Дмитрий Анатольевич Мышкин преставился. Помер. Почил в бозе.
Говорят, когда-то очень давно звали его совсем не Дмитрий, и фамилия отцовская у него была не Мышкин, что все это он поменял, женившись. Может и врут, кто знает. Но женился он и вправду крайне удачно. Опять же, по темным слухам, папенька нареченной был связан с ушкуйниками, и вроде бы состояние он нажил неправедно, и даже говорили, что закончил жизнь тесть Дмитрия Анатольевича и вовсе в затворе инквизиции, когда Мара стяжательства захватила его душу полностью, не оставив даже крошечного отблеска божьего дара. Жена Дмитрия померла через пару лет после свадьбы, разбившись на бегах, и остался он вдовцом, но отношения с тестем поддерживал очень хорошие, может потому, что второй раз больше не женился. Тестя такая преданность покойной дочери очень трогала, ну а то, что от трех любовниц прижил Дмитрий Анатольевич трех сыновей, его совсем не смущало. И наследство зятю он оставил хорошее. Зять богател, владел заводиком, рудничком и торговым предприятьицем, воспитывал сыновей и к концу жизни все им передал. Себе оставил только любимый конезавод.
И вот теперь помер. Сыновья организовали достойные похороны, поминальный обед, все как заведено, все по высшему разряду. Гости разъехались, несколько старушек, непонятно как оказавшихся в числе приглашенных, отправились в гостевые спальни ночевать, а сыновья сели обсуждать наследство. Иван, младший, вытащил из отцовского стола ключ, отодвинул картину на стене, изображавшую любимую сивую кобылу папеньки, поскрипел ключом в потайном сейфе и вытащил конверт.
- Завещание, - Иван положил конверт на стол. На конверте угловатым почерком папеньки было выведено "Вскрыть после моей смерти в день похорон". Семь раз написано. Братья посмотрели на конверт, старший, Дэн, пододвинул его к себе и надорвал:
-Любезные мои сыновья, все свое движимое и недвижимое имущество я завещаю тому из вас, кто..., - Дэн поперхнулся, замолчал, и подумав, пододвинул листок к среднему брату Габриэлю. Тот тоже почитал, подумал и передвинул завещание младшему.
- Что я могу сказать, я все свои дела давно веду на Альбионе, там и живу, - прогудел тяжелым басом старший, - так что, находясь в здравом уме и твердой памяти, я от наследства отказываюсь в вашу пользу, братья. И поеду я, пожалуй, как раз на вечерний поезд успею.
-Меня захвати, - следом поднялся средний, - Я думаю, по справедливости, все тебе должно достаться, Ваня. Ты с ним в последние годы жил, а мне этот конезавод совершенно не нужен. Только лишние хлопоты.
Братья уехали, а Иван долго вертел письмо в руках, долго смотрел через большое французское окно на темную августовскую ночь, думал, решал, а потом позвонил в колокольчик.
- Звали, Иван Дмитриевич?
- Да, Сеня, звал. Тут вот какое дело, - Иван Дмитриевич вытащил из секретерчика пачку денег, - порученье есть для тебя. Но... чтоб тихо.
- Ясно дело, все сделаю, - выслушав поручение Сеня, небрежно засунул в карман деньги и поспешил на выход. Бодро протрусил по коридорам, решительно вышел на крыльцо, неторопливо зашагал к воротам. Остановился, подумал, посмотрел по сторонам, на блестевшую в свете фонаря лужу, на затянутое тучами небо.
- До свиданья, Семен Викторович.
- Мишенька! Ты то мне и нужен! Значит так...
- Я свою смену отпахал, меня жена ждет...
- Миша, ночная в двойную оплачивается.
- Не могу...
-Уволю...
- Ладно, но завтра и послезавтра в отгул.
От ворот Семен Викторович пошел направо, к деревне, а Миша налево, к кладбищу. Но по пути Миша забежал в магазин.
- Михалыч! Слыш, Михалыч!
- Чего тебе? - кладбищенский сторож с подозрением уставился на Михаила.
- Тут, слыш, какое дело, сегодня этого, Мышкина, хоронили.
-Ну?
- Так это, оно... забыли на поминки оставить.
- Ну?
- Ты это, будь другом, поставь на могилку. Только сейчас, а то утром придут, визгу будет, если не найдут, - и Мишка протянул граненый стакан, несколько ломтей хлеба в бумажном пакете и литровую бутыль водки.
- Ну... давай, поставлю... че не поставить, поставлю, оно чтоб по-людски было... - забормотал сторож.
Тучи разошлись, большая круглая луна заливала серебристым светом все вокруг, пахли тяжело и сладко ночные фиалки и лилии из букетов, вскрикивала какая- то ночная птица, блестели мокрые памятники, темнели груды венков на могилах. Кладбищенский сторож поставил стаканчик на могилку, налил туда водочки, хлебушком накрыл, полюбовался.
- Помянем раба божия Димитрия, пусть ему это... земля пухом, - сторож подхватил стаканчик, замахнул, закусил. Снова налил, повертел стаканчик в руках, - А наверное, хороший был человек, вот сколько венков и цветов. "От сыновей" "От товарищей по партнерству Мыш", а что после мыш и не видно... А может и не хороший, - и Михалыч снова выпил, - все равно, помянуть надо. Ох, крепкая, хлебушек то где?
Михалыч закопался в пакете с хлебом, а когда поднял голову остолбенел: Дмитрий Анатольевич в белых тапочках, в парадном черном костюме стоял, шатаясь, на краю собственной могилы. Белые глаза покойника слепо глядели перед собой, руки медленно поднялись:
- Кто здесь? Ты ли... - глухо проскрипел мертвец.
Сторож завизжал по-бабьи, схватил забытую могильщиками лопату и как копье всадил ее в грудь мертвеца.
Светила луна, сторож, тихо матерясь пил из горла водку, среди искусственных цветов и помятых лилий лежал на своей могиле Дмитрий Анатольевич, из груди его торчал черенок лопаты. Откуда-то издалека, может даже из под облаков слышалось заливистое конское ржание.