Иван Петрович Жучков лежит на трёхспальной кровати красного дерева, освещено лишь его лицо. Слабая лампа ночника в стиле ампир бросает мягкий свет лишь на верхнюю половину тела и голову, всё остальное тонет во мраке.
Лицо Ивана Петровича красно и отёчно, при наезде камеры становятся видны его широко открытые, беспорядочно вращающиеся глаза с крупными красными прожилками, обвисшие скулы, сильно раздувшиеся ноздри. Дыхание его прерывисто, через каждые три вздоха он хрипит. На столике у изголовья проглядываются стакан с ложечкой и какие-то склянки. Там же лежит толстая Библия в дорогом переплёте и смутно видны несколько блестящих позолотой иконок.
Вне кадра, как бы из соседней комнаты, приглушённо слышится разговор. Голоса мужские, говорят двое. Первый голос принадлежит человеку пожилому и спокойному, второй голос моложе, и слегка нервный.
Первый:
- Дмитрий Иванович, что бы вы ни думали, надежда всё-таки есть.
Второй:
- Какая надежда? Что он вот так ещё пять лет пролежит и вот так же мычать и ходить под себя будет?!
Первый:
- Ну, что вы... Восстановление функций мозга вполне возможно, хотя, конечно...
Второй, перебивает первого:
- Вот именно - "хотя"! Зачем это мне? И ему - зачем?
Первый:
- Если вы хотите, можно перевезти Ивана Петровича в нашу клинику. У нас прекрасные условия, отличный уход...
Второй, с плохо скрываемой злобой:
- Знаю я ваши условия... Ведь всё же сделаете, чтобы не помер и не встал! Годами будете тянуть, лишь бы навариться! Сколько там уже таких у вас гниёт потихоньку? А?
Первый:
- Дмитрий Иванович, побойтесь Бога! Да, мы, конечно, зарабатываем, клиника у нас частная, но врачебная этика и клятва Гиппократа для нас...
Второй:
- Вот именно - для вас. Не для других...
Первый (раздражённо):
- Можете, конечно, и в государственный стационар определить. Никто не неволит.
Второй:
- Тогда уж лучше сразу ему что-нибудь впрысните, чтобы в морг без разговоров.
Первый:
- Дмитрий Иванович, что вы такое говорите! Побойтесь Бога!
Второй, злобно:
- Что мне его бояться? Вы его бойтесь. Он Отца призывает, может быть, а вы ему уйти не даёте, да ещё деньги на этом делаете. Не вам о Боге говорить!
Первый, примирительно:
- Вы, как я понимаю, сторонник эфтаназии? В принципе, мы...
Второй:
- Я сторонник своего отца. И я не хочу, чтобы он вот так мучался и страдал - ни здесь, ни в вашей клинике, ни в государственной богадельне. Тем более, я не хочу за это платить.
Первый:
- Так бы сразу и говорили, что платить не хотите. Завещание он составил?
Второй:
- Не ваше дело. Спасибо за визит, доктор, и прощайте.
Первый:
- За такой визит я беру...
Второй, резко:
- За такой визит вы возьмёте спасибо и пойдёте, откуда пришли. Я плачу за результат, а не за философии. Помочь вы ничем не можете, толку с ваших пилюль и уколов ноль. Да ещё предлагаете это растягивать на чёрт знает сколько. Даже сказать не можете, сколько ему осталось. Так и я могу лечить! Или поднимите его, или... В общем, тогда и будет разговор о деньгах.
Первый, испуганно:
- Дмитрий Иванович, что вы... Бога побойтесь, такое предлагать... Я ведь понимаю, вы совсем не заинтересованы в том, чтобы...
Второй:
- Вы правильно понимаете: я не заинтересован. В первую очередь - в ваших услугах. А большего вам и не следует понимать. Это уже не ваше дело, тряпка. Прощайте!
Первый, растерянно:
- Тогда... Тогда я ухожу. Но на прощание - совет, бесплатный. Зовите священника, соборуйте, причащайте. А всё остальное - потом.
Второй:
- Спасибо за совет, уважаемый. Выход - там. Охранник вас проводит.
Всё время, пока длится диалог, картинка стабильна: на экране крупным планом лицо Ивана Петровича, внимание зрителя акцентируется на его глазах, беспорядочно и несогласованно друг с другом вращающихся в орбитах. Теперь камера смещается, и в полумраке комнаты появляется открывающаяся дверь. Входит мужчина примерно тридцати лет, черты лица которого сильно напоминают черты лица Ивана Петровича. Он останавливается возле кровати и спокойно смотрит на лежащего, не проявляя никаких эмоций. После полуминутного молчания он произносит:
- Надо же - инсульт... Кто бы мог подумать, батя... Ладно, ты не переживай. Батюшку я сегодня вызову, всё чин по чину сделаем.
Иван Петрович судорожно дёргается и пытается что-то сказать, но из его рта вырывается лишь более сильный хрип, чем обычно. Он напрягается, его лицо становится ещё более багровым, и внезапно он застывает, лишь глаза продолжают своё бешеное вращение.
Камера теперь показывает то, что видит Иван Петрович: постоянно сменяющие друг друга, как на сумасшедшей карусели, стены, потолок, фигуру сына... Это беспорядочное вращение всё более ускоряется, изображение двоится и плывёт и внезапно останавливается. Крупным планом, выступающее из полутьмы, возникает и проясняется лицо Димитрия. В его глазах - насмешливо-удивлёное выражение. Его губы шевелятся, и приглушённо, как в тумане, но с некоторым эхом слышатся его слова:
- Вот, говорил же - не нужна нам никакая клиника...
Теперь на экране появляется застывшее, повёрнутое в сторону Дмитрия лицо Ивана Петровича. Глаза уже не вращаются, они безжизненны и широко раскрыты, в них совершенно отсутствует, какое бы то ни было, выражение. Камера приближается, и постепенно весь экран заполняет глаз, он продолжает увеличиваться, пока не остаётся ничего, кроме полной черноты зрачка. В тишине начинает звучать на пределе слышимости самая высокая нота, по мере усиления звука меняется и её тон, становясь всё ниже. В этот звукоряд, пока экран абсолютно темен, вплетаются разные посторонние шумы, сменяясь и накладываясь друг на друга: грохочущий утренний трамвй, шум машин, доносящийся издалека голос диктора "Здравствуйте, ребята! В эфире - Пионерская Зорька!". Его сменяет невнятный гул толпы, в котором слышатся отдельные выкрики: "Вы здесь не стояли! Не больше трёх в одни руки!"
В этот момент в центре экрана появляется смутная, светлая точка, чуть светлее общего фона. Она понемногу набирает светимость, и её границы становятся всё более чёткими.
Гул очереди сменяется шумом мотора автомобиля, идущего на бешеной скорости, слышно, как свистит ветер. Раздаются невнятные хлопки, и срывающийся крик: "Веди ровнее! Я попасть не могу! Не уйдёт! Всё равно не уйдёт!". Сюда вплетается расслабленный, немного пьяный женский смех, плеск воды и шум моря. Точка становится больше, возникает ощущение движения к ней.
Плеск моря и крики чаек перетекают в звуки наливающейся из графина в стакан воды и басовитый мужской голос: "Это ваши проблемы. По условиям договора, в случае невыплаты через сутки, ваша фирма переходит к нам...". На фоновый звук, опустившийся к этому моменту почти до баса, накладывается церковная молитва, звучащая по тону в унисон с фоном: "Миром Господу помолимся...". Точка в центре экрана разрастается, появляется ощущение полёта по туннелю к ней, голоса исчезают, остаётся только низкое, вибрирующее гудение, постепенно опускающееся всё ниже, до торжественного звучания гигантских медных труб, извергающих из себя почти инфразвук, становящийся всё громче и громче.
Светлое пятно приближается, заполняя весь экран, становясь ослепительно белым. На этом фоне угадывается полупрозрачная человеческая фигура, стоящая прямо, со слегка отведёнными в стороны руками. Наконец, движение прекращается, звук трубы затихает до фонового звучания, и слышится голос, спокойный, размеренный и доброжелательный.
Голос:
- Здравствуй, человек. Твои дни в твёрдом мире отныне закончены. Теперь ты перешёл в другую фазу бытия. Что ты хочешь узнать?
- Я... умер?
- Смерти для разума нет. Ты лишь перешёл к другому виду жизни.
- Ты... Бог?
- Если ты так привык меня называть, то - да. Я создал эту Вселенную, я управляю ей.
- Ты будешь судить меня?
- Странная привычка... Я не прокурор. Я - Создатель. Я не сужу, я создаю и управляю. Зачем тебе суд?
Иван Петрович задумывается, видно, как его полупрозрачная фигура опускает руки.
- Тогда... Зачем я здесь?
- Чтобы развиваться дальше, улучшая этот мир. Зачем же ещё?
- И... что я буду здесь делать?
- Ты решишь сам. Ты сейчас в точке определения. Здесь нет времени, нет пространства. Здесь только ты и я. Здесь ты решаешь, каким будет твоё дальнейшее бытие, и что ты в нём будешь делать.
- Я? Я должен решать? Не Ты?
- Именно так. Если тебя устраивает эта точка - можешь в ней оставаться. Если ты хочешь что-то другое - будет другое.
- Господи, я не думал об этом... о том, что мне будет позволено что-то решать... Если я остаюсь здесь - то что я должен буду делать?
- То, что здесь уместно и возможно. Беседовать со мной. Разделять этот свет. Находиться в безмятежности. Больше здесь делать нечего.
- Я не так себе всё это представлял. - Иван Петрович попытался по привычке потереть лоб, но его рука - точнее, то, что можно было назвать рукой - прошла сквозь предполагаемую голову, не встретив никакого сопротивления. - Я думал, что есть ад, рай, чистилище...
- Есть. И они примерно такие, как ты их себе представляешь. Ты вправе выбирать.
- Но Ты... Я знаю, что Ты - Свет. Но я думал...
- Что я - это пожилой человек с бородой и в белых одеждах?
- Да.
Картинка резко меняется. Теперь мы видим Ивана Петровича в костюме-тройке, стоящего по колено в тумане перед стариком с окладистой белой бородой, в ослепительно белом хитоне. Над их головами простирается ярко-голубое небо. Старик что-то говорит Ивану Петровичу, но язык для Жучкова совершенно непонятен. Он растерянно произносит:
- Я не понимаю...
Старик опять что-то говорит, торжественным и гневным тоном. Иван Петрович трясёт головой, и удручённо разводит руками. Картинка меняется, и мы опять видим полупрозрачную фигуру Жучкова на фоне ослепительного света.
- Почему ты огорчился? - спрашивает его Создатель.
- Я не понимаю тебя! Ты говоришь на незнакомом мне языке...
- Это древнееврейский. На нём я общаюсь с теми, кто представляет меня соответственно Ветхому Завету.
- Но почему - древнееврейский?
- На нём говорили те, кто создал Ветхий Завет. Такова моя ипостась, согласно этой книге.
- Но я же... Ведь Иисус - это Ты?
- Да, это - тоже я.
Картинка опять меняется. Теперь Иван Петрович находится в небольшом оазисе, на ярко-зелёной траве под раскидистым деревом. Перед ним - стол, уставленный золотыми сосудами, и чашами, полными фруктов. На другом конце стола мы видим Иисуса, смотрящего на Ивана Петровича спокойно и доброжелательно. Оазис окружает каменистая пустыня, над которой дрожит перегретый жаром солнца воздух. Иисус произносит нечто, напоминающее "Шаолом!", но Иван Петрович опять трясёт головой.
- Я не понимаю! - жалобно говорит он. - Можно по-русски? Пожалуйста?
Опять смена картинки. Опять - свет и полупрозрачный Жучков.
- Почему ты решил, что поймёшь меня в такой ипостаси? - слышится вопрос.
- Потому, что Иисус - наш, русский бог... - неуверенно говорит Иван Петрович.
- Иисус никогда не был русским богом. Хотя многие русские в это верят. Но он никогда не говорил по-русски... впрочем, и по-английски, и по латыни. Он говорил на еврейском и немного на греческом. Если ты хочешь, я могу вложить в тебя знание еврейского, и ты сможешь свободно общаться со мной в этой ипостаси...
Иван Петрович задумывается. Через некоторое время слышится его голос:
- Нет, это мне не подходит. Я русский. И православный. Я не могу себе представить Иисуса Христа, говорящего по-еврейски... тем более себя, говорящего так же!
- Ничего не могу поделать. Я уважаю твои представления обо Мне, но... Хотя количество моих ипостасей неограниченно, у меня всё же есть правила, которые я соблюдаю. И я уважаю себя. И, кстати - я бы не советовал тебе стремиться в последнюю, посещённую тобой точку.
- Почему?
- Там ты будешь не один. И не только со мной. Люди даже после ухода из их мира продолжают помнить такую ерунду, как свою национальность. И часто очень резко реагируют, если кто-то - не из их народа... Понимаешь?
- Тогда... куда же мне?
- Лучше всего - к своим. Велес? Даждьбог? Перун?
- Это - боги языческие! - гневно кричит Иван Петрович.
- Это - тоже я, - спокойно отвечает ему Создатель. - У меня столько же лиц, сколько существует религий. И ни один народ мною не обижен. И ни один человек. Каждый получает по вере своей, и по своим представлениям. Если они, конечно, вписываются в мои правила.
Иван Петрович задумывается. Потом слышится его неуверенный голос:
- Можно мне... просто посмотреть?
- Что за вопрос? - смеётся Создатель. - Ты должен выбрать, вот и выбирай!
Опять смена картинки. Иван Петрович оказывается на опушке леса, вдаль и вниз полого убегает зелёное поле, которое пересекает неширокая река. С неба льётся полуденный свет, лёгкий ветерок несёт прохладу. Из леса к Ивану Петровичу выходит человек лет пятидесяти, в бороде и с длинными волосами, схваченными на лбу серебристым обручем. Человек держит посох, который, скорее, является символом, чем средством для ходьбы - человек просто дышит здоровьем и крепостью.
- Здравствуй, Иван Петрович! - говорит ему человек. - Здесь ты можешь звать меня Даждьбогом. И ты можешь понимать и меня, и всех жителей этой точки.
- Почему не старославянский? - спрашивает Иван Петрович, оглядываясь по сторонам. Ему здесь нравится, пейзаж вполне привычный, среднерусский.
- В каждом мире, который я создаю для окончивших свои дни в мире, из которого ты пришёл, собираются люди, живущие в согласии друг с другом. Как правило, это люди одного народа, одной веры, одной крови. И потомки в таком случае должны понимать предков. Да и эти миры не стоят на месте, они тоже развиваются, развиваются и языки. Поэтому здесь ты можешь говорить и понимать, как у себя дома.
- Понятно... - говорит Иван Петрович, но его взгляд напряжён и недоверчив, он ждёт какого-то очередного подвоха.
- Пойдём - говорит ему Даждьбог, легко трогая за локоть. - Я познакомлю тебя с теми, кто здесь живёт. С твоим народом. - И, немного помолчав, добавляет уже на ходу: - Если ты, конечно, считаешь его своим.
- А почему ты здесь Даждьбог, а не Перун, например? - спрашивает его Жучков, стараясь не отставать.
- Мне кажется, такая моя ипостась наиболее для тебя подходяща, - отвечает ему Даждьбог. - Пойдём...
- Здесь всегда лето, - объясняет он на ходу. - В полях - густые, чистые травы, в лесах дупла, полные медов. Есть реки с водой, есть реки с молоком, есть реки с сурьёй. Люди здесь не болеют, не печалятся. Предки здесь встречаются с потомками, вместе радуются, вместе грустят, если есть о чём. Вместе мечтают, вместе поют. А по ночам любуются на небо. Знал бы ты, какие здесь звёзды! Какой Млечный Путь! А какая радуга бывает после моего дождя! Этот мир называется Ирий... и счастлив тот, кто живёт здесь!
Иван Петрович согласно кивает на ходу, но лицо его всё ещё выражает недоверие.
В следующем кадре они стоят на площади посреди небольшой деревни. Аккуратные деревянные дома с зелёными крышами, обшитые вагонкой, и сверкающие широкими, прозрачными окнами. К ним подходят местные жители - все, как один, лет двадцати пяти, рослые и светловолосые. Все одеты по-разному, но со вкусом. Лица жителей приветливы и открыты.
- Здравствуй, Даждьбог, дед рода нашего! - кланяется в пояс один из подошедших.
- И ты, Яромир, здрав будь! - отвечает ему Даждьбог. - Вот, привёл к вам человека, коли примете. Русский, говорит, и жить хочет с русскими.
- Это хорошо, - улыбается Яромир - своих мы всегда видеть рады. Звать-то как? - и вопросительно смотрит на Жучкова.
- Жучков я, Иван Петрович - отвечает тот и видит, как на приветливые лица окружающих его людей набегает тень.
- Это ладно, что Иван Петрович, - говорит Яромир, выговаривая имя Жучкова с плохо скрываемым отвращением. - Поменять на какое хочешь?
- Как так - поменять? - обеспокоено спрашивает Иван Петрович, не понимая, чем этим хорошим людям не нравится его имя. - Зачем - менять? Меня так с детства зовут, хорошее имя. В честь Иоанна Крестителя назвали, а Пётр - это апостол первозванный...
- Ты, Иоанн Петрович, куда пришёл? - уже, совсем сурово, вопрошает его Яромир. - Ты к своим пришёл или куда?
- - Даждьбоже, дед наш! - обращается он уже к провожатому Жучкова. - Всё ли человек это понимает?
- Я ему объяснял, - с хитрым прищуром глядя на Ивана Петровича, отвечает Даждьбог. - И он решил сам посмотреть, чтобы выбрать.
- Кто свят для тебя? - обращается вновь к Жучкову Яромир.
- Господь наш, Иисус Христос! - быстро отвечает Иван Петрович, хватаясь за крестик, неведомо откуда появившийся на груди. - И пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, и святые угодники...
- Вон отсюда. - Коротко бросает Яромир, плюёт под ноги Ивану и разворачивается. Пройдя несколько шагов, останавливается и говорит, повернув голову: - Если останешься - бит будешь, пока здесь пребудешь. Нечисть злобная... русским назвался! Вон!!!
Иван Петрович хватается за голову и опять происходит смена кадра. Он вновь - полупрозрачная фигура, плавающая в океане света.
- Почему он так? - растерянно спрашивает Иван Петрович, как бы сам себя.
- Потому, что историю своего народа они помнят, - отвечает ему голос. - Нельзя просто так взять и сменить то моё лицо, что явлено для народа, на другое, что явлено для другого. Это всегда ведёт за собой зло и насилие, и обиду в веках, и несчастье. И для каждого народа есть свои имена, и свои понятия, и свои обычаи.
- Но почему же ты это разрешил? Ведь все в этом мире - по воле Твоей?
- А ты сам часто ли соблюдал ту волю мою, в которую верил? Ни разу не убил? Не украл? Не обездолил бедных?
Фигура Ивана Петровича сникает, опуская голову. Ему нечего ответить.
- И куда же мне теперь? - слышится его тихий, упавший голос. - Неужели у Тебя нет мира, который бы соответствовал моим представлениям о моей вере в Тебя?
- Есть. Но там Меня нет. Там только те, кто тебе подобен - русские, верующие в иудейского бога. Мир Православия. Если желаешь...
Картинка меняется. Над головой Ивана Петровича - синее, безбрежное небо, такой же зелёный луг, как и в предыдущем мире, на котором группами торчат кудрявые берёзы. Вдали виднеется берёзовый лес, перед которым стоит большущая белая церковь с блистающим золотом куполом. Неподалёку о неё виднеется ещё одна церковь, монастырь с крепостными стенами. Камера поворачивается, обозревая панораму, и становится видно, что церкви и монастыри торчат отовсюду. Между ними виднеются фигуры в чёрных рясах, несущих мешки и корзины, местами - фигуры в белом, судя по поведению которых, занимающиеся руководством чёрными.
К Ивану Петровичу подходит человек в белых ризах, шитых золотом. Лицо его строго и торжественно.
- Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, здравствуй, брат! - говорит он нараспев.
- Здравствуйте, батюшка! - отвечает ему Иван Петрович, кланяясь и крестясь.
- Потребно тебе переодеться, брат, и послушание принять - говорит ему священник. - Здесь мы ждём Страшного Суда, и живём по заповедям Отца нашего - в трудах и тяготах, в поте лица своего зарабатывая хлеб свой.
Лицо священника, тем не менее, совсем не носит следов пота или тяжких трудов. Оно благообразно и розово. На Иване Петровиче внезапно появляется чёрная монашеская ряса, а перед ним словно из земли вырастает мешок из грубой дерюги.
- Вот тебе, брат, первое послушание - этот груз. Подними его и неси, во имя Бога нашего! - говорит священник. - И молись о приходе в мир наш Спасителя, и если будешь кроток сердцем своим, то через время малое сможешь сменить груз сей на Крест Господень, и тем приблизиться к Нему!
- Но... Он же не придёт сюда! - отвечает Иван Петрович, растерянно оглядываясь по сторонам. - Разве вы не знаете об этом? Разве Он не говорил этого вам?
- Маловер! - Гневно басит священник. - Он, в милости Своей, испытывает веру нашу в Него! И по вере твоей тебе и воздастся! Бери мешок и неси!
- Батюшка! - простирает руки Иван Петрович. - Я же не ожидал такого! Я же воистину верую! Я же пять миллионов пожертвовал на Новый Иерусалим!
- И что? - так же гневно отвечает ему священник. - Ты их там пожертвовал, в том мире. Здесь деньги ничего не стоят. Здесь стоит лишь вера твоя. А если не желаешь трудиться до скончания века - стало быть...
Земля под ногами Ивана Петровича расступается и он, крича и хватаясь за торчащие корешки, летит вниз, к багровому свету преисподней. Появляются и нарастают крики и вопли грешников, горящих в адском пламени, раздаются ухающие, довольные крики демонов...
Смена кадра. Опять - полутёмная комната, недвижно и безжизненно лежащий на кровати Иван Петрович. Рядом никого. Внезапно он делает судорожный вздох, его глаза оживают - но теперь они не вращаются беспорядочно, а глядят осмысленно и испуганно.
Иван Петрович потихоньку садится, трясущейся рукой берёт со столика стакан с водой, пьёт. Слышно, как звенит стекло о его зубы. Он ставит стакан обратно и вытирает испарину со лба. Потом берёт Библию и задумчиво на неё смотрит.