Движение вперед всегда быстрее отступления. Даже бегство кажется бесконечным, если возвращаешься пройденными путями, с горечью вспоминая вчерашний восторг побед и яростный атакующий задор. И понимаешь, что теперь...
"Похоже на старость, - думал Туров в дороге. - Все позади".
Отступление изнуряло. Грохот снарядов встряхивал что-то под черепом, ломал, смещал, сплющивал. Еще хуже царапал разум визг цереброполярных пуль - неестественный, гнилой звук, похожий на предсмертный вяк раздавленной сапогом крысы, которая сказала что-то ехидное на прощание. Он словно бы выворачивал нутро наизнанку, заставлял солдат невольно прислушиваться, пытаясь уловить несуществующий смысл, и содрогаться от мерзости, зеленеть, ругаться сквозь судорожно стиснутые зубы. Новички блевали после каждого выстрела из nus-винтовки. Потом привыкали не завтракать перед боем. Но воевать с ментальным оружием никто не отказывался. С готовностью вонзал в запястье длинные серебряные нейрофибры, стальными браслетами приковывал к согнутой левой руке массивный приклад - все для того, чтобы, повинуясь одной мысли, смерть вырывалась из дула и находила разумную цель.
Кавалерийский полк был почти окружен; неуклюжие и неуязвимые немецкие бронемашины преградили спуск к переправе. С севера же надвигался основной фронт. Русская конница вынуждена была поспешно уходить через лес; nus-отряд замыкал отступление.
Покрытые "ребрами" дисперсной брони, неповоротливые кони выбивались из сил, продираясь сквозь заросли лозняка; всадники чертыхались. Сжалившись над Воронёнком, Туров спешился и тащил его за собой: глупенький крестьянский жеребчик норовил передохнуть и пожевать каждый встречный куст. Недокормленный и толком необученный, он не шел ни в какое сравнение с павшим в прошлом месяце орловским Акробатом.
- Куда движемся, Василий Андреич? - не выдержал рыжий, с редкими спутанными бакенбардами унтер-офицер Далюк, раздраженно кривя рот. Не выпуская оружия, он пытался одной рукой управлять конем и придерживать фуражку, которая нахально цеплялась за ветки.
Молодой поручик Дорохов хмурился.
- Вперед, - буркнул, видя, что ментал не может оценить ситуацию.
- Баба - она и есть баба! - зло сплюнул Далюк, не особенно трудясь понизить голос. - Толку никакого. Кто этих дур на фронт пускает?
Но та все равно не слышала. Черты застыли, глаза невидяще смотрели в одну точку. Вдруг обмякнув, она потеряла равновесие и, если бы не подоспевший поручик, упала бы на землю.
- Полина Дмитриевна, возьмите себя в руки! - Командир встряхнул девушку за плечи. - Не время для обмороков, надо уходить. Ну же!
Помедлив, ментал оттолкнула руки поручика и с трудом выпрямилась в седле. Срывающимся голосом проговорила:
- За лесом цеппелин сбрасывает бомбы на деревню. Вон там. Что-то нехорошее, ненормальное... Оттуда несутся рваные импульсы, картинка дробится, искажается. Не понимаю...
- Но там тихо, - удивился Дорохов. - Грохочет севернее.
- Цеппелин? На деревню? Может, фрицы еще на муравейник в атаку пойдут? - не поверил кто-то впереди: судя по суетливой скороговорке, рядовой Блокин. Он всегда успевал сострить первым, за что, естественно, получил прозвище Блоха.
Бойцы захохотали.
Довлеющее над отрядом напряжение и неизвестность не в первый раз сарказмом сыпалось на девчонку. Она всякий раз обиженно вздергивала подбородок и переставала разговаривать с шутником. Но через день-два забывала.
Всего месяц назад корнет Вересова явилась в расположение и надменно вручила командиру диплом ментала с предписанием. В отряде сразу невзлюбили юбку, что воображала себя воином и пыталась отдавать приказы. Старика Альцера с его жадностью до трофеев тоже недолюбливали, но уважали. Он был из тех, первых обученных менталов великого князя Николая Николаевича, Лукавого, как прозвали царского кузена в войсках. Этот амбициозный и увлекающийся вельможа создал личную гвардию из людей с особыми способностями тогда, когда Европа еще смеялась над "шарлатанством" и "атавистическими выкрутасами неразвитого мозга". Он же многозначительно назвал их "романовцами". Смотр этой гвардии до того впечатлил государя, что тот немедленно основал Академию по изучению человеческого разума, не обращая внимания на французские карикатуры, где российского императора изображали во главе армии одетых в шкуры шаманов и гадалок с веерами карт.
Запад воспринял менталов всерьез после начала войны.
Вот только Лукавый - на то и Лукавый, чтобы угробить самое свое удачное начинание. Оглушительные победы романовцев кружили голову великому князю, пока не выяснилось, как мало их осталось... Подразделения менталов были расформированы, а взамен созданы nus-отряды с цереброполярным оружием, по инерции именуемые романовцами - хоть что-то от былой мощи.
Повадками Альцер напоминал своего бывшего повелителя, держался заносчиво и хитро. Но он был своим, опытным лисом, вытаскивал отряд из передряг, не гнушался выпить с солдатами на биваке, рассказать байку из своей видавшей виды жизни. Глупо помер. Польстился на разбитную вдовушку в каком-то польском городке, апоплексический удар... В штаб отписали, что "пал в неравной битве", семья получила орден посмертно. Тоже история.
А эта свиристелка? Тьфу! Что с нее взять? Изволь при даме не ругаться, нужду не справлять, вперед в очереди к котлу пропускать, да еще и не приставать с намеками! Как до дела дошло - где только самоуверенность подевалась. До слез растерялась "менталка" под немецким артобстрелом, снаряды отводила хорошо, но проворонила мину... Чуть не застрелилась ночью, когда третий из раненых умер. Только Туров неладное почуял, успел вышибить дверь и отобрать револьвер.
Полина всю ночь проревела на плече у пожилого солдата, а утром закусила бескровные губы и принялась за работу. Посмотришь - на лбу написано: из тех, что мечтают отдать жизнь за царя. И вскоре добиваются своего.
Туров жалел ее: пигалица так напоминала дочку, Алёнку. С каждым днем в походе все больше. Обе худые до прозрачности, бледные, кажется, коса толще затянутой ремнем талии. Только дочь - от голода, а эта - от утомления. Но столько же упрямства в цыплячьем теле, решимости в глазах. Помнится, когда Турова рекрутировали, Алёнка тоже собрала узелок в дорогу.
- Буду работать в госпитале, - твердо сказала она завывшей матери, перевязывая на груди косынку крест-накрест. - Раненым нужна помощь, а ну как батю привезут? Кто позаботится? - И схватившемуся за хворостину отцу: - Если царица с царевнами простыми сестрами пошли, гнойные раны промывают и отрезанные ноги выносят, чем я хуже?
Ну, Полина Дмитриевна не той породы - из барышень. Верно, никогда прежде и ночевать под открытым небом не доводилось, и каши солдатской пробовать, и без сна по трое суток обходиться. Но не жалуется. С ног валится после боя, а полночи сидит, патроны поляризует - или как это у них, менталов, называется? Снабжение-то давно идет с перебоями, а без наложенных цереброполей пули из nus-винтовки летят туда, куда ствол направлен, а не туда, где враг затаился. Хорошо еще, боеприпасов пока хватает, вот и наладилась девчонка ЦП-пули мастерить. Утром без слова встает - и вновь в седло.
И в этот раз Вересова справилась с собой. Переключилась с вопящей от боли деревни на поиск дороги:
- Направление - юго-восток. Там брод. Двигаться надо быстро, иначе бронемашины отрежут нас и оттуда.
- Добро.
Получив приказ, отряд ускорил шаг. Вот уже замелькали косые солнечные лучи, прорезывающие опушку, и круто вниз пошел песчаный откос.
- Стой! - вскрикнула Полина так, что эхо врезалось в красные сосновые стволы, зааукало по лесу и покатилось к воде. В ответ залитый светом яр гавкнул ЦП-выстрелом, будто обругал: "Дрянь!" - но никого не зацепил. Снайпер не успел заметить людей, поторопился.
Либо новичок, либо хочет, чтобы так думали.
Солдаты замерли, лошади тоже. Только Воронёнок нервно фыркал, прядая ушами.
- Долго стоять нельзя, - теребя узду, пробормотала Вересова.
- Прорываемся. На конях дисперсная броня, от первых ЦП-импульсов защитит. Пока пройдем реку, больше десяти выстрелов ему не сделать, - решил Дорохов, сузив глаза.
Туров иной раз замечал у него привычку щуриться в минуты сомнений: чтобы глаза не выдали. Поручик еще находился в том стремительном возрасте, когда ежеминутно отчаянно необходимо быть - или хотя бы казаться - лучше. В своем понимании лучше: старше, опытнее, серьезнее. Лишь потом, когда эти черты неотвратимо приходят, вдруг обнаруживается, что никак невозможно вспомнить, почему они так важны.
Дорохов научился стискивать зубы. Заставил солдат забыть о редковатых еще усах молодого командира, его по-мальчишечьи тощей шее. Труднее оказалось другое: повзрослеть. Не бросаться в бой очертя голову, не мчаться с шашкой в атаку, слушая свист пуль, пьянея от запаха пороха и крови. Что шашки против пулеметов и nus-винтовок? "Личная храбрость - пережиток прошлого? Не успел я усов толком отрастить, а уже состарился" - обмолвился как-то с горькой усмешкой Дорохов. Еще по весне, вскоре после перевода в отряд. Неудачная получилась шутка, никто не засмеялся. Подумали: не трусливее тебя, молокосос, будем. Послужишь с наше - кой-какого ума поднаберешься.
Позже случалось новоиспеченному поручику всякого хлебнуть: и в грязи ползать, и вора расстреливать, и умирающих оставлять ради спасения живых. Не об этом мечтали блестящие выпускники кадетского корпуса, ох, не об этом.
Случаем попался Турову клочок бумаги, исписанный командирской рукой: стихи о какой-то Горгоне Медузе, что обманом пробралась во владения Ареса, обратила в камень простодушного воина, и заправляет на полях сражений. Ну что тут скажешь?
Слова далеко разносились в притихшем перелеске, их слышали все. Ловушка. Вот почему им дали уйти в заросли!
Туров зло сплюнул. Так значит, правду говорят слухи о приказе кайзера: немцы выслеживают русских менталов, надеясь переманить!
- У нас нет выбора, - твердо сказал поручик: - вперед!
Полина Дмитриевна побелела еще больше:
- Это самоубийство.
Дорохов гневно расширил ноздри, втянул в себя воздух. Он и сам понимает. Но пусть бы хоть кто-нибудь из солдат заблуждался... Рявкнул:
- Вы знаете другой путь?
- Я пойду вперед. Им нужна я, значит, они не станут стрелять на поражение...
- Не сходите с ума, - бешеным шепотом перебил поручик. - Вы в десять раз важнее всех нас вместе взятых! Будете держаться позади!
Туров давно подозревал, что порывистый Василий Андреевич умудрился влюбиться в "менталку", но почему-то считает, что должен скрывать чувства.
Они смотрели друг на друга, сердитые, упрямые, не желающие признавать чью-то правоту, не намеренные принимать реальность - два сапога пара. Их перепалка переворачивала что-то в душе, глухо отдавалась в сердце безнадежностью.
Что эта девчонка делает на войне? Ей бы с кавалерами в парке прогуливаться, слушать стихи и, заливаясь краской, писать надушенные письма. А поручику бы - цветы ей дарить, приглашать на танец и, волнуясь, наступать на ноги в сложных па вальса...
Что общего может быть у этих двоих со смертью? Зачем им вообще знать это слово - война?
Солдаты посерьезнели. Тщательно перебрали патроны, осмотрели контакты дисперсной брони. Морщась, Туров подергал впившиеся в запястье нейрофибры, что делали романовца единым целым с оружием, языком слизнул выступившие капли крови с металлическим привкусом. Имплантанты никогда полностью не приживались. Серебро не давало ранкам загноиться, но саднящая боль не проходила. Впрочем, с ней нетрудно сжиться, если она дает власть убивать.
Только у Полины было самое обычное оружие: менталу ни к чему искусственное цереброполе. Не нужно и видеть цель - часто она сражалась с закрытыми глазами.
Двинулись. Как всегда перед стычкой полезли непрошенные мысли: о жене, о том, как она сдала после отъезда Алёнки, буквально за пару дней, и как провожала мужа до калитки совсем старуха, сгорбившаяся и почерневшая.
Туров гнал воспоминания. Смотрел вперед, в мелькающие среди зеленых лесных теней солнечные лучи, и старался воображать, как закурит вечером на привале: как славно терпкий вкус махорки будет щипать язык, а теплый дым обвевать подбородок, пробираясь за ворот или щекоча ухо. Это все, что можно себе позволить, держа в руках nus-винтовку.
Река, а скорее, разлившийся ручей, текла у подножия небольшого подмытого обрыва. Звонко журчали струи, прыгая по камешкам, в перистой тени сосновых веток вилась мошкара. Чуть ниже по течению берег понижался, а поток запруживала старая бобровая плотина. Над водой торчали мостки, с которых деревенские мальчишки, должно быть, еще недавно удили плотву, а девки пускали венки в Купальскую ночь.
С криками "Ура!" романовцы вылетели на открытое пространство, навстречу врагу. Копыта коней вязли в песке, оскальзывались.
Вопреки приказу, Вересова вырвалась вперед и тут же спустила курок по раскидистой ели. Рявкнуло эхо - из сплетения лапок мешком свалился человек.
Ответный залп был ужасен. Град злобного металла обрушился на невидимую броню. Дисперсия исправно расщепила ЦП-волны, сбила траектории пуль. "Труп! Колодец! Крест! Жатва! Сорняк!" - заорали nus-винтовки врага.
Главное - не пытаться найти связь между воображаемыми словами. Ее, проклятую, слишком легко обнаружить. Знавал Туров нескольких парнишек, что вдруг "прозревали". Переставали есть и спать, объявляли себя слышащими, избранными, или еще какими спасителями, начинали искать Путь... пока, сжалившись, их не отправляли в тыл, в закрытые лечебницы.
Пули разговаривать не умеют. Болтливым становится задетый цереброполем разум, который, собака, и сам что-то об этой войне думает, доискивается правды, цели, предела человеческому помешательству.
В кустах бузины мелькнули изумленные глаза - Туров выстрелил, не целясь. ЦП-пуля вякнула, впилась тупыми зубами в мозг: "Жадный!", но безошибочно нашла цель.
После нового залпа вскрикнул кто-то за спиной. Один из товарищей остался на склоне.
Выстрелы затеяли оглушительную свару. Мимо воли сознание различало их визгливые вкрадчивые жалобы и брань: "Глухо! Пряжа! Отрежь! Месиво!" Туров ответил заковыристой русской фразой.
Броня становилась легче. Заряд иссякал.
"Кишки! Вынь! Кисель!" Брюхо скрутило, словно у новичка. Вот же черт! Так и не сумел свыкнуться с войной. Она представляется чем-то вроде черного, клыкастого, до судорог мерзкого спрута с отвратительным голосом nus-снарядов.
Короткое движение в траве, пальнул туда: "Вялить!". В черепе брыкалось и ныло, но Туров знал, что не промазал.
Вдруг Полина ахнула, замахала руками: "Назад! Назад..." Ее никто не слышал.
Поздно. Перебежками, от ствола к стволу, с холма спускались солдаты в украшенных шишаками шлемах: десятки, сотни.
Ловушка захлопнулась. У русских осталось по одному, может быть, по два выстрела. И все.
- Сдавайтиесь, фройляйн! - прокричали, будто пролаяли из-за деревьев. - Ви окрюжены!
Романовцы топтались у воды, сбившись в кучу. Выкатывая глаза, хрипели сдерживаемые кони.
Внезапно в лесу, с северо-восточной стороны, раздалось свирепое рычание, визг, топот и хруст. Кто-то, не разбирая дороги, ломился сквозь подлесок к ручью.
Засевшие на возвышенности немцы невольно оглядывались, вытягивали шеи, отводили листву. И вдруг одному удалось что-то рассмотреть...
У дисциплинированного кайзеровца вырвался такой вопль, что с дальней березы сорвалась стая воронья. Другие солдаты различали загадочное нечто - их лица перекашивало, глаза лезли из орбит. Страх наводил панику на тех, кто еще ничего не понимал.
Поднялся крик, некоторые без приказа начали палить. У плотного солдата в круглых очках не выдержали нервы, и, бросив винтовку, он кинулся бежать. Кто-то, скорее всего офицер, отчаянно сыпал командами, пытаясь навести порядок, но стоило ему разглядеть то самое, страшное, что напугало рядовых, связная речь оборвалась.
С нечленораздельными завываниями грамотная, продуманная засада в беспорядке отступала, бросив почти пойманную добычу.
Русские настороженно косились на северо-запад, но происходящее скрывала макушка холма.
Поручик протолкался сквозь растерянный отряд, подскакал к Вересовой:
- Что там происходит?
- Не понимаю, - в замешательстве ответила та. Прикрыла веки, потерла виски тонкими загрубевшими пальцами: - Там люди, невооруженные. И больше ничего.
- Что они делают?
- Разбегаются. В жуткой панике, ничего не соображая.
- Что же, за ними никто не гонится? - опять первым усомнился Блокин.
- Никто, - не слишком уверенно подтвердила Полина. - Они носятся хаотично, шарахаются, постоянно меняют направление, кажется, дерутся, орут как сумасшедшие.
- Ладно, не важно, - перебил поручик. - Надо уносить ноги, а над загадками будем ломать голову, когда нагоним полк.
Нарастающий шум нервировал бойцов при переправе. Они привыкли полагаться на чутье ментала, но Вересова была слишком зеленым новобранцем, каждый считал своим долгом сомневаться в ее словах и с удовольствием подчеркивать это. Даже Туров не раз ловил себя на том, что поддаваясь общему, в большой степени искусственному недоверию, медлит, ждет подтверждения. Привычка колебаться раздувала искру невольного страха перед неизвестностью. Пока кони медленно, шаг за шагом взбирались на вязкий склон по другую сторону ручья, романовцы держали наготове nus-винтовки, до рези в глазах вглядывались в край холма на северо-западе.
Ведь испугались чего-то вышколенные, уверенные в своем превосходстве немцы. Чего? Определенно, не толпы безумцев.
К суеверному ужасу примешивалось любопытство. А ну-ка, жуть жуткая, попробуй напугать меня!
Полина с силой зажмурилась, болезненно сморщив лицо, будто от этого могла увидеть больше...
Оглушительный, ни на что не похожий вой обрушился на отряд, когда из-за деревьев выметнулась громадная стремительная тень. В последний миг Турову удалось разобрать нечто вроде вздувшейся черной плоти, бесформенной, угловатой, пронизанной багровыми сосудами, которые пульсировали в такт сменяющему тональность вою. Бесконечно длинные паучьи конечности протянулись прямо к нему - а потом тяжелая липкая масса ударила в лицо, перекрыла воздух, и одновременно острый коготь пронзил сердце, выйдя сквозь лопатку наружу.
- Федор Иваныч! Очнитесь. Ну, пожалуйста!
Жалобный голосок проник в забытье, мешая наслаждаться беспамятством. Умоляющие нотки коснулись чего-то чувствительного в спящем сознании, растормошили, заставили неохотно, с ворчанием начать собирать свою личность по кусочкам, хотя бы для того чтобы понять, кто такой Федор Иваныч и что такое "очнитесь". Ага, вот и первый обрывок воспоминаний. И еще один.
"Позвольте, но ведь я мертв", - с недоумением обнаружил Туров.
Он дернулся, выныривая из бесчувствия, сел и открыл глаза. Или попытался.
- Постойте, не снимайте повязку, - зашептал приободрившийся голос. - Поверьте, не нужно.
- Где я? На том свете? - скрипуче пробормотал Туров. Облизнул пересохшие губы. Звук голоса рассыпался эхом, словно в пещере. Резко пахло железом и почему-то мазутом.
- Нет-нет, с вами все в порядке. Сердце прихватило. Нужно отдохнуть. - Догадливая обладательница голоска подала жестяную флягу, и он жадно припал к чудесной, вкусной воде.
- Полина Дмитриевна, это вы? - спросил, утираясь.
- Конечно, я. Не волнуйтесь.
- Что случилось?
Девушка помялась. От нее отчетливо повеяло напряжением. Мучительно подбирает слова, не знает, как объяснить.
- Не томите же! Я ослеп?
- О, нет! Вы здоровы. Просто сейчас вам не стоит смотреть.
Туров застонал:
- Что с отрядом?
- Целы. Почти все. Только рассеяны по лесу.
- Здесь есть кто-то еще? - Туров машинально повернулся на шорох.
- Мальчик из разбомбленной деревни, очень перепуганный. Из тех, что бежали куда глаза глядят. Потерял своих, вот и прибился к нам. Не волнуйтесь.
- Да что вы со мной как с маленьким! Заладили: не волнуйтесь, не волнуйтесь, - рассердился Туров. - Где мы?
- В каком-то пакгаузе на железнодорожной станции. Здесь никого кроме нас троих нет, но все равно не стоит задерживаться надолго, немцы близко. Сейчас перекусим и двинемся.
Полина вышла наружу, к лошадям. Туров потянулся, разминая задеревеневшую спину. Ощупал карманы в поисках трубки, задумался, как раскурить ее с завязанными глазами. Теперь он явственно ощущал присутствие ребенка: краем уха улавливал прерывистое дыхание и тихое постукивание зубов, какое бывает при лихорадочной дрожи.
- Где ты там, малец? - как умел дружелюбно повертел головой пожилой солдат. - Подсоби, а? Видишь, курить охота - а никак не набить
Приблизились робкие шаги, руки взялись за кисет и кремень с кресалом. Туров почти видел, как неумело мальчик возится с куревом, рассыпает драгоценную махорку, выменянную у некурящего полкового доктора на целый мешочек сахару.
- В-вот, дяденька...
- Спасибо, - Туров сунул глиняный мундштук в рот, затянулся. Придержал в ладони маленькую озябшую руку, мягко обхватив двумя пальцами запястье. - Воробьишка совсем. Как тебя зовут?
- М-макарка.
- Какая нелегкая тебя к линии фронта занесла? Отчего не эвакуировали деревню?
- Т-так эвакуировали. Мой д-дед не захотел уезжать, говорил, далеко, помру в дороге. Ну и еще там остались... Гришка увечный, баба Маня, плотникова вдова, Ванятка-дурачок. Думали: немцы не тронут, что с нас взять?
Туров пожевал губами, выпустил струю дыма из-под усов.
- А потом что?
- Не знаю... Спозаранку появился громадный летучий корабль: такой длинный пузырь, а под ним будка на веревках. Оттуда люди выглянули, и как стали что-то бросать! Мы думали - бомбы, давай бежать. А оно не взрывается. Лежит железяка с собачью голову, но на муху похожая. С крылышками. Мы с Ваняткой подошли посмотреть, а она то-оненько так жужжит, ну чисто муха. Аж в голове зазвенело, и так затряслось... Я упал, пытаюсь подняться - ноги не идут. Потом встал. Смотрю - а Ванятка рядом сидит: зеленый, как жаба, глаза выпучились. Бородавки по всему телу - огромные. И растут, растут!
Голос мальчика, переставший было дрожать во время рассказа, сорвался.
- Боишься жаб, Макарка?
- Ага...
- А я вот - пауков боюсь, - признался Туров. - Только ты никому не говори, ладно? Засмеют.
- Ладно...
Вошла Полина, принесла седельную сумку с остатками провизии. Устало села прямо на пол, разделила несколько сухарей на троих.
- Так что там случилось, Полина Дмитриевна? - спросил Туров, без аппетита хрупая коркой. - Вы, должно быть, знаете.
Та помолчала. Было слышно, как аккуратно стряхивает пыль с обшлагов мундира, будто сейчас нет дела важнее, чем привести в порядок амуницию. Женщина!
- Думаю, это какие-то опыты. С ментальным полем. Немцы с самого начала войны ищут, что противопоставить нашим менталам. Помните прусский военный госпиталь с одними помешанными и страшным молчаливым санитаром, похожим на богомола? Наверное, кайзер Вильгельм не велит больше ставить эксперименты на солдатах - решили на вражеском поселке...
- Что же, от ментального поля можно жабой обратиться? - удивился Туров.
- Нет, конечно. Это психологическое воздействие, некая способность излучать волны нестерпимого страха. Воображение привыкшей полагаться на зрение жертвы само создает визуальный образ. Мираж.
- Мираж! - засопел Туров, вспомнив жутких размеров голого паука со щупальцами. - Вот гады! Нет, ну какие же гады! Эдакую дрянь на детях и стариках испытывать. Стало быть, я Макарки испужался...
- Полагаю, и они сами толком не знали, что выйдет. Экспериментаторам не поздоровится: пятеро крестьян распугали всю спланированную засаду, - Полина хмыкнула. - Ну, и нас заодно.
- Неужто и наши? - нахмурился Туров. - Немцы - оно понятно. Бюргеры, чего еще ждать. Но романовцы-то?
Вересова усмехнулась:
- А вы помните, как удирали следом за бюргерами?
- Не может быть!
- То-то и оно. Страх неконтролируем, он отключает мозг мощнейшим нервным ударом. Искусственная паника, остаются инстинкты. Стрелять, бежать, кричать... Мне повезло: я как раз закрыла глаза. Иначе бы не справилась.
Помолчали, переживая каждый по-своему. Турову было неловко и до жаркой краски стыдно, будто девушка застала его со спущенными штанами под кустом. Спасался негодованием на подлость врага.
- Что отряд? Поручик Дорохов? Неужто не ищет вас?
- Ищет. Но он далеко. - Голос Полины потеплел, в него вплелась отчетливая улыбка. Как пить дать, "менталка" тоже не устояла перед пристальными взглядами командира.
И тут же, дернувшись, совсем другим, захлебывающимся тоном:
- Нужно бежать, Федор Иваныч! Скорее, сюда идут!
Кряхтя и проклиная тряпку на глазах, Туров вскочил. Ударился локтем обо что-то, ухватился за руку девушки, спотыкаясь, двинулся за ней. С помощью Полины взобрался на Воронёнка, извлек из седельной кобуры nus-винтовку, ощупью подсоединил нейрофибры.
И понял, что не способен не только стрелять - для этого надо видеть цель - но и управлять конем.
Раздумывать некогда. Дай, Боже, сил помнить о мираже. Девчонка-то ведь смогла. Перекрестился, глубоко вздохнул - и сорвал повязку.
Тощая, костлявая многоногая тварь бросилась навстречу одним прыжком, растопырив осклизлые жвала. Одним махом сшибла на землю, впилась в горло и довольно зачавкала, высасывая кровь.
"Макарка!" Воли меркнущего сознания хватило лишь на то, чтобы удержаться от выстрела.
На сей раз, ощутив холодную влагу на лице, Туров пришел в себя быстрее. Только открыть глаза не решился.
- Прости, дяденька Федор... - прошептал печальный детский голосок. И заплакал.
Туров с силой потер ладонями лицо, будто пытаясь стереть остатки кошмара.
- Не проси прощения, - махнул рукой, - не твоя вина.
- Идемте же! - это Полина, уже на грани срыва, крепко ухватила за руку и тянет. - Они ищут нас, они, наверное, откуда-то знают, что мы здесь!
Сильная ты девчушка, что и говорить, сильная. Но все же ребенок, под стать Макарке. Давно бы бросила беспомощную обузу, Федора Турова, уходила сама - да не может. Не способна. Нужно ей знать, что старик жив, что рядом. И что защитить есть кому, нужно верить. А как же иначе?
- А давайте я опять немцев напугаю! - вдруг придумал Макарка. Даже обрадовался, дурачок. - Они и разбегутся!
"Вот те на!" - опешил Туров. Этот мальчик станет его - его, старого романовца! - собой заслонять? Да что же он за отец, если позволит!
Проваливается все внутри от одной мысли, что, может, кто-нибудь так же Аленке позволит...
- Нет уж! - решительно заявил Туров, поднимаясь с земли. - Вот что я скажу, барышня: увози-ка ты мальца. Найдешь Василь Андреича, передай: я велел о вас обоих позаботиться. Ясно?
- Но...
- Не детям солдат спасать следует - солдатам детей, - отрезал Туров. - А теперь давайте-ка, брысь отсюда. Мешаете. Глупо воевать зажмурившись. Должен же я сперва потные от усердия кайзеровские рожи разглядеть, прежде чем укокошить, а?
- Федор Иваныч...
- Но-но, без этого! Смотрите, выберусь из заварухи - разболтаю, как корнет Вересова нюни распускала. Будете знать!
Хотелось посмотреть им вслед хоть краешком глаза: ведь так и не видел, каков с лица Макарка. Не посмел.
- Мы ждем вас! - крикнула Полина.
Туров поднял голову. Посмотрел в вечернюю высь, где сизо-алые стрелки облаков протянулись с востока на запад, а под ними с укором качали макушками сосны. Оглядел ржавую колею железнодорожной ветки, торчащие между шпал веселые желтые лютики, покосившийся пакгауз.
- А может, эти дети взрослее меня? - спросил у неба. - Помереть-то ума много не надо. Им - жить еще, бороться. Будущее создавать. Вот где стоящее дело. Непростое, да.
Донеслась чужая лязгающая речь: немцы шли цепью, прочесывая лес.
- Ну ладно, герры, или как вас там, - Туров поднял nus-винтовку, тщательно закрепил контакты, защелкнул браслет. - Есть у меня на ваш счет одна мыслишка. Попробуем.