(принцип латинской политики времен 1-ой Республики)
Как относиться к тем, кто, будучи, по сути, отступником, не просто сотрудничающим с противником коллаборационистом, но активным карателем, в итоге все же прилично подсобил в схватке со смертельным врагом? При этом отнюдь не желая нашей победы. А вредил фашистам исключительно из-за личной обиды, желания отомстить неразумно злобным пришельцам. Да при том еще и был крайне неприятной личностью?
О Семене Глистове наша речь. Хотя, о таких персонажах лучше всего не рассказывать, а забыть навсегда. Однако, он все же существовал на свете, в нашей стране. И проявил себя - во второй своей ипостаси - крайне необычно. Потому - куда от истории о нем денешься?
**
Трусливенький, подленький, мстительный, доносчик, вороватенький, лживенький - все эти эпитеты в полной мере относятся к Семе. Причем именно так, с уменьшительными суффиксом и окончанием "-енький", ибо на подлинное злодейство Глист, естественным образом получивший эту кличку, поначалу никак не тянул. Все у него было такое ... Ниизменькое, мелконькое... Причем с самого младенчества. Когда "обделывал" чистые пеленки сразу же, как только его зад в них заворачивали. А вот в обосанных-обкаканных мог потом лежать сколь угодно долго, отнюдь не стремясь повторить процесс. Но стоило его только завернуть в свеженькое, как тут же, практически мгновенно, что называется, "шла выдача продукта"...
Как только стал ползать по дому, так начал "подставлять" окружающих. Батю, немыслимым образом обнародуя при всех его "заначки". Маму, вскрыв при муже ее тайник, девичьи, еще "добрачные", любовные письма от уехавшего на шахты в Сталино соседа. Брата с сестрой, по тщательно маскируемым им, но легко обнаруживаемым "младшеньким" огрехам в учебе или по дому. Потому Семена терпели с трудом, да и то, только потому, что все же родня, от которой никуда не денешься. Но никто, по понятным причинам, такого члена семьи не любил.
Отчего он очень сильно страдал.
В школе Глистов сразу же стал одновременно "шестеркой" при тяготеющей к блатной романтике пацанве. И доносчиком учителям и классному руководителю на товарищей. Завучу и директору - на взрослых. В отдел образования - на всех подряд и каждого по отдельности.
К началу войны вполне естественным образом дорос до "стукача" в НКВД. При этом сохраняя статус "приближенного гонца", "вестового" при местном паханитете. Обе стороны о такой "двойной игре" знали, но были уверены, что именно они полностью контролируют этого субчика и транслируемые им потоки информации.
В ОГПУ-НКГБ-НКВД периодически менялись вывески и командиры, причем прежних с незавидным постоянством то садили, то расстреливали. Но Сему все это по-малолетству, а также из-за беззаветно демонстрируемой готовности как угодно служить любому начальству, не касалось. Он с охотой подтверждал угодные кураторам домыслы даже запредельного уровня безумия, подписывал любые диктуемые ему бумаги, фабриковал самые немыслимые доносы - была бы на это воля власть имущих. Крайне ценивших столь послушный, практически безотказный инструмент.
Впрочем, своего папашу Семен "посадил" не совсем безвинно.
Частушку
"Сталин, сука, всех достал
Жизнь крестьянам обосрал
Кто бы гниду пристрелил
И все власти приструнил"
он действительно, пусть по пьянке и в присутствии исключительно родных, спел.
Из дома после того, как вскрылось, по чьей вине "загребли" отца семейства, его собрались выгонять. Но к околицам городка подкатилась война. Старшего брата забрали в армию, женщины вместе с совхозным стадом убрели в эвакуацию. А Сема пересидел несколько недель в лесу и вернулся в родной дом уже полным и единоличным хозяином. По установлении оккупационной власти тут же пришел в комендатуру со списками всех сотрудников НКВД, коммунистов, комсомольцев и евреев, кого знал.
И начал служить новой власти еще более истово, чем прежней. Что неудивительно. Нацисты в своей кадровой политике, тем более на востоке, руководствовались словами Германа Геринга, второго человека в рейхе. Кто сказал: "негодяи, у которых рыльце в пушку, - это легко управляемые люди. Они тонко чувствуют угрозу, знают, что с ними имеют полное право сделать всё что угодно. Их всегда есть за что повесить, если начнут проявлять самостоятельность. Пусть вокруг меня будут сплошь отъявленные мерзавцы, но только при условии... что я полностью распоряжаюсь их жизнью и смертью".
Это было лучшее время для Глиста. Пусть его, не скрывая, презирали пришлые хозяева. Едва терпели присутствие в своих рядах новые "товарищи по оружию". Но зато боялись те, кто ранее даже руку брезговал пожимать. А прислуживал он тем, внутреннее сродство, а точнее, уродство с которыми чуял всей своей требухой.
Впрочем, длился этот период недолго. По осени отправили троих полицаев под командованием фельдфебеля из тыловой команды за реквизициями на лесной хутор. Где, по достоверным сведениям, у хозяев не только коровенки были, но и свиной выводок сохранился. Не говоря уже о курицах и даже небольшой овечьей отаре. Ну, а где сало с мяском есть, там наверняка и самогоночка имеется. Не говоря уже о других радостях жизни, коими в одиноком поселении всласть попользоваться можно. Списав потом все последствия на партизан, живых свидетелей экспедиция оставлять не собиралась.
Однако у лесных отшельников относительно незваных гостей иное мнение оказалось. Абсолютно адекватное, потому как встретили они въезжающую во двор подводу залпом из двух стволов, сразу уменьшив группу вторжения наполовину.
Фельдфебель и тонко реагирующий на опасности Сема успели спрыгнуть с повозки и дать деру в чащобу. Нападавшие, семейная чета, преследовали расчетливо. Периодически останавливались, дружно пуляли в сторону шума, потом, обходя с разных ракурсов, стремились отрезать пути отхода к городку. Через минуту увесистый, с выпирающим над ремнем пузом, немец стал отставать от обогнавшего его, бодро улепетывающего и не пытающегося даже отстреливаться Глистова.
Поступил грамотно. Рявкнул в спину полицая. - Хальт!
В подтверждение слов передернул затвор, направив ствол на послушно замершего Семена.
- Заставит в заслон встать. - в панике решил тот.
Однако все получилось гораздо хуже.
Унтер, тяжело отдуваясь, дохромал до Глистова. И с размаху впечатал ему сапожищем пинок в живот, отчего тщедушного полицая приподняло в воздух, в полете внесло спиной в оказавшийся рядом толстый березовый ствол.
Немец поднял отлетевшую винтовку, отбросил ее подальше и закосолапил дальше. Оставив бывшего напарника на расправу погоне, тем самым выигрывая дополнительные время и расстояние для себя.
Впрочем, ломившегося кабаном через заросли оккупанта подстрелили буквально через полторы сотни метров. Сразу насмерть, вышибив через пригнутый в беге мясистый затылок, насквозь, мозги и лицевую часть черепа.
А вот откатившегося под кустарник Семена не нашли. Решили, что "мелкому" удалось сбежать. Это с переломанным от столкновения с деревом позвоночником-то и тупой, по той же причине, травмой головы. Там он и остался лежать, не имея возможности пошевелить не то что руками, но даже и моргнуть. Но при этом чувствительности тело не потеряло. Причем, от самопроизвольной дефекации и мочеиспускания ему поначалу даже чуть-чуть получшело. По крайней мере, в чреслах тепло стало, и облегчение по организму словно волной прокатилось...
Но потом - сначала из почвы вылезли возмущенные нежданным вонючим водопадом насекомые и расползлись по всему телу, кусая незваного агрессора. Затем он стал замерзать. Сначала кончики пальцев, потом кисти, ноги, руки, постепенно холод распространялся все глубже, превращая жилы, мясо, кости в куски тупо ноющего студня. Веки не слушались, неморгающие глаза запорошило, их будто засыпало песком. Все больше и больше, пока Глистов вообще перестал хоть что-то различать, кроме едва отличавшегося от ночи чуть более светлого оттенка дня. А кровоток постепенно замирал, пока сердце стало уже не размеренно биться, а хаотично, с дюжину раз в минуту, трепыхаться.
Через двое суток его нашли. Отправившаяся выяснять, куда пропали фуражиры, команда обнаружила покинутый хозяевами хутор и двух еле прикопанных мертвецов на его околице. А потом, при прочесывании, труп отмародеренного лесовиками фельдфебеля, и неподалеку - Глистова. Несмотря ни на что, живого и чувствующего.
Он слышал, как эвакуаторы совещались, как лучше вытаскивать соотечественника.
- А эту падаль? - примитивное знание немецкого позволило понять вопрос и ответ.
- Через лес и его тащить? Пусть здесь валяется, птички подберут.
С еще теплого, через раз, чуть заметно, но дышащего, содрали кожаный, реквизированный всего лишь полторы недели назад кожушок. Сняли ладные, хромовые сапоги. Пошарились по карманам. И бросили. Не добили, подарив тем самым легкую смерть. Не прикопали, оставив на поживу слетевшимся падальщикам. Которые стали расклевывать уже почти труп, начиная с самого сладкого. Глаз, губ, ушей, языка. К этому времени в том, что еще сохранялось в останках Глистова, нервные окончания отмерли, боли уже не было. Только огромная обида на ТАК поступивших с ним хозяев, к которым он - всей душой. Ради которых предал семью, Родину, может быть, и самого себя. Стал отверженным бывшими соотечественниками, удачей и видимо, самой этой землей.
И, кроме того, оставалось беспредельное желание все же жить. И отомстить "этим", не оценившим всё, что он для них делал, на что пошел...
Так закончилось человеческое, если считать его таковым, существование Семы. И началось - нечеловеческое.
Нечто, составлявшее суть Глистова, уплотнялось, съеживалось, из терзаемой падальщиками периферии тела уходило вглубь, превращаясь там сначала в комок, потом в камень, потом в кристалл неутолимой ненависти, жажды существовать и отомстить. Долгой студеной зимой концентрировалось, все более и более уменьшаясь, пока не достигло почти молекулярных размеров. По весне прежнего его догрызли мыши, стала добивать трупная микроорганика.
А то новое, во что Сема превратился, попало в ворону, расклевавшую через черепные глазницы остатки мозга. С ней Глистов пропутешествовал несколько недель, пока летунья не была сбита камнем над лагерем военнопленных. Сожрали её сырой, потому наш персонаж избежал риска погибнуть при выварке в кипящей воде.
В теле сержанта Ешкова Семе не понравилось. Красноармеец был из тех, кого Глистов предал, потому чувствовал он себя в нем очень неуютно. Долгим путем, пересадками с одной капли крови, пота, слизи на другую, ему удалось перебраться на сотрудничающего с лагерной охраной коллаборанта. А потом, через картофель, что тот чистил, на руки, а затем в организм местного повара.
Немца.
Сытого, довольного жизнью, своим положением, безопасностью, беспредельной властью над сотнями людей. Всем тем, чего никогда не было, и уже не будет, у Семена.
Мстить! Хотя бы одному из той силы, что его, всем существом туда стремившегося, мало не приняла, но предала, подвергнув немыслимым мучениям!
Что может сделать одинокий и мизерный, в несколько молекул, организм миллиардно превосходящему ему субъекту?
Сема оценил, как ближайшая клетка, делясь, творит свое подобие. Втиснулся через мембраны. И сумел использовать ее механизмы размножения для создания своего клона! Пусть примитивного, без тени разума, но способного к такой же редупликации.
И дело пошло по нарастающей, в геометрической прогрессии.
Миллионы вирусных подобий размножились в теле повара, понятным путем разошлись в его камрадах. Через неделю от вирусной инфекции "дристала" вся лагерная охрана.
А жаждущий мести Семен увидел достойную цель. Перебираясь из одного тела в другое, добраться до самых главных, в Берлине. И заставить их страдать. Ну, хотя бы так, как это у него получится.
- Я вас достану! - возмечтал Глистов. - Всё это г... Всех: Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера, чьими заглавными буквами образована люто ненавидимая ныне свастика. Там еще кто-то был, тоже на г,. Гейдрих, что ли... Этого позже, сначала на другое г...., максимально жидкой поносной консистенции, должны изойтись главные, до остальных тоже очередь дойдет...
С той поры он путешествовал из одной фашистской тушки в другую, стремясь постоянно повышать статус обитания. Из рядовых - к унтерам, от тех - в офицеров, и так далее. Не всегда получалось идти только вверх, иногда случались откаты. Как-то пришлось с месяц сидеть в попавшем в советский плен гауптмане, и потом пассажиром, в теле дивизионного разведчика, сидя в нем "тише воды, ниже травы", снова переходить линию фронта.
И там вновь резвиться в полную мощь, оставляя за собой исходящие поносом очаги поражения вермахта, СС, люфтваффе. Чем выше супервирус поднимался по чинам через многочисленные пищеводы, желудки, кишечники, тем сильнее немецкие медслужбы пытались его извести сбалансированным питанием пациентов, гигиеной, передовой на то время германской фармакалогией. Но не находилось у фашистов методов против Семы Глистова!
К зиме его занесло в городе на Волге. И вот там-то, после окружения немецкой группировки, Семен "развернулся" вовсю. Ослабленные недоеданием, холодом, ранениями, стрессами, отсутствием медпомощи заблокированные войска были полностью оккупированы сателлитами супервируса. Причем вместе со штабами и самим главнокомандующим, в котором расположился лично Сема.
Когда Паулюсу присвоили звание фельдмаршала, Глистов понял - он уже в полушаге от заветной цели. Начальника такого ранга в окружении не оставят, наверняка спасут, вывезут. А там - неминуемый доклад Самым Главным, и ... всё. Для этих-то Сема постарается, выдавит из себя что-нибудь уже совсем забористое.
Однако, "не так сталося, як гадалося".
Паулюс отлету в Берлин предпочел капитуляцию с пленом. Его тут же отделили от подчиненных, помыли, сменили белье. И супервирус начали травить своими методиками и вакцинами уже советские военврачи. В конце концов "сталинским сатрапам" удалось то, с чем не справились вермахтовские душегубы.
Они таки окончательно прикончили второе воплощение Семена Глистова.
Не будем жалеть о нем, жизнь его была позорной, обе смерти - бесславными.
Однако не стоит забывать, что это существо все-таки в прямом смысле "дало как следует просраться" тысячам немецких солдат, сотням гитлеровских офицеров, десятку генералов и одному полноценному фельдмаршалу.