Ганса Рихтера пробудил удар сапога по заднице. Удар был резким, быстрым, почти зверским.
"Вставай, парень" -- услышал он команду Людвига -- "Прямо сейчас. У нас есть работа, которую надо сделать." Последовавший за этим смех был, скорее, жестокой насмешкой. "Цыпочка, сегодня ты узнаешь, какова на вкус настоящая битва."
Ганс смутно слышал Людвига, ковыляющего вдаль. Как всегда, шаги здоровяка были тяжелы, как свинец. Он был похож на тролля, ворочающегося в пещере.
Застонав, Ганс повернулся на земляном полу на другой бок. Его голова раскалывалась от боли. Примерно минуту, крепко зажмурив глаза, он боролся с желанием вырвать. Борьба была жестокой, и не потому что он заботился о содержимом свего желудка, а потому что он не хотел больше выносить насмешки Людвига. Если бы Ганс был один, он бы с удовольствием избавился от той еды, что была в его животе, даже учитывая, что это была первая еда, которую он съел за последние два дня.
В любом случае, большая поглощенного им была вином. Дешевое, плохое вино -- самодельное вино, которое можно найти на бедной ферме. Другие наемники, во главе с Людвигом, настояли, чтобы он выпил свою долю.
"Более, чем мою долю," пришла мысль. "Я выпил больше, чем мне было надо. Нарочно. Это вызвало их насмешки, как быстро я напился. Но напиться - это было именно то, что я хотел. Это меня оправдало."
Память о предыдущей ночи потрясла его мозг. Ганс открыл глаза. Он уставился на труп, не больше, чем в трех футах от него. Обитатель фермер. Мужчина уставился в потолок сельского дома слепыми глазами. Грубая одежда спеклась на животе от засохшей крови. На трупе роились мухи.
Ганс снова почувствовал острое желание вырвать. И снова отчаянным усилием его подавил. Его членство в роте наемников было совсем недавним и висело на ниточке. Если солдаты решат, что он непригоден к их ремеслу, то он опять окажется среди обозного сброда. Снова безоружный. Снова.
Всё, что угодно, лучше, чем это. На нем всё ещё лежала обязанность защитить то, что осталось от его семьи. Людвиг защищал его старшую сестру Гретхен от других солдат, так как она была его личной любовницей. Но Аннелиза, которой только исполнилось четырнадцать, уже притягивала их похотливые взгляды. В качестве сестры наемника у нее был некий статус. Ещё была его бабушка. Если Ганс потеряет место в роте, то Аннелизу пустят по рукам ещё до её следующего дня рождения. Его бабушка умрет, брошенная, где-нибудь в чистом поле.
Ганс решил, что справился с желудком. Он поднялся и двинулся к дверному проему. Он старался не смотреть на два трупа, валявшихся в углу строения. Старухи. Вероятно, мать фермера и его тетя. Старые карги, неинтересные солдатам. Ганс помнил, как небрежно Людвиг и ещё один наемник убили их, как будто пару цыплят.
Ещё он старался не смотреть на единственную в доме кровать. Предыдущей ночью наемники активно использовали её. Ганс пил вино так быстро, как только мог выдержать его желудок, чтобы избежать того, что происходило на кровати. Людвиг и его подручные настаивали бы на его участии. Опьянение было единственным приемлемым оправданием.
Сейчас кровать была пуста. Фермерскую дочку, вероятно, выкинули из дома этим утром, присоединив к прочему лагерному сброду, как и её младшего брата. Ее судьба не будет лёгкой, а судьба её брата будет ещё тяжелей. В отличие от Гретхен, сестры Ганса, девушка не была достаточно привлекательна, чтобы стать постоянной сожительницей одного из солдат. Она превратится в прачку и проститутку. Ее брат станет одним из многих обозных пострелов, предназначенных для выполнения разных поручений наемников и исполнения всяких мелких работ, которые те не хотели делать. Его будут бить по любому поводу, или, достаточно часто, просто по пьяной прихоти. Если он выживет, то мальчик сможет, в конечном итоге, сам стать наемником.
Как бы то ни было, это было маловероятно. Ганс прикинул, что пацану не больше десяти лет от роду. Ему будет доставаться меньше еды, чем кому бы то ни было другому, то есть явно недостаточно. Голод и болезни, вероятно, ухайдокают его задолго до того, как он сможет дорости до относительно безопасного статуса наемника.
Ганс, споткнувшись, вывалился из дверного проема во двор фермы. Яркий солнечный свет, несмотря на приносимую им головную боль, был счастливым облегчением. Он мог выносить телесные муки. Он когда-то был сыном печатника, не таким уж избалованным, даже по сравнению с крестьянами. Он был близко знаком с болью, голодом и тяжелой работой. Но иногда он задавался вопросом, сколько времени его душа была способна вынести новый мир, в котором ему приходилось выживать. Свет, казалось, слегка облегчал это бремя.
Людвиг и его люди криками и ударами собирали обозников, маркитанток и прочих во что-то вроде походного порядка. В обозе было приблизительно пятьдесят человек, главным образом женщин и детей, чтобы обслуживать двадцать наемников под командой Людвига. У Людвига не было никакого звания в отряде, по крайней мере, официально. С его размерами и властностью, это было излишним. Подобная неофициальная договоренность была типична для армии Тилли. Офицеров это не волновало до тех пор, пока солдаты были в состоянии выполнять свои обязанности в тех редких случаях, когда "армии" предстоял настоящий бой или осада.
Обозный сброд был тяжко нагружен снаряжением наемников и награбленным теми имуществом. "Награбленное", по правде говоря, было весьма жалким. В крестьянских домах нельзя было найти ни золота, ни серебра, ни драгоценностей, и небольшие немецкие города давали немногим большую добычу. Часть "добычи" вызвала бы смех Ганса, если он не знал о той резне, в результате которой она была получена. Одна из женщин -- наложница Диего Испанца -- покачивалась под весом под кроватной рамы, сделанной из кованого железа. Диего вынудил бедное создание нести на себе эту штуку в течение семи недель, даже при том, что она была ему совершенно не нужна. Испанец был разъярен, что в доме не нашлось ничего иного, представлявшего хоть какую-то ценность. Он потратил два часа, пытая владельца в надежде выведать информацию о спрятанном сокровище. Но сокровища не было. Как и в предыдущие разы. Только кровать. После того, как Диего покончил с хозяином, кровать была слишком сильно пропитана кровью, чтобы представлять хоть какую-то ценность. Но он настоял на том, чтобы прихватить с собой раму.
Маленькая женщина, колеблющаяся под тяжестью рамы, споткнулась и упала на колено. Лицо Диего, наблюдавшего за ее неудачей, исказилось гневом. Он подскочил и жестоко пнул её, заставляя растянуться на земле. Она не издала ни звука. Ее лицо изменило выражения. Она просто подтянула ноги под себя и покачнулась, пытаясь встать на ноги.
Вздрогнув, Ганса отвел взгляд. В ту же секунду он заметил свою собственную семью. Гретхен, как обычно, возвышалась в центре толпы обозного сброда, а его сестра и бабушка были поблизости. Его бабушка и Аннелиза тоже несли какие-то узлы, но Гретхен всегда тащила самую большую поклажу, даже при том, что она была обременена ещё и ребенком. Она была крупной женщиной, молодой и сильной, и никогда не позволяла своей симпатичной внешности вскружить ей голову.
Ганс не был удивлен, увидев, что новейшее дополнение к группые обозников находится под покровительством Гретхен. Дочь фермера, казалось, находилась в прострации. Ее младший брат всхлипывал. Тем не менее, слез не было видно. Он вплакал все слёзы, которые мог, уже несколько часов назад.
Ганс вздохнул и пошел в их сторону. Через несколько секунд Людвиг потребует, чтобы он был на месте. Но сначала он хотел говорить с Гретхен.
Когда он приблизился, протиснувшись через небольшую толпу, Гретхен повернула к нему голову. Она что-то говорила Аннелизе, но закрыла рот, как только заметила Ганса. Ее лицо немедленно напрягалось, как статуя. Ее глаза, несмотря на естественно теплый светло-коричневый цвета, казались столь же холодными, как зима.
Когда Ганс подошел к Гретхен, он поглядел на фермерский детей. Теперь - сирот. Заторопился, лихорадочно выталкивая из себя слова.
"Я этого не сделал -- клянусь, Гретхен. Я сразу же напился." Почти в отчаянии, он кивнул в сторону дочери фермера. "Спроси ее. Она тебе скажет."
Жесткое лицо Гретхен смягчилось, отразив бессильный гнев. "Ты думаешь, что бедная девочка помнит лица?" вопросила она требовательно. Ее взгляд устремился на группу солдат, строящихся во что-то вроде неаккуратной колонны. Пристальный взгляд был воплощением горечи. "Я -- нет. Слава Богу."
Ребенок устроился в левой руке Гретхен, повернул голову и смерил взглядом Ганса, рассредоточенным взглядом младенца. Его рот изогнулся в улыбке от видa знакомой внешности Ганса. Ребенок счастливо булькнул.
Это зрелище и звуки растопили гнев Гретхен. Ганс почувствовал прилив благодарности ребенку, за то, что тот переломил напряженность.
Как и прежде, Ганс удивлялся этой своей привязанности. Он полюбил Вильгельма, в немногие месяцы, прошедшие с его рождения. Гретхен же, положительно, любила его до безумия.
Действительно, странно. Вильгельм был сыном Людвига. Вероятно. После первого дня, когда их город был разграблен и сожжен армией Тилли, и Людвиг, с его людьми, ворвался в печатную мастерскую их отца, Гретхен была предназначена для исключительного использования Людвига. Ребенок, конечно, напоминал своего вероятного отца. Как и Людвиг, он был синеглазым блондином. И уже сейчас он подавал надежды, что, со временем, мог бы вырастить до размеров Людвига.
Взгляд Гретхен снова обтратился на Ганса. Он с облегчением увидел, что враждебность его сестры полностью испарилась.
"Всё в порядке, Ганс. Мы справимся, как можем." -- в этот момент раздался вопль. Рёв Людвига, призывающего его -- "А теперь иди. Я присмотрю за семьёй."
Услышав это слово, стоявший рядом с ней рыдающий десятилетний мальчик внезапно обнял бедро Гретхен. Мгновение спустя его сестра присоединилась к нему, сжимая руку Гретхен. Ошеломленное выражение в ее глазах, казалось, немного полегчало.
"Семья" Ганса, это было достаточно очевидно, только что приросла. Он не был удивлен. Минимум треть лагерного сброда 'принадлежала' Гретхен. Или была 'удочерена' ей, называйте это, как хотите.
Снова раздался рев Людвига. На этот раз, сердитый. Очевидно было, что Ганса ожидала взбучка.
"Иди", прошипела Гретхен.
Взбучка была несерьезной. Людвиг пребывал в хорошем настроении, насколько это невинное выражение применимо к троллю в человеческом облике. Причиной его веселости, разумеется, был Ганс.
"Тебе предстоит настоящее сражение, цыпленок!" -- рычал Людвиг -- "Кого-то из наших парней потрепали где-то южнее. Так что мы собираемся разграбить Баденбург, чтобы преподавать этим протестантским блядям урок." Усмешка на бородатом лице здоровяка была откровенно издевательской. "Больше тебе не удастся бездельничать в тыловой роскоши. Ты попробуешь крови ещё до окончания сегодняшнего дня. Или сам превратишься в окровавленный труп!"
Наемники-ветераны, стоявшие поблизости, присоединились к ржанию Людвига. Смех был, по большей части, добродушен. Но юмор Диего Испанца, как обычно, отдавал садизмом.
"Ты уж точно превратишься в выпотрошенный трупак" -- предсказал он. Насмешка на его лице превратилась в хитрый взгляд. Диего схватил себя за промежность. "Аннелиза становится всё привлекательнее с каждым днём!" захохотал он.
Ганс почувствовал укол гнева, пробежавший по позвоночнику. Он презирал и ненавидел испанца так, как не презирал никого другого в группе Людвига. Даже больше, чем самого Людвига. Людвиг был скотом, животным, людоедом. Диего был чем-то намного худшим. Людвиг не случайно выбирал его всякий раз, когда им нужно было кого-то пытать.
Все же Ганс ничего не сказал. Он отвел глаза. Он боялся Диего. Болезненно выглядящий испанец был некрупным человеком. Ничто по сравнению с Людвигом. Но он был дик, как ласка, и так же смертельно опасен.
Ганс приготовился к дальнейшим насмешкам. К счастью, к ним не спеша приблизилась небольшая группа всадников, привлекшая всеобщее внимание. Капитан, "командовавший" группой Людвига, прибыл, чтобы отдать приказ.
Ганс даже не знал имени капитана. Это было бессмысленно. Ганс получал приказы от Людвига. Он искоса взглянул на капитана и троих его сопровождающих.
Но когда он увидел в этой группе священника Ганс вниматеельно уставился на него. Очевидно, наряду с приказами предстояла проповедь. Священник, почти наверняка, был иезуитом, уполномоченным Папской Инквизицией. Он должен был привать войска биться во славу Имени Божьего.
Предположение Ганса было подтверждено презрительным бормотанием Диего. Испанец презирал иезуитов и Папскую Инквизицию. Он их называл слабодушными говнюками. Диего любил хвастаться деяниями испанских доминиканцев и их Святой Инквизиции. Испанская Инквизиция подчинялось испанской короне, а не Ватикану. Они могли делать, что считали нужным, и будь прокляты проклятые итальянцы Папы Римского с их мелочной 'законностью'. Просто сожгите мерзких еретиков. В любом случае, все они евреи и еврейские подпевалы, если не натуральные мавры.
Испанцы называли это "Limpieza". Чистая кровь, подлежавшая защите от заразы. Это было для них так же важно -- даже более важно, по правде говоря -- чем беспокойство Папы Римского о религиозной догме.
Капитан закончил краткий диалог с Людвигом. Священник тронул поводьями свою лошадь, понуждая её выйти вперед.
Разумеется, проповедь.
***
Ганс постарался не обращать внимания на проповедь. Он даже не смотрел на Иезуита, чтобы его глаза не предали его. Он просто уставился на землю, сжимая руки, как будто в молитве.
Священник говорил о необходимости охранять католическую веру от ереси.
Ганс не мог не слышать слова. Его мысли кипели яростью.
Лгун. Мы и сами были католиками. Весь наш город был католическим.
Священник защищал истинную веру.
Мы стояли на коленях в католической молитве, когда ваши "католические" наемники ворвались в отцовскую мастерскую.
Осуждение протестантов.
Протестанты убили моего дедушку и забрали мою мать. Но именно ваш добрый католик Людвиг воткнул меч в живот моего отца, когда тот поднимал вверх четки, пытаясь оборониться.
Теперь - осуждение греха.
И что же это было, священник, когда твои солдаты делали ублюдка моей сестре? Действительно ли это был её грех, когда она лежала, привязанная за руки и ноги к кровати нашего отца?
Ему удалось не услышать остальное. Мысли Ганса унеслись куда-то далеко. Холодные и безнадежные. Совершенно отчаянные мысли, настолько, насколько могут быть таковыми мысли восемнадцатилетнего молодого человека.
Ганс знал правду. Восстание сатаны, надолго загнанное было в угол, наконец-то одержало победу. Бог не сидел больше на небесном троне. Его заменил Зверь. Одеяния духовенства носили подручные Змея, а не Божьи слуги. Все духовенство, всех вероисповеданий. Сами вероуисповедания были бессмысленны. Причуды сатаны, не более. Князь Тьмы развлекался, мучая страны и народы.
Проповедь закончилась. Ганс, если бы он все еще хранил тот остаток веры, который сохранила Гретхен, должен был бы возблагодарить Бога. Но больше не было никакого Бога, которого нужно было благодарить. Не было ничего.
Ему едва удалось сдержать себя на самом краю. На дне этой пропасти отчаяния было самоубийство. Гансу довольно часто эта мысль казалась соблазнительной. Но...
Он раздул ноздри и сделал глубокий вздох. Все еще уставившись на землю, все еще со сжатыми в молитвенном жесте руками.
Однако, он не молился, несмотря на то, что он изо всех сил сжал ладони. Ганс Рихтер просто напоминал себе, что не все ещё потеряно. У него все еще было что-то. Что-то собственное, и что-то, что он мог дать другим.
Семья. То, что у меня осталось. То, что я буду защищать, как только смогу.Несмотря ни на что.