Бежевый "Уазик" свернул направо - на трассу. Дорога, ведущая на Шали, не походила на европейский автобан. Лениво поднимаясь и опускаясь, она оскаливалась ухабами и выбоинами. И больше напоминала рокаду. Выскочив на шоссе, "Уазик" ветровом стеклом поймал яркое октябрьское солнце. Его лучи жёстко полоснули по глазам. И вывели меня из состояния полудрёмы.
Инстинктивно я попытался отмахнуться от них левой рукой. И окончательно вернулся в реальную действительность. Будто сквозь вату пробивавшийся гул мотора набрал мощь. Поднимаясь в гору, "Уазик" недовольно подвывал. Отражал бежевым зеркалом капота солнечные лучи. В бочку мёда моего умиротворённого состояния они бросили ложку дёгтя. Дискомфорт - естественное состояние мироздания. И вечный спутник моей судьбы.
Я выбросил левую руку к бровям. Изобразил примитивный козырёк для защиты глаз. И лишь после этого догадался опустить солнцезащитный щиток. Водитель Костя сделал это машинально, даже не взглянув на щиток. На то он и водитель. Некоторые манипуляции, касающиеся вождения машин, у него доведены до автоматизма. Согласно учению Павлова.
"Уазик" был не столько старым, сколько разбитым. Даже пологий подъём не по зубам четвёртой передаче. И Костя, газанув, переключился на третью. Предназначенная для мирных начальственных задов машина с трудом переносила... Войну? Боевые действия? Наведение конституционного порядка? Операцию по уничтожению банформирований? Борьбу с международным терроризмом? Даже определение того, в чем принимали мы участие - я и "Уазик" - подобрать тяжело. Для этого надо иметь богатое воображение. Или не иметь его вообще.
Но теперь даже у самодовольного "бэтээра" не поднимется язык назвать "Уазик" тыловой крысой. "Уазик" заслужил нашивку за ранение и, по крайней мере, медаль "За боевые заслуги". Его правый бок прошила автоматная очередь. Из ставшего плотоядным "Калашникова". Моральный облик автомата упал до самой низкой отметки. Он - лучший друг русского воина и жестокого Хаттаба, борца за светлое будущее человечества и безжалостного убийцы. Зла и добра? Автомат запутался. Стал жертвой искажённых идеалов мироздания. По сути, там, где бьются человеческие сердца, его не должно существовать вообще. Само его существование подразумевает отсутствие нравственных и моральных принципов.
Пока меня заносило в заоблачные философские высоты, водитель Костя дотянулся до пачки "Примы" - беззаботно гревшейся, прижавшись к лобовому стеклу. Костя - курилка отменный: за день две пачки сигарет высмаливает. Дурной пример заразителен - педагогическая аксиома со времён Аристотеля. И я машинально к пачке своих сигарет. Но усилием воли на полпути остановил свою руку. Я не жид, чтобы вешаться за компанию. Нет, я свои лёгкие поберегу. Курить ради того, чтобы курить - это уже извращение. Трижды я завязывал с этим делом. Года три назад не баловался этой гадостью семь месяцев. Но судьбы выкинула новый крендель, и...
Закашлялся на заднем, "сталинском" сиденье старший лейтенант Носков. Старлей. Симпатяга-парень. И без командирских забомбулин. По делу может и вставить по первое число. Но в целом с простым боевым людом живёт нормально. И вперёд батьки в пекло не лезет, и за чужими спинами не отсиживается. Центрист, если взглянуть на этот вопрос с политического ракурса. Выехав "со двора", старлей начал чистить носом пуговицу на камуфляже. И спал до сей минуты.
- Что за гадость ты смалишь, Костя?! Неужто на приличные сигареты не зарабатываешь?
- Привычка, старлей! А это вторая натура! - ответил водитель. Но к открытой форточке добавил опущенное боковое стекло.
Время близилось к вечеру, однако не было и намёка на свежесть воздуха. В Чечне стояла летняя, даже знойная погода. Но ветер, ворвавшийся в кабину, освежил её пыльную микроатмосферу. Старлей слегка насупился. Он был недоволен, что Костя нарушил инструкцию. Но промолчал, потому что и самому было жарковато. Носков небрежно щёлкнул по нагрудному карману куртки. Оттуда ловко выскочила сигарета. Курил он относительно дорогие "ЛМ". Но почему-то постоянно страдал из-за отсутствия зажигалки или спичек. Не потому, что экономил на этом. Зажигалки он покупал чаще других, но с патологическим постоянством терял или забывал их. Вот и сейчас, похлопав по карманам, пожал недоумённо плечами и притронулся к моему плечу.
- Дока, дай зажигалку!
Прикурив, старлей смачно зевнул. Носков - единственный в батальоне офицер, который терпел панибратски товарищеское отношение к себе старослужащих и контрактников. Мы в глаза называли его старлеем или Петровичем. И это не мешало службе. Мы с ним были ровесниками, а я - даже на два месяца старше его.
- Спят, як цуцики! - Носков кивнул в сторону рядовых Вичугова и Корнилова.
- Солдат спит - служба идёт! - бросил через плечо водитель Костя, объезжая очередную ухабину на шоссе. - Армейская аксиома!
- Это ваша аксиома! - Старлей выпятил нижнюю губу, выпустил дым колечком. - А нам с Докой она не в дугу. Нам с ним - как медным котелкам.
Дока - это я. Отец назвал меня не модным, забываемом ныне именем Евдоким в честь своего отца Евдокима Варлампиевича. И со школьной скамьи ко мне прилипла совсем не обидная кличка Дока. Насчёт наших медных котелков старлей сильно преувеличивает. Пошёл пятый год, как он училище окончил. Ему ещё лет пятнадцать армейскую лямку тянуть. А я контракт на пять лет заключил. Ещё четыре года - и прощай-до свидания!
Я и ещё несколько контрактников три месяца кантовались в Псковской десантной. И мечтали поскорее попасть в Чечню. Каждый из нас законтрактовался из-за денег. И, конечно, не за две штуки в месяц. Нам нужны были чеченские боевые. Я знал, на что шёл. И назначил цену своей жизни. Она гораздо меньше, чем заработок таксиста на Брайтон-бич. Удивляться тут нечему. В моём Отечестве жизнь человека никогда дорого не стоила. Я сам выбирал себе судьбу. И старший лейтенант Носков - тоже. А вот пацанята - Костя, Вичугов, Корнилов - по воле рока сюда попали. Рок - это "Закон о всеобщей воинской обязанности". И если их, не дай Бог, убьют, то умрут они по закону, придуманному великими гуманистами, чтобы упорядочить убийство людей, придать ему приличный вид. Сто лет не видели бы глаза ребят эту Чечню! И ничего не потеряли бы!
Впрочем, Косте и К* повезло больше, нежели солдатам 1995 года. Последние полгода война здесь уже на войну не похожа. Позасела чечня по норам, поистрепалась - всё больше мелкие пакости устраивает. За это время в нашей роте лишь одного бойца на блокпосту легко зацепило. А ещё один по собственной дурости с жизнью распрощался - под колёса бронетранспортёра угодил.
Ещё полчаса, и солнце коснётся вершин гор. До блокпоста осталось меньше десяти километров. Учитывая ухабистость шоссе, за минут двадцать добежим. Я с Вичуговым и Корниловым еду на смену троим ребятам, которым через месяц на дембель. Отмучились хлопчики, исполнили святой закон Отчизны. С "отмучившимися" вернутся в расположение части старлей с Костей. Им хорошо. Ну и чёрт с ним! Не велика радость на блокпосту ошиваться, грязью обрастать. Бывает, и чеченцы постреливают. И жратва не та, что в части. Но зато есть другие преимущества. Никто с армейской муштрой не докучает. Высплюсь вдоволь, книг начинаюсь - штук десять их в рюкзаке.
Старлей выкурил сигарету быстро, как баба курящая. Потягал, потягал - выбросил. Не умеет с расстановкой кайф половить. Ну как можно так безалаберно к дорогим сигаретам относиться?! Я над "Явой" трясусь, до фильтра докуриваю.
Носков - ростовчанин с хутора Чебачий под Семикаракорском. В отличие от меня, жениться не спешил. "Среди зловредного женского племени, - говорил он, - приличные для брака экземпляры попадаются реже, чем стерхи на российских полях"! И он дожидается своего часа. И удачи. Я с ним на чеченской войне полгода. Уверен, что ни он, ни я не откажемся идти друг с другом в разведку. Год назад ему кинули третью звёздочку, а должности ротного не досталось. Но Петрович - не карьерист, не мечтает быть генералом. Для этого слишком много надо сволочиться, - считает старлей. И философски трезво смотрит на жизнь.
- Дока! Ты посматривай всё-таки по сторонам, раз на командирское место уселся! А я сосну пяток минут. До двух часов ночи вчера службу нёс. Ты же знаешь!
Это для зелёных срочников сказано. А я знал и понимал Носкова. Преферанс с друзьями-офицерами - дело ответственное. Гораздо серьёзнее, чем эта война дурацкая во всех отношениях. Хотя... Я не знал ни одной умной войны. Убийство - это торжество глупости и алчности, а не разума. Пару раз и я принимал участие в преферансовых баталиях, но вовремя завязал с этим увлечением. Слишком крутыми были их ставки. Я не для того законтрактовался, чтобы деньги по ветру пускать.
Командирское место - рядом с водителем. Оно мне ни шло, ни ехало. Я давно вышел из детского возраста и не страдаю примитивным тщеславием. Пальнёт какой-нибудь придурок-ваххабист из зелёнки - я или Костя первыми пули примем. В этом вопросе Носков не дурак. Под Иосифа Виссарионовича косит. Хотя сегодня он заднее сиденье предпочёл по другому умыслу: чтобы подремать часок.
Осень не спешила в Кавказские горы. На Брянщине в начале сентября осинки уже позолотой подёргивает. И трава начинает жухнуть. Ночами по лугам и опушкам заморозки разгуливают. А в Чечне ещё зелень выпендривается. И в многочисленных речушках голяком ребятня плещется. Благословенные Господом края, можно сказать. Вот и жили бы себе тихонько и счастливо. Вино томили, бесчисленные отары пасли, чистым горным воздухом дышали, на ласковом солнце грелись. Ан-нет. На востоке власть - дело первейшее, нежели деньги. Из-за неё, сучки сволочной, и заварилась эта каша, которую за шесть лет всей Россией расхлебать не можем.
А я ведь всего год отслужил, когда чеченская заваруха началась. Но меня минула чаша сия. Слишком далеко угнали - в Амурскую область. Невыгодно экономически было оттуда пешечное мясо везти. А ведь тогда в Чечне наши ребята тысячами ложились. Но судьба иногда на такие выкрутасы способна, что только диву даёшься.
Шесть лет назад мне повезло. И вдруг сам напросился. Из пацифиста в наёмного убийцу превратился. Минутное отчаяние пятилетней каторгой обернулось. Как ни налагай на всё это безобразие идею о нерушимости российских границ, а сути не изменишь. Ельцин с украинским и белорусским братьями за время одной пьянки полстраны профукал - и ни хрена. Заслуженный, почётный покой заработал. А Вичугов с Корниловым высотку чеченцам сдадут - их в предательстве обвинят.
День далеко ещё не кончился, но на шоссе ни одной встречной машины. Может быть, на блокпосту какая-то катавасия закрутилась? Тьфу, тьфу, тьфу! Три раза через левое плечо. Или через правое? Хоть и суеверие, а через левое не могу - в старлея попаду. Не поймёт он моего морального атавизма, доставшегося от дремучих предков. Ещё месячишко-два пусть посидят тихонько боевички. А там, наверняка, я далеко отсюда буду. Плевал я на эти баксы! Лучше пить пустой чай, чем не пить никакого. Я своё в смысле горячих точек по контракту отдал. Теперь и на холодную согласен. Годик-другой посижу даже где-нибудь в районе Оймякона или Земли Франца-Иосифа.
Ничего. Ни сегодня, так завтра разбегаются, расшустрятся машины. Небуйные чеченцы себя смелее и вольготнее почувствовали. Засуетились трудом кусок хлеба себе добывать. Поняли, что не прохонже им нынче - не с Ельциным связались. Дядя Вова их и в туалете обещал мочить. И мочит с моей помощью. Если дяде Вое Чечня жизненно необходима, чтобы не потерять политический вес, то мне она до одного места. С моральной точки зрения мой контракт - то же самое, что в Иностранный легион наняться. Только в материальном плане большая разница - раз в десять.
Дядю Вову блатное слово в президенты вытащило. Русскому мужику легче живётся, когда он на себе твёрдую руку чувствует, которая в любую минуту может его, как гниду, придавить. Что ж, я встречал немало людей, которые доброго слова не понимают. Как говаривал наш ротный старшина: если нельзя иначе, надо по-другому. Ведь это наши горы, и они должны быть покорны нам. Будем придерживаться этого мнения, раз за это я получаю деньги.
Сзади меня густо и аппетитно захрапел старлей. Говорят, что быстро засыпают только беззаботные люди. Я для большей точности добавил бы сюда ещё одну категорию: и те, кто до рассвета расписывают пульку. С досугом в нашей части проблема. Чтение и карты. Выбор не богат. Как в лермонтовские времена.
2.
Переднее сиденье "Уазика" - не слишком приятное место для комфортной езды. Конструкторы нарочно постарались, чтобы начальство не очень-то жирело. У них и так жизнь - малина. Сделай им ещё и мягкую, откидывающуюся назад спинку, они и вовсе расслабятся, нюх потеряют. У меня тоже затекла спина и замлели ноги. Я придвинул свой крепкий зад к краю сиденья, чтобы увеличить тупой угол. На несколько минут мне удаётся расслабиться. Сейчас бы смежить веки и захрапеть, как Петрович. Увы... Я на переднем сиденье, как на пожарной каланче, должен быть заполненным вниманием и бдительностью.
За девять месяцев я этих боевиков хорошо раскусил. Чуть расслабишься, и они - тут как тут. Даже если их в этих местах два-три месяца не видели. А тем более, мы проезжали самым неприятным местом по пути к блокпосту. По обе стороны шоссе раскинулась густая зелёнка. У меня была лёгкая близорукость, и поэтому приходилось сильно щуриться, чтобы обострить взгляд. Ещё и с сонливостью бороться. Лучший контроль собственной бдительности - воспоминание о засаде шестимесячной давности. Мы ехали на "Урале" взводом в полном составе. "Замок" - замкомвзвода вкупе с водителем проморгали не слабую засаду. В результате - едва унесли ноги. И троих тяжелораненых ребят, Один из них потом скончался в госпитале.
- Костя, надави на "газ". Не нравится мне эта зелёнка! Чем быстрее её проедем, тем легче душе будет! - попросил я водителя.
- Хрен его знает, Дока, что лучше?! С разгона можно и на закопанный снарядик нарваться. Лучше не дёргаться! - Костя, как огромную семечку, точно забросил в рот свою любимую "примину".
Возможно, он прав более меня. Мной руководят расшатавшиеся нервы и недоверие в зелёнке - естественное для меня. А Костя по выщербленным чеченским дорогам чуть ли не каждый день мотается. Опыта в этом деле у него побольше моего.
Чтобы прогнать сонливость, придётся и мне закурить, хотя и дал себе зарок сделать это уже на блокпосту. Зажав сигарету губами, я полез в карман за зажигалкой. И вдруг в глаза ударил солнечный зайчик. Чуть впереди, слева, из зелёнки. Прицел винтовки Драгунова? Или мне показалось? Или мне показалось? Может быть, зайчик отразился от зеркала заднего вида? Но ведь солнце присаживается на вершину впереди нас. И слишком невероятную траекторию должен описать зайчик, чтобы, отразившись от зеркала, попасть мне в глаза. Я ещё пристальнее вгляделся в зелёнку, но ничего подозрительного не заметил. С чем чёрт не шутит! Лучше подстраховаться...
- Стой, Костя! - крикнул я.
Водитель ударил по тормозам, которые пронзительно, как сирена тревоги, завизжали. В кабине противно запахло подпалёнными колодками. Старлей ударился лбом о спинку переднего сиденья. И поэтому проснулся.
- В чём дело? - недовольно пробурчал командир, поправляя берет.
- Что-то здесь нечисто, Петрович! - ответил я и приоткрыл дверцу.
И тут же с левой стороны из зелёнки полоснула автоматная очередь. Пули шипящими раскалёнными градинками застучали по кабине. Я, прижимая автомат к боку, скатился в кювет. За мной - Носков и Вичугов с Корниловым. И лишь Костя остался сидеть в "Уазике", уткнувшись головой в зелёнку.
- Дока! Надо Костю вытащить! - подкатившись ко мне, сказал старлей.
Я снял "Калашникова" с предохранителя.
- Не суетись, Петрович! С Костей, кажется, всё ясно. А вот с нами ещё нет.
Я цвыркнул сквозь зубы скопившуюся слюну и задним пластуном стал отползать к зелёнке. Носков впервые попал в засаду. И в этом вопросе, по сравнению со мной, был пацаном. Вообще-то нам не мешало бы поменяться погонами и должностями. По сравнению со мной, он проигрывал ещё и в мужественности. У меня косая сажень в плечах и пять пудов накаченных мышц. А Петрович - щупленький, невысокий, с невинными голубыми глазами. На службу он знал. И, согласившись с моими доводами, резко скомандовал:
- Занимаем оборону! Дока, прикрой нас с тыла!
Носков был прав: засада могла быть плотной - по обе стороны шоссе. Две автоматные очереди слева - вот и всё, что пока выдали боевики. Зелёнка по обе стороны автомобильной трассы молчала. Может быть, это сумасшедший одиночка? Или какой-нибудь пятнадцатилетний вояка, сорвиголова? Не похоже. Нынче и чеченские пацаны не на столько глупы, чтобы в одиночку нападать на машину с солдатами. Да и зелёнка здесь не так густа и обширна, чтобы рассчитывать на бесследной исчезновение в ней.
Старший лейтенант показал рукой Вичугову и Корнилову, чтобы они отползли от него подальше по кювету. Корнилов по-пластунски ползти не желал, а побежал, низко пригнувшись. И тут же слева залаяло несколько автоматов. Корнилова это убедило. Он упал и пополз. Мы тоже выпустили по очереди через дорогу. Дали понять, что духи не с мальчишками связались. Из зелёнки по ту сторону дороги ухнул подствольник. И тут же подскочил, завалился на бок "Уазик". Вместе с Костей. Через несколько секунд вспыхнул бензобак.
Засада оказалась более серьёзной, чем я предполагал. Определённо боевиков было не два и не три человека. И вооружены они были, не как ополченцы. Наверняка, до зубов. Хорошо, что они, рассчитывая застать нас врасплох, законспирировались по одну сторону шоссе. Видимо, мы немного не доехали до радиоуправляемого фугаса. Вовремя я всё-таки сориентировался!
Но хвалить себя и почивать на лаврах не было времени. Какой резон чеченцам отсиживать в зелёнке?! Они давно нас сосчитали. К тому же, до блокпоста не так уж далеко. Через пятнадцать-двадцать минут к нам могла поспеть помощь.
Судя по уплотнившимся автоматным очередям, духи стали приближаться к шоссе. Если их десятка полтора, нам, четверым, не отбиться.
- Петрович! Уноси ноги через зелёнку! За ней овраг. Из него отстреливаться сподручнее!
- Точно овраг? - переспросил старлей.
- Точно. Я бывал здесь.
- Вичугов, Корнилов! За нами! - крикнул Носков и, низко пригнувшись, боком метнулся в кусты. Его первый шаг был знаком и для остальных. Под оголтелый, ройный свист пуль побежал и я. Миновав пару орешин, я заметил, что старший лейтенант как-то странно, неестественно споткнулся и нелепо завалился на бок. Я подскочил к нему.
- Петрович! Что с тобой? - Я наклонился к Носкову. - Тебя зацепило?
Лёгкое - не лёгкое, а его камуфляжная куртка на правом боку сделалась бурой. Лицо Петровича перекосилось от боли. Но осматривать командира было недосуг - боевики уже выскакивали на шоссе. Человек десять.
Подхватив старлея правой рукой под его левую подмышку, отстреливаясь, я потащил его в чащобу. Хотя бы углубиться на десять шагов, чтобы в густых кустах спрятать Носкова. А потом я метнусь в сторону от него, отвлеку боевиков. Да и Вичугов с Корниловым отстреливаются слева, тоже несколько духов на себя возьмут
Я опустил старшего лейтенанта под кустом через пять шагов. Слишком быстро и напористо накатывали на нас чеченцы. У них тоже был дефицит времени. Им тоже надо будет уходить от погони. Эх, продержаться бы хотя бы десять минут! А там мы с ними поменяемся ролями.
Прищёлкнув полный рожок к своему АК-74, я метнулся через кустарник вправо, в сторону блокпоста. В этом тоже был свой резон. Психологически чеченцам будет труднее преследовать меня. Преследовать в сторону, откуда должна к нам подоспеть помощь.
Прижав автомат к боку, я метал в сторону боевиков короткие очереди. У меня всего два рожка, их надо распределить на десять минут. Я удивлялся, как в такую жёсткую, смертельно опасную минуту у меня ясно и чётко работал мозг. Пустив очередные три пули через зелёнку, я заметил, что один из атаковавших нырнул головой в кусты. В нескольких шагах от того места, где я оставил Носкова. Моя ли пуля достала чеченца или рядовые расстарались? В том ли суть? Главное увести духов от старшего лейтенанта.
В небо со стороны блокпоста взметнулась зелёная ракета. Ребята дают знать, что рванули нам на подмогу. Километров шесть-шесть с половиной на бронетранспортёре - это около десяти минут. Значит, у чеченцев в запасе не больше пяти. Это они должны понимать. И ровно столько будут преследовать меня.
Добре! Не пристрелят - уберутся, не солоно хлебавши. Ввязываться в заварушку с личным составом блокпоста среди бела дня они не рискнут.
"Ещё десяток шагов - и залягу! - решил я. - Того и гляди - шкуру продырявят"!
Но на третьем шаге я о что-то споткнулся. Это "что-то" было натянуто на ладонь выше щиколотки.
"Растяжка!" - успело отчаянной молнией полыхнуть у меня в мозгу.
И в это же мгновение меня подбросило, будто я оттолкнулся от батута. Я увидел вспышку - плотное оранжево-сизое облако. Одновременно со вспышкой - острая, пронзительная боль выше колен. И через долю секунды что-то раскалённым жалом лизнуло за правым виском, будто я на лету врезался в острый сучок. Ещё что-то разноцветное, причудливо переплетённое и вертящееся промелькнуло перед глазами. И тьма. Словно прыгнул с обрыва в чёрную дыру. В антимир.
3.
Это что? Таков тот свет? Вокруг меня темно. Ни звука. Я ощущаю себя сознанием. Лишь нагим сознанием. Вокруг меня вакуумная тишина. И плотная мгла. Осязаемая живая мгла. Но она не несёт в себе покоя. Мне страшно. Мне дискомфортно в этом окружении.
Значит, тот свет всё-таки есть? Но почему он такой безрадостный? Такой угрюмый и отчуждённый? Я почти не верил в Бога. Библия казалась мне наивной книгой для детей дошкольного возраста. А рай и ад - выдумками-страшилками для детворы и недалёких людей. Может, поэтому я попал в этот чёрный вакуум? Если вечность такова, то зачем она мне? Лучше я плотнее закрою глаза и умру ещё раз. На земле впотьмах блуждал, и тут - тьма-тьмущая, мгла-мглистая.
Нет уж! Извини, Господи, но ты несправедлив! Считаешь меня недостойным и порочным - отравляй в ад. Пусть черти меня на сковородке поджаривают. Это всё же веселее, чем эта непроницаемая мгла и равнодушная тишина.
Откуда-то снизу слабо, притуплённо отозвалось нечто из земной жизни. Нечто похожее на боль. Настырную и ноющую. Разве после смерти можно испытывать боль плоти? Боль души - это понятно даже атеисту. Душа и на этом свете болела, и на том болеть будет. То есть, теперь, наоборот, переставить надо. Тот свет, наверное, для меня этим стал. О чём я? О душе! Это вещь... или понятие... или чёрт-те-что... В общем, нечто странное. Я её никогда понять не мог. Мало что бессловесная. Так ещё и нелогичная. Неврастеничка какая-то! То ноет, то плачет, то радуется. И никакого покоя. Только во сне от неё и отдохнёшь, если кошмары не замучат. А теперь вот тебе - тьма и тишина. Отдыхай себе сколько угодно! Хоть вечность! Куда там! Она и тут норовить выпендриться. Тьма, тишина, абсолютный покой ей не нравятся...
Откуда эта ноющая боль ниже бёдер? А теперь ещё и в голове - чуть выше уха. Согласно библейским сказкам, ни голова, ни ноги, ни руки за нами на тот свет не следуют. А значит, и болеть нечему. Но ведь болит! Настырно и ноюще. И с каждой секундой всё острее. Я ведь с закрытыми глазами лежу. Надо попытаться их открыть.
Что открыть? Глаза? А разве они у меня должны быть? Должны... Не должны... Попробовать стоит... Попытка - не пытка. Но не в моём случае. Нет, не открываются. Хоть ты убей! Только в глазных яблоках резать начало, будто песком в глаза сыпанули, будто нахватался "зайчиков" во время электросварки. Но и этих ощущений быть не должно. А если это память души о бренном теле, в котором она жила? Как ностальгия блудного сына по отеческому дому?
Нет, надо попробовать ещё как-то проверить: я уже там - мёртвый, или здесь - живой? К примеру, заставить руку пошевелиться. Хотя бы одним мизинцем. Надо сконцетрировать всю свою волю на этом мизинце. Так... пробуем... Вроде как получилось.
Но это может быть сном. Такие мне часто снились. Кошмары. Вдруг понимаешь во сне, что, если немедленно не проснёшься, - умрёшь. И начинаешь разные выкрутасы придумывать, чтобы пошевелиться и проснуться. Вроде бы уже проснулся. Более того - с кровати на пол грохнулся и встать готов. Но сон не кончается. Я устаю с ним бороться. И машу на это дело рукой: рано или поздно одново помирать. А во сне и легче, и приятнее. И тут же просыпаюсь.
Всё в порядке. Не только пальцами шевелю, но и рука поднимается. Теперь очередь за ногами. Что же это такое?! Я хочу пошевелить пальцем на правой ноге - не получается. На левой ноге - тот же эффект. Может быть, мои ступни плотно перебинтованы? Попытаюсь-ка я поднять левую ногу - толчковую. Она у меня молодец! Благодаря ей на семь метров в длину улетал. Третье место в области. Ну-ка! Господи! Какая адская боль! Аж в голове всё помутилось. Едва опять не ушёл туда, откуда пришёл.
Я не чувствовал своих ног. Вместо них - сплошная ноющая боль. Такая, будто содрал колени об асфальт.
Нет, я определённо жив. Потому что ощущаю боль. И дышу. С большим трудом, усилием воли я поднял правую руку и поднёс к своим глазам. Вялые безвольные пальцы натолкнулись на бинты. Что с моими глазами? Что с моими ногами?
Справа от меня - скрип кровати. И приглушённый стон. Где это я? Напрягая мозг, я попытался вспомнить что-нибудь из последних мгновений жизни. До того, как очнулся.
Взрыв... Оранжево-сизое облако... Я, верно, нарвался на мину-растяжку... Да, да. Наверное, это так. Мы ехали на блокпост. На шоссе, ведущем в Шали, нарвались на засаду боевиков. Ранило старшего лейтенанта Носкова. Я тащу его вглубь зелёнки. Отстреливаясь от чеченцев, убегаю в чащобу. И спотыкаюсь... О растяжку...
Если это так, если подо мной взорвалась мина, то почему я жив? Такие мины разносят человека на мелкие части.
Вдруг передо мной с неприглядной истиной открылась догадка: я не могу пошевелить пальцами ног, не мог поднять ногу, потому что... Потому что... Потому что ног у меня нет. Ужас ледяной волной прокатился от шейных позвонков до копчика. Ужас холодным скользким ужом пополз вдоль моей спины. И высасывал мой спинной мозг, пытаясь добраться до серого вещества в голове. И я, сосредоточив всю силу в круто сжатых кулаках, рванул своё тело с матраса. И вновь выбросил себя в вакуум немой тьмы.
Какие-то шаги, чей-то тихий разговор, шарканье швабры о пол, покашливание, обрывистые стоны, обрывистые стоны, жалобный скрип дверной петли, приглушённый гул машин, наверное, за окном - всё это многообразие звуков набросилось на меня, только я очнулся. От этой невообразимой асимметрии звуков, так резко возникших, у меня едва не лопнули барабанные перепонки.
"Я в больнице. Скорее всего - в госпитале", - подсказывало мне подкорочное сознание. Только я подумал об этом, как ко мне кто-то подошёл. Я не испугался. В моём положении вряд ли стоило кого-нибудь или чего-нибудь пугаться. Я затаил дыхание.
- Пришёл в себя, боец? - хрипло-басовитый голос мужчины не таил в себе опасности побеспокоить меня. И я принял его.
- Вы кто? - спросил я, с огромным трудом выпусти из себя два односложных слова, как два голубя с подрезанными крыльями из голубятни.
- Военврач. Хирург Поляков Валерий Викторович.
- Это госпиталь?
- Да. В Ростове. Ты, парень, в рубашке родился! - Я услышал, как военврач присел на край моей кровати. Жалобно скрипнула панцирная сетка. Видимо, он был грузным мужиком. - После таких ранений не выживают. Это я тебе как специалист говорю. А ты, молодец, выкарабкался!
- Товарищ... - Мне тяжело было говорить. Но находиться в тягостном неведении ещё тяжелее. - Что...
- Помолчи, Евдоким. Я сам тебе скажу. О том, что случилось... - Военврач погладил меня по руке, будто отец больного сына. - Ты нарвался на растяжку. В госпиталь доставили практически труп. Ты потерял очень много крови. Операция, переливание крови. В общем, третью неделю тебя отхаживаем. Самое худшее, слава Богу, позади.
- Доктор, я ослеп?
- Ерунда! Сетчатка не повреждена. Зрение должно восстановиться.
- А ноги?.. - Я задохнулся от тоски.
- Что, ноги? Сделали операцию. - Военврач поднялся с кровати. - Крепись, сержант! Через десять минут у меня операция. Держи хвост пистолетом!
- Доктор, я знаю! Я знаю, что такое мина-растяжка. Я знаю, что у меня нет ног. Я выдержу. Только скажите: высоко? - Я говорил, проглатывая окончания слов, потому что спешил, боясь, что не хватит воздуха и сил на такую длинную фразу.
- Главное, что ты жив, сержант! В твоём случае - это удача. Помнишь у Екклесиаста: "Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, так как и псу живому лучше, нежели мёртвому льву"? - Я почувствовал, как он поправил одеяло на моей груди. - Я ещё подойду сегодня. Тебе вредно много говорить и волноваться. Ты должен думать только о том, чтобы скорее выздороветь. И ни о чём больше. Ни о чём!
Хирург грузно и торопливо ушёл. А я растерялся. Конечно, я никогда не читал Екклесиаста. Как и Маркса с Энгельсом. Я жив. Это хорошо или плохо? Военврач ясно сказал, что я был трупом. Ну и пусть бы им и остался! Я ослеп. У меня нет ног. Бог знает, куда я ранен ещё, потому что всё тело раздирает боль. Словно вытащили разом наружу все нервы, отвечающие за болевые ощущения. Зачем? Чего и кого ради мне держать хвост пистолетом?! Я здоровым на этом свете никому не был нужен. А слепой, безногий? Окончить свои дни в инвалидном интернате?
Но там тоже жизнь. Наверное, наполненная каким-то смыслом. И всё же это унизительная жизнь! Она ожидает меня, если я выкарабкаюсь. Может быть, лучше не выкарабкиваться?
А чего я так резко запаниковал? Если бы сейчас меня доедали могильные черви, было бы лучше? Как там у Екклесиаста? Быть живым псом лучше, нежели мёртвым львом... Луч-ше. Лучше. Военврач сказал, что сетчатка глаз цела. Лгать ему нет резона. Это не гражданская больница Он лечит солдат. Он привык говорить правду. Самую горькую. Ноги... Ноги - это, видимо, безнадёжно. Я ведь тоже солдат, а не наивный мальчик.
Мало ли людей живут на нашей планете без ног?! И даже полезны обществу. Становятся знаменитыми учёными. Становятся чемпионами Параолимпийских игр. Есть протезы. Есть инвалидные коляски в худшем случае.
Но ведь мне всего двадцать пять лет. Нет, уже двадцать шесть. Если бы это случилось в сорок, сорок пять лет...
Какие глупые, нелогичные мысли лезут в голову! Надо успокоиться и не паниковать. Водителю Косте было всего двадцать. Но его уже нет. А я, Евдоким Сычёв, есть. Разве это не подарок судьбы? Прав доктор. Не стоит мне мучительно размышлять о своём будущем. Ещё не время собирать разбросанные камни. Надо собрать силы. Пока я тяжелораненый и очень уставший человек. Очень уставший. Надо спать. Так будет легче.
Я почувствовал, как набрякли тяжестью мои веки. Хотя под плотной повязкой или когда ты всё равно ничего не видишь, они не обязательны для того, чтоб уснуть. Вокруг меня свет, краски, сияние, мерцание, но для меня всё это превратилось в живую мглу. Нет, нет - не думать об этом. Надо уснуть!
Идёт один верблюд. Идёт второй верблюд. Идёт третий верблюд. Ах, если бы научиться вспоминать и не думать! До тех пор хотя бы, пока меня не выпишут из госпиталя. Я не сумею этому научиться. Этому не может научиться ни один человек. Даже тот, кто теряет память, способен думать о настоящем и будущем. Только сон может спасти меня. Иначе могут свести с ума мысли о жизни калеки. Что может дать он миру? Что мир, кроме жалости, может дать ему?
Идёт четвёртый верблюд. Идёт пятый верблюд... Но как же уснуть, когда боль обострилась?! Внизу. Там, где должны быть ноги. Ага!.. Кажется, кто-то идёт. Может быть, медсестра. Она несёт с собой панацею от моих бед - обезболивающий укол и стакан воды.
- Сестричка! - Нашёл я силы простонать-прохрипеть. - Пить!..
Я испугался нечаянной мысли о том, что вдруг меня ранило ещё и в живот? Тогда надо будет распрощаться с надеждой на стакан воды. От жажды у меня пересохли и слипаются губы. От жажды у меня язык прилипает к нёбу. Я хочу пить. А ещё - жить - после пятого верблюда.
- Сестричка! Пить! - Я подумал, что крикнул изо всех сил, громко. Но на самом деле из лёгких вырвался слабый шёпот. Какие чуткие уши надо иметь, чтобы услышать его! Но у медсестры были именно такие уши, на которые я надеялся.
Медсестра услышала меня! Приближалось картавое шуршание халата. Всё головокружительнее становился воздух, завихряющийся у моих ноздрей. Это медсестра так вкусно пахла французскими духами.
Я изнывал от боли и жажды. Но почему-то мучительно вспоминал марку этих французских духов. И не мог вспомнить. Слишком давно это было: любимая женщина с этим же запахом. А может быть, это она? - мелькнула дикая и напрасная надежда. Напрасная, потому что этого не могло быть никогда. Ни-ког-да!
Я ещё раз облизал сухим шершавым языком опухшие, пылающие огнём губы, как только услышал, как сестра наливает воду. Наверное, из графина. Наверное, в стакан или кружку.
"Стакан!" - определил я, когда холодное отполированное стекло коснулось губ. Пил жадно, захлёбываясь. Пожар, разгоревшийся в моих кишках, затухал с каждым глотком. И я в мгновение ока осушил стакан.
- Ещё, сестричка! - умоляюще попросил её.
На этот раз сил у меня хватило на полстакана.
- Тебя как зовут, сестричка? - почти шёпотом спросил я, всё ещё на что-то надеясь. На то, что медсестра ответит - Юля.
- Лена.
У медсестры было певучее сопрано. Потомственная, донская казачка?
- А меня - Дока.
Каждое слово мне давалось с превеликим трудом. Но ещё труднее было оставаться наедине с собой. Наедине с докучливыми, паникующими мыслями.
- Насколько я в курсе, - вы - сержант-контрактник Евдоким Сычёв. Так в вашей карточке записано.
- Сдаюсь... Я - Евдоким... - Я тяжело вздохнул.
- Ну и хорошо. Помолчите. Вам нельзя разговаривать.
- Очень больно, Лена!..
- Знаю. Сейчас я вам сделаю укольчик. И боль стихнет!
Медсестра отвернула одеяло, и моя ягодица ощутила приятную свежесть воздуха. Укол, по сравнению с общей болью, показался мне мимолётной лаской Лены.
- Лена, ответь мне на один вопрос, и я молчу. Что у меня осталось от ног?
- Я не отвечаю на такие вопросы. Спросите у хирурга! - Медсестра собралась уходить.
- Подождите! Мне ещё не стало лучше. Я не буду закатывать истерик, ни чего-то подобного. Я должен знать. Не терплю неопределённости. Напрасные надежды хуже горькой правды. Последствия разочарования могут быть ужасными.
- Валерий Викторович убьёт меня!
- Это будет нашей маленький общей тайной. От моих ног ничего не осталось. Я чувствую это... - Я старался говорить это равнодушно-нейтрально, чтобы не вспугнуть Лену, чтобы вытянуть из неё правду. На самом деле этой правды я боялся больше всего на свете. Протезы - хотя бы на это оставались шансы.
- Вы правы. Но я вам ничего не говорила.
- Спасибо, Лена! - Я без сил откинулся на подушку. Эта правда едва не убила меня. Горький ком подкатился к горлу. Мне ужасно захотелось расплакаться, как обиженному трёхлетнему ребёнку. Но я сдержал слёзы в себе - ждал, когда уйдёт медсестра.
Лена взяла мою руку и положила не что-то мягкое, круглое, пластмассовое, расположенное на краю столешницы тумбочки.
- Это кнопка. Если что потребуется - вызывайте!
Кнопка - это хорошо. Это вселяет уверенность. Это успокаивает. Главное, оставшись наедине с этой обволакивающей живой мглой, знать, что в любую минуту ты можешь разрушить своё невыносимое одиночество.
- Я в реанимации?
- Да.
- Сколько нас в палате?
- Вы и ещё один солдатик. Безнадёжный.
- Понятно. Как его зовут?
- Кажется... - замялась Лена и этим выдала себя. - Нет, не помню.
Я, хоть и разочарованный, порезанный, контуженный, но не позволю вешать лапшу на свои уши.
- Вичугов или Корнилов?
- Я пошла. Вы у меня не один больной! - Медсестра отошла на несколько шагов. - Вичугов.
Эх, Саня, Саня! Через неделю на блокпосту ты собирался отметить своё двадцатилетие. Для этого и фляжку спирта с собой прихватил. Увы... Если верить доктору в смысле минувшего с того дня времени, то Вичугов "отметил" своё двадцатилетие в реанимации. В безнадёжном состоянии. Без сознания.
Я ли уже боролся со сном или сон со мной? Лена сделала обезболивающий укол со снотворным. Так мечтал уснуть, верблюдов считал. А теперь боюсь... Я ведь ещё не переварил тот факт, что в одной со мной палате лежит смертельно раненый Вичугов. А что с Корниловым? Что с Носковым?
4.
Меня разбудил крик - короткий и безнадёжный. Проснувшись, я прислушался. Почти абсолютная тишина, как в звуконепроницаемом вакууме. Откуда же тогда этот крик? Я во сне закричал? Или Санька? Больше некому. Как долго я спал? Час? Два? Половину суток? Судя по окружающей тишине, уже ночь. Или поздний вечер.
Где-то далеко-далеко, может быть, на другой планете - гудок электровоза. Какой-то искажённый, с призвуком. Словно с трудом прорвался в реанимационную палату через пространство. Или это звук из другого измерения? Из параллельного мира? Но после него - опять тишина. Будто я не в миллионном городе нахожусь, а на необитаемом острове.
Так был ли крик? Из-за этого ли я проснулся? Конечно, был. Во сне. Я пытался вспомнить короткое и странное сновидение. Странное, потому что в моей жизни никогда этого не было.
Приснилась Юля. Круглолицая, ясноокая, с милыми ямочками на щёчках. В голубом батистовом платье, какого у неё никогда н было. И я. Почему-то в майке и спортивных трусах. С загорелыми и поджарыми, как у стайера, ногами. Юля схватила меня за руку.
- Бежим, Дока!
Я растерялся. У меня сильные, выносливые ноги, но я почему-то думаю, что не смогу бежать с Юлей по раздольной весенней степи, усыпанной миллионом красных, белых, жёлтых тюльпанов. Миллионом живых огоньков. И я могу все их подарить Юле, как Пиросмани миллион роз своей возлюбленной.
Мы с Юлей никогда не были в степи. А тут вдруг ковыльное раздолье...
- Что же ты, Дока?! Бежим! - Тянет она за руку.
Но я боюсь. Боюсь, что после первого шага упаду, рухну, как сноп, в ковыль на потеху Юле. Она весело, заливчато расхохочется над моей неловкостью. А мне будет обидно. И вот, наконец, я решаюсь.
Схватив Юлю за руку, я вместе с ней взлетаю над степью. Мы летим, как влюблённые на картине Шагала. Только не над Витебском, а над степью. Я стремительно лечу, почти не касаясь земли. Юля едва поспевает за мной. Голубое батистовое платье трепещет на ветру, как стяг.
Степь ровное плато, без единой сопочки, без единой балки. Идеальная равнина с седым ковылём и цветущими тюльпанами. Абсурд! Такого не может быть. Не может ковыль зацвести в мае или тюльпаны в июле. Но мне недосуг задумываться над этим. Я уж взлетел на несколько метров над степью и увлёк за собой Юлю. Её серые глаза широко и восторженно открыты. Она ликует.
И вдруг... крик. Ниоткуда. Будто из-под земли. Юля мгновенно растворяется в голубом, как её платье, воздухе. А я просыпаюсь и прислушиваюсь к тишине. С горечью и разочарованием постигаю истину: никогда мне уже не ползать, не то, что летать. Но откуда крик в окне? При всей гротескности, абсурдности сновидений в них наблюдается логика, взаимосвязь событий. Гротеск, ассоциации, галлюцинации. Но крик асимметричен. Он не из сновидения. Не Санька ли вскрикнул коротко и безнадёжно? Я до предела напряг слух: тишина. До ужаса правильная тишина. Но должен быть хотя бы вздох! Или выдох!
Моя правая рука инстинктивно и торопливо зашарила по тумбочке, хотя мой мозг не подавал ей этой команды. Наконец, рука нащупала кнопку, которую я прихлопнул, как муху, ладонью. Я давил и давил на кнопку, будто боялся, что она вырвется. Выстрелит пружиной и гарпуном пробьёт мою ладонь. Или гвоздём, которым прибивали к кресту Иисуса.
Я слышал, как, пыхтя тепловозом, влетела в палату медсестра. Наверное, она толстушка. И годков ей не меньше тридцати. Медсестра подскочила к моей тумбочке. И нажала на другую кнопку - настольной лампы. Наверное, зажёгся свет. Но я никак не почувствовал этого. Я почувствовал только, что её рука полная и мягкая. Я прав - она толстушка. Как будто это имело какое-то значение.
- Лена! - сорвавшимся от волнения голосом воскликнул я. И удивился тому, как легко вырвалось из груди имя медсестры.
- Я - Света. Лена вечером сменилась. Что случилось?
- Кажется, что-то с Сашей Вичуговым...
Медсестра, шурша накрахмаленным халатом, прошла к кровати Вичугова. Я навострил уши - единственное, что мог сделать в своём положении. И не услышал никаких действий медсестры. Словно она призраком растаяла среди палаты. Но через минуту Света отошла от кровати Саньки, шумно и обречённо вздохнула.
- Что с Санькой? - Я хотел приподняться на локтях, будто мог увидеть всё своими глазами, и острая боль пронзила мои ноги. Мне показалось - до самых пяток.
- Отмучился бедолага... Шансов у него не было. Ни одного.
- Куда его ранило?
- В сердце.
- В сердце? - От изумления я чуть не задохнулся. - И он жил более двух недель?
- Бывает. Редко, но бывает. Пойду, позову санитаров. Надо отнести твоего друга к жмурикам.
- Он больше, чем друг! - раздражённо сказал я. - Он - боевой однополчанин.
- Понимаю... Но поверь, я ни в чём не виновата.
- Я знаю. Никто не виноват, кроме нас самих...
- А вы в чём виноваты? - не понимала Света.
- В том, что родились не под счастливой звездой! - На этот раз разговор мне давался легче, чем после первого пробуждения. Но с каждой минутой обострялась боль и начало гудеть в голове. Будто ветер гулял по пустой жестяной бочке. - Света! Вернёшься - сделай мне укол. Очень больно!
- Больно? Сделаем. Пожалуй, прямо сейчас. Твоему Саньке всё равно уже некуда торопиться.
- Тебе жаль его?
- Жаль. Молодой ведь!
- Что-то не чувствуется... - Я опять не мог сдержать раздражения.
- А ты что хотел? Чтобы я рыдала и выла? - Медсестра наполнила шприц из ампулы. Я учился угадывать движения людей по малейшим шорохам. - Я в реанимационном отделении военного госпиталя с девяносто пятого года. Знаешь, сколько вашего брата через мои руки прошло?! Сколько раз я санитаров с носилками вызывала?! Не приведи Господь!
- Извини, Света...
- Да ничего. Я привыкла. Ну вот, через пару-тройку минут полегчает. Пошла за санитарами!
Мы остались в палате одни. Я и мёртвый Санька Вичугов. Я почти ничего о нём не знал. Кажется, он из Калужской области. И всё? А чего больше7 Он с Корниловым месяц назад в роту прибыл. На блокпосту ещё ни разу вместе не дежурили. Один раз в дозор выезжали. В зачистке в Шали участвовали. Пацан, как пацан. Немного замкнутый. Осторожный. Но и это не спасло. Пуля - дура. Она и осторожных, и отчаянных находит. Что ещё? Большой любитель бананов. Аж дрожал за ними, хотя из-за этого пристрастия становился объектов солёных армейских шуточек. У них, срочников, была своя компания. А у меня - своя. В роте было ещё три контрактника - все сержанты. Они по возрасту, даже по мировоззрению для дружбы больше подходили. Но как ни крути, Санька - боевой товарищ. Вечная память тебе, брат!
Санитары явились минут через десять. Перегружая Вичугова в носилки, не проронили ни слова. Видимо, Света их разбудила. А спросонья кто разговорчив? Верно, злятся на Саньку, что не вовремя откинулся, утра не дождался. Что сейчас было время глубокой ночи, я не сомневался. Слишком тихо в госпитале и за его стенами. Я решил слегка подкузьмить санитаров.
- Ребята, обещаю, что ночью откидывать копыта не буду!
- Типун тебе на язык! Не гневай Бога! - возмутилась Света.
И она здесь! Видимо, вместе с санитарами пришла. Иначе я услышал бы её шаги - далеко не порхающие.
Санитары, сопя от напряжения, ушли. Сопеть было отчего: Санька и повыше меня был - под метр девяносто, и весом - около центнера. За две недели, конечно, исхудал. Но всё же... А какой сегодня мой вес будет? Если оттяпали ноги по самые... Килограммов на двадцать похудел.
Я думал, что бужу трагичнее переживать свою беду. Что толку нытика гонять?! Случилось то, что случилось. Могло быть и хуже. Только бы глаза не подвели. Безногим ещё можно скрипеть по жизни. А вот слепым... Без телика, без книг - волком завыть можно.
Нет, лучше пока не думать о будущем. Хватит ещё времени и на тоску, и на сплин, и на мысли о суициде. В госпитале мне ещё долго валяться. Может быть, и придумаю, как к новой жизни приспособиться, своё место в ней найти. Я не единственный калека на белом свете. Можно активно спортом заняться. Два первых разряда - по прыжкам в длину и гиревому спорту. Раньше мне в большом спорте ничего не светило. А теперь можно и участником Параолимпийских игр стать. При упорном труде - и чемпионом. Вот так. Можно даже выгоду выжать из своего незавидного положения. Только бы глаза не подвели.
Я иронически усмехнулся в отросшие за две недели усы. Размечтался, Манилов хренов! Кому я в своих долбаных Клинцах нужен! Там инвалидный спорт на полном нуле! Квартира есть, но на пятом этаже. А кто за мной ухаживать будет? Мама, бедолага, семь лет назад от рака скончалась. Отец - два года назад. Сеструха Вика... Какая на неё надежда! Тётка из Брянска три месяца назад такое письмо прислала, что сердце кровью до сих пор обливается. Гуляла Вика, выпивала, техникум бросила. И в довершение всего удрала из Брянска в Клинцы из-под тёткиной опёки. И не маленькая уже. Девятнадцать лет. Замуж пора. В семье угомонилась бы. Собирался я через месяц в отпуск. Разобрался бы с Викой. Вот и съездил. Теперь она меня, калеку, подальше пошлёт!
Медсестра собрала Санькину постель, надумалась уходить. Я вдруг испугался. Страшно одному в палате оставаться. Хоть и не приходил Санька в сознание, а всё же рядом живая душа была. Вроде бы лучше себя чувствую, но всё равно страшно. Всякое бывает. Умереть в пустой палате, как в пустыне. Мурашки по спине. Наверное, легче умереть, когда в твоей руке другая рука человеческая.
Я почувствовал озноб. Неприятный, мерзкий, как дохлая лягушка, холодок лёг на живот. Хреновая примета. Хреновое предчувствие.
- Света, не уходи! Мне хреново что-то... Ты, случаем, с дозой не переборщила?
- Не первый раз замужем! Умереть боишься? - Всё-таки медсестра была порядочной язвой. Видимо, наложила свой отпечаток шестилетняя возня с раненой, капризной, грубоватой солдатнёй. С волками жить --по-волчьи выть.
- Умереть не боюсь. Себя жалко. А ты замужем?
- Какой же ты хороший был, когда молчал больше двух недель! Нарадоваться на тебя не могла. Тебе, правда, плохо?
- Тебя это удивляет?
- Нет. Разве я не знаю, что тебя Поляков с того света выцарапал?! Сейчас, постель в дежурку отнесу и вернусь. Пять минут потерпишь? Я свет выключать не буду.
- Ты бы ещё сказала, что ботинки с моих ног снимать не будешь! - разозлился я.
- Извини! Не подумавши, ляпнула. Я мигом!
От медсестры Светы пахнет уютом, как от мамы. Она была такой же пухленькой и мягкой. И очень доброй, с певучим грудным альтом. Особенно я любил, если мама будила меня по утрам, когда приятный сон снился. Её голос помогал мягко переплыть из виртуального в реальное. Если будил отец, то всё внутри меня восставало. После его армейского, старшинского окрика не хотелось подниматься. В душе рождалась ненависть ко всему сущему, и жизнь казалась мачехой.
Я не успел на похороны матери. Слишком далеко заслали служить. Только привыкать начал к армейской службе. Два месяца отслужил, и вдруг пришла телеграмма. Два месяца отслужил, и вдруг пришла телеграмма. Пока добирался из амурской тьмутаракани, маму похоронили. Это был первый тяжёлый удар в моей жизни. Потом они посыплются один за другим. Один изощрённее и циничнее другого.
Маму погубила самая передовая и самая бесплатная медицина в мире. У неё начался рак по женскому делу. Ей сделали операцию, не проведя полного обследования. Оказывается, у неё был латентный сахарный диабет, и ни в коем случае нельзя было применять хирургический нож. Из-за этого мама зачахла за три месяца. За два дня до смерти отец возил её в Гомель в онкологический центр. Там и открылась эта страшная правда. Отец хотел затаскать хирурга по судам, но я и родственники отговорили. Маму не вернуть, а у хирурга трое детей - мал мала меньше.
Отец после смерти матери пошёл вразнос. И раньше он попивал, но соблюдал приличия. Работал водителем автобуса, был на хорошем счету. А за год потерял и уважение людей, и работу. Из жалости оставили его на предприятии сторожем. Но его уже понесло по кочкам - не остановить. Наиболее ценное, что с матерью за жизнь нажили, пропивать начал. Я вернулся из армии и не узнал отца. Прибрал его немного к рукам, заставил месяц отлежать в наркологической клинике. Но не мог же я сиднем сидеть возле него! Поступил в педуниверситет, потом женился.
Самое страшное, что отец не только свою жизнь губил, но и потихоньку начал приучать к водке пятнадцатилетнюю дочь. В конце концов, всё кончилось тем, что он с похмелья по ошибке налил в стакан семидесятипроцентного уксуса и выпил залпом. А может быть, не по ошибке. После этого и двух часов не прожил.
- Что загрустил, малый? - Это Света вернулась в палату.
- А ты что, развеселилась? Зарплату получила?
- Кто же её выдаст среди ночи? А не мешало бы! Дома - шаром покати. И супруг бывший, Иуда, три месяца алименты не шлёт! - Я услышал, как жалобно скрипнул стул под медсестрой. Наверняка, весила не меньше пяти пудов.
- Да-а, жисть - жестянка! Значит, ты в разводе? Детей много?