизвестный тендер сбил его прямо на стоянке. В прошлый вторник после работы... В сумерках даже номера никто не успел записать. Полиция следствие завела...
- Он, что, без сознания?
- Пока привести его в чувство не удается, травма очень серьезная, черепно-мозговая...
- Не может быть... - Юля сама не заметила, как телефонная трубка оказалась на рычаге.
Глаза ее беспомощно поднялись к угловатому и облупленному потолку ее жилища. Там, на самом верху, выше, чем можно было достать шваброй или щеткой, на тонкой, невидимой снизу ниточке барахталось какое-то насекомое. Снизу было и не разглядеть есть ли у него крылышки, или посчитать, сколько у него лапок, паучок ли это или мушка, попавшая в его сети. Дующий с моря, но уже жаркий ветер раскачивал паутинку из стороны в сторону, казалось: вот-вот и полетит.