Наконец пошел дождь, разрывая материю воздуха, он возносился ввысь, наполняя бегущие серые облака сыростью ожидания. Водяной поток, как перст указующий показывал, что время повернулось вспять и несется в неопределенное и потерянное место пространства, плутая по своим безумным коридорам. Вслед дождевым каплям, расписывающих косыми росчерками улицу, дома, мокнущие крыши и одинокого кота, полетели твои оскорбления, шумно захлебываясь в порывах ветра из ниоткуда. Слова как стая пуганых ворон, взъерошась, садились на фонарные столбы, где они металлом звенели, смешиваясь с электрическим потоком, кристаллизуясь обидой на тонких прожилках проводов, готовых лопнуть от напряжения и тяжести обвинений.
Наконец пошел дождь, взрывая пыль с асфальтовой мостовой, унося с собой ошибки и напрасные обиды, теряясь в тяжелых серых облаках.
Сухорукое дерево
С любовью, трепетно наслаждаясь и восхищаясь каждым своим движением, оценивая их как бы со стороны, он украшал свое одиночество мишурой пустословия, бренными побрякушками значимости проделанной работы, прожженной тканью времени с редкими всплесками прекрасных секунд озарения, банальными мыслями, текучими, как ртуть, хрупкими оправданиями на шатких ножках безделья. При этом он алчно смотрел с каким-то наслаждением кровожадного людоеда на свой талант, который подобно песчаным струйкам, утекал сквозь пальцы, падая в бездну небытия. Он смаковал с напускным равнодушием последние дни своей жизни, когда он будет вещать как птица Гаруда на каждом перекрестке о бесцельно прожитом. С маниакальным упорством менял, обменивал, изменял все вокруг себя и в себе, бросал начатые дела, закидывал в дальний угол пыльной памяти планы - грандиозные и так себе без претензий, с презрительным раздражением отказывался от предложений, избавлялся от окружающих его друзей и любимых, окружая себя праздно сочувствующими и простодушными попутчиками, со страхом скрывающимися за стенами собственного равнодушия. В потоке времени он превращался в некое сухорукое дерево на берегу пересыхающего ручья, с редкими одинокими листьями непосредственности, больше напоминающие глупость старца, выжившего из ума.
Сон
Ты пришел к спасительному ложу, где всегда пытался укрыться от терзаний за стенами призрачного сна, когда когтистые лапы отчаяния слабнут, и ты в состоянии вырваться в туманную действительность по ту сторону сознания. Уже засыпая, ты предвкушал тихую свободу, но как часто бывает, пришел Давний Сон. Он, кряхтя, сутулясь, пришептывая и поправляя край одеяла, присел на край лежанки, раскрыл потрепанную книгу все на той же странице, где ты бредешь по крошеву осеннего снега, смешанного с жирной глиной и пожелтевшими листьями берез, проваливаясь в студеную воду рытвин, в холщовой рубахе, босой, с отощавшим щенком за пазухой и душой изъеденной одиночеством...
Душа
Они гнали бездомную душу, упиваясь погоней, в победном крике глотая слова, травили собаками как дикого зверя, захлебываясь от восхищения собственной силы. Загнанную, дрожащую от страха, ее посыпали оскорблениями крупного помола, окунали в мерзкие лужи унижений, заставляя глотать горечь отчаяния, и снова гнали, не зная пощады. Гнали по грязным улицам заброшенного города и коридорам темной памяти под свист безумной толпы и равнодушие друзей, гнали до тех пор, пока она не попала в твои объятия...
Душа свернулась, затихла и уткнулась в теплые ладони, иногда вздрагивая и поскуливая, впервые покойно засыпая под твое дыхание.
Дорога в Джубгу
Дорога асфальтовой рекой вьется среди распадков, куски облаков рваными подушками повисли на вершинах деревьев, дворники автомобиля скачут по стеклу в неудержимой гонке с дождевыми потоками. А я постоянно выпадаю из жизни, смотрю сквозь дремотный туман на сырые куски холодного дня, простроченные в косую полоску пунктиром дождя. С удивлением прислушиваюсь к слову Джубга, желтоватому с гранатовым отливом, пытаясь попробовать его на вкус, но оно айвой вязнет во рту и неожиданно пропадает, видимо, срывается с крутого откоса в пасмурную ртуть притихшего моря...
Тень
Когда ты идешь по тропинке вдоль старой кладки, обвитой плющом с танцующими причудливыми знаками на пожелтевших камнях, потрогай кожистые листья рододендрона и его ствол, обросший бородатым мхом, стряхни росу с тяжелых метелок мятлика, прислушайся к ровному дыханию моря у подножия горы, остановись, задержи дыхание и обернись - ты увидишь, что за тобой крадется тень, собирающая тепло твоих следов... не удивляйся, это я.
Книга снов
Ты видишь книгу снов. На обложке изображена вчерашняя луна с беспредельной силой, поглощающая лучи. Она странного оттенка дорожной пыли и запахом давленого подорожника. Не стоит ее открывать, не стоит к ней прикасаться, в ней спрятаны сны. Они словно змеи свернулись в плотный клубок и готовы разматываться, перехлестывая друг друга событиями, впечатлениями, ужасами, надеждами... Раскрытые страницы, словно крылья странной птицы...
* * *
Смотри, опадают листья, хрупкие, с нервными прожилками... размытыми мазками отражений они дрожат в зеркальных лужах.
* * *
Жженая горечь пронизывает тебя, когда уходит любимая, прикрываясь ложью как старым одеялом, пряча глаза и рассыпая обещания вечной любви.
* * *
Стрелки часов как острые ножи вырезают из бесцветного круга серого дня кусок, обозначенный блеклыми цифрами. На этом временном отрезке я увижу тебя. Все вокруг наполниться твоим дыханием, окраситься в радужные тона, минуты буду тонуть в твоих глазах, играя с задорным блеском твоего юмора и трогательной нежностью...
Раскрытая ладонь
Твоя кожа пропитана солнцем с примесью степного ветра. Запах, запах мятой травы и дикой строптивости, смешанной с нежностью, такой неожиданной и такой желанной. Когда ты расслабленна, твои губы как ласкающая морская волна, слегка солоноваты. Они осторожно скользят по моему лицу, притягивая своей беззащитностью и рождающие желание, желание спрятать тебя в своих объятьях, чтобы тепло, рожденное любовью и страстью, не угасло под прессом страха, что тебя ударят, ударят раскрытой ласкающей ладонью...
Пыльный лес
Свинцовые деревья, словно серые уличные тумбы, в мрачной задумчивости выстроились вдоль дороги. Листья покрыты толстым шерстистым слоем пыли. Вокруг роятся пыльные слова, непонятные следы в пыльном узоре застыли на сухой серой земле, тут же плутают пыльные звери. Они медленно двигаются, погруженные в сонный сгусток времени, с осторожностью, боясь стряхнуть драгоценные пылинки, с грустными глазами и воспаленными веками. Песни птиц глухо теряются в пыли с тяжким хрупким скрипом...
Пугливая обезьяна
Идет обезьяна по лесу и с опаской оглядывается на свои следы на тропе. А вдруг оживут, да как побегут за ней с визгом, с уханьем. Догонят ее и за пятки, за пятки цап - цап...
... нет, лучше ходить по деревьям.
Парoвоз
Жиркову В.М.
На станции, в тупике, заросшем ивняком, тихо погружался в землю старый грузный Паровоз. Колес его уже не видно, высокая трава еще немного и достанет до перил. Паровоз устал за всю свою долгую жизнь, даже стоять ему было тяжело и он наклонился на бок, заминая под себя каштановую землю с угольными вкраплениями. Но вот по старым ступенькам, держась за облупленные перила, стал подниматься мальчуган. Вскоре его руки коснулись рычагов в кабине паровоза. Наш старик вздрогнул от неожиданности, и забытая ломота упругого пара прошлась по его дырявым котлам. А ручонки осторожно открыли створки топки. Теплым детским дыханием наполнилось сердце Паровоза и шершавые колосники по давней привычке стали разогреваться. В проеме окна показалась голова мальчугана и озорно, как-то по-хозяйски блеснули лукавые глазки. Старик подобрался и выпрямился. Он ликовал. Тут мальчишка потянул за остаток висящей проволоки. Что-то надо сделать, но что...забыл. Неужели забыл! Вот старость не радость, как же так. Нет, вспомнил, надо... загудеть. Паровоз напрягся, горбатясь облезлым тамбуром, но ничего не получалось. Как же так, ведь бывало его гудок славился на все депо, ведь любой машинист и любой мальчишка на станции всегда его узнавали и ласково говорили: "Михалыч пришел". Неужели больше никогда?! От этой мысли защемило где-то под старыми колесами и от нахлынувшего отчаяния он готов был перепрыгнуть через собственные перила. Вкрадчиво, из-за какой-то дымки стали приходить воспоминания молодости, когда он вышел из цеха весь в свежей краске, совсем новенький, пыхтя как молодой борец на ринге цирка, он готов был пробежать через весь мир, ах, как он тогда гудел, как гудел, наполняя окружающий мир своим жизнерадостным голосом. Казалось, нет ничего не преодолимого, стоит только ухнуть, пустить тугую струю горячего пара и помчаться по звонким рельсам настречу летящим столбам, деревьям, домам... И тут неожиданно из тупика раздался хриплый надрывный гул, наполняя воздух горячей пылью с улицы...
Старый Паровоз долго еще прислушивался к испуганному топоту босых ног.
- Вот надо же - напугал...
Сказка для одного лица
Зажгли паяльную лампу луны, собрали в млечный мешок звезды и дружно зашептали: "Вол..." - это крутолобое слово шариком во рту забивается под зубы, "...шеб...", во всех щелях зубного забора мелькнули бородатые отблески затухающего пламени языка, "...ство!" - разрез волчьих глаз в серой шерсти ночи с душераздирающим воплем.
А теперь еще раз: "Вол...шеб...ство!"
Все! Я волен в своих поступках и ограничен единственно убогой фантазией. Для начала сверну свое Я в бараний рог, налью в него и выпью, затем скомкаю его в теплоту неостывших следов и разбросаю по всем дорожкам, под неспешное хлопанье босых ног, растолкаю его по щелям старого дерева, брошу камнем в звенящий ручей, накручу на колесо старого трамвая и пусть оно стучит по утреннему городу, скрипя тормозами, повешу его одиноким фонарем на улицу и пусть оно сосулькой растает во рту и густым туманом упадет на тихое озеро, и тогда пойду спать ... можно быть спокойным за свое Я ...
Карандашный рисунок
Студенистый холодный воздух обжигает голое тело. Серый полог палатки слезится на тесно расставленные раскладушки, которые скрипят своими блестяще-трубчатыми костями под тяжестью скрюченных фигур людей. Ледяные голенища сапог хватаются за ноги и несут наружу продрогшие останки. Осеннее солнце, поглаживая своими лучами бархатное одеяло инея, лукаво щурится на палаточный городок. Пахучая каша с нитками мяса, густой чай с языкастой сгущенкой, немного нудных наставлений и снова тайга. Она хватает тебя рукастой тропой за драную куртку, кричит желтизной берез, игриво плюется росой и по-медвежьи, помахивая еловой лапой, манит в сумрак не проснувшегося леса. Дружно чавкают подошвы по болотине, вокруг лохматятся отарой кочки. Вдруг треск и на прогалине появляется лосиха. Оценивая своими глазами-сливами странные фигуры, по-женски вскидывает голову и, грациозно выбрасывая каблуки копыт, растворяется в мелком осиннике. Меха легких еще не успели выкинуть восторженный воздух, как в затылке засвербило от пристального взгляда... на тропе возвышается громадный сохатый. Равнодушно кинув взгляд в нашу сторону, шумно ухмыляется ноздреватым воздухом и, горбатясь, перебирая мышцами под полинявшей шкурой, небрежно обходит людей, не торопясь, громоздится на шуршащую листвой тропу. Презрительно выпятив свой широкий зад, он остановливается у старой ели, встряхивая ушами...
Сырая тишина таежной осени вновь опускается на землю, цепляясь за рваные клочья уходящего в лог тумана, лаская прохладой непокрытые головы.
Веснушки
Приближалась весна. Она с большим трудом, но терпеливо с удивительной настойчивостью отбирала у зимы ветреные морозные дни. И вот как-то раз, неожиданно на всех пахнуло такой свежестью, смешанной с солнцем, что стало понятно, теперь зима не устоит. А солнечные зайцы уже играли на осевшем снегу, прыгали по мшистым пням, раскачивались на еловых ветках, когда с них падал снег, заглядывали в окна домов, стоящих под тяжелыми снежными шубами, путались под ногами игривых собак, захлебывающихся собственным лаем, и, разбиваясь о края слезливых сосулек, радужной россыпью веснушек высыпались на лицо озорной девчонки...
Веснушки как акварельные точки только-только появились с расплывшимися краями, будто художник коснулся кончиком кисти ноздреватой бумаги...
Собака
Однажды, когда я жил на этом свете, у нас завелась собака. Раньше в доме, где я грелся на батарее, обитали только наглые и очень глупые тараканы. Один раз заезжали клопы. "На гастроли", - как они потом сказали, после чего выпили весь дихлофос и скрылись в неизвестном направлении. Иногда на подоконник садились облезлые голуби или взъерошенные воробьи, но чтобы собака?! Она появилась так неожиданно и была такой странной, что все забыли удивиться, всплеснуть руками и сказать: "Ой, ой, ой, это как же?"
Невероятно, но про собаку напрочь забыли, ходили, дудели в трубы и хлопали в ладоши, а ей даже имя не придумали. Она поселилась в прихожей, ела чужие ботинки и по утрам выла в унитаз, нагоняя тоску на соседей. Собака часто убегала в городской парк, где любила зарыться в кучу с листьями и наблюдать за прохожими. А если кто-нибудь подходил к ней очень близко, то она быстро выскакивала и гналась за любопытным. Загонит его на дерево, сядет и скулит: "Жалко-о-о, высоко-о-о". Боялась собака только милиционера, наверное, потому, что сапоги у него были с гвоздиками и пахли прокисшей гуашью.
И вот как-то раз слышит наша собака, идет кто-то. Подходит к ней и голосом маленькой девочки говорит: "Собака, какая ты красивая. Хочешь, будешь со мной ходить? - и протянула бутерброд с сыром. - Подкрепись, шагать нам далеко".
В первый раз собака попробовала бутерброд, он был намного вкусней любых ботинок.
- Будешь Пальмой, - сказала девочка, - без имени нельзя жить, страшно и одиноко.
... до сих пор они где-то ходят, едят бутерброды с сыром и придумывают имена всем, кто одинок.
Путешественник
Моему сыну Сергею
У всех путешественников, знаменитых, именитых и так, просто известных каждому и всякому, все случается однажды. У нашего Путешественника все, что не случалось и не происходило, то случалось и происходило МНОГОНАЖДЫ. Да, да я не ошибся, именно МНОГОНАЖДЫ, потому что наш Путешественник не любил, просто терпеть не мог слово многократно. От этого слова веяло каким-то ржавым домкратом - серьезное основание, чтобы не любить его. Так вот, МНОГОНАЖДЫ наш Путешественник прошел по своему Большому Атласу через Чрезменное Пространство и с помощью своих замечательных Часов через Незримое Время, остановился у заброшенного колодца за старой калиткой. Потом крикнул в колодец свое "У-у-у" и с зеркальной черной глади, пронизанной вечным холодом звезд, ему ответило разноголосое ЭХО. Путешественник сел на траву и аккуратно записал все, что услышал. Посидел немного, погрыз карандаш с плюшкой и подумал:
- Эх, долго мне еще придется составлять "Толковый словарь Эхов и Эхунчиков".
Неторопливо встал и пошел искать новый колодец, бредя через Пространство и Время ...
Ожидание
Где-то над бескрайними морскими просторами закружился ветер. Он вскинул ввысь соленые воды, сорвал горьковатую пену и полетел в лесные края. По дороге схватил пригоршню жаркого африканского песка и, лихо завывая, помчался дальше.
Ветер ждали. С утра все замерло под Замшелой горой. Тишина повисла на паутинке ожидания. Вот-вот ей не хватит терпения и она рухнет в Высокогорный ручей. А он, бедолага, тоже как-то притих, умерил свой пыл, только на перекатах глухо порыкивал, как медведь после простуды. Тропа по-кошачьи, изредка сухо похрустывая хвоинками, вела на Пихтовый гребень, где под перевалом на краю курумника стояла избушка скрытня Голондая. Старик знал, что сейчас налетит Большой ветер по имени Ураган, знал и наслаждался тишиной ожидания ...
Потерялось
Одно Существо, одинокое до стеклянной прозрачности, забрело в лес Пролазней. Забрело и в суматохе ломаных сучьев, радостных криков и беспорядочном топоте стертых копыт ... потерялось. Теперь сидит оно среди шума и неспешно думает, как ему найтись...
Страхи
Вслед за последним лучом солнца, скользнувшим куда-то за высокий берег реки, из своих мест полезли Страхи. Одни, поскрипывая и охая, другие, чертыхаясь и шумно ломая сучья валежника, шли напролом, третьи взлетали, гулко ухая и хлопая совиными крыльями, растворялись в еще сером небе. И только ночь, как строгая хозяйка, могла утихомирить их, накрыв своим черным покрывалом. Тогда Страхи перешептывались в траве, вздыхали за черемуховым кустом и, недовольно попискивая, возились в стогу сена. Страхи собирались вокруг костра, у которого грелись путники, окружали их плотным невидящим кольцом ночи, плясали длинными неуклюжими тенями на глинистом берегу.
К утру, они развеялись, как дым костра, разбрелись в кустах тальника, осели зеркальной росой на листьях деревьев, оставив легкий туманный след в памяти, как несбывшийся сон.
Пустяк
Один Пустяк застрял в двери. Не то чтобы застрял, так, за гвоздь зацепился. Да не просто зацепился - повис, безнадежно свесив ноги. Нет, не подумайте, он как добропорядочный Пустяк с серьезными намерениями пытался освободиться. Пыхтел, дергался, от напряжения несколько раз менял цвет лица - бесполезно. А в одно теплое время года, дверь покрасили, вместе с ней обильно залили краской Пустяка. Потом очень тихо, как-то из подтяжка, вытащили гвоздь. Теперь, казалось, уходи, никто не мешает, так нет - висит без гвоздя. Ответственный Пустяк, на ответственном посту, ведь если уйдешь, то пятнышко останется. Вроде пустяк, а неприятно важношагающим, быстроснующим, степенношествующим, с радостным криком прыгающим и другим, а также прочим созданиям... вот и висит Пустяк, занимая важное место.
Часы
Сломались старые часы, их оставили на облупленном подоконнике, где они предавались воспоминаниям, по привычке отстукивая ход времени, но уже собственного времени, подобное ровному течению, вскрывающему старые берега памяти...
Если...
Если примерить ствол пистолета, воткнув его как стилет под сосок, и ощутить биеньем сердца наконечник пули, застывшей в створе ... А может приложить вороненое железо к виску и попытаться понять тоску, скучающего патрона, или пальнуть в небеса, пугая ворон безумьем глаз, вырывая куски небес на мятые погоны, проходящему менту в сапогах из свиной кожи...
Схватка
Свое отражение в глазах, налитых кровью и яростью, видишь перевернутым. Рождая нечто реальное, напряжение переходит все границы, способное пригвоздить остатки дня к перемешанной грязи под ногами. Тучное тело придавливает тяжестью копыта и, они разъезжаются, прокладывая жирную борозду в грязи. Мгновение словно ножи, могут порвать мышцы и плотную кожу, окрашивая кровью рыжую шерсть.
Кошкой идешь, медленно, пытаясь зайти сбоку, перебираешь пальцами, примеряясь к одутловатым ноздрям на квадратной голове. Он первым не выдержал, бросил свое тело, словно потертый тулуп на бревно. Ты перехватываешь его, пальцы проникают в теплую сырую полость ноздрей. Тянешь голову вверх, слегка поворачивая... Скользишь, и ужас бьет горячее тело. Не успеваешь убрать ноги, его копыта тяжелыми жерновами придавливают твои ботинки, и, переступая, втаптывают твое тело в земляное месиво...
Свежая кровь ложится киноварью на матовые куски вырванной почвы с примесью травы и рваными лоскутами кожи, она темнеет, притягивает мух... и лишь равнодушная жужелица пробегает мимо...
* * *
Человек виноватый во всем
В обшарпанном доме, за углом которого сходилось сразу шесть пыльных дорог, обитал человек виноватый во всем. В драповом пальто с пуговицами, пугающими своей чернотой, ходил он, сгорбившись под тяжестью вины за все прошедшие события. Он уже привык жить под прессом немых упреков, шептания за спиной, сдавленных возгласов и молчания, когда появлялся среди разнокалиберных людей. Самое удивительное то, что ему в глаза никто никогда ничего не говорил, но не менее поразительным было то, что все думали, что он виноват во всех событиях, принесших несчастья, потери, горе.
Не успел он поселится у перекрестка, как дом собрались сносить, всех выселили, а его демонстративно забыли, вместе с его жилищем. Вскоре этот человек не мог уже слышать ночных завываний ветра в разбитых окнах пустующих квартир, он устал от постоянного скрипа застрявшей памяти среди половиц и одиночества среди оборванных проводов грязных коридоров. Он ушел странствовать, не спеша, перебирая порванными ботинками, с сумкой, сухарями и блокнотом. Однажды, когда он очень устал, он присел у старого заброшенного переезда через железнодорожную насыпь. Проходящие поезда его приветствовали кто хриплым надрывным гулом, тяжелым эхом, стелющимся по луговинам, кто высоким веселым переливом, уходящим за предгорья, кто коротким приятельским попыхиванием, но всегда дружелюбно, всегда с какой-то радостной готовностью. Теперь человек, который был виноват во всем, решил остаться жить на этом забытом перекрестке. Он понял, что теперь его уже знают как человека, которого все приветствуют. Он понял это с легкой тихой радостью и, сидя на полусгнившем дорожном столбе, ощутил, как растворяется в снежном хрусте первых лосиных следов, в горьковатом привкусе молодых осиновых побегов на заячьих губах, в суматошном крике беспокойной сороки, в неторопливом размеренном шаге медведя, в звонкой холодной ночи, в бархатном утреннем инее, в гулких звуках летних туманов ...
− Слышал, Иван, опять на переезде жмурика нашли, − тракторист вытащил изо рта цигарку, потер ее в промасленных пальцах, глянул на соседа, склонившегося над двигателем старой "копейки".
− Да, слышал, слышал. Манька конопатая уже по всей деревни разнесла, − он выпрямился, обтер руки о фуфайку и, потянулся к цигарке тракториста. − Дай затянуться, а то что-то у меня мозги набекрень от этой жестянки.
− Я вот о чем подумал, − тракторист почесал небритую щеку, − очень как-то странно, что постоянно на этом перегоне находят жмуриков. Никак леший балует...
− Тьфу, ты! − сплюнул сосед. − Какой леший, в этих городах люди от жиру бесятся.
− Не скажи, − протянул тракторист, − а сколько деревенских там было найдено, место больно тихое. Я как-то посидел на столбике у переезда, благодать такая нахлынула, прям как свет небесный.