Я первый раз ероплан видал, когда у нас колхоза еще не было, а только ТОЗ - Товарищество по обработки земли из мужиков, что покрепче. Оне - товарищи, за два года хозяйство свое подняли и даже "Фордзон" купили.
Во как!
А пьяниц и картежников, каких после гражданской войны немеряно развелось, оне - товарищи, к себе не брали. У них и обчее-то было не все, как потом в колхозах, а только обработка, да уборка. Так что сам посуди: наймешь мужиков в страду пособить - уже кулак. А так не ты, а опчество трудовые резервы из деревни выняет. Совсем другой коленкор: никакой ксплатации человеком челолвеков.
Во как.
А потом уже, как всеобчая коллективизация зачалась, сплошная которая, то ТОЗ разогнали. Точнее, в колхоз принудительно влили. А колхозом уже комбед командовал. Тот самый комбед, который из тех шаромыжников и состоял, коих крепкие мужики к себе в ТОЗ не брали. Так эти комбедовцы за два года хозяйство все разорили и "Фордзон" пропили.
Во как...
А в господском доме у нас клуб сделали. Хороший клуб получился. Сперва он у нас избой-читальней числился, но первый председатель наш - Яшка Долбанутенький, что с самого Перекопу головкой тряс - ужас какой нравный был. Чё ему изба-читальня - подавай клуб! Да и что это за должность такая для родного зятя - избач. Избач, он и есть избач. А тут целый заведующий. Уважения к должности не в пример больше. И от сельчан. И от начальства.
Приезжал тут один с губернии, на бричке, в пеньсне, всё яшкиному зятю руку тряс и прилюдно сельской интеллигенцией обзывал. Но, по всему видать, с уважением. Хоть у вас - городских, не всегда и понять, когда вы по доброму, а когда вам все русское поперек горла встает и вы сразу, как попугаи: деревня, деревня... Как будто на селе одни обмылки живут.
Мы тут тоже не пальцем деланые. Мы тут всю жизнь выживанием занимаемся и тем не скучаем. Это у вас - балконных жителей - отишачил восемь часов и в дамки: хочь в теятер, хочь в кино, хочь с бабой спать. Мы тут, как заводные, от зари до зирки ясной. Не знаю, откуда и дети родятся - за летнюю пору забудешь, как баба пахнет.
Так вот, господский дом, под который клуб с библиотекой приспособили, был барина нашего, тож пензюка, Тухачевского. Но тот у нас с самого начала Ипмирилистической войны не объявлялся. Баяли люди, что в большие комиссары выбился, но нам в то не шибко верилось. Видал я в восемнадцатом, как афицеров в Пензе солдатня на фонарях развешивала. Как флаги на Первомай. Тем более, что и вестей от него не имели. Уехал и как шкуру занес...
Сразу после Польской войны, как стало ясно, что бар более не прибудет, повырубали мы аллею, что к барскому дому от дороги шла. Славные были липки, столетние, ежели не поболе. Очень на всякую древесную работу годились: лыка надрать для лапоточков, плошки, корыта, ушаты... Ложки еще с нее знатные. Отец мой так вопче одним топором, без никого, резал их с липового чурбака. А потом уж вся ебота домашняя их стеклышком от заусенцев затирала. Каждый сам себе, чтоб, значит, языка не занозить.
Вырубили мы эти липки и успокоились.
А тут , лет через несколько, летит над нашей деревней этажерка. Пацанва по домам рассыпалась, орет истошно: "Мамка, тятька, самолет летит!"
Высыпали все, как в конце пятидесятых спутник рассматривать. Что ни говори - первый ероплан над нами кружил. Тогда летчик был, что космонавт сейчас. Жутко все их уважали, и все девки за них замуж стремились.
Кружит тот ероплан над нами, как коршун над цыплятами. То над домом господским, то над лугом пойменным, то над селом, кур пугая. Один круг вершит, другой и, глядим, садится, подпрыгивая, на луг.
А мы в тот день, как раз сено косить намеревались и ждали только, когда роса с травы спадет. А тут, какой там сенокос! Все от мала до велика, даже бабка Евдоха, которая почитай пять лет уже, как прямо не ходила, а все соскрючено, и та на луг зашкондыбала, да побойчей иных.
Прибежали мы на луг диво дивное смотреть - ероплан этот тряпошный. А там уже летчик в шапке кожаной прохаживается и справным хромовым сапогом по колесам стучит, как путевой обходчик по буксе. И еще один моложавый военный с ним.
Этот военный как раз летную шапку снял и буденовский шлем себе на голову водрузил.
Тут и обомлели все...
Господи Иисусе, на все воля твоя!..
Барин! Михайла Николаевич собственной парсуной на лужке стоит и по сапогу хлыстиком пощелкивает. С детства у него привычка такая.
Что тут началось... Народ млеет, и подойти боится. Вдруг чего... Мы ж в смутное время и дом господский пограбили, да и липки барином любимые... Да мало ли чего? Барин же. Как его понять?..
Тут Яшка Долбанутенький, тогда еще председатель комбедовский, из толпы выскочил и в ноги Тухачевскому бух:
- Не вели казнить, барин, не вели казнить!
Видим, барин в удивление впал. Никак на Яшку не гневается и с земли его поднять саморучно пытается. А у Яшки ноги, как паралик разбил. Все его к земле тянет, как куклака какого. Только головой трясет и взвывает, как кликуша на дождевании:
- Не вели казнить, барин, не вели казнить!!!
Тут и остальная деревня в ноги пала. Уж если Яшка, наш самый первый на селе забияка и большевистский охальник в ноги бухает, то уж точно без поротой жопы не жить.
Летчик у ероплана только в моржовые усы посмеивается, глядючи, как барин Яшку с травки тягает, приговаривая:
- За что же мне, красному командиру, казнить-то вас? Я ж, - говорит, - за вас на колчаковских фронтах кровь проливал. За трудовой народ.
А Яшка не унимается, онучи травой зеленя:
- Да за липки, барин, за липки! Порубали мы липки твои любимые-то, порубали...
Барин посмотрел на нас, коленопреклоненных, поверх Яшкиной головы, усмехнулся бритой губой и зачал нам политграмоту читать, как поп у Ильи Пророка проповедь. Да и сам он навроде Ильи-то к нам с неба свалился. Только мы потом порешили, что это он того летчика постеснялся барином себя явить. Вдруг летчик в ОГПУ стукнет?
Отчитал нам барин политграмоту не хуже укомовского агитатора, что скоро у нас молочные реки потекут в кисельных берегах и каждого дома своя скатерть-самобранка объявиться, только для того нам всем непременно в колхоз подаваться надо.
Так, мол, и сам товарищ Сталин велит!
- А липки... - сказал он, - Хрен с ними, с липками. И без липок в коммунистическую будущьность войдем.
Сказал он всё это нам, сел в ероплан и улетел, треща мотором. А мы в недоумении остались: зачем прилетал-то?
Во как.
Яшка-охальник с колен поднялся, шапкой онучи обтрусил и, несмотря на то, что с колокольни он - антихрист, самолично крест сбрасывал, перекрестился прилюдно: Слава Богу, мол, отмучились. Улетел барин.
А сынишка егойный, малец с красным галстуком, промеж ног его вертится и верещит:
- Да какой же он барин, тятя? Он же краском. И звезда у него на буденовке и ромбы на вороту. Он теперь наш, красный...
Яшка сыну, несмотря, что пионер, подзатыльник отвесил и басит сипло:
- Иииииишь ты, скважина! Запомни, сынку, барин - он всегда барин! Барин - он демон! Барин завсегда вывернется и завсегда наверху будет. Это не мы, лапти сермяжные...
Однако жизнь всё наизнанку вывернула. В тридцать восьмом году сажали Яшку, как пособника Антанты и вредителя пятилетки. И не просто так судили, как всякого, а ажник в самою Москву, на Лубянку возили бить.
Там, в полутемном коридорчике, он барина остатний раз видал. В рваной гимнастерке, с синяками дюже крупными, как от оглобли...
Его там, Яшку, мордой к стене ставили, чтоб он на барина не зекал. Но Яшка изловчился филином голову свернуть (за что от вертухая по шее схлопотал), но барином битым насладилси...
Как Яшка сам потом бахвалился, в деревню с Колымы возвратясь, враз у него всякий страх за липки прошел. Понял он тогда в облезлой и мрачной Лубянке, что барам на Руси точно каюк пришел. А за это и десять лет на Колыме не жалко кайлом отмахать. За то, что страх поротой жопы испарился. За то, что действительно он теперь хозяин своей земли...