1. "... вернулся c обхода позже обычного - шёл медленно, почти вслепую, по тросу - откуда-то из ущелья налетела шальная апрельская метель. Прежде чем занести показания в журнал и отправить данные в Хургаб, пришлось отогреваться заранее приготовленным крепким чаем из термоса. Потом он переоделся, с простодушным удовольствием нырнув в белоснежный свитер с вереницей угловатых коричневых оленей на груди и спине, поужинал ячменной кашей, оставшейся с утра, вымыл тарелку и ложку, тщательно протёр стол - хотя в этом не было никакой необходимости, налил вторую кружку чая и перенёс её в бывшую фотолабораторию, в которой устроил подобие кабинета.
Как только он зашёл в комнату, то сразу увидел, что на старых осциллографах, складированных в углу за ненадобностью и накрытых домотканым полосатым пледом, восседает Вайнгартен, умерший от апоплексического удара три года назад в Мюнхене. Отчётливо скошенное на левую сторону лицо Вайнгартена было налито тёмной взбунтовавшейся кровью, глаза навыкате сумеречно тлели, слоновьи ноги широко раскинулись, чтоб было куда свисать необъятному брюху.
Они были одни, значит, Вайнгартен пришёл поговорить. Когда поблизости находился шугнанец Имомали, единственный работник, оставшийся на станции, Вайнгартен молча маячил то там, то здесь, но в переговоры не вступал. День назад Имомали отпросился навестить родственников и ещё до непогоды ушёл вниз, в Алтын-Кош.
- Корхо чихел? - раздалось из угла.
- Хуб. Здравствуй, Валя, - сказал Вечеровский, усаживаясь за рабочий стол, и подумал: "Может быть, сегодня". - Хочешь чаю? На кухне ещё остался.
- Издеваешься, сукин сын? - весело ответил Вайнгартен. - Ты мне ещё коньячку предложи.
Живой Вайнгартен никогда не позволил бы себе назвать его сукиным сыном. Именоваться сукиным сыном всегда было привилегией Малянова. Но теперь Вайнгартен, отбросив прежний пиетет, не стеснялся в выражениях, и Вечеровский испытывал странное удовлетворение по поводу этого факта.
- Коньячку я и сам бы не против. Но нету - закончился.
- Закончился. - эхом отозвался гость. - Как и всё в этой жизни, старик. Как и всё в этой жизни.
Тёмная туша в углу зашевелилась, заколыхалась, будто бы устраиваясь поудобнее. Вечеровский отхлебнул чай, придвинул поближе пепельницу, достал из ящика стола фланелевую салфетку, пучок разноцветных ершей и взял из сине-зелёной щербатой пиалы столетний бриар, ожидавший ежедневной чистки. Он выбил из трубки пепел, выкрутил мундштук и принялся неторопливо прочищать канал.
- Погодка-то - а? - светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. - Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, - это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался... Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?
Вечеровский помедлил, затем ответил.
- Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.
- А что, их несколько было? - удивился Вайнгартен. - Не знал. Как говорится, век живи - век учись. Но всё же, почему сюда?
- Здесь чайник быстрей закипает. - сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. - Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.
- Одна из семи проблем тысячелетия? - проявил осведомлённость Вайнгартен.
- Скорее, восьмая, - ответил Вечеровский. - И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место - сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.
- Ага, ага. - Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. - Я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?
Вечеровский пожал плечами.
- Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же, ничто не отвлекает. Почти.
- Если мавр мешает, мавр может и уйти, - буркнул Вайнгартен.
- Тебя, Валя, я всегда рад видеть, - довольно искренне произнёс Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хоть он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.
Вайнгартен мрачно хмыкнул.
- Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка - рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.
- Действительно смешно, - подтвердил Вечеровский.
- Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?
Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую - песок с солью - бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.
- Шутка, - отступил Вайнгартен. - Это меня занесло. Я когда начинаю не о тебе, а о себе думать - кто я? что я? какого хрена я? - мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. - Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второе око был чёрно, выкачено и печально. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова "демон" - "душа".
- Так что, отец, давай лучше о тебе, родимом, - с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.
Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.
- Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить. - Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки - их тёмную сухую кожу в мелкую сеточку, покрытую янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, длинные узловатые пальцы, овальные, коротко остриженные ногти. - Это не слишком важно, но я хочу понять... Хотя, наверное, поздно спрашивать...
Вайнгартен, встрепенувшись, поддался вперёд.
- Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет - Вселенная ждёт, затаив дыхание!
Вечеровский бледно улыбнулся.
- Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. Я заходил ненадолго, Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда... забыл, как его звали...
Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.
- Славка Пастухов, что ли? - подсказал Вайнгартен.
- Да, точно, Вячеслав, а потом ещё черноморский родственник нагрянул... что-то такое с балетом... - Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.
- С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? - Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. - Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.
- По-моему, Вова его звали.
- И что в этом балетного?
- Неважно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали... с ожесточением каким-то, чуть ли не предсказывали мне, что рано или поздно я, - Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, - э-э-э, окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают... и потом, ещё несколько раз... были случаи... Скажи, Валя, я что, э-э-э... неприятен людям?
Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.
- А то! - довольно хохотнул он. - Монстр, не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!
- За что же мне пачек кидать? - Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза на Вайнгартена.
- А за всё, - охотно пояснил тот.- Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка крахмальная, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д'Артаньян.
- Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, - задумчиво в нос промычал Вечеровский. - Шансон, однако.
- А главное, никому не хотелось этого твоего... гомеопатического... слишком уж жутко всем было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети. Все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастию в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!
- Значит, вы дружно решили, что я - эдакий вольный сын эфира, - ровным голосом проговорил Вечеровский. - Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.
В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным ..."
2. "... в Москве, когда лежал со своей непонятной болезнью в Морозовском институте. Она была его лечащим врачом, и ёё звали Елена. Елена была и прекрасной, и премудрой, и почему-то ей понравились его веснушки, его рыжие брови, его нескладная сутулая фигура и даже его математика. Их отношения пробивались к свету, как стебли камнеломки сквозь асфальт, потому что впервые в жизни Филипп заинтересовался женщиной, у которой работа отнимала ещё больше времени, чем у него. Каким-то невероятным образом они всё-таки спелись и начали летать друг к другу из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, и от этого в голове у Филиппа время от времени начинал крутиться заснеженный вальсок из какой-то сентиментальной новогодней киноистории про запутавшегося москвича и мрачноватую питерскую блондинку. Потом обрушились "дни затмения", как их назвал Малянов, и он, полагая, что времени для долгих раздумий нет, тридцать три раза за сутки переменив решение, вывел Елену из-под удара, поставив скоропостижную и весьма болезненную точку.
- Я ведь был истово уверен, что расклад навсегда. Видел перед собой силу - слепую, бесчувственную, которую невозможно вписать в систему координат человеческой логики и человеческих ценностей. Цунами ведь не остановится, чтобы обогнуть детский сад. Моя завороженность этой силой была настолько велика, что никаких других вариантов развития событий я не представлял. Делай, что должен, и пусть будет, что будет.
- А теперь? - прищурившись, спросил Вайнгартен.
- А теперь... Изволь. Однажды я пробирался вдоль узкого русла горного ручья. Случайно поднял глаза и заметил на стене, вдоль которой я передвигался, на высоте двух-трёх метров пятна густого синего цвета. Было похоже, что это выход на поверхность лазуритовых линз. Пока я стоял, задрав голову, сверху вдруг раздался грохот, и совсем рядом пронеслась гигантская глыба. Она упала как раз на то место, где должен был проходить я. Камень, упавший сверху, был таким большим, что перегородил собою всё русло. Бег ручья был прерван, начала образовываться запруда. Мне стало любопытно, и я задержался. Воды набиралось всё больше, и наконец её стало так много, что ручей прорвался и помчался вниз по правому берегу, обогнув камень.
Вечеровский замолчал, взял кружку с терпким остывшим чаем и большими медленными глотками допил его до дна.
- Ну? - спросил Вайнгартен. - И чего?
- И ничего. - ответил Вечеровский, со стуком поставив пустую кружку на стол. - Осенью как раз проходил мимо. Слева камень лежит, справа ручей течёт.
Вайнгартен, выпрямившись, смотрел выжидательно.
- Камень лежит, ручей течёт. - повторил Вечеровский с горечью и устало провёл ладонью по лицу. - Я научился обходить красные флажки Мироздания, Мироздание научилось обходить меня. Эра антибиоза закончилась, не успев начаться. Давление исчезло. Возможно, потому что откуда-то из глубин Космоса в нашу сторону уже двинулся гигантский астероид, или магнитными полюсами управлять легче, чем людьми. Кто знает? Не думаю, что Мироздание отступилось, это невозможно. Оно лишь нашло более рациональный путь... - Вечеровский пристально взглянул на Вайнгартена. - Ты мне ничего не хочешь сказать, Валя?
Вайнгартен безмолвствовал.
- Во всяком случае, Дульбекка, которому я отдал твою работу, получил Нобелевскую премию, жив и здравствует до сих пор. Правда, очень уж ратует за мораторий на исследования в области генной инженерии.
- Конечно, чего ему теперь,- ядовито отозвался Вайнгартен. - Нобелевку свою он уже получил. За мою ревертазу.
- Не за ревертазу он Нобелевку получил, - нетерпеливо возразил Вечеровский. - А за то, что не убоялся. Я ведь ему всё детально поведал, у него волосы натурально дыбом стояли. А ревертазу твою взял.
- Да-а, не убоялся! Только перед самой Нобелевкой у него дочь в автокатастрофу попала, инвалидом осталась. А с моими девчонками всё в порядке! Всё! Не хочу больше про это! - резко перебил Вайнгартен. Очертания его фигуры тревожно всколыхнулись, и по Вайнгартену будто бы прошли мерцающие полосы, как это бывает при плохом приёме антенны. Потом полосы пропали, и Вайнгартен с прежней живостью продолжил: - Ты сам-то, ты, железный пижон, не жалеешь? Института не жалко? Карьеры? Сейчас бы уже в академиках ходил.
- В академиках? - Вечеровский отмахнулся. - Не смеши меня. Я сам себе карьера - не жалуюсь.
- А Елены не жалко?
Вечеровский подумал, затем объяснил:
- Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?
Вайнгартен поморгал глазами, тяжело посопел, потом уверенно констатировал:
- Жалеешь!
Вечеровский длинно посмотрел в угол.
- Через год после нашего расставания Елена вышла замуж. Мужем её стал известный спортсмен, альпинист, скалолаз, экстремал и ещё бог знает кто, - продолжил он. - Елена ушла из Института и стала ездить как врач с его командой. Бросила все... всё-таки мы были очень похожи. Лет пять назад здесь неподалёку проходил отборочный этап перед Гималаями. Базовый лагерь установили на высоте пятьдесят три ноль ноль.
- А-а-а, что-то слышал.
- Землетрясение в Афганистане пять лет назад. Восемь баллов. Так что и здесь аукнулось - с гор пошла лавина. Ударной волной лагерь смело в пропасть. На месте стоянки снег со льдом был спрессован как бетон. Из сорока человек никого не нашли. Только обломки, части снаряжения, тряпки какие-то...
Вечеровский поднялся из-за стола и подошёл к окну. За окном было черно, и только у самого стекла панически мельтешили белые хлопья, предчувствующие скорую весну. Глядя в темноту, Вечеровский глухо произнёс:
- Вот поэтому я и купил эту станцию пять лет назад.
- Купи-и-ил?
- Заплатил всем. Наши, конечно, по традиции, цену заломили, будто это швейцарское шале. Деньжищ сюда в своё время прорву вогнали, да только кому, кроме меня, сейчас нужна брошенная метеостанция на чужой земле... Умерили аппетиты и списали с баланса. Усушка, утруска, самовозгорание. С Хургабом было проще договориться - самовозгорелось немедленно. Я ведь для них ещё и наблюдения веду.
- На кой ляд?
Вечеровский пожал плечами.
- Мне не сложно, а людям надо. К тому ж, километром ниже Муссойский завал и Карезское озеро. Если завал прорвёт, смоет всё к чёртовой бабушке до самой границы. Зимой я слежу, летом двое надёжных ребят, из местных. Так что работа как работа. И отличная смена рода деятельности, эдакая перезагрузка мозга.
Вечеровский живо обернулся. Глаза его блеснули неожиданно весело.
- Вам ли не знать? - усмехнулся он. Вайнгартен в ответ сделал большие глаза.
- Кому это - "нам"?
- Готов озвучить свою версию. Но тогда уж, извини, придётся называть вещи своими именами.
- Говори, - буркнул Вайнгартен и тут же поддёрнулся мелкой трусливой рябью.
Вечеровский, возвратясь за стол, заметил это и строго сказал:
- Не трясись! - и продолжил более мягким тоном. - Начнём с того, что в первую же нашу встречу мне показалось, что ты, Валя, не грубая поделка, призванная запугать меня или сбить с толку... было в тебе что-то такое невыразимое, какая-то тонкая материя... и это направило мои размышления в определённую сторону. Думаю, ты являешься чрезвычайно удачной посмертной реконструкцией психологического облика моего старинного приятеля Валентина Вайнгартена. С функцией приёмо-передающего устройства и с некоторым перепрофилированием, если так можно выразиться. Получился такой вот Валентин Вайнгартен, которого больше всего на свете интересует не он сам, а Филипп Вечеровский.
- Я - кадавр! - трагически простонала фигура в углу и стала оседать в кучу, приобретая пирамидальные очертания не то муравейника, не то термитника, внутри которого ворочались тяжёлые клубы аспидного пара.
- Валя, не паникуй, я ещё не закончил, - терпеливо напомнил Вечеровский. - Постарайся собраться. Это нужно прежде всего тебе самому. Надо оставаться человеком, несмотря ни на что.
- По-моему, мы уже выяснили, что у меня галстучек в полосочку, и всё мне нипочём. Пусть. Я не говорю, что всё просто. Всё архисложно. Полагаю, об этом ты и так догадывался, ничего принципиально нового я тебе не сообщил. Могу заверить, в моих глазах ты являешься вполне полноценной личностью, и я всегда буду относиться к тебе именно так. Да, ты не самостоятелен физически, но разве эти обстоятельства уникальны? Люди с ограниченными возможностями, парализованные, без рук, без ног, не раз доказывали, что могут нести звание человека достойно...
- Легко тебе говорить, - повторила куча, но через минуту Вайнгартен вновь обрёл человеческий облик, хоть и поддёрнутый некоей дымкой смятения.
- Я обещаю тебе, Валя, что при первом же контакте с твоими демиургами, я подниму вопрос о твоём положении.
- Ты же не верил в контакт!
- Всё меняется в этом мире. Как-то я вообразил цивилизацию, которая столкнулась с Мирозданием намного раньше, чем мы. Если я уверен, что мы, люди, в состоянии изучить законы Вселенной, то почему я отказываю в этом иным? А контакт, разумеется, будет, иначе к чему вся эта петрушка? С кем - с маленькими зелёными человечками или с большими красными медузами - не так уж важно. Я был бы рад, если бы мы оказались более близки по духу, нежели по внешнему виду, и...
И в этот момент донёсся шум - это кто-то колотил по входной двери.
Вечеровский прервался и замолчал, высоко задрав брови.
- Наоборот, - невозмутимо сказал Вечеровский. - Поздновато для гостей.
Он встал, сунул в зубы нераскуренную трубку, одёрнул свитер с оленями, и пошёл открывать. У порога Вечеровский задержался, чтобы посмотреться в маленькое мутное зеркальце, висевшее у двери, пригнулся и пригладил волосы.
- Не ходи туда, - сказал ему в спину Вайнгартен. - Сейчас тебе никто не поможет - ещё рано.
Вечеровский оглянулся.
- Сам не хочу, - небрежно ответил он и вдруг разразился своим знаменитым марсианским уханьем. Вечеровский подмигнул Вайнгартену, смотревшему на него печально, и вышел из комнаты.
Вслед ему нёсся вопль:
- Ты пижон, Вечеровский! Продержись три дня! Три дня, Вечеровский!
Он постоял перед входом. "Бароны ещё повоюют", - пробормотал он и отворил. Перед дверью обнаружилась группа молодых людей, загорелых и бородатых. За плечами у них виднелись оружейные стволы. Позади всех маялся Имомали с встревоженным и виноватым лицом.
- А-а-а-а! Родственники? Ну что ж, welcome! - с дьявольским подъёмом воскликнул Филипп и широко распахнул дверь. - Корхо чихел?..."