В сентябре холодный туман поднимается с озер и морочит прохожих до рассвета. Фонари гаснут от его дыхания, а путники боятся ходить по ночам. В сентябре Кучики Бьякуя не ждет гостей поздним вечером, но просыпается от едва заметного шороха раздвигаемых седзи. Капли растаявшего тумана скатываются по белым волосам чужака, и Бьякуя знает, что к утру изголовье ложа останется влажным.
В конце концов, Ичимару находит дорогу, просто чуя его следы.
Ночь вторая
- Не смотрите на меня так, мы же товарищи по несчастью.
- Я не считаю это несчастьем, Ичимару-тайчо.
- Мы могли бы заночевать и на улице, если вас это больше устраивает.
- Это неразумно. Сейчас холодные ночи.
- И вообще, под открытым небом нам бы точно пришлось спать в обнимку.
- Я пока не вижу никакой разницы.
- Ну уж тут я не виноват. Никто не мог заранее знать, что в этой хижине отыщется всего одно одеяло.
- На мой взгляд, это досадный недосмотр.
- Мы непременно оставим утром сердитую записку хозяину.
- Перестаньте пинаться.
- Я не пинаюсь, у меня ноги замерзли. Кстати, знаете универсальный рецепт согревания в экстремальных условиях?
- Я предпочел бы не выслушивать его от вас.
- Значит, знаете. Может быть, применим на практике?
- Нет.
- Но это вполне экстремальные условия.
- Нет.
- Но имейте же сострадание, Кучики-тайчо! Воет ветер, трещит мороз, мы с вами оба чудесного синего цвета, самое время отбросить условности во имя выживания...
- Ичимару, я сейчас выброшу вас за дверь.
- Не посмеете.
- Вы меня недооцениваете. Молчите и лежите тихо.
- Не могу, меня бьет дрожь, лихорадит, знобит и трясет. Я чувствую, как у меня воспаляются легкие.
- У вас воспаляется язык.
- А вы перетягиваете одеяло.
- Это вы его перетягиваете.
- Разве? Но оно же такое маленькое, что вы хотите? У меня спина мерзнет из-за вас.
- Ичимару...
- А теперь опять мерзнут ноги.
- Если вы сейчас же не замолчите...
- А теперь я мерзну целиком, и до утра наверняка превращусь в ледышку, так что вам придется объяснять со-тайчо, почему вы позволили своему коллеге замерзнуть до смерти.
- Вы невыносимы.
- Разумеется.
- Надо было оставить вас снаружи.
- Естественно.
- И закопать в сугроб.
- Безусловно.
- И со-тайчо мне бы слова не сказал.
- Уверены?
- И перестаньте пинаться, в конце концов.
- Я всего-навсего грею о вас ноги. Вас что, совсем-совсем не привлекает идея ночевки в обнимку?
- Ичимару, заткнитесь вовремя, пока я не рассердился.
- А пока вы еще и не сердитесь, Кучики-тайчо. И не вздумайте убивать меня, трупы почему-то совсем не греют.
- Зато молчат. Спите же, наконец.
- Но все-таки...
- ...
- Кто бы мог подумать, что вы так искусно затыкаете рот, Кучики-тайчо.
Ночь третья
Ичимару не любит мух, и они стихают, стоит ему войти в комнату. Он гасит светильники и бесшумно ступает в темноте, раздражая Бьякую своим молчанием. Он оставляет за порогом белую шкуру и хищные повадки, и лишь запах лесных гиацинтов следует за ним по пятам.
Когда глаза привыкают к сумеркам, Бьякуя видит его запрокинутое лицо и ускользающие широкие губы. Слепыми руками он лепит тело Гина в смутном холодном воздухе: уступы и выемки, острые кости, укрытые в тонкую кожу. Гин мерзнет от прикосновений, и тем слаще прижиматься к нему плотнее, разделяя вымороженную позабытую нежность.
Бьякуя не говорит с ним и не получает ни слова в ответ. Он все чаще заставляет Ичимару лечь на живот, чтобы не целоваться, занимаясь любовью.
Каждую ночь Гин хочет уйти на рассвете, но засыпает первым, сползая под одеяло с головой. В углу бьется умирающая муха и мешает Бьякуе спать.
Каждую ночь Бьякуя думает, что разорвет эту связь, пока она не затянулась намертво. В белесом редеющем свете все решения кажутся легкими.
Но запах лесных гиацинтов слишком глубоко въелся в изголовье, и это держит Бьякую в плену.
8. Еще один фик - пока что, Gott sei dank, последний. Мне хотелось написать милое незамысловатое юри, а в результате получились довольно мрачные беседы с минимумом прикосновений. Как всегда, можно развлекаться, отыскивая цитаты. Начиная с названия - Животное лучше любых других.
- Рангику-сан...
Она говорила тихо-тихо, будто стыдилась звать на помощь. Вечно она забивалась в угол, стараясь быть незаметной, маленькая мышка, серенький воробьенок с аккуратно приглаженными перьями. Только слабости в ней не было ни капли, и никому бы Мацумото не пожелала заблуждаться на этот счет. Слабачки лейтенантами не становятся.
- Садись.
По вечерам Мацумото всегда ставила на стол две чашки: одну для себя, вторую - для того, кто заглянет вечером. Или никогда уже не придет, может быть, но какая разница? Если все время пить в одиночку, то начнешь наливать вторую чашку хотя бы для своего отражения. Вот, наверно, идеальный собеседник - никогда не съедает первым всю закуску...
Неделю назад наползла незаметно хлипкая осень. Капля за каплей сочились дожди, в волглой земле увязали ноги. У Хинамори на хакама внизу налипла свежая грязь, и волосы были влажными, и глаза. Все дождь виноват, конечно, никто больше не видел ее плачущей. Отплакала свое девочка. Отмучалась, думала иногда Мацумото о ней, как о мертвой.
Угли мягко тлели в жаровне, источали прозрачное тепло. Уже не надо было приглашать Хинамори подвигаться ближе - она сама подалась, неловко согревая руки, принимая чашку в сомкнутые ладони. Выбившаяся прядка влажно клеилась к щеке: то ли паутина, то ли тоненькие трещины на бледной и жалкой коже. Обесцвеченные от холода губы.
- Ты не боишься ходить одна в такую темноту? Хоть бы Абарая позвала с собой, что ли...
Никто не осмелился бы тронуть ее, Мацумото сама это знала. Но спрашивала не ради себя и не ради поддержания вежливой беседы - ради самой Хинамори. Ведь ей должно быть приятно, что о ней волнуются и боятся отпускать одну в новолунье. По крайней мере, Мацумото было бы приятно, если б кто-нибудь сказал ей такое. Кто-нибудь... вот смешно.
- Абарай-кун был занят, - а она ответила тихонько и послушно, точно отчет представляла начальству. "Лейтенант Хинамори, где вы были с девяти часов вечера до двух пополуночи?" Интересно, как теперь пятый отряд жил без капитана? Кому отчеты-то сдавать?
Абараю легче - его командир на месте, документы примет, а сверхурочно работать не засадит. Уж кто-кто, а Мацумото прекрасно знала, чем он там был занят и к кому не боялся ходить под дождем.
- Ну что ж, его дело молодое.
Хинамори только кивнула - само собой, они с Абараем еще в Академии приятельствовали, она за этим романом чуть ли не с самого начала наблюдала.
- Я надеюсь, он будет счастлив с Кучики-сан...
- Да куда он денется?
Везунчик Абарай. Саке оставалось на донышке, разлить по чашкам да выпить. Где-то она припрятала про запас еще бутылку, но вставать было холодно. Если бы не Хинамори, хватило бы на весь вечер, но что толку жадничать и жалеть двух-трех капель? Пусть девочка греется. Зато у нее хоть щеки зарозовели немножко, и круги под глазами обозначались не так резко.
- Везунчик Абарай, - Мацумото говорила без зависти, толку в этом чувстве тоже не было, и вообще, в чувствах, как оказалось, было мало пользы. - Мы все думали, что только ему грозит настоящая разлука... знаешь, физическая, не духовная?
- Знаю. Разделение тел.
- Жалели его - вот, мол, угораздило его влюбиться в смертницу... А в результате сами оказались в дураках. Все оказались в дураках, даже его капитан. Тоже получил разделение тел, как мы с тобой.
- Рангику-сан!
Мацумото даже осеклась от этого вскрика. Да, пожалуй, сплетни - это неблагородное занятие, но какое дело Хинамори до капитана Кучики? Откуда вообще взялись такой гнев, такое отчаяние, стоило намекнуть на еще одного пострадавшего от предательства? Все-таки, ее душа не исцелилась до конца...
Но нет, сама Мацумото была пьяна и не поняла сразу, что крылось за этой вспышкой. Опустевшая чашка подрагивала в маленьких пальцах, и губы дрожали тоже, и волосы сильнее выбивались из узла на затылке.
Снова Айзен.
- Дурочка, - так естественно было положить руку на костлявые тонкие плечи, ощутить закаменелое и привычное напряжение, - Айзен тут ни при чем. Если уж на то пошло, это мне следовало бы ревновать.
Следовало бы - но она, как ни странно, не ревновала. С самого начала было ясно, что права на ревность у нее нет - Гин ничего ей не обещал и в постель к себе не звал. Но вместо постели он давал Рангику хрупкое чувство сопричастности, безмолвного узнавания своего среди чужих. И сейчас, когда утихли шок и неверие, она понимала - не разлука ударила ее, а отчуждение. Новый Гин, уходивший в небо, уже не желал делиться с ней своими секретами.
- У Гина была связь с капитаном Кучики. Или роман, называй, как хочешь. Похоже, они так и не удосужились официально расстаться, - шуточка была дурного тона, но Мацумото все равно хихикнула и почувствовала, как расслабляется Хинамори под ее рукой. - А в общем, не знаю, не интересовалась.
- Рангику-сан, вам это капитан Ичимару и рассказал?
- Ну да. А-а, ты думаешь, он мне соврал?
Она только кивнула - конечно, все вокруг нутром чуяли, что верить Гину нельзя. Да у него и на лице это было написано: я тебя обману и предам. Но Матсумото считала, что умеет читать истину в его вечно прищуренных глазах. Как знать, может быть, и капитан Кучики заблуждался точно так же? Хоть он и не был похож на человека, склонного к иллюзиям.
- Нет, наверно, все правда. Между ними что-то было, стоило только присмотреться повнимательнее. Но никто этого не делал. И правильно, в конечном счете, это не имело никакого отношения к любви.
- Никакого отношения, - повторила Хинамори чуть слышно. - Рангику-сан...
Да, девочка, думала Мацумото, ты умница, ты правильно понимаешь. В твоей истории с Айзеном никакой любви места не было, и надо тебе с этим примириться. Все заблуждения должны были истечь вместе с кровью из раны, тут приятными воспоминаниями делу не поможешь.
- Наверно, я в самом деле была недостаточно хороша, Рангику-сан, - Мацумото боялась не ее слез, а этой убитой, послушной улыбки. Хинамори искала зло в себе самой, любую промашку принимая за порок. - Наверно, я что-то сделала не так с самого начала, раз он не захотел взять меня с собой. Наверно, я была бесполезна...
- Забудь об этом, - оборвала Рангику. - Просто забудь.
Ее психика расшатана - об этом твердили все вокруг, как только Хинамори пришла в себя. Ничего удивительного, такой удар... не стоит обращать внимания, если она начнет заговариваться. Бедная Хинамори, она была так предана ему. Ей надо просто пережить его преступление...
Слепые, слепые, как они не видели, что она пошла бы за Айзеном куда угодно, если б он позвал ее?.. Видно, нынче лишь аристократы готовы повиноваться закону, замыкая свои чувства крепко-накрепко. Вот благородные дома и дряхлеют, и оскудевают. А если б Гин позвал Мацумото с собой - что, она бы согласилась?
- Мне повезло, я никогда не была влюблена так сильно, как ты. Я не могу понять, что ты чувствуешь, я к тебе в душу влезть не могу, понимаешь? Так что забудь, ясно? Просто забудь сегодня обо всем.
- Я не могу, Рангику-сан...
- Все ты можешь. Я не предлагаю забыть навсегда, ты завтра все и так вспомнишь сама. Но нельзя постоянно думать одно и то же, ты свихнешься.
Хинамори улыбнулась жалобно и качнула головой - то ли "нет" говорила, то ли пыталась выбросить все из памяти.
- Я не могу. Наверно, я на самом деле сошла с ума.
- Перестань, - безнадежно пустые чашки лежали на полу, остывали потухшие угли. Мацумото обняла ее обеими руками. - Поплачь лучше, если хочешь.
Но она не плакала, она дышала отрывисто, сцепляя за спиной у Рангику холодные пальцы с синеватыми ногтями. Что привиделось, что послышалось ей сейчас - отзвук затихшего голоса Айзена, мимолетное объятие на рассвете? Или не было и вовсе объятий, одно расточаемое без меры обожание, утешительные улыбки в ответ. Она по крупицам собирала тепло его прикосновений - с бумаг, с отодвинутых седзи, с кисточки для письма. Последний глоток чая она допивала вслед за ним.
- Я больше не знаю, куда мне идти, Рангику-сан.
"Я не знаю, зачем я живу" - не сказала она, и Мацумото притворилась, что не прочла ничего за сухими словами. Хинамори смотрела на нее снизу вверх, словно вправду ждала откровения, словно Рангику могла указать ей - куда идти. И можно ли дойти куда-то?..
- Если не знаешь, приходи ко мне, у меня всегда открыто. Вдвоем и спиваться веселее.
- Я не хочу мешать вам, Рангику-сан.
- Глупостей не говори. Никому ты не мешаешь, и... и пойми, наконец, я не ради тебя стараюсь. Просто я сама боюсь одиночества.
А Гин боялся скуки, вспоминала Мацумото, распуская ее недлинные волосы. "Что же мне делать? - отвечал он раньше, пока она еще была глупа и задавала ему вопросы. - Я страшусь скуки." И она не сразу, а постепенно, год за годом, понимала, как непреодолим, как въедлив этот страх. Она понимала, что он не меньше и не спокойнее других страхов, он тоже грызет и ноет под сердцем. И когда в последний раз, за месяц или за два до конца, Гин с улыбкой шепнул ей "Я просто боюсь заскучать" - в ее памяти встала давно прочитанная легенда о восстании в Сейретее. "Я испугалась огня", говорила предательница, под Перекладиной Сокиоку назвавшая имена всех заговорщиков. У нее, наверно, был очень нежный и жалобный голос. "Я испугалась огня..."
Голубая лента выскользнула из пальцев, как солнце, как пересохший песок. Уязвимость напитала Хинамори до последнего волоска, до вырванной нитки кимоно, она могла истаять от слишком громкого вздоха. Она пропахла увяданием, и Мацумото чудилось, что лишь сумерки и скрадывают морщины на ее заостренном лице. Тревожные чаячьи тени удлиняли глаза. И растягивали время.
- Спасибо, - звуки проливались мимо сознания, обращаясь в бессмысленную трель, в пустое движение губ. - Мне легче с вами, Рангику-сан. Мне гораздо, гораздо легче.
Как же глупо было вверяться им - Гину и Айзену. Они дурманили, обещая душевную близость и отказывая - в физической, выплетали, взлелеивали платоническую любовь, посмеивались сквозь зубы. Ни секунды Рангику не завидовала капитану шестого отряда из-за того, что Гин ложился к нему в постель. Ей одно было жаль и непереносимо - что его сердца Гин не затронул, не замутил ровного ледяного сияния. Прощенье и прощанье не смущали его покоя. А над ее головой небо низко чертили черные ласточки.
- Как глупо, - сказала она вслух, слишком близко ощущая Хинамори - ее узкое тело, ее усталые плечи и шею под мягкими волосами, ее маленькие груди. - Как глупо, наверно, я и в самом деле ненавидела тебя за то, что ты подозревала Гина. Видно, чувствовала, что ты можешь быть права, а верить не хотела.
- Нет, - темные пряди мазнули Мацумото по ладони - будто слепая ласточка все-таки задела ее на излете крылом, - я сама была виновата, Рангику-сан. А вы были правы. Я вела себя... неподобающе. Я не должна была так...
- Все мы были хороши. Ты не думай, я не виню тебя. Нас всех так легко провели, потому что мы думали только о себе, и ничего вокруг не видели. А теперь, когда понимаешь, что сам виноват в своей слепоте, то ко всему... относишься по-другому.
- Рангику-сан, вы... вы, наверно, опять меня будете ненавидеть, если я это скажу...
- Не буду, дурочка. Не выдумывай.
- Но я не верю, что он... что капитан Айзен на самом деле такой плохой.
Мацумото ждала чего-то подобного, и не то что злости - даже раздражения не почувствовала. Шуршание дождя прослаивало слова, и они распадались на слоги, раскрывались, как планки веера. Их дыхание было холодно и легко.
- Я же знаю его, я не верю, что он столько лет говорил неправду. Он, наверно, ничего дурного не хотел, он не думал, что все вот так обернется. Рангику-сан, его тоже обманули, его просто сбили с толку, я уверена. Он не виноват, он тоже...
- Жертва, - закончила Рангику и увидела, что в глазах Хинамори заледенели непролитые слезы. - Не бойся, я больше не буду оправдывать Гина. Только прости, все равно мне не верится, что Айзена морочили, а он ни в чем не виноват. Ты просто... не видела, как все закончилось.
Как будто сама Мацумото смотрела тогда на Айзена... Но воспоминания уже расплылись и поблекли, только и осталось, что желтый пронзительный свет, острый абрис лица вполоборота, да голос. И треск смыкающегося неба.
- Ты зря боишься, что я рассержусь на тебя. Обманули Айзена или не обманули - для меня это не имеет значения. Я не брошусь его спасать, если мне не прикажут. И что бы ни задумал Гин, меня это тоже не касается. Я ему больше не верю.
- Вы сильная, Рангику-сан.
- Хотела бы я быть слабой.
- Вы сильная, - повторила Хинамори очень отчетливо, словно это Мацумото сомневалась в себе, а она - убеждала. - Скажите мне, если капитан Айзен на самом деле предатель, то что я тогда буду? Что я буду, если он всегда говорил всем неправду? Объясните мне, Рангику-сан.
Лучше бы она все-таки плакала.
- Ничего ты тогда не будешь, девочка. Сколько раз мне уже повторять - ты ни в чем не виновата, и с тебя за Айзена спрашивать не станут...
- Вы не понимаете.
- Я все понимаю, но надо учиться жить без него.
"Довольно" осталось неслышным. Тоска сжималась в тепле объятий, обращаясь в крохотную пульсирующую точку, жалкий сердечный синяк. Шум мороси не усыплял, а томил, и никуда от него было не деться.
- Ты очень хорошая, - проговорила Мацумото и поцеловала ее, слишком ясно осознавая, что делает.
Она не встретила ни сопротивления, ни сдвинутых ожесточенно губ. Хинамори сдавалась ей, как сдалась бы мужчине. Неужели никому раньше и не приходило в голову обнять ее и поцеловать? Тоненькие твердые руки крепче стискивали Матсумото, пальцы впивались ей в спину. Кто бы знал, что Хинамори тоже может причинять боль... Мацумото чувствовала сквозь черную ткань, как заостряются ее соски. Нежности не получалось. Она прижималась к губам Хинамори и учила ее одиночеству.
Может быть, наутро нам и встретиться будет неприятно, думала Мацумото отстраненно и мутно. Узел оби разлезался, как связка морской травы. "Я лишь дождь на твоем пути", подслушала она так недавно за полупрозрачной стеной из бумаги, и пусть Гину тогда ничего не ответили, но она-то знала, чьи ноги проходили по этой серой воде. На хаори его молчаливого собеседника тонкие линии складывались в иероглиф "шесть".
- Я лишь дождь на твоем пути, - Рангику присваивала чужое признание, и в ее губах оно становилось нелепым. Даже так она не могла удержать и тени Гина.
Но под ее ладонями проступило в сумерках молочно-белое и тяжелое хрупкое тело. Хинамори вытягивала шею - воробьенок, воробьенок - и искала ртом ее губы. Румянец клочьями лег на впалые щеки. Это не кровь, говорил ей давным-давно Гин, это красные виноградные гроздья истекают горячим соком. Его память хранила остатки земной жизни, а Мацумото никогда не видела виноградников.
Они целовались молча, не закрывая глаз. Курчавые волоски приставали к кончикам пальцев от одного прикосновения, приспущенные хакама опутывали колени. Теперь дождь шумел все тише, отшатнувшись за сброшенную одежду, как за очерченный углем круг. Первый полночный час утонул в ручье, задыхаясь от любви к своему отражению.
И на исходе его последней минуты странный шлепающий звук оглушил Мацумото. Он раздался болезненно близко - будто кто-то шагнул к двери в мокрой обуви и замер, не смея войти. Он стискивал ей горло и заставлял надеяться, а она не хотела надежды, не хотела обмана, ей это было не надо, не надо, не надо...
- Капитан Айзен... - так ласково позвала Хинамори.
Под ладонью Рангику, разрывая кожу, гулко стучало сердце.
- Ничего, - прошептала она, опускаясь рядом с Хинамори на подстилку из рукавов, - ничего, не бойся. Это просто лягушка вспрыгнула на порог.
- Куросаки-кун! Куросаки-кун, подожди! - но взывала Орихиме напрасно.
Рыжий мальчишка и не подумал вернуться. Он выскочил на крыльцо и помчался по двору.
- Стой! Куда ты?
Вразумительного ответа Инуэ не дождалась и выбежала следом. Однако догнать быстроногого мальчика оказалось непросто.
- Да постой же, Куросаки-кун! Скажи мне, куда ты хочешь пойти!
- Не скажу!
И вот так всегда. Бегать и кричать "Куросаки-кун!" она как раз привыкла. Орихиме прекрасно помнила, как это было в школе, потом в Сейретее, даже в Уэко-Мундо. Она со вздохом подумала, что, наверно, это её карма: гоняться за рыжими мальчишками из семейства Куросаки.
- Не догонишь, не догонишь!
Да, конечно, где уж ей. Догнать Куросаки никогда не удавалось, и тут ничего не поделаешь. Хотя печалиться по этому поводу Орихиме перестала давно, почувствовав, что счастье гораздо ближе.
- Ну же, поймай меня!
Мальчишка повернулся, помчался к воротам и угодил прямо в объятия появившейся во дворе Тацуки.
- Ох ты! - воскликнула девушка, схватив непоседу в охапку. - Ну и куда ты собрался, маленький проказник?
- Мы играли с тётей Химе!
- Играли? - усмехнулась Тацуки. - Скажи лучше, ты тётю Химе загонял. Знаю я тебя!
- Да нет, всё в порядке, - ответила Орихиме, подходя к ним. - Ренджи всё время был умницей, только сейчас немного расшалился...
- Правда? Ну и отлично, самое время немного пошалить!
Орихиме улыбнулась. Тацуки прекрасно ладила с детьми, особенно с мальчишками. Пятилетний сын Ичиго и Рукии её обожал.
Они втроём в самом деле здорово повеселились, затевая различные игры, придумывать которые Тацуки и Ренджи были горазды. И успокоились только поздно вечером, когда нарезвившегося мальчугана сморил сон. Будить Ренджи не стали даже когда приехали его родители и восьмилетняя сестра. Ичиго взял сына на руки.
Орихиме проводила друзей, заперла ворота и вернулась в дом к Тацуки.
- Устала? - ласково спросила Инуэ у подруги, садясь рядом на татами.
- Ничуть. Ты ведь знаешь, я люблю этого бутуза.
- Рукия попросила посидеть с Ренджи, пока они с Куросаки-куном и Шизукой съездят в город.
- Вот и хорошо. Тебе ведь нравится возиться с детишками. Да и я не против иногда с ними поиграть. Хотя, - Тацуки улыбнулась, спустила платье с плеча Орихиме и прижалась губами к нежному плечику. - Ещё больше мне нравятся другие игры, и без всяких мальчишек...
Возможно, есть где-то место, где пересекаются все, абсолютно все жизни людей. Одна точка в бесконечности времени, где сходятся судьбы самых разных, казалось бы, несопоставимых в своей сути, личностей.
Только проживший не одно долгое тысячелетие знает, где такие точки находятся.
Урахара не прожил положенного, но он абсолютно уверен в своем знании. Он сам находился в этой точке достаточно долго.
Урахаре от этого не легко, а противно, потому что на его плечи ложится груз ответственности и платы за это знание. Наблюдая за тем, как по тусклым вытертым доскам пола пляшут пятна света, он раскуривает коротенькую трубку и ждет, когда проснутся остальные. Когда пустой дом наполнится звуками голосов, сонными неуверенными шагами, наполнится жизнью, о которой он знает слишком много.
*
Ичиго Куросаки наверное, так до конца и не сможет принять факт своей смерти. Может, потому что и не умирал вовсе. А может потому, что просто не хочет признавать себе этого.
Иногда, очень редко, он жалеет, что не умер по-настоящему и не попал в Руконгай. Не прошел полностью цикл перерождения. Тогда бы его наверняка оставили эти странные мысли, появляющиеся вместе с тишиной ночи и последним скрипом половиц.
Каждое утро он просыпается со страхом. Новый день стал казаться ему предвестником новой смерти. В свои семнадцать, хоть он и не познал всех мудростей долгой жизни, он познал ее несправедливость. Видя, как в кровавую мясорубку войны попадают твои близкие, сложно продолжать верить в лучшее. Она перемалывает чужие жизни с тщательностью и неотвратимостью, ненасытно выискивая новую жертву. Ее мало интересует, что жертва может быть дорога кому-то.
Ичиго протирает сонные глаза и, шлепая босыми ногами по холодному почему-то полу, спускается вниз. Там, в тишине, сидя на нагретом солнцем полу террасы сидит тот, по чьей вине развязалась эта война, прикрывая глаза панамой.
Каждый новый день Ичиго думает, что день будет бесконечным. Поэтому ему иногда очень хочется пропустить один из ударов и наконец-то умереть. Вместе со своей бесконечностью день приносит знание того, что его руки окрашенный по самые локти в красное и что на самом деле ничем он не отличается от любого убийцы. А еще он чувствует, как на его семнадцать лет жизни непостижимым образом накладывается опыт не одного века. Это знание заставляет его все чаще горбиться, когда он сидит за столом, словно этот опыт давит собой на такие хрупкие мальчишеские плечи.
*
О том, что носит в своей душе Йоручи Шихоуин неизвестно никому, кроме нее самой. Всегда живые желтые кошачьи глаза хорошо скрывают тайны.
Кошки - животные ночные, в темноте их зрение куда острее, чем при слепящем свете дня. Сидя на самом гребне крыши и всматриваясь в одинокую фигурку, уходящую прочь от магазина под размытым светом половинки луны, наследница древнего рода думает о том, что все сложилось куда лучше, чем могло.
На ее совести меньше чужих жизней, чем например, на совести Урахары. Что совесть присутствует, женщина знает потому, что полосатой шляпы тот не снимает даже во сне. У Урахары нету таких замечательных желтых глаз и свои серые-стальные ему приходится прятать в тени. Вместе с ними он прячет давно поселившуюся на их дне вину.
Только к утру черный кот спускается к ступеням террасы и молча сидит рядом с мужчиной, который, раскурив трубку, выпускает в свежий утренний воздух полупрозрачные облачка острого дыма. Молчат они не потому, что нечего сказать. Молчат, потому что боятся спугнуть такой редкий момент покоя, запутавшийся в теплых лучах солнца. Глядя то, как неугомонные лучи отвоевывают сантиметр за сантиметром пола у теней, они не замечают подошедшего к ним рыжего мальчишку, усаживающегося рядом с Урахарой. Так же молча, он ерошит яркие волосы и достает из кармана помятую пачку сигарет. Подкуривает и жадно затягивается, прикрыв глаза. У каждого свои способы справляться с кошмарами ночи.
*
Абараи Ренджи по утрам мечтает только об одном. О тишине.
Разрывающийся всю ночь на пролет телефон, сообщающий об очередном пустом, под утро начинает пугать его. Он шагает по улицам быстро, словно убегая от самой мысли, что его тишина, с таким трудом вырванная из лап ночи, вдруг разрушится одним звонком.
Ренджи не имеет ни прожитых тысячелетий в кармане, ни особой проницательности, но и без них он видит, как на глазах меняется Ичиго. Он видит, как горбится спина того, как часто в карих глазах застывает тоскливая ледяная боль, как четко пропечаталась морщина между бровями. Когда он только познакомился с рыжим мальчишкой, привычка хмуриться казалось забавной. Сейчас Абараи готов отдать сотни, тысячи моментов тишины лишь за то, чтоб уродливый шрам горя стерся с кожи. Жаль, что кроме него самого эти моменты больше никому не нужны.
Иногда ему навезет, и приходится задержаться, чтоб расправиться с очередной голодной тварью. Таких Ренджи убивает с особой жестокостью. За то, что разрушили последнюю иллюзию покоя, украв прямо из рук. Но как бы он не задерживался, во дворе он застает уже привычную картину. Ренджи подходит и садится рядом с Ичиго, как можно тише, чтоб не спугнуть теперь уже общее молчание, и смотрит в небо. Он не знает, какую по счету сигарету выкуривает мальчишка. Он сидит ровно столько, сколько остается рыжему огоньку до белого фильтра. И уходит, оставляя за собой такую непривычно уютную тишину.
*
Еще через пол часа дом наполнится голосами живущих в нем людей. Первым с террасы уйдет черный кот, тенью растворившись в проеме двери.
Ичиго, достав еще одну сигарету, будет смотреть на нее с минуту, а потом сомнет в руке и, брезгливо стряхнув табак с ладони, отправится вслед за Йоручи в прохладное и полутемное нутро дома.
Урахара вытряхнет из трубки пепел и, вздохнув, поправит съехавшую панамку. Он уйдет, бросив на деревянный тусклый пол последний, грустный взгляд, мысленно попрощавшись с возможно последним таким утром.
Несмотря на все свои знания, ни один из них не может сказать точно, зачем им нужны эти короткие утренние часы молчания.
Возвращение домой.
**
Вина
-Ренджи, и сигареты захвати!
Из глубины дома, из подвала, доносится много шума, но у рыжего голос громкий, несмотря на то, как он его нещадно прокуривает. По утрам.
-А самому свою тощую задницу лень оторвать?
Ренджи вяло кривится в никуда, но послушно ставит зарубку в памяти. Если он не принесет эти дурацкие никотиновые палочки, Ичиго будет беситься. Только вот назвать его глупым мальчишкой за это язык у Ренджи не повернется.
-Абараи-кун, в данный момент это сделать будет затруднительно. Хотя бы по той причине, что отрывать тощую задницу Куросаки-куну не от чего. Ай! А что я такого сказал?!
Лейтенант шестого ухмыляется и, бросив напоследок во весь объем легких "Я ушел", выскальзывает из дверей.
Сегодня его очередь идти в магазин. Вернее, на этой неделе. Привычное расписание нарушил чертов арранкар.
Сегодня Джагерджак должен был идти за покупками и наверняка без напоминания купил бы хреновы сигареты. Курили они вместе с Куросаки. Ренджи пинает пустую пластиковую баклажку, зло думая о том, что уход Гриммджо заставил рыжего хмуриться еще больше. Хотя, если судить совсем уж честно, отчасти они сами виноваты в предательстве арранкара. Ренджи не принял беглеца, так и не научился ему доверять. Только Ичиго носился с бывшим Эспадой и оправдывал каждое его действие, пока тот хмуро молчал, глядя в пол. Это Куросаки тащил его год с чем-то назад через портал в Каракуру. А они все лишь отворачивались, кидая сухое "Твое дело, Ичиго".
Разлитый по магазину искусственный свет раздражает. В их доме нету таких белых ламп, наверное, от этого он кажется уютнее. Стоя перед огромным стендом с разными марками сигарет, Ренджи силится вспомнить то замудреное название или хотя бы как выглядит пачка. А Секста вспомнил бы.
Ренджи ненавидит это иррациональное чувство вины. Но сделать с собой не может ничего.
**
Выход
Урахара бьет сверху, рубяще, не задумываясь о том, будет ли защищаться рыжий мальчишка. Не задумывается, потому что знает. Защита, доведенная до рефлекса, автоматизма. Идеальное оружие, а не человек.
-Ииии еще разок!
-Зачем предупреждаешь, Киске? Податься решил?
Ичиго смеется. Наверное, в первый раз за неделю. Хрипловато. Йоручи наблюдает за тем, как Урахара отскакивает и, приподняв панаму, шутовски кланяется.
-Что ты, что ты, Куросаки-кууун. Я всегда играю честно.
В ответ рыжий громко хохочет и с азартом делает выпад вперед.
Такие разминки в середине дня стали неплохой отдушиной. Это не тренировки, даже не поединки. Это выход для разнородных эмоций. Сегодня, например, оба улыбаются, завтра же хмурый Ичиго будет с яростью наносить удары, лишь бы унять всколыхнувшуюся боль. Поднять ее со дна может любая мелочь. Например, найденная под кроватью недокуренная пачка Гриммджо. Некоторых тем в разговоре обитатели этого дома не касаются при Ичиго. Того же Гриммджо или темы его семьи. И если первое просто свежая рана, то втора - боль общая.
Сталь звенит, тонко, красиво, резонирует в пыльном воздухе и сливается с мальчишеским смехом.
**
Бегство
-Спасибо, Уруру, но добавку я не осилю.
Мальчишка благодарно улыбается и отодвигает от себя пиалу с палочками.
-Ичиго, распрямись.
Это уже голос Йоручи. Единственная настоящая женщина среди них, и единственная, кто следит за внешним видом живущих в этом странном доме. Урахара смеется и называет ее "мамочкой". Принцесса улыбается уголками губ и шутливо отмахивается от него.
-Да, да, вот видишь, уже сижу прямо. - Недовольно бормочет Куросаки, вылезая из-за стола. - Я пойду, прогуляюсь.
-Не задерживайся, Куросаки-кун.
-Хорошо.
Ичиго привык ходить быстро. Эта привычка появляется только тогда, когда есть от чего бежать, но бежать нельзя. Темный путаный коридор, тени на седзе, и прохладный вечер на террасе. Быстрее, быстрее. Каждый сантиметр дома хранит частицы его памяти, которые бы по-хорошему стереть из жизни. Ичиго жалеет, что не умер по настоящему. Тогда бы все сложилось иначе.
Он может уйти из дома, но боится нарушить то хрупчайшее единство, которое появилось само по себе. Ичиго может сколько угодно винить Урахару, но он слишком привык каждое утро приходит к ним с Йоручи. Слишком привык к его настолько ненавязчивой помощи, что порой кажется, Киске сам ее не замечает. Ичиго знает, что если уйдет, больше некому будет одергивать его за столом, когда он горбится. И что за сигаретами ему в гулком одиночестве ходить лень.
Тот, с кем он мог уйти, ушел сам. Без него. Ичиго не имеет права его винить, да и не хочет. Порой рыжему самому казалось, что Джагерджак был лишним. Для остальных, не для него.
Обиднее всего, что арранкар не дотерпел совсем чуть-чуть. Ичиго уверен, еще бы месяц-два и его приняли бы. Всех, кто однажды попадал в этот дом, постепенно принимали, прилаживали на свое место в системе. Теперь в их системе зияет свежая брешь. Она отчетливо проецируется на душе самого Ичиго болезненной раной.
Рыжий мальчишка может часами бродить по изрядно опустевшим улицам и вглядываться в зашторенные окна. Может часами искать что-то и так не находить. Несмотря на то, что он не верит в справедливость жизни, он все еще надеется.
**
Бессилие
-С этим надо что-то делать.
Это первое, что говорит Рукия, как только Ичиго выходит из дома. Иногда девушку удивляет, как рыжий может не замечать такого пристального внимания к нему.
Веер щелкает в слишком мягкой тишине. Урахара тоже удивляет ее, но даже сейчас она не решится ему высказать такое.
-Мы все пытались, Рукия-тян.
-Но почему, почему ничего не выходит?
-Может, мы просто не можем его правильно понять?
Она многое не понимает. Например, почему парень так привязался к арранкару-предателю. Но Рукия готова ждать объяснений столько, сколько понадобиться Ичиго для этого.
У нее есть свои причины прощать Куросаки любую выходку.
Орихимэ, сидящая рядом, опускает голову, ее рыжие волосы стекают с плеч и спины солнечной волной. Рукия хочет поймать эти прядки, заправить их за уши, слегка надавав на аккуратный подбородок, поднять голову и заглянуть в серые глаза. Чтоб просто ответить на вечный для них всех вопрос. Что будет дальше? Все будет хорошо. Должно быть. Они со всем справятся.