Пушкин впервые увидел Наталью Гончарову на одном из детских балов танцмейстера Иогеля зимой 1828-1829 годов (конец декабря - начало января). Считается, что поэт сразу же влюбился в шестнадцатилетнюю красавицу. Вот, например, что вспоминал по этому поводу Вяземский: "Пушкин поражён был красотою Н. Н. Гончаровой с зимы 1828-1829 года. <...> Устраняя напускной цинизм самого Пушкина и судя по-человечески, следует полагать, что Пушкин влюбился не на шутку около начала 1829 года". Чтобы принять точку зрения Вяземского, следует устранить не только напускной цинизм Пушкина, но и факты его биографии, ибо как раз в это время поэт стремился любой ценой расстроить брак Долгорукова с Ушаковой (поступок, крайне странный для мужчины, якобы влюбившегося в другую). Уместно будет ещё раз процитировать письмо Вяземского к жене (от 19 декабря 1828 года): "Он начал также таскаться и по Корсаковым, но я там с ним не был и не знаю, как идёт там его дело. По словам его, он опять привлюбляется". И если уж один из ближайших друзей Пушкина позднее так исказил истинную природу отношений между поэтом и его будущей женой, то что говорить о биографах и исследователях, изо всех сил стремившихся доказать, что чувства Пушкина к Гончаровой были предопределены судьбой.
При ближайшем рассмотрении оказывается, что ничего судьбоносного в их отношениях не было. В середине марта 1829 года Пушкин, следуя из Петербурга в Тифлис, приехал в Москву. В это время он часто бывал у Ушаковых, о чём свидетельствуют как рисунки и надписи в альбоме Елизаветы Ушаковой,так и письменные свидетельства современников. И в это же время Пушкин бывал у Гончаровых, а в конце апреля 1829 года просил руки Натальи - и получил неопределённый ответ.
Объяснить такое поведение влюбчивостью поэта не получится: когда все кругом судачат о частых наездах к Ушаковым, странно рассчитывать на благосклонный исход в деле сватовства к Гончаровой. Причина двойной игры Пушкина куда серьёзней: она диктовалась двойственным положением, в котором оказался поэт после Михайловской ссылки. С одной стороны, он был очень известен, его приглашали в лучшие салоны и дома. С другой стороны, его политическое и экономическое положение в обществе было довольно непрочным. Удостоенный монаршей милости, поэт находился под пристальным надзором Бенкендорфа и его подчинённых; средства к существованию ему, сыну безалаберных родителей, приходилось добывать литературным трудом; в довершение ко всему он проигрывал крупные суммы в карты. И получалось, что его охотно зазывали на обед или на ужин, но отдавать за него дочерей не стремились (наиболее ярко это проявилось в случае с Ушаковыми).
Марьяжная история Пушкина также была не в его пользу. Осенью 1826 года, вызволенный из Михайловского в возрасте 27 лет, он опрометчиво пытался добиться руки Софьи Пушкиной; в первой половине 1827 года его внимание привлекала Екатерина Ушакова, тогда как на втором плане была различима фигура Александры Римской-Корсаковой; летом 1828 года Пушкин готов был пойти на авантюру с Анной Олениной, по-видимому, рассчитывая на благосклонность её отца, чаявшего поскорей пристроить строптивую дочь. И вот в конце 1828 года 29-летний Пушкин возвращается в Москву "с оленьими рогами". А в Москве всё то же: Ушакова и Корсакова, причём, как отметил Вяземский, "старые любви его немного отшатнулись". Теперь же сумму этих неудач следует - если бы умножить! - возвести в степень тщеславия "самодержавного поэта". Его брак должен был быть блестящей партией, разменивать себя на тригорскую соседку Анну Вульф и ей подобных Пушкин не собирался. Эту черту характера поэта подметил Вяземский, когда в мае 1830 года писал своей жене по поводу предстоящей женитьбы Пушкина на Гончаровой и их возможного переезда в Петербург: "Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия".
Получалось, что в начале 1829 года на пути Пушкина снова возник упрямый Ушаков-отец, сладить с которым было, по замечанию того же Вяземского, "из несбыточных дел ещё самое сбыточное". А у Корсаковых, вероятно, рассчитывать на "сбыточность" вовсе не приходилось.
Тогда Пушкин, обеспокоенный тем, что в очередной раз ничего не добьётся, начал двойную игру, в которой красавица Наталья Гончарова оказывалась запасным вариантом. В обществе сестёр Ушаковых поэт оправдывал своё поведение излишней влюбчивостью. Сёстры приняли участие в игре - и не остались в долгу, судя по дон-жуанским спискам в альбоме Елизаветы. А отношения поэта с Екатериной в этот период рисуются чем-то промежуточным между дружбой и флиртом. О любовном треугольнике между поэтом и двумя барышнями (Ушаковой и Гончаровой) свидетельствует и высказывание Вяземского из письма к жене, относящееся к апрелю 1830 года: "Можно поддразнивать женщину, за которой волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде её основать надежды победы, но как же думать, что невеста пойдёт, что мать отдаст дочь свою замуж ветренику или фату, который утешается в горе". Итак, в доверительной эпистолярной беседе с супругой Вяземский аттестовал друга как "ветреника или фата". Поведение же Пушкина, очевидное для четы Вяземских, наверняка было очевидным и для Ушаковых, и для московского светского общества.
Решение вести двойную игру стало первой ошибкой Пушкина: такая игра всегда опасна тем, что могут возникнуть обстоятельства, при которых придётся выбирать именно второй, худший вариант.
2
Второй ошибкой оказалось сватовство, то есть гарантия определённых обязательств перед Гончаровыми. Сватался Пушкин дважды, и первую попытку никак нельзя счесть серьёзной.
Сближение Пушкина с Гончаровыми датируется началом апреля 1829 года, когда поэт был представлен им Толстым-Американцем и получил приглашение бывать у них в доме. А в самом конце апреля Пушкин через того же Американца сделал предложение, на которое получил уклончивый ответ (причиной неопределённого ответа явилось то, что дочь Наталья, которой через четыре месяца исполнялось семнадцать лет, ещё слишком молода). 1 мая 1829 года Пушкин написал благодарственное письмо к Наталье Ивановне Гончаровой, а в ночь на 2 мая выехал из Москвы в Тифлис. У Пушкина, напомним, имелась подорожная на проезд от Петербурга до Тифлиса и обратно, полученная им 4 марта 1829 года.Очевидно, имея подорожную, он никак не намеревался отказаться от поездки на Кавказ ради того, чтобы остаться в Москве и связать себя брачными заботами. А получив ответ, который не был прямым отказом, поэт даже не посетил Гончаровых с визитом вежливости - он сразу же покинул Москву, отделавшись изъявлением признательности по почте. "На коленях, проливая слёзы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ - не отказ, вы позволяете мне надеяться", - вот какими лживыми слащавыми словесами улещивал поэт Наталью Ивановну. Через год, посватавшись вторично и получив согласие, Пушкин оправдывался перед будущей тёщей за свой прошлогодний поступок: "Ответ ваш, при всей его неопределённости, свёл меня на мгновение с ума; в эту же ночь я уехал в армию. Вы спросите, зачем? Клянусь вам, что сам совершенно не знаю, но непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог в ней вынести присутствия ни вашего, ни её".
Обстоятельства первого сватовства ясно показывают, что для Пушкина было бы несерьёзным рассчитывать на удачный исход. Объяснение его поступка может быть, например, такое: задержавшись (из-за Ушаковой) в Москве по пути на Кавказ, поэт познакомился с Гончаровыми, и это знакомство оказалось довольно внезапным, поэтому перед долгим путешествием Пушкин решил как-то упрочить своё положение в семье Гончаровых, рассчитывая после возвращения с Кавказа возобновить свои ухаживания за младшей Гончаровой, - и посватался.
Утром 20 сентября 1829 года в столовую Гончаровых влетела калоша: Пушкин, едва приехав в Москву с Кавказа, внезапно заявился в их дом. Позднее сам Пушкин так вспоминал об этом внезапном визите в письме к Гончаровой-матери: "Сколько мучений ожидало меня по моём возвращении! Ваше молчание, ваш холодный вид, оказанный мне м-ль Натали приём, - столь безразличный, столь невнимательный..."
Назавтра же поэт приехал к Ушаковой и подарил ей "Стихотворения Александра Пушкина", первую и вторую часть. Следует отметить, что первая часть вышла из печати 26-27 мая 1829 года, когда Пушкин находился на Кавказе (вторая часть вышла из печати 26-27 июня 1829 года). По приезде в Москву он должен был сперва получить эти сборники, а уж потом ехать с ними к Ушаковой. Ей же он привёз золотой браслет с зелёной яшмой и с турецкой надписью. О подношениях Наталье Гончаровой по случаю возвращения с Кавказа мы ничего не знаем. Видимо, хватило влетевшей калоши...
12 октября 1829 года Пушкин уехал из Москвы. В начале 1830 года, находясь в Петербурге, он спрашивал Вяземского: "Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?" Вероятно, речь идёт о князе Платоне Мещерском (хотя Модзалевский допускает, что речь может идти и о его брате Александре). Платон Мещерский (родился в 1805 году) был очень видным молодым человеком, умным и образованным, к тому же богатым. Брак с ним был бы блестящей партией для любой знатной барышни, а для неродовитой бесприданницы Натальи Гончаровой особенно. По-видимому, в отношении неё Мещерский проявлял явные матримониальные намерения, если сведения об этом дошли до Петербурга - и до Пушкина. Если так, то возраст невесты уже не играл для её матери столь важного значения, как за полгода до этого, при первом сватовстве Пушкина. Нам не известны подробности отношений "архивного князя" и младшей Гончаровой, однако налицо тот факт, что из трёх незамужних сестёр именно младшая, красавица, оказывается барышней на выданье, оказывается вопреки традиционной очерёдности, с которой выдавали дочерей замуж. Но кое-что раскроется в ходе разбора женитьбы Пушкина.
12 марта 1830 года Пушкин снова в Москве - и снова возле Ушаковых. И хотя его отношения с пресненскими красавицами облечены в карнавальный наряд интимной дружбы, всё светское общество, включая близких друзей Погодина и Вяземского, уверено, что поэт посватается-таки к Екатерине Ушаковой.Однако 6 апреля 1830 года Пушкин сделал второе предложение Наталье Гончаровой - и оно было принято. Сватом был всё тот же Толстой-Американец.
Хорошо известны слова Пушкина из его письма к Гончаровой-матери: "Привычка и долгая близость одни могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться привязать её к себе с течением долгого времени, - но во мне нет ничего, что могло бы ей нравиться. Если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца". Комментарии излишни: поэт понимал, что невеста его не любила, а всё, на что он мог надеяться - это супружеская привязанность, которая возникла бы со временем. Но зачем тогда он вообще сватался к Наталье Гончаровой? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим ситуацию, в которой оказался поэт весной 1830 года. Его интерес к Екатерине Ушаковой был общеизвестен, об этом судачили повсюду. Но какого мнения придерживался упрямый Ушаков-отец? В 1827 году он, по всей вероятности, уже стал между поэтом и своей старшей дочерью. А весной 1830 года он ослеп на один глаз. "Папеньке, слава богу, полегче, но он навсегда потерял зрение правым глазом, болезнь его нас сокрушила, он страдал и мучился целый месяц день и ночь", - писала Екатерина своему брату. Это увечье вполне могло отразиться на характере Ушакова, и новая попытка Пушкина добиться руки старшей дочери окончилась бы неудачей. А это выставило бы поэта в смешном свете. Пушкин же, как известно, был очень чувствителен к насмешкам и колкостям в свой адрес. Боязнь сделаться мишенью для светских острот, а может быть, и для литературных эпиграмм, и толкнула его на опрометчивый поступок: повторить свою вторую ошибку, ещё раз посвататься к красавице Гончаровой, совершенно к нему безразличной. И во второй раз всё вышло куда хуже, чем в первый: Пушкин получил согласие.
3
Новость о женитьбе Пушкина и удивила, и взбудоражила всех. Особенно показательна в этом отношении переписка Вяземского, находившегося в то время в Петербурге, с женой, остававшейся в Москве. Вяземский, которому супруга неоднократно сообщала о намерении Пушкина жениться именно на Наталье Гончаровой, поначалу считал это хитрым розыгрышем: "Ты меня мистифицируешь заодно с Пушкиным, рассказывая о порывах законной любви его. Неужели он в самом деле замышляет жениться? Можно поддразнивать женщину, за которой волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде её основать надежды победы, но как же думать, что невеста пойдёт, что мать отдаст дочь свою замуж ветренику или фату, который утешается в горе. Какой же был ответ Гончаровых? Впрочем, чем больше думаю о том, тем больше уверяюсь, что вы меня дурачите".
Однако поведение Пушкина по отношению к Наталье Гончаровой заставило Вяземского призадуматься, и 7 апреля 1830 года, продолжая тему женитьбы Пушкина, он писал жене: "Но всё же должен быть он влюблён в неё не на шутку, если ездит на вечера к Малиновскому. Зачем же и Гончарова не фрейлина? Обидно и грустно". Своё неверие Вяземский высказывал и в письме к А. И. Тургеневу от 21 апреля 1830 года: "Пушкин теперь в Москве; здесь все говорят, что он женится, но, вероятно, это вздор". В тот же день князь снова писал жене: "Ты всё вздор мне пишешь о женитьбе Пушкина; он и не думает жениться. Что за продолжительные мистификации?"
Лишь отобедав у Сергея Львовича, отца поэта, Вяземский убедился, что это не шутка. "Нет, ты меня не обманывала <...>", - каялся он перед супругой в своём неверии. И далее любопытствовал о том, каково мнение самого жениха о Наталье: "Что он говорил тебе об уме невесты? Беда, если в ней его нет! Денег нет, а если и ума не будет, то при чём же он останется с его ветреным нравом?" Впрочем, сомнения одолевали Вяземского даже после обеда у Пушкина-отца: "...Что же Пушкин? Всё ещё женится?" А тема ума невесты явно не давала князю покоя, потому как он снова вернулся к ней в очередном письме к жене: "Не отец ли Гончаровой присоветовал Гончаровой идти замуж за Пушкина?" Намёк ясен: рекомендовать барышне такую партию мог только сумасшедший.
И не один Вяземский оценивал ситуации подобным образом. "Пожалей о первой красавице здешней, Гончаровой... Она идёт за Пушкина", - сетовал В. А. Муханов в письме к брату. Ещё одно свидетельство о том, какое впечатление производили жених и невеста: "Судя по его физиономии, можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка её склонила. Она кажется очень увлечённой своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя разыгрывает из себя сантиментального". С. Д. Киселёв, муж Елизаветы Ушаковой, отмечал то же самое в конце 1830 года: "Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице, и мне сдаётся, что он бы с удовольствием заключил отступной трактат".
Дошло до того, что Пушкин стал героем анекдота. Некто, долго не видевший Пушкина, спрашивает его: "Мой милый, говорят, что вы собираетесь жениться?". Пушкин отвечает: "Конечно, и не подумайте, что это будет последняя глупость, которую я сделаю в своей жизни". Анекдот дошёл до нас в изложении А. Я. Булгакова (братья Булгаковы занимали должности московского и петербургского почт-директоров), который в письме к брату придерживался общего мнения о союзе Пушкина и Гончаровой: "Я думаю, что и для неё, и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась".О том же 12 января 1831 года писал и директор Лицея Энгельгардт однокашнику Пушкина Матюшкину: "Пушкин собрался было жениться в Москве; к счастью для невесты, дело опять разошлось".
4
Подлинная история женитьбы Пушкина на Наталье Гончаровой содержится, скорее всего, в бухгалтерских книгах Гончаровых. Мы же попробуем восстановить общую картину, основываясь на тех сведениях о финансовой стороне дела, которые доступны в опубликованных исследованиях.
В 1830 году в семействе главенствовали два человека: дед Афанасий Николаевич, разорившийся и наделавший долгов управитель гончаровского майората, и мать Наталья Ивановна, владелица поместья Ярополец, доставшегося ей в наследство от Загряжских. Наталья Ивановна получала от Афанасия Николаевича 40000 в год на содержание семьи. При всей своей расточительности и безалаберности в денежных делах она явно не стремилась включить Ярополец в общегончаровский фонд. После того, как она выдала замуж младшую дочь, а старшую и среднюю отправила к деду в Полотняный Завод, она обосновалась в Яропольце одна. Вот что писала Александра Гончарова своему брату Дмитрию: "<...> маменька только что уехала в Ярополец, где она пробудет, как уверяла, несколько недель, а потом, конечно, ещё и ещё несколько, потому что раз она попала туда, она не скоро оттуда выберется. Я уже предвижу гнев дорогого дедушки, когда он узнает об её отъезде, и нисколько не удивлюсь, если он прикажет нам выехать отсюда и ехать к ней". Конец цитаты как нельзя лучше рисует, насколько тёплыми и милыми были отношения между Афанасием Николаевичем и Натальей Ивановной.
Расстроенные дела Гончаровых и то, что майоратом заправлял Афанасий Николаевич, нисколько не отменяли для Натальи Ивановны необходимости оказать помощь своим повзрослевшим детям, которым нужно было устроиться в жизни. А решение о том, как поступать, принималось Натальей Ивановной в пользу сыновей - и в ущерб дочерям. Поскольку её муж к тому времени окончательно деградировал и никак не мог управлять майоратом, полномочия должны были, после смерти деда, перейти к его старшему внуку Дмитрию, который к тому времени получил образование и избрал карьеру чиновника-дипломата. Его брат Иван к тому времени служил в гвардии и был гордостью семьи. Младшему из братьев, Сергею, в 1830 году исполнилось 15 лет. Позднее он также служил военным, но не в гвардии: на двух гвардейцев средств у семьи не доставало.
У Натальи Ивановны было одно преимущество перед Афанасием Николаевичем: как мать она могла решать брачные вопросы, касавшиеся её детей. Проще говоря, давать или не давать родительское благословение. Это показала история с калужским помещиком Поливановым, сватавшимся к Александре Гончаровой весной 1831 года. Брак не состоялся, и расстроила его именно Наталья Ивановна. Мать предпочла пожертвовать семейным будущим средней - некрасивой - дочери, лишь бы сохранить наследственные владения для старшего сына.
К 1830 году Афанасий Николаевич окончательно промотался и обратился к министру финансов с просьбой: предоставить ему ссуду из казны. Как следует из письма Пушкина к Афанасию Николаевичу, последнему в ту пору требовалось 200-300 тысяч рублей. Однако был получен отказ. Можно предположить, что в то время прекратилось финансирование Афанасием Николаевичем семьи сына, которое он и прежде всячески стремился урезать. Дела Натальи Ивановны тоже были сильно расстроены, как следует из писем Пушкина к родителям и Плетнёву. И Наталья Ивановна решила поправить свои дела, выдав замуж красавицу Наталью. В обычае того времени было выдавать невесту с приданым, без приданого выходили замуж крайне редко (наглядным примером тому являются судьбы Екатерины и Александры Гончаровых). Наталья же Ивановна вздумала использовать нетрадиционную для русских дворян практику калыма: под благовидным предлогом выкачать из жениха деньги за то, что он женится на красивой невесте. В эти-то брачно-финансовые сети и попал Пушкин: 6 апреля 1830 года он сделал предложение, на которое получил согласие Гончаровых, а во второй половине мая писал Погодину, что к 30 мая нужны 5000 рублей. К слову, сам же Пушкин уверил Наталью Ивановну в своём прочном материальном положении, как следует его из письма к Бенкендорфу: "Мне предстоит женитьба на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве; я получил её согласие и согласие её матери; два возражения были мне при этом сделаны: моё имущественное состояние и положение моё по отношению к правительству. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно благодаря его величеству, который дал мне способы жить честно своим трудом". И вот человеку с достаточным имущественным состоянием пришлось срочно выискивать 5000 рублей. Видимо, условия были выставлены жёсткие, потому как в следующей записке Погодину Пушкин умолял: "К воскресенью мне деньги нужны непременно, а на вас вся моя надежда". Погодин бросился выручать друга - и насобирал 1800 рублей. "Как ищу я денег Пушкину: как собака!" - записал он в дневнике.
Зачем же Пушкину-жениху так срочно понадобились 5000 рублей? Вряд ли для уплаты карточного долга: в таких случаях обычной практикой была выдача векселя. Внезапно возникшая срочность в получении денег, последовавшая сразу за помолвкой Пушкина и Натальи Гончаровой, указывает на то, что деньги Пушкин искал не для себя, а для Гончаровых. Точнее, для Натальи Ивановны, поскольку 5000 рублей никак не могли решить долговые проблемы Афанасия Николаевича, который нуждался в сотнях тысяч рублей. Поэтому логичным выглядит предположение, что на "брак с калымом" Наталью Ивановну толкали долговые обязательства. Кстати, Погодин не сумел насобирать даже половины затребованной суммы, так что поэту наверняка пришлось занимать ещё у кого-нибудь. Напомним слова Екатерины Ушаковой, в зрелые годы размышлявшей о том, чтобы приняться за мемуары: "Моё повествование о Пушкине будет очень любопытно, в особенности описание его женитьбы..."
5
Для наглядности и лучшего понимания того, насколько значительной была запрошенная у Погодина сумма в 5000 рублей, дадим представление о покупательной способности денег в те времена.
После того как Пушкин вернулся на службу, его годовое жалованье в 1833 году также составляло 5000 рублей и считалось очень скромным. Когда Екатерина и Александра поселились у Пушкиных, им выплачивалось по 4500 рублей в год, а Иван Гончаров, служивший в гвардии, получал на своё содержание от 7000 до 10000 рублей в год, иногда и более.
Плетнёв, поздравляя Пушкина с помолвкой, обещал ему постоянный ежемесячный доход в размере 600 рублей от издания уже написанных сочинений.
При разделе болдинского имения Пушкину досталось от отца 200 душ, заложив которые, он имел 38000 рублей, из этой суммы 11000 рублей отдал Наталье Ивановне на приданое невесте.
А теперь перечислим известные нам крупные карточные проигрыши Пушкина. Приехав в середине 1827 года в Петербург, поэт за пару месяцев спустил 7000 рублей. В том же году, возвращаясь из Михайловского в Петербург, Пушкин на одной станции проиграл 1600 рублей. В письме к Яковлеву, одному из своих карточных кредиторов, поэт сетовал, что проиграл уже около 20000 рублей (в 1837 году Яковлевым было получено от опеки детей Пушкина 6000 рублей). Долг другому кредитору, Судиенко, составлял 4000 рублей. Обыгрывали Пушкина и профессиональные игроки: Жемчужников и Огонь-Догановский. Первому поэт был должен 12500 рублей (с выплатой в течение 2 лет), второму - 24800 рублей (с выплатой в течение 4 лет). Осенью 1832 года Пушкин должен был выплатить им 20000 рублей долга.
Сумма только названных долгов значительно превосходит средства, которыми располагал Пушкин благодаря свадебному подарку отца. Выражаясь фигурально, за карточным столом поэт просадил по меньшей мере крупное имение.
Толстой-Американец, сват Пушкина, был известный шулер, и, похоже, Наталья Ивановна или не догадалась расспросить свата о карточных долгах жениха, или недостаточно вдумчиво расспрашивала.
6
Ещё одним свидетельством того, что брак Натальи Гончаровой устраивала именно её мать, являются два письма Натальи к Афанасию Николаевичу, написанные в начале мая 1830 года. Приведём их полностью.
Письмо от 2 мая 1830 года.
Любезный дедушка.
Позвольте принесть вам мою усерднейшую благодарность за вновь оказанное вами мне благодеяние. Никогда не сомневалась, любезный дедушка, в вашем добром ко мне расположении, и сей новый знак вашей ко мне милости возбуждает во мне живейшую признательность. Для дополнения счастия мoего остаётся мне только, любезный дедушка, просить вас о вашем родительском благословении. Смею льстить себя надеждой, что вы и впредь сохраните мне доброе ваше расположение и не лишите меня милостей, коими до сих пор пользовалась. При сем целую ручки ваши и честь имею пребыть с искренним почтением покорная внучка ваша
Наталья Гончарова.
Письмо от 5 мая 1830 года.
Любезный дедушка!
Узнав чрез Золотарёва сомнения ваши, спешу опровергнуть оные и уверить вас, что всё то, что сделала маменька, было согласно с моими чувствами и желаниями. Я с прискорбием узнала те худые мнения, которые вам о нём внушают, и умоляю вас по любви вашей ко мне не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. В надежде, любезный дедушка, что все ваши сомнения исчезнут при получении сего письма и что вы согласитесь составить моё счастие, целую ручки ваши и остаюсь навсегда покорная внучка ваша
Наталья Гончарова.
Как видно, решение о замужестве принималось Натальей Ивановной без учёта мнения Афанасия Николаевича (Николая Афанасьевича, отца невесты, в семье вообще в расчёт не брали). Деда лишь поставили в известность. Просьба о благословении в первом письме, написанном за 4 дня до помолвки, ясно показывает, что само благословение деда рассматривалось как простая формальность.
Однако окольным путём (через Золотарёва) Наталья Ивановна узнала о недовольстве свёкра. Чтобы оправдать действия Натальи Ивановны, срочно было написано и отправлено второе письмо. А на следующий день, 6 мая 1830 года, когда Афанасий Николаевич ещё не получил второе письмо, состоялась помолвка Пушкина и Натальи Гончаровой.
Письма к деду писались невестой под диктовку матери. Ещё раз приведём свидетельство Е. А. Долгоруковой о том, как велась переписка с женихом осенью 1830 года: "Когда он жил в деревне, Наталья Ивановна не позволяла дочери самой писать к нему письма, а приказывала ей писать всякую глупость и между прочим делать ему наставления, чтобы он соблюдал посты, молился богу и пр. Наталья Николаевна плакала от этого".
Со стороны же родителей жениха была готовность содействовать женитьбе. Учитывая общее положение семьи Пушкиных, то, что отец без проволочки выделил сыну 200 душ в Нижегородском имении, явилось очень своевременной родительской поддержкой. Впрочем, денежные дела поэта расстроила смерть дяди Василия Львовича, который скончался 20 августа 1830 года; в письме к Афанасию Николаевичу Пушкин сетовал, что опять влез в долги.
К тому времени отношения жениха и Натальи Ивановны окончательно испортились. В письме к Плетнёву Пушкин раскрывал причину ссор: "Вот в чём было дело: тёща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Тёща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и чёрные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало. Всё, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тётушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна, etc. Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я - а тут он будет мы. Шутка! Оттого-то я тёщу и торопил; а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, чёрт его побери. Теперь понимаешь ли ты меня? понимаешь, ну, слава богу!".
Пушкин опережал события: ни молодой жены, ни тёщи у него тогда не было. Но суть не в этом. Отношения между ним и Натальей Ивановной ухудшались постепенно, и на сей раз причиной стало приданое, деньги на которое мать невесты планировала вытянуть у жениха. Пушкин же, как свидетельствуют многие современники, торопил со свадьбой. И гроза грянула: 26 августа 1830 года у Гончаровых был бал по случаю именин невесты и её матери, а на следующий день Пушкин разругался с Натальей Ивановной. О происшедшем поэт написал Вяземской со всей откровенностью: "Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На другой день после бала она устроила мне самую смешную сцену, какую только вы можете себе представить. Она наговорила мне таких вещей, которых, по совести, я не мог слушать. Я не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь раскрытою настежь".Неизвестно, что именно услышал в свой адрес Пушкин. Однако позднее, в письме к Дмитрию Гончарову, написанном в 1833 году, поэт жаловался, что его упрекали в том, будто он скряга и ростовщик. Как следует из его письма к тёще, эти наветы раздавались уже после свадьбы, когда его изображали жене "как человека ненавистного, жадного, презренного ростовщика". И можно предположить, что упрёки, услышанные Пушкиным во время ссоры после бала, были не менее оскорбительными. И поэт, наслушавшись такого, отчего готов был пойти на расторжение помолвки, отправился в Болдино, где ему предстояло вступить во владение частью отцовского имения.
В письме к невесте, написанном перед отъездом, поэт высказался предельно откровенно: "Если ваша матушка решилась расторгнуть нашу свадьбу, и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какие ей будет угодно привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать". Наталья Ивановна, похоже, поняла, что на этот раз переборщила, потому как в ответном письме невесте пришлось успокаивать жениха, ранее заявившего ей: "Вы совершенно свободны". Подтверждение того, что Наталья Ивановна пожалела о ссоре, находим в ответном письме Пушкина к невесте: "Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы благодарить и просить вас о прощении за беспокойство, которое я вам причинил. Ваше письмо прелестно и вполне меня успокоило".В тот же день, 9 сентября 1830 года, поэт сообщал Плетнёву: "Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдёт. Зовёт меня в Москву <...>". Переписка между невестой и женихом, проводившим в деревне болдинскую осень, велась с ведома - если не под диктовку - Натальи Ивановны, не пожелавшей расторгнуть помолвку. Впрочем, слухи о том, что свадьба расстроилась, были настолько упорные, что даже отец поэта извещал об этом сына.
5 декабря 1830 года Пушкин вернулся в Москву. О приёме, оказанном ему в доме у Гончаровых, он писал Плетнёву: "Нашёл тёщу озлобленную на меня и насилу с нею сладил - но слава богу - сладил".В декабре поэт, снова оставшись почти без денег, просил Нащокина достать две тысячи.
Наконец 5 февраля 1831 года Пушкин заложил числившиеся за ним 200 душ и из полученных 38000 рублей "одолжил" Наталье Ивановне 11000 рублей на приданое невесте. "Взять жену без состояния - я в состоянии, но входить в долги для её тряпок - я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе", - сетовал Пушкин Плетнёву. Действительно, если взглянуть на дело с финансовой точки зрения, брак с бесприданницей оказался бы выгодней.
Но и 11000 рублей не утолили алчность Гончаровой-матери. "Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановны. В самый день свадьбы она послала сказать ему, что надо ещё отложить, что у неё нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег", - откровенничала Е. А. Долгорукова.
7
Желание использовать Пушкина в личных меркантильных интересах возникло не только у Натальи Ивановны, но и у Афанасия Николаевича, который решил воспользоваться связями Пушкина в Петербурге и при дворе. Он отправил жениха хлопотать у министра финансов Канкрина, с которым Пушкин встречался насчёт гончаровского дела лично. Недовольный тем, что получил отказ, Афанасий Николаевич пенял Пушкину за отсутствие рвения, а последнему пришлось оправдываться: "Из письма, которое удостоился я получить, с крайним сожалением заметил я, что вы предполагаете во мне недостаток усердия. Примите, сделайте милость, моё оправдание. Не осмелился я взять на себя быть ходатаем по вашему делу единственно потому, что опасался получить отказ, не впору приступая с просьбою к государю или министрам. Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка..."
Но куда более показательной является история с бронзовой статуей Екатерины II. Статуя была отлита в Берлине в 1782 году и доставлена в Полотняный Завод, где её хотели воздвигнуть в память посещения императрицей гончаровских заводов и фабрик в 1775 году. Но это не осуществилось, и статуя пролежала полвека в подвале. Афанасию Николаевичу вздумалось расплавить статую, чтобы продать металл. Однако для этого требовалось монаршее соизволение: ведь это была статуя бабушки императора. Не желая обращаться к Николаю I с просьбой, последствия которой могли быть крайне нежелательны, Афанасий Николаевич поручил это Пушкину. Посулив поэту в качестве свадебного подарка 40000 рублей, которые якобы предлагали за статую торговцы медью, дед невесты уговорил жениха обратиться к царю с просьбой о том, чтобы и разрешили расплавить статую, и сохранили за Гончаровым право воздвигнуть новый памятник в будущем. И Пушкин, добрая душа, написал по этому поводу Бенкендорфу. Разрешения расплавить статую и в будущем воздвигнуть новую были даны Николаем I, после чего неожиданно выяснилось, что цена статуи всего 7000 рублей, так что и не стоило плавить памятник. Ушлый дед попросту надул жениха, получив законное право расплавить статую, когда ему заблагорассудится.
Отношения Пушкина с Гончаровыми летом 1830 года выявили, с какой семьёй поэт намеревался породниться. А случившаяся в конце лета ссора с Натальей Ивановной окончательно подрывала помолвку. Выведенный из себя Пушкин был готов к разрыву отношений, но сам их не разорвал. Это стало его третьей ошибкой, не позволившей ему избежать крайне неудачного для себя брака.
Если предположить, что ссора привела бы к расторжению помолвки, положение Пушкина оказалось бы незавидным. Он стал бы объектом насмешек, сносить которые ему всегда было нелегко. Отношения с Ушаковой осложнились бы до крайности. Но даже в столь непростой ситуации он остался бы свободным, не связанным узами родства с Гончаровыми, которых он нисколько не интересовал как личность, зато очень интересовал как источник денег, связей и прочих материальных благ.
8
Взаимные сильные чувства Пушкина и Натальи Гончаровой в период жениховства воспевались пушкинистами на все лады. Но фактологическая сторона дела выявляет нечто абсолютно противоположное, так что исследователи нередко оказываются перед выбором: следовать общепринятой, прочно внедрённой в обывательское сознание легенде о страсти поэта к Гончаровой - или же опираться на факты, эту легенду подрывающие. Причём следование легенде зачастую приводит исследователей к отходу от научности их изысканий.
С целью убедить рядового читателя в глубине чувств Натальи Гончаровой к Пушкину Ободовская и Дементьев приводят слова знакомой Гончаровых Н. П. Озеровой, видевшей жениха и невесту 3 мая 1830 года: "Утверждают, что Гончарова-мать сильно противилась браку своей дочери, но что молодая девушка её склонила. Она кажется очень увлечённой своим женихом". Хотя письмо Озеровой уже цитировалось ранее, воспроизведём отрывок ещё раз: "Судя по его физиономии, можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка её склонила. Она кажется очень увлечённой своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя разыгрывает из себя сантиментального".Как видно, общий смысл изначального суждения Озеровой сильно отличается от того, что осталось после работы редакторских ножниц пушкинистов.
Документальным свидетельством отношений Пушкина с матерью и дочерью Гончаровыми являются его письма к Плетнёву из Болдина. "Вот в чём было дело: тёща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Тёща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и чёрные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало".Это - слова самого Пушкина. О невесте же он пишет в другом письме: "Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю". Это тоже слова Пушкина. Получается, что Наталья вообще никак не влияла на ход событий - всем заправляла мать. А как свидетельствовала Е. А. Долгорукова, мать не позволяла дочери самой писать жениху, и получается, что переписка из Болдина с невестой - это как бы переписка Пушкина с Натальей Ивановной.
Ну а что же сам поэт? Сравним то, как он пишет о себе невесте и другим адресатам. Вот 19 июля 1830 года он приехал в Петербург, откуда на следующий день писал Гончаровой: "Петербург мне кажется уже довольно скучным, и я рассчитываю сократить моё пребывание здесь, насколько могу". Тем же настроением проникнуты и следующие слова из письма, написанного через 10 дней: "Я мало езжу в свет". А 4 августа 1830 года он же писал Вяземской: "К стыду моему сознаюсь, что мне весело в Петербурге, и я не знаю, как и когда я вернусь". Кому поэт лгал - Гончаровой или Вяземской? За разъяснениями обратимся к дневнику Фикельмон, запись от 11 августа 1830 года: "Вяземский уехал в Москву и с ним Пушкин, писатель; он приезжал сюда на некоторое время, чтобы устроить дела, а теперь возвращается, чтобы жениться. Никогда ещё он не был таким любезным, таким полным оживления и весёлости в разговоре - невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться". Тем же летом на петербургской даче, где бывал Пушкин, произошёл известный эпизод, приведший к появлению стихов про "те, те, те". Приведённые свидетельства убеждают нас в том, что лгал поэт не Вяземской.
А вот письма из Болдина. 30 сентября 1830 года поэт писал невесте: "Мой ангел, только одна ваша любовь препятствует мне повеситься на воротах моего печального замка <...>". 4 ноября 1830 года он снова озвучил идею о повешении: "9-го вы были ещё в Москве! - мне пишет о том мой отец; он пишет мне ещё, что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься?" Но в письме к Плетнёву, написанном в самом начале пребывания в Болдино, поэт выражался совсем по-другому: "Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает... Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдёт. Зовёт меня в Москву - я приеду не прежде месяца, а оттоле к тебе, моя радость". Кому поэт лгал - Гончаровой или Плетнёву? Болдинская осень, плодотворнейший период в жизни Пушкина, убеждает нас в том, что лгал поэт не Плетнёву.
Наконец, в Болдино у Пушкина, работавшего над повестью "Барышня-крестьянка", был роман с крестьянкой Февронией Виляновой, прототипом главной героини. Пушкин выкупил её из крепостной зависимости и обеспечил материально. Исследователь В. Чернышёв выдвинул предположение, что ей достались 2000 рублей из тех 40000 рублей, которые Пушкин получил, заложив часть имения. В письме к Плетнёву, написанном в середине февраля 1831 года, число 38000 переделано из 40000. По мнению Чернышёва, эти 2000 рублей, о которых Пушкин не даёт отчёт своему другу, и получила крестьянка-барышня Вилянова. Однако известно, что 1000 рублей Пушкин внёс в кассу Московской сохранной казны. Поэтому Виляновой могла перепасть только оставшаяся тысяча.
Подтверждение этого романа находим и в словах Пушкина, переданных Н. М. Смирновым, мужем Смирновой-Россет, о жизни поэта в деревне: "Однажды он взял с собою любовницу. "Никогда более не возьму никого с собою, - говорил он мне после, - бедная Лизанька едва не умерла со скуки: я с нею почти там не виделся. Ибо, как скоро приезжал он в деревню и брался за перо, лихорадка переливалась в его жилы, и он писал, не зная ни дня, ни ночи". Исследователи заявляют: "Такой эпизод в биографии Пушкина неизвестен". Но всё становится на свои места, если вспомнить, что Лизой звали главную героиню повести "Барышня-крестьянка". Умиравшая со скуки "Лизанька" - Феврония Вилянова, которую, возможно, Пушкин при общении и называл Лизой.
18 февраля 1831 года Пушкин женился. На следующий день, как позднее рассказывала его жена Вяземской, поэт "как встал с постели, так и не видал её. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену и пришёл к ней только к обеду. Она очутилась одна в чужом доме и заливалась слезами". Началась семейная жизнь.
Он совсем огончарован (Три проныры)
1
Напомним поэтическую остроту, сочинённую братом поэта по случаю сватовства последнего к Наталье Гончаровой:
Он прикован,
Очарован,
Он совсем огончарован.
Огончарован - этот неологизм как нельзя лучше определяет ту ситуацию, в которой оказался Пушкин, связав себя узами родства с Гончаровыми. 24 февраля 1831 года он писал Афанасию Николаевичу: "Дмитрий Николаевич сказывал мне, что вы всё ещё тревожитесь насчёт приданого; моя усильная просьба состоит в том, чтоб вы не расстраивали для нас уже расстроенного имения; мы же в состоянии ждать". Дело касалось проекта дарственной Наталье: по случаю вступления в брак она получила бы часть имения Гончаровых в Нижегородской губернии. Ещё неделя не минула со дня свадьбы, а молодую семью под предлогом дальнейшего расстройства "уже расстроенного имения" лишали обещанной материальной поддержки. И ладно бы просто отказали - отказали-то по-гончаровски. 9 апреля 1831 года Афанасий Николаевич написал Пушкину письмо (из Полотняного Завода в Москву) с просьбой прислать поверенного для совершения акта. И Пушкин отправил поверенного в Полотняный Завод.
Однако из последующего письма Пушкина выясняется, что речь шла уже не о дарственной: "Если вам угодно вместо 300 обещанных душ дать покамест Наталье Николаевне доверенность на получение доходов с оных и заёмное письмо, с условием, что при жизни вашей оставалось оное заёмное письмо недействительным - дай бог, чтоб оно и долее оставалось таковым! В таком случае вексель должен быть дан от крепостных дел, на столько сот тысяч рублей, сколько вы желаете дать душ крестьянских, для того, чтобы при конкурсе кредиторов действительно достались бы 300 душ, а не вдесятеро менее". Вместо оформления обещанной дарственной внучке Наталье дед вздумал призанять у Пушкиных денег, дав им заёмное письмо, которое невозможно было предъявить к взысканию при его жизни. Проект письма сохранился в архиве Гончаровых; заём планировался на следующих условиях: "1. Я, Афанасий Гончаров, занял у неё, Натальи Пушкиной, денег государственными ассигнациями 000 рублей, в чём и дал ей от крепостных дел заёмное письмо <...> 2. А я, Пушкина, получа означенную доверенность во управление моё его, Гончарова, имение, обязываюсь вышеизъяснённое письмо при жизни его, Гончарова, ко взысканию никуда не представлять и никому не передавать, разве в таком токмо случае должна я представить, ежели какое государственное место вызывать будет его, Гончарова, кредиторов и т. д. 3. Если означенный Гончаров, который дед мой родной, кончит жизнь его (чего боже сохрани) прежде заплаты мне по описанному заёмному письму денег, то я должна сие условие сохранить свято и ненарушимо с сыном его, а моим отцом, коллежском асессором Николаем Афанасьевичем Гончаровым, который есть единственный после его наследник". Как видно из текста, Пушкина не могла потребовать денег не только с деда родного, но и с не менее родного отца в случае смерти деда.
Камнем преткновения стал Николай Афанасьевич Гончаров, наследник, без согласия которого невозможно было передать имение внучке Наталье. Это отражено в цитируемом документе, поэтому ниже имеется приписка: "Стало, один конец - дать ей заёмное письмо. А от ней подать в суд просьбу, что она при выдаче её в замужество получила полное награждение от вас и уже из имения вашего от наследников никакой части требовать не должна, а остаётся довольною вашим награждением, а условие останется в двух только пунктах". "В двух пунктах" означает, что второй пункт исключался, поэтому в процитированном выше письме Пушкина речь велась уже не о владении, а о получении доходов с обещанной части имения. Возможно, новоиспечённый супруг, соглашаясь на такой вариант, попросту не знал того, что имение было обременено долгами: само имение оценивалось в 112 тысяч рублей, а долг по имению составлял 186 тысяч рублей. Проще говоря, доход с 300 душ уходил бы на покрытие долга, а Наталья Пушкина не получала бы ничего, оставшись с носом и с заёмным письмом.
Как раз в это время возник Поливанов с намерением посватать Александру Гончарову. "Я Александра Юрьевича Поливанова очень знаю (хотя не быв в коротком с ним знакомстве), но по частому с ним свиданью и почти по соседству", - писал Афанасий Николаевич Пушкину. Похоже, Гончаров-дед и тут намеревался попользоваться насчёт приданого и заёмных писем, но в дело вмешалась Гончарова-мать. Считается, что браку средней дочери помешала Наталья Ивановна, однако то, как Афанасий Николаевич вёл дела с Пушкиным, даёт основания предположить, что и сам Поливанов понял, с кем ему предстоит иметь дело, - и не стал связываться.
Наконец Пушкина прорвало: "Дедушка свинья; он выдаёт свою третью наложницу замуж с 10000 приданого, а не может заплатить мне моих 12000 - и ничего своей внучке не даёт". Текст письма явно указывает на то, что 11000 рублей, выданные Наталье Ивановне на приданое, были не единственным "вложением" Пушкина: "дедушка-свинья" тоже прилично занял - и отдавать не собирался. В пушкинистике бытует мнение, что невеста "обошлась" поэту в 11000 рублей. Это не так - из Пушкина выжали по меньшей мере 23000 рублей, не считая расходов на карету в день свадьбы.
2
По-прежнему напряжёнными оставались после свадьбы отношения с тёщей, Натальей Ивановной, подтверждением чему является история с бриллиантами. Арапова, разбирая спор зятя с тёщей насчёт обещания последней возместить приданое, в своих мемуарах утверждает, что "тёща, в доказательство своей доброй воли исполнить обещание, прислала Пушкину объёмистую шкатулку, наполненную бриллиантами и драгоценными парюрами, на весьма значительную сумму. Несколько дней пришлось Наталье Николаевне полюбоваться уцелевшими остатками гончаровских миллионов. Муж объявил ей, что они должны быть проданы для уплаты долгов, и разрешил ей сохранить на память только одну из присланных вещей. Выбор её остановился на жемчужном ожерелье, в котором она стояла под венцом". Пересказ истории Араповой - ложь, однако мы не берёмся утверждать, что лгала именно Арапова: возможно, она лишь простодушно передала чужие слова. Основанием для такого предположения может служить запись П. В. Анненкова: "В Москве он продал брильянты жены, чтобы расплатиться с Жемчужниковым и устроить денежное дело между Нащокиным и Догановским". Вероятнее всего, источником "версии", переданной Араповой, была сама жена поэта.
В действительности же Наталья Ивановна подарила дочери... залоговую квитанцию на бриллианты. Осчастливленной семейной паре оставалось лишь выкупить драгоценности за свой счёт: сумма залога была 9100 рублей. Расчёт был великолепный: муж прямо-таки обязан выкупить драгоценности жены, заложенные тёщей.
Сам Пушкин писал Нащокину: "Не приехать ли мне самому в Москву? а мне что-то очень хочется с тобою поболтать, да я бы сам кой-какие дела обработал, напр., бриллианты жены моей, которые стараюсь спасти от банкрутства тёщи моей и от лап Семёна Федоровича". Семён Федорович Душин в течение двадцати лет служил управляющим в имении Натальи Ивановны, которая, напомним, была "близка" с лакеями. Жене же поэт сообщал из Москвы: "Дело с Нащокиным и Догановским, вероятно, скоро кончу, о твоих бриллиантах жду известия от тебя". Как видно из последней цитаты, судьба бриллиантов решалась не Пушкиным - и независимо от карточных долгов Огонь-Догановскому и Жемчужникову. Наконец, в дневнике Пушкина имеется запись от 8 января 1835 года: "Выкупив бриллианты Н. Н., заложенные в московском ломбарде, я принуждён был их перезаложить в частные руки, не согласившись продать их за бесценок". В примечании к этой записи в цитируемом издании дневника указано, что бриллианты заложил в 1831 году сам Пушкин. Но в период между женитьбой и отъездом из Москвы (середина мая 1831 года) ему не было необходимости закладывать бриллианты в ломбард, так как в начале февраля, перед свадьбой, у него имелось на руках 17000 рублей, а уплатой долгов Жемчужникову и Огонь-Догановскому он начал заниматься, находясь уже в Царском Селе, о чём свидетельствуют его письма Нащокину. Сам же Пушкин в дневнике писал, что сперва выкупил бриллианты, уже заложенные в ломбарде.
Как следует из дневниковой записи поэта, впоследствии бриллианты были заложены ещё раз - и уже самим Пушкиным. Однако "свадебный подарок" тёщи ему пришлось выкупать: сперва он намеревался выкупить лишь часть на сумму 5500 рублей, однако в феврале 1832 года они были выкуплены полностью.
"На мою тёщу и деда жены моей надеяться плохо, частию оттого, что их дела расстроены, частию и оттого, что на слова надеяться не должно. По крайней мере, с своей стороны, я поступил честно и более нежели бескорыстно", - писал Пушкин Плетнёву уже через месяц с небольшим после свадьбы. Подобные мысли посещали его и раньше, до свадьбы: "Родным моей будущей жены очень мало дела как до неё, так и до меня".
Но одним безразличием поэт не отделался: за содействие матримониальным планам Поливанова он подвергся нападкам со стороны Натальи Ивановны. Последовал письменный контрвыпад Пушкина: "Между тем, мне необходимо знать окончательно ваше решение относительно меня. Я не говорю о том, что предполагалось сделать в отношении Натали; это меня не касается, и я никогда об этом не думал, несмотря на мою жадность. Я разумею 11000 рублей, которые я дал взаймы. Я не требую уплаты и нисколько не тороплю вас. Я хочу только знать наверное, что вы предполагаете по этому поводу сделать, с тем, чтобы и со своей стороны принять нужные меры". Как следует из более поздних писем к Нащокину и к жене, Наталья Ивановна ещё долго не унималась. Во время своего недолгого пребывания в Москве в декабре 1831 года поэт даже не пожелал заехать к Гончаровым: "У тебя, т. е. в вашем Никитском доме, я ещё не был. Не хочу, чтоб холопья ваши знали о моём приезде; да не хочу от них узнать и о приезде Натальи Ивановны, иначе должен буду к ней явиться и иметь с нею необходимую сцену; она всё жалуется по Москве на моё корыстолюбие, да полно, я слушаться её не намерен".
3
Гончаровы пользовались услугами Пушкина и по мелочам. Так, в 1830 году поэт писал письма на той бумаге, которая была под рукой. Например, письмо М. Н. Загоскину (от 14 июля 1830 года) написано на желтоватой почтовой бумаге без водяных знаков; письмо Е. М. Хитрово (от 21 августа 1830 года) написано на листе почтовой бумаги большого формата без водяных знаков; письмо П. А. Вяземскому написано на бумаге с водяным знаком "1830 г."; ранние письма из Болдина написаны на бумаге без водяных знаков, поздние - на бумаге с водяным знаком "УФНсП 1830". Но с начала января 1831 года Пушкин пишет свои письма на почтовой бумаге большого или обычного формата с водяными знаками Гончаровых - "А. Г. 1829". Поэту ещё до свадьбы сбыли товар, ставший к тому времени неликвидным. Позже он использовал эту бумагу под черновики для своих сочинений. Бумагой со старыми водяными знаками Афанасия Гончарова Пушкин пользовался и в 1833 году, уже после смерти самого Афанасия Николаевича.
Светские знакомства Пушкина также оказались задействованы Гончаровыми: поэт просил свою близкую знакомую Хитрово представить шурина Гончарова на балу у австрийского посланника (мужа Долли Фикельмон - дочери Хитрово). Речь шла об Иване Гончарове, среднем из братьев,который в ту пору приехал в Петербург из Калуги.Важно отметить, что Дмитрий служил по дипломатической линии и жил в Петербурге, однако вводить Ивана в светское общество предпочли через Пушкина, близкого друга тёщи посланника Фикельмона. А более позднее письмо Пушкина к Хитрово даёт основания полагать, что средний брат ещё и начудил у Хитрово, так что Пушкину пришлось заминать возникшую по вине шурина неловкую ситуацию.Подтверждение этому находим в письме Натальи к Дмитрию от 31 октября 1832 года: "Однако ж скажу вам, что Ваня был ужасно болен, с ним сделалась нервическая лихорадка, и он три дня был совершенно как сумасшедший, теперь, слава богу, поправился, и есть надежда, что ему дадут отпуск, сегодня ожидает решения".
С шалостями брата Ивана связана одна любовно-денежная история, случившаяся в 1833 году, когда Пушкин ездил в Оренбуржье, чтобы собрать сведения о Пугачёве. Надолго покидая свою семью, он, разумеется, позаботился о материальной стороне дела, обеспечив жену на время своего отсутствия. Летом 1833 года Пушкины снимали дачу на Чёрной речке, осенью нужно было возвращаться в Петербург и снимать квартиру, что также учитывалось главой семьи. Уехал Пушкин 17 августа 1833 года, незадолго до окончания дачного сезона, а уже 1 сентября 1833 года Наталья просила брата Дмитрия прислать ей денег.
По поводу денег у меня к тебе просьба, которая, возможно, удивит тебя, но что делать, я сейчас в таком затруднительном положении и не могу обратиться к мужу, местопребывания которого не знаю, потому что он путешествует по России и только в конце сентября или начале октября будет в своём нижегородском поместье, вот почему я беру на себя смелость умолять тебя помочь мне в том стеснённом положении, в каком я нахожусь, прислав по крайней мере несколько сот рублей, если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись, что я обратилась к тебе с этой просьбой. Будь уверен, дорогой друг, что только необходимость вынуждает меня прибегать к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не решилась беспокоить тебя в то время, когда ты чуть ли не собираешься застрелиться.
Мой муж оставил мне достаточно денег, но я была вынуждена все их отдать хозяину квартиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придётся дать задаток 1600 рублей, вот почему я теперь без копейки в кармане. Ради бога, ответь мне поскорее; до 15 числа этого месяца твоё письмо ещё может застать меня на Чёрной речке, а позднее я буду уже в городе. Я дала бы тебе адрес моего нового дома, но я сама ещё точно его не знаю; мне кажется, это дом некоего г-на Оливье, но вряд ли это тебе поможет.
Дмитрий дал согласие на заём в 500 рублей, похоже, упрекнув Пушкина в нерадивости. В следующем письме брату Наталья оправдывала супруга: "Денег, которые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твёрдое местопребывание".
А вот что 12 сентября 1833 года писал Пушкин жене по поводу аренды этой самой квартиры: "Если дом удобен, то нечего делать, бери его - но уж, по крайней мере, усиди в нём. Меня очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми". Квартира действительно оказалась дорогой и стоила 4800 рублей в год. Однако из письма Пушкина очевидно, что даже с учётом этой незапланированной сверхтраты (предполагалось, что удастся найти квартиру подешевле) финансовое положение семьи не могло оказаться катастрофическим, как живописала Наталья Дмитрию. Пушкина волновало то, что теперь денег у супруги оказывалось слишком мало, и он действительно не подозревал, что жена "испытывала недостаток в деньгах".
В чём же была причина столь тяжёлого положения Натальи Пушкиной? Ответ, похоже, находим в том же письме Пушкина к ней: "Об Иване Николаевиче говорить нечего. Надеюсь, что свадьба его расстроится. По всему видно, что всё семейство воспользовалось расстроенным его состоянием, чтоб заманить его в сети. Вероятно, и начальство, если дело дойдёт до начальства, примет это в соображение. Должно будет поплатиться деньгами. Если девица не брюхата, то беда ещё не велика. А с отцом и дядей-башмачником дуэля, кажется, не будет". Гвардеец Иван Гончаров накуролесил так, что был вынужден уклоняться от женитьбы на племяннице башмачника, а Пушкиным пришлось из-за этого "поплатиться деньгами".
4
Не отставал от внуков и Афанасий Николаевич, как видно из одного письма Пушкина жене: "К деду твоему явиться я не намерен. А делу его постараюсь помешать". Дело деда - продажа майората, которой воспротивилась семья Гончаровых. С этой целью "дедушка-свинья" заявился в Петербург, да не один, а с "медной бабушкой": в дом Пушкиных из Полотняного Завода привезли статую Екатерины II. Сама по себе транспортировка статуи указывает на то, насколько безнадёжным оказалось положение старого кутилы. И ему пришла в голову великолепная идея: вместо переплавки статуи сбыть её правительству как произведение искусства. Но сбыть не самолично, а через зятя, благо тот уже обращался к императору через Бенкендорфа насчёт статуи. И сочинителю Пушкину снова пришлось сочинять: "Предполагая, что речь идёт просто об уродливой бронзовой глыбе, я ни о чём другом и не просил, - напоминал поэт Бенкендорфу о своей просьбе расплавить статую. - Но статуя оказалась прекрасным произведением искусства, и я посовестился и пожалел уничтожить её ради нескольких тысяч рублей. Ваше превосходительство с обычной своей добротой подали мне надежду, что её могло бы купить у меня правительство; поэтому я велел привезти её сюда. Средства частных лиц не позволяют ни купить, ни хранить её у себя, однако эта прекрасная статуя могла бы занять подобающее ей место либо в одном из учреждений, основанных императрицей, либо в Царском Селе, где её статуи недостаёт среди памятников, воздвигнутых ею в честь великих людей, которые ей служили. Я хотел бы получить за неё 25000 р., что составляет четвёртую часть того, что она стоила (этот памятник был отлит в Пруссии берлинским скульптором). В настоящее время статуя находится у меня (Фурштатская улица, дом Алымова)". Вряд ли Бенкендорф, как заверял Пушкин, "подал ему надежду", ибо дальнейший ход событий показал, что правительство не было заинтересовано в приобретении статуи. Бенкендорф передал дело в Министерство императорского двора, которое обратилось в Академию художеств с просьбой осмотреть статую. Был произведён осмотр и составлен акт, благоприятный для Пушкина: комиссия подтвердила и ценность статуи как произведения искусства, и адекватность цены, запрошенной у правительства для продажи статуи. Но на этом дело остановилось. Уже в феврале 1833 года Наталья Пушкина писала новый запрос по поводу приобретения статуи, но и это не дало никаких результатов. Получается, что к тому времени статуя находилась ещё у Пушкиных, и семья поэта более полугода "пожила" с Екатериной II.
А тем временем "дедушка-свинья" развлекался в столице, не забывая, как следует из письма его внучки Александры, о "своей красотке и сопливой Груше", которых оставил в Полотняном Заводе. Однако здоровье его было сильно подорвано, и 8 сентября 1832 года самодур екатерининского века скончался. А о перевозе тела в Полотняный Завод для захоронения хлопотать пришлось опять-таки Пушкину.
Так как со смертью Гончарова-деда управление майоратом переходило к Гончарову-отцу, деградировавшему Николаю Афанасьевичу, начались хлопоты по утверждению опеки над ним как душевнобольным и передаче управления старшему сыну. Это буквально сплотило всю семью: Наталья Ивановна помирилась с Дмитрием (однако входить в управление имением не пожелала). Она временно поселилась в Полотняном Заводе для наблюдения за предприятием, исполняя обязанности экономки. Пушкины полностью поддержали этот проект: Натальей, как и остальными родственниками, была подписана необходимая доверенность. Как следует из её письма к Дмитрию, тот документ, который изначально требовали от неё родственники, в столице не засвидетельствовали: не было никаких бумаг, подтверждающих умопомешательство Николая Афанасьевича. Но Гончаровы справились, и 1 ноября 1832 года управление гончаровским майоратом перешло в руки Дмитрия Николаевича Гончарова.
5
В семье Гончаровых наибольшее внимание у пушкинистов привлекают сёстры и мать, братья же рассматриваются как дополнение к ним. Думается, такая расстановка фигур нуждается в корректировке, поскольку Дмитрий Гончаров, получив права управления майоратом, оказывал очень большое влияние как на дела Гончаровых, так и на дела Пушкиных.
Напомним: Дмитрий окончил Московский университет, был зачислен в Коллегию иностранных дел, побывал с русской миссией в Персии.В 1829 году он стал камер-юнкером. Как следует из его переписки с дедом в 1831 году, тот пытался использовать внука для решения своих финансовых проблем: последний безуспешно хлопотал перед Загряжской и пытался использовать свои служебные связи.
Во время пребывания Пушкиных в Царском Селе Дмитрий несколько раз навещал их. Когда же Пушкины перебрались в Петербург, то поселились на одной улице с ним.
Что известно о Дмитрии Гончарове как о человеке? Он был глуховат и заикался. Судя по письмам сестёр к нему, они перед ним откровенно заискивали. А как он вёл себя с ними? Об этом мы можем судить по одному из писем Екатерины Дантес (Гончаровой) к нему. Она упорно упрашивала брата прислать её мужу борзых для охоты: "Это страстишка моего дорогого супруга, от которой он никак не может избавиться, и ты оказал бы ему большую услугу, но это только в том случае, если ты отправишь лошадь. Не топай ногой и не говори "чёрт возьми!, потому что это невежливо".В другом письме она откровенно называет брата вспыльчивым, горячим человеком.
Долги, оставленные Гончаровым "дедушкой-свиньёй", вынуждали Дмитрия быть прижимистым и считать буквально каждую копейку: проводив в 1834 году сестёр до Петербурга, он занёс в свою записную книжку расходы: на обратный путь потратил 357 рублей 82 копейки от Петербурга до Москвы, 76 рублей 62 копейки от Москвы до Полотняного Завода.
Обнаруженное в гончаровском архиве письмо Пушкина к Дмитрию даёт наглядное представление об отношениях родственников. Дмитрий пытался через Пушкина получить заём у князя В. С. Голицына на сумму 35000 рублей. Пушкин переговорил с Голицыным и посчитал, что тот вполне расположен дать этот заём. А дальше поэт просил шурина: "Если вы устроите этот заём, я вас попросил бы одолжить мне на шесть месяцев 6000 рублей, в которых я очень нуждаюсь и которые не знаю, где взять; так как князю Голицыну совершенно всё равно, одолжить 35 или 40000, и даже больше, это тот источник, из которого вы будете так добры почерпнуть, если возможно. - Я не могу сделать этого сам, потому что не могу дать ему иной гарантии кроме моего слова, и не хочу подвергать себя возможности получить отказ". Поэт устраивал шурину заём и просил занять побольше, чтобы и ему хоть кое-что перепало. Но куда более интересные подробности следуют в письме далее: "Вы знаете, что Наташа должна была получить 300 душ от своего деда; Наталья Ивановна мне сказала сначала, что она даст ей 200. Ваш дед не смог этого сделать, да я даже и не рассчитывал на это; Наталья Ивановна опасалась, как бы я не продал землю и не дал ей неприятного соседа; этого легко можно было бы избежать, достаточно было бы включить оговорку в дарственную, по которой Наташа не имела бы права продать землю". Итак, выясняется, что не только дед обещал дать как приданое 300 душ в Нижегородской губернии, но и Наталья Ивановна сулила 200 душ в Яропольце, но отказала по очень веской причине: как бы не нажить неприятного соседа!
По-видимому, комбинация с Голицыным не удалась, поэтому, отправляясь в Оренбуржье, поэт решил заехать к тёще в Ярополец, о чём Наталья Ивановна уведомила Дмитрия: "Он рассчитывает через несколько недель приехать в Москву и спрашивает моего разрешения заехать в Ярополец навестить меня, что я принимаю с удовольствием".
Привлекали Пушкина и к сватовству Дмитрия. Желая поправить денежные дела посредством выгодной женитьбы, тот вздумал добиться руки графини Надежды Чернышёвой, дочери графа Г. И. Чернышёва, ближайшего соседа Натальи Ивановны по Яропольцу. Пушкин же приходился Чернышёвым родственником.
У графа был сын Захар (декабрист) и шесть дочерей, из которых наиболее известна Александра, жена декабриста Никиты Муравьёва. С ней и с Захаром связаны два важных эпизода в жизни поэта. В конце декабря 1826 года Пушкин намеревался через уезжавшую в Сибирь М. Н. Волконскую передать послание декабристам "Во глубине сибирских руд...", однако не успел передать стихотворение до её отъезда, и отдал его Александре Муравьёвой. А с Захаром поэт общался во время поездки в Арзрум: именно Захар, услышав чтение по-английски Шекспира в исполнении Пушкина, вывел поэта, не знавшего английского произношения, на чистую воду.
Сама Надежда Чернышёва была и красивой, и богатой невестой. К ней-то и вздумал посвататься глуховатый заика Дмитрий Гончаров, влюбившийся в неё "по портрету". Затеяв это дело в начале 1833 года, он съездил в Ярополец и стал настаивать, чтобы мать посватала его. Та пыталась действовать через Кругликову, старшую сестру Надежды, но барышня наотрез отказалась выходить замуж за Гончарова. Тогда же Дмитрий привлекал к сватовству и сестру Наталью, как следует из её письма.
Вероятно, рассчитывая на содействие ещё и Пушкина, Наталья Ивановна соизволила принять его в Яропольце. В то время в имении Чернышёвых находился Захар, и Пушкин, как полагают Ободовская и Дементьев, виделся с ним во время посещения Яропольца в августе 1833 года. Очевидно, Гончаровы надеялись, что это свидание также сыграет в пользу Дмитрия в деле сватовства.
А в августе 1834 года Чернышёвы отпраздновали сразу две свадьбы: Захара и его сестры Натальи. Захар в то время проживал в яропольском имении Чернышёвых под полицейским надзором, поэтому обе свадьбы состоялись в Яропольце, куда съехалась вся родня Чернышёвых. Посчитав, что время для новой попытки сосватать Надежду самое подходящее, Наталья Ивановна зазвала в Ярополец зятя, в октябре 1834 года возвращавшегося из Болдина в Петербург. "При проезде Пушкина через Ярополец мы с ним вместе были у Чернышёвых всё с тем же добрым намерением продвинуть твоё дело, но не решились ничего сказать по этому поводу", - писала она Дмитрию 23 октября 1834 года.
На следующем этапе манёвры развернулись уже в Москве и в Петербурге: в дело пришлось вступить сёстрам. Поначалу Наталья обнадёжила брата: "Но здесь ходят разные слухи, очень благоприятные для твоих намерений: недавно кто-то приехал из Москвы и заявил Катрин Долгорукой, что твоя свадьба с графиней дело решённое, и в доказательство рассказал, что Надина, всегда такая застенчивая с мужчинами, провела целый вечер, любезничая с тобой". Однако то, как вела себя Надежда Чернышёва с сёстрами Дмитрия, свидетельствовало об обратном, и Наталье пришлось признать это перед братом: "Твоя прекрасная графиня была вчера у меня, но я не могу сообщить тебе ничего интересного, так как о тебе речи не было совсем. Катя видела её два раза во дворце, но, однако, нисколько не продвинула твои дела; я начинаю терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания". Раз Екатерина даже оказалась в неудобном положении из-за того, что искала встреч с "прекрасной графиней". Наконец в 1835 году последовал решительный отказ на второе предложение Гончарова, которому пришлось довольствоваться партией с Назаровой, княжной из обедневшего армянского рода.
Двухлетняя осада Надежды Чернышёвой, предпринятая Дмитрием, характеризует его как человека целеустремлённого и напористого, даже наглого (барышня была красивой, а он - глуховатый заика). Для достижения своей цели Дмитрий использовал всех, кого только мог: и мать, и Пушкиных, и даже сестру Екатерину (ставшую фрейлиной). Не добившись личной благосклонности барышни, он пытался воздействовать на неё через её семью - посредством своих родственников.
Важные сведения о натуре Дмитрия можно почерпнуть из писем Натальи. Как следует из её письма, отправленного брату в конце декабря 1834 года, Дмитрий собирался купить мельницу в Калужской губернии. А в письме, написанном в начале лета 1835 года, она сообщает ему о бедственном положении брата Сергея, испытывавшего денежные затруднения. У Дмитрия имелись деньги на покупку мельницы, а вот для младшего брата денег не находилось.
Уже после смерти Пушкина, как пишут Ободовская и Дементьев, Наталья Ивановна сетовала, что Иван и Сергей могли бы поселиться в своих поместьях, чтобы заниматься хозяйством и не требовать деньги с Дмитрия. Похоже, братья вполне разделяли точку зрения матери, потому как у исследователей "создаётся впечатление, что Иван Николаевич и Сергей Николаевич стремились отделить поместья, не входившие в майорат, от управления Дмитрием Николаевичем, чтобы взять их в свои руки и не зависеть от старшего брата". А Наталья Ивановна старалась примирить братьев. Напрашивается очевидный вывод: Дмитрий настолько крепко сосредоточил в своих руках управление не только майоратом, но и остальными гончаровскими владениями, что Ивану и Сергею пришлось чуть ли не объединяться против старшего брата.
6
Бесспорно, верхом гончаровской наглости по отношению к Пушкину следует считать переселение сестёр Натальи в дом Пушкиных. Это произошло в 1834 году, однако уже в письме поэта к жене, отправленном из Болдина 21 октября 1833 года, имеется интересный пассаж: "Что Ж.? мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что ж ты хотела женить его на К. Н.? и что К. Н., будет к нам или нет?" Смысл написанного очевиден: Наталья вздумала выдать сестру Екатерину за Жуковского, что подразумевало приезд (или переезд) Екатерины в Петербург. Пушкин, отправился в Оренбуржье 17 августа 1833 года, а так как больше в письмах этого периода нет никаких сведений о плане устроить будущее Екатерины подобным образом, следует заключить, что Пушкины ещё летом 1833 года, до отъезда супруга, обсуждали этот план. В письме же Александры к Дмитрию, написанном 20 февраля 1834 года, после просьбы об обновлении гардероба читаем: "Что касается путешествия в Петербург, видно, ничего не выходит, делать нечего, хоть этим утешь". Это указывает на то, что уже в 1833 году обсуждался приезд обеих сестёр, и инициатива должна была исходить от Гончаровых.
Важно отметить, что, приехав в Москву, Пушкин остановился у Гончаровых и наверняка встречался с Дмитрием, как следует из письма Натальи Ивановны сыну. Но Пушкин ничего не пишет жене о встрече с её братом. Обсуждалось ли будущее Екатерины во время пребывания Пушкина у Гончаровых в Москве? Тут мы можем только догадываться с той или иной долей вероятности. Но по единичному упоминанию об этом в переписке с женой можно заключить, что возможный приезд свояченицы не приводил поэта в восторг.
Тем не менее в 1834 году Екатерина и Александра приехали в Петербург и поселились у Пушкиных. Так как с лета 1831 года сёстры безвыездно жили в Полотняном Заводе, где к ним никто не сватался, переезд в Петербург виделся им возможностью устроить своё будущее, а Дмитрию - взвалить устройство их будущего на Пушкиных, даром что сёстры не имели приданого. Расчёт же был на то, что их пожалуют во фрейлины при содействии Е. И. Загряжской. Пушкин отнёсся к этой идее скептически.Странным же во всей истории является то, что поэт, при всей очевидной нежелательности взваливать на себя подобное бремя, не особо упрямился. Уже в конце июня он как бы между делом писал жене: "С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобою сёстры". Через две недели он вернулся к этой теме: "Если ты в самом деле вздумала сестёр своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестёр к себе берёшь? эй, женка! смотри... Моё мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети - покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберёшься и семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом ещё поговорим". А ещё через две недели он арендовал квартиру, которую освобождали уезжавшие за границу Вяземские. Цена аренды составляла 6700 рублей в год. За квартиру в доме Оливье Пушкины платили 4800 рублей в год, и это было недёшево. Однако же матери поэт сказал, что "это устраивает его в отношении расходов".
Исследователи, ссылаясь на объяснение, данное Пушкин Соболевскому, объясняют поступок сердобольного поэта желанием оградить своячениц от деспотизма их матери. Однако это объяснение не выдерживает никакой критики: во-первых, Наталья Ивановна жила в Яропольце, а сёстры - в Полотняном Заводе; во-вторых, мать и дочери были в ссоре. Когда в мае 1834 года Наталья с детьми ездила к матери в Ярополец, сёстры оставались в Москве.
Попробуем взглянуть на ситуацию с другого ракурса. Из-за безалаберности Сергея Львовича и мошенничества управителя Калашникова Пушкины оказались на грани разорения. Поэт как старший сын взялся управлять семейными делами, обязуясь обеспечить родителей и замужнюю сестру Ольгу и выплатить долги брата Льва. На поэта тут же насел и муж Ольги Павлищев, требовавший как выплаты содержания жены, так и уплаты долгов Льва Павлищеву. "Пиявки дома нашего" - так окрестил поэт своих ближайших родственников. Поэтому летом 1834 года Пушкину, занятому подготовкой к печати "Истории Пугачёва", пришлось погрузиться и в денежные проблемы своей семьи, решать которые при его финансовом легкомыслии было нелегко. "Считать он не умел. Появление денег связывалось у него с представлением неиссякаемого Пактола, и, быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновением", - эта нелестная характеристика, данная поэту Араповой, вполне соответствует его натуре. Пушкин не утруждал себя долгосрочным планированием семейного бюджета. Когда появлялась острая необходимость в деньгах, он искал способа занять их, мало беспокоясь о том, что долг придётся отдавать. Получив от отца к свадьбе болдинский надел, поэт первым делом заложил крестьян, так как нуждался в крупной сумме денег; заложил, совершенно не заботясь о том, что их придётся выкупать. В начале 1834 года, ещё до того, как вскрылось бедственное финансовое положение родителей, поэт обратился к Бенкендорфу с просьбой о предоставлении ему ссуды в размере 20000 рублей на печатание "Истории Пугачёва". Получив ссуду, он использовал её для уплаты неотложных долгов, а когда через год подошёл срок возвращать половину ссуды, у Пушкина не нашлось необходимой суммы для расчёта с государственной казной.
Нечто схожее в намерениях Пушкина просматривается и в случае с переселением своячениц в Петербург. На содержание каждой сестры Дмитрием Гончаровым выделялось 4500 рублей в год. Эти 9000 рублей вполне могли прельстить Пушкина, рассчитывавшего пустить их на латание бюджетных дыр. Косвенным подтверждением этому является и то, что Екатерина, став фрейлиной, по-прежнему жила в доме Пушкиных, хотя после представления императрице она готовилась к переезду во дворец. Причину того, что Екатерина всё же осталась жить с Пушкиными, Ободовская и Дементьев видят в царивших при дворе нравах. Считая такое мнение убедительным, также обратим внимание на следующую фразу из письма Екатерины к Дмитрию: "Если я перееду во дворец, я тебя извещу <...>". Если бы Екатерина переселилась во дворец, Пушкину прекратили бы выплачивать деньги на её содержание, а это, с учётом арендованной поэтом дорогой квартиры, пробило бы очередную брешь в и без того дырявом бюджете. А значит, Екатерину убедили не менять место жительства не только из-за половой распущенности придворных кругов, но и руководствуясь сугубо меркантильными соображениями.
7
Мы снова возвращаемся к бумаге, производившейся на гончаровской фабрике. Пушкин имел отношение к издательским делам, и Дмитрий пользовался этим обстоятельством для сбыта продукции. Можно предположить, что уже для печати "Истории Пугачёва" Пушкин воспользовался гончаровской бумагой. А в 1835 году деловые сношения идут полным ходом. Наталья обращалась к брату: "Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты сможешь её ему поставить. Ответь мне, пожалуйста, как только ты получишь это письмо, чтобы он знал, подойдёт ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры. Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит". А из следующего письма Натальи выясняется, что Пушкин вообще был готов брать с шурина "натурой" за содержание сестёр: "Теперь я поговорю с тобой о делах моего мужа. Так как он стал сейчас журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумаги на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даёшь каждой из моих сестёр; а за бумагу, что он возьмёт сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года". Побудить поэта к такой форме расчёта могло лишь одно: выплаты на содержание сестёр со стороны Дмитрия стали нерегулярными.
Зато регулярными были распоряжения Дмитрия насчёт тяжбы с купцом Усачёвым, которому Афанасий Николаевич ещё в 1804 году сдал в аренду полотняные и бумажные фабрики. Усачёв выплачивал сумму по договору неаккуратно и задолжал больше 100 тысяч рублей. С ним перезаключили договор на аренду только бумажных фабрик, но и по новому договору Усачёв платил так же. От контракта с ним отказались, однако Усачёв, не желая платить долги Гончаровым, объявил себя банкротом и выдал заёмные письма на крупные суммы своему зятю. Это положило начало длительному судебному процессу между Гончаровыми и Усачёвым. Дмитрий, более остальных заинтересованный в удачном завершении дела, и тут стремился взваливать свои заботы на Пушкина. Так, в середине августа 1835 года Наталья писала брату: "Дорогой Дмитрий, приезжай как можно скорее по поводу этого проклятого процесса с Усачёвым; все считают твоё присутствие здесь совершенно необходимым. Как только приедешь, немедленно повидай адвоката Лерха, он уладит тебе это дело. Постарайся приехать до отъезда моего мужа, который должен в скором времени уехать в деревню; он тебя направит к нескольким своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь в этом деле. Как только получишь это письмо, немедленно выезжай, не теряй ни одной минуты, время не терпит". Получив письмо, управитель гончаровского майората и не подумал явиться в Петербург, вместо этого прислав бумаги, касавшиеся процесса. А так как Пушкин в то время укатил в Михайловское, хлопотать пришлось самой Наталье, о чём она подробно сообщала брату: "Что касается процесса, я сделала всё возможное. Прежде всего, как только я получила твои бумаги, я велела снять с них копию, чтобы дать её Лерху, которого я попросила зайти ко мне. Я с ним говорила о нашем деле, просила взяться за него и просмотреть все бумаги. Несколько дней спустя он прислал мне все бумаги обратно с запиской, в которой пишет, что он не может взяться за дело, потому что оно уже разбиралось в Москве; он говорит, что следует подать прошение государю, который решит, может ли оно слушаться в Петербургском Сенате. Не будучи довольна этим ответом, я обратилась к господину Бутурлину, который не отказал в любезности прочитать все бумаги. Он нашёл, что мы правы, а действия противной стороны - бесчестное мошенничество. Он мне посоветовал встретиться с Лонгиновым, взять обратно прошение, если это возможно, чтобы написать его снова от моего имени, потому что, ты извини меня, но моё имя и моя личность, как он говорит, гораздо больше известна его величеству, чем ты. Впрочем, добавил он, достаточно, если вы поставили там свою подпись. Но так как я не помнила наверное, подписала ли я его, я попросила через мадам Загряжскую свидания с Лонгиновым. Оно мне тут же было предоставлено. Я поехала к нему в назначенное им время, и вот результат моего разговора с ним. Он начал с того, что сообщил мне, что наше дело ещё не пересматривалось, потому что чиновник, который должен был им заниматься, был болен воспалением лёгких и даже при смерти, но что накануне моего прихода наше дело извлекли из забвения, в котором оно находилось, и теперь они отложили все дела, чтобы заняться только нашим; оно очень серьёзно, добавил он, и потребует по меньшей мере 15 дней работы. По истечении этого времени, сказал он, я смогу дать вам ответ, если не официальный, то хотя бы в частном порядке. На мой вопрос, могли ли бы мы рассчитывать на то, что он будет голосовать за нас, он ответил, что прочёл наше прошение и ему кажется, что мы правы, но что его одного голоса недостаточно, так как кроме него имеются ещё шесть человек, которые должны решить, будет ли слушаться наше прошение. Что касается наложения ареста на наше имущество, то тебе нечего опасаться до тех пор, пока они не вынесут какого-либо решения. Он говорит, что дал тебе бумагу, которую ты можешь показать в случае, если тебе будут устраивать какие-нибудь каверзы; она подтверждает, что закон полностью на нашей стороне. А теперь я хочу узнать, кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-нибудь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь привлечь их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы узнать: является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, занимающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно. Как только я узнаю это точно, я тебе дам знать".По поводу "подмазать" вспоминается суждение Долгоруковой о матери Натальи Пушкиной: "Наталья Ивановна была довольно умна и несколько начитана, но имела дурные, грубые манеры и какую-то пошлость в правилах".
Кстати, именно тогда Пушкин заказал 85 стоп бумаги, но Дмитрий и тут не проявлял должной расторопности, как следует из письма Натальи: "Я получила недавно твоё письмо, дорогой Дмитрий, и если я не написала тебе раньше, то только потому, что для того, чтобы дать тебе ответ по поводу бумаги, мне надо было повидать Плетнёва, который взялся за это дело в отсутствие моего мужа; он тебя очень просит прислать её в ноябре, к январю это было бы уже слишком поздно". К ноябрю Дмитрий смог прислать лишь половину от требуемого объёма.
Вот ещё один отчёт сестры, отправленный брату: "Дорогой Дмитрий. Получив твоё письмо, я тотчас же исполнила твоё распоряжение. Жуковский взялся просить о твоём деле Блудова и даже Дашкова, надо, стало быть, надеяться на успех, если за это время ты не сделал такой глупости и не подал в суд о нашем проклятом усачёвском деле в Москве, вместо того, чтобы передать его в Петербургский Сенат, тогда я могла бы обеспечить успех, так как у меня много друзей среди сенаторов, которые мне уже обещали подать свои голоса, тогда как московских я не знаю и никогда ничего не смогла бы там сделать". Блудов - министр внутренних дел, Дашков - министр юстиции, а Наталья, имеющая среди сенаторов много друзей, которые ей много чего пообещали, уже вошла во вкус. Далее в этом письме следует уже упомянутое предложение Пушкина отдавать бумагой 4500 рублей из денег, положенных на содержание сестёр.
"Благодетельное существо" (Третья беременность)
1
"Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь - как тётки хотят. Тёща моя та же тётка", - жаловался Пушкин Плетнёву в начале 1831 года. Через месяц, накануне свадьбы, он снова жаловался на то, что "с тётками справиться невозможно", вероятно, имея в виду всё ту же Наталью Ивановну. Неудивительно, что поэт стремился покинуть Москву. Однако жить с молодой женой он планировал не в Петербурге, а в Царском Селе; мыслями об этом он делился с тем же Плетнёвым уже в марте 1831 года. И 15 мая 1831 года Пушкины выехали в Петербург, откуда, пробыв там ровно неделю, отправились в Царское Село. О "тихой и весёлой жизни в Царском" Щёголев писал следующее: "В это время завязались те узлы, развязать которые напрасно старался Пушкин в последние годы своей жизни. Отсюда потянулись нити его зависимости, внешней и внутренней; нити, сначала тонкие, становились с годами всё крепче и опутали его вконец". Правильно охарактеризовав ситуацию и определив тот период времени, когда в жизни поэта наметились противоречия, которые в конце концов привели к дуэли, Щёголев ошибочно взваливает всю вину на жену поэта: "Уже в это время семейная его жизнь пошла по тому руслу, с которого Пушкин впоследствии тщетно пытался свернуть её на новый путь. Уже в это время (жизнь в Царском и первый год жизни в Петербурге) Наталья Николаевна установила свой образ жизни и нашла своё содержание жизни".
В упомянутом выше письме к Плетнёву Пушкин ещё и так объяснял выбор Царского Села: "А дома, вероятно, ныне там недороги: гусаров нет, двора нет - квартер пустых много". Спасаясь от тёщи, которая "та же тётка", поэт оказался в непосредственной близости от придворной тётки - фрейлины Е. И. Загряжской.
Обосновавшись в Царском Селе, Пушкин начал обсуждать с тригорской соседкой Осиповой покупку Савкина, местности между Михайловским и Тригорским, где задумал выстроить себе "хижину". Осипова приняла живейшее участие в осуществлении этого проекта, сообщая Пушкину необходимые сведения о земле, хозяевах и условиях возможной сделки. Покупка Пушкиным Савкина не состоялась (возможно, из-за уплаты карточных долгов Жемчужникову и Огонь-Догановскому), однако переписка с Осиповой выявляет стремление поэта обосноваться вдали от придворной жизни. Он не желал являться ко двору - двор сам явился к нему. Летом 1831 года в Петербурге вспыхнула эпидемия холеры, и царская семья со своим окружением перебралась в Царское Село.
Первая встреча Николая I и Натальи Гончаровой состоялась на балах в марте 1830 года в Москве. Император обратил на неё внимание, счёл её интересной и любезной. И только. А летом 1831 года, когда в Царском Селе оказалась августейшая семья, Наталья Пушкина поначалу вовсе не искала встречи с ними. Вот что писала она деду по этому поводу: "Я только что от княгини Кочубей, которая была очень добра ко мне, расспрашивала много про мою семью, и кончила тем, что предложила свои услуги, если они мне понадобятся. Ей поручено императрицей передать мне, что её величество желает меня видеть и назначит для этого день. Я выразила княгине своё смущение, как мне явиться ко двору одной; она была так добра, что хотела сделать всё возможное, чтобы самой меня представить. Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединённые места". Вероятнее всего, что "одна из фрейлин" - Россет. Она тесно общалась с Пушкиными в то лето, часто заходила к ним в гости и наверняка была осведомлена о распорядке дня в семье Пушкиных. Как видно из письма Натальи к деду, интерес к ней проявляла императрица, а не император, и интерес этот был настолько сильным, что о нём Наталье поведала не только фрейлина Россет, но и княгиня Кочубей. Почему же у императрицы возникло настойчивое желание встретиться с Натальей Пушкиной? Похоже, фрейлина Е. И. Загряжская подогревала интерес к собственной племяннице.
2
Екатерина Ивановна Загряжская рассматривается пушкинистами в положительном ключе, главным образом из-за того, что оказывала семье Пушкиных некоторую материальную поддержку. Даже Щёголев, отрицательно относившийся к жене поэта, был склонен считать её тётю доброй покровительницей: "Она была моральным авторитетом для племянницы, её руководительницей и советчицей в свете, наконец, материальной опорой. Гордясь своей племянницей, она облегчала тяжёлое бремя Пушкина, оплачивая туалеты племянницы и помогая ей материально". То же самое и теми же словами Щёголев пишет об отношении Загряжской к Екатерине и Александре Гончаровым после их переезда в Петербург: "Тётушка заменила племянницам мать, устраивала их положение при дворе и в свете, оказывала им материальную поддержку, была для них моральным авторитетом, руководительницей и советчицей - и пользовалась огромным влиянием. Особенно она любила Наталью Николаевну, баловала её, платила за её наряды".Нащокин вспоминал о Пушкиных: "Когда он приехал с женою в Петербург, то они познакомились со всею знатью (посредницею была Загряжская)".
Но вот что Екатерина Дантес (Гончарова) писала в 1838 году из Франции своему брату Дмитрию, писала по поводу приезда своей "руководительницы и советчицы" в Полотняный Завод: "Ты пишешь, что скоро вы будете иметь огромное счастье принимать у себя добрую, несравненную, сентиментальную тётку Катерину, с чем тебя искренне поздравляю, но предпочитаю, чтобы это случилось с тобой, а не со мной, так как своя рубашка ближе к телу, как ты знаешь. Напиши мне подробно о пребывании в ваших краях этого благодетельного существа, а также засвидетельствуй ей заверения в моих нежных и почтительных чувствах". Как видно из текста письма, племянница упоминала о тёте с насмешкой, если не с издёвкой.
Не любила Загряжскую и Александра. По поводу одного скандала, учинённого старой фрейлиной в доме Пушкиных, Александра писала Дмитрию: "Я слышала это из своей комнаты, так как скажу тебе между нами, когда я могу её избежать, я это делаю так часто, как только возможно". Поэтому приглядимся повнимательней к этому "благодетельному существу".
Екатерина Ивановна родилась в 1779 году, умерла в 1842 году. Она, как и графиня Софья Ивановна Местр, являлась дочерью И. А. Загряжского от законного брака с А. С. Алексеевой и приходилась единокровной сестрой Наталье Ивановне Гончаровой (напомним, матерью последней была баронесса Поссе). Хотя Наталья Ивановна росла вместе с сёстрами, в дальнейшем близких отношений между ними не было, о чём свидетельствует любопытный факт: как следует из семейной переписки, в 1837 году София Ивановна ещё не знала лично своих племянниц - дочерей Натальи Ивановны. Ободовская и Дементьев полагают, что Софья Ивановна и Екатерина Ивановна даже пытались лишить свою сестру наследства. Сама Наталья Ивановна писала сыну Дмитрию: "Поистине тяжело и горько быть несправедливо осуждённой своими самыми близкими людьми, особенно теми, с кем прошло детство и юность, казалось бы, эти первые узы дружбы сестёр должны остаться неразрывными, так как были завязаны в лета, когда всякое притворство исключается, когда сердца и нравы искренни и правдивы, и однако корыстные расчёты меняют всё - печальная действительность, вот что мне остаётся".
В 1808 году Екатерина Загряжская стала фрейлиной, была богатой и влиятельной при дворе, однако замуж так и не вышла. Напрашивается вывод, что она явилась объектом особого августейшего внимания.
И вот в старой фрейлине неожиданно проснулись нежные чувства к молодой племяннице, которую она называла Душкой и почитала "дочерью своего сердца". Даже Наталья Ивановна в определённый момент начала ревновать дочь к своей сестре. А сестра поэта Ольга так писала об участии фрейлины в жизни семьи брата: "Загряжская бывала всякий день в доме Пушкиных, делала из Натальи Николаевны всё, что хотела, имела большое влияние на Пушкина". Последнему факту не стоит удивляться: характер у Екатерины Ивановны был очень властный.
Летом 1831 года, когда Пушкины поселились в Царском Селе, "благодетельному существу" было уже 52 года. Как фрейлина она должна была вместе с двором переехать в Царское Село на время холеры. Однако в воспоминаниях фрейлины Россет, регулярно заходившей к Пушкиным в то лето, нет ни слова о Загряжской. Более того, в цитируемом нами издании воспоминаний Россет имени Е. И. Загряжской нет даже в указателе имён. Получается, что тогда старая фрейлина ещё не была вхожа в дом Пушкиных.
В чём же заключалась помощь Загряжской молодой Пушкиной? И исследования, и мемуары свидетельствуют о том, что старая фрейлина снабжала Наталью нарядами. Внучка последней, Е. Н. Бибикова, писала о бабушке со слов матери: "Наталья Николаевна тратила очень мало на свои туалеты. Её снабжала тётка Загряжская, портниха их дома перешивала. Лиф был обыкновенно хорошо сшитый, на костях, атласный, и чехол из канауса, а сверху нашивались воланы из какого-то тарлатана, которые после каждого бала отрывались и выкидывались и нашивались новые". О том же, но куда более вычурно, свидетельствует и Арапова: "Все её выездные туалеты, всё, что у неё было роскошного и ценного, оказывалось подарками Екатерины Ивановны. Она гордилась красотою племянницы; её придворное положение способствовало той благосклонности, которой удостаивала Наталью Николаевну царская чета, а старушку тешило, при её значительных средствах, что её племянница могла поспорить изяществом с первыми щеголихами. Она не смущалась мыслью, а вероятно, и не подозревала даже, что этим самым она подвергает молодую женщину незаслуженным нареканиям и косвенно содействует складывающейся легенде о её бессердечном кокетстве". Последнее предложение в цитате рассчитано на очень наивных читателей: уж кто-кто, а старая фрейлина отлично понимала, чему "подвергала молодую женщину". Об этом свидетельствует и Н. М. Смирнов, муж Россет, писавший о Наталье как о светской красавице, "подстрекаемой в самолюбии старою тёткою, фрейлиною Загряжскою". Несомненно, источником подобных сведений для Смирнова была его жена, имевшая возможность поэтапно наблюдать развитие светского успеха Натали.
Назовём вещи своими именами. Старая фрейлина, превосходно знавшая нравы и распущенность придворной жизни, решила воспользоваться случаем и сделать свою племянницу любовницей Николая I. Помимо усиления своего влияния при дворе и особенно на императора, она получила бы ещё и возможность стать участницей любовной интриги, утолив тем самым жажду развлечений, коих эта одинокая дама была в некоторой степени лишена. Как всякая умелая сводня, она сперва подогрела интерес к юной красавице у жены намеченного любовника - у императрицы; одновременно растравила желание покрасоваться у собственной племянницы, которую муж из-за стеснённых материальных обстоятельств не мог обеспечить роскошными туалетами.
15 августа 1831 года сестра поэта писала мужу: "Моя невестка прелестна; она является предметом удивления в Царском; императрица желает, чтобы она была при дворе".Царь же, по словам Пушкина, "как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо её окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены".Замысел Загряжской начал осуществляться.
3
25 мая 1831 года С. Н. Карамзина писала Вяземскому: "Мы несколько раз видели Александра Пушкина, который образумился и очень счастлив, и только раз - его очень красивую жену". С 18 по 25 мая 1831 года Пушкины жили в Петербурге, и поэт явно не стремился сблизить Наталью с Карамзиными, с которыми сам был очень близок. А летом 1831 года Пушкины, проживая в Царском Селе, много общались с Жуковским и Россет. Сохранился рассказ последней, записанный Полонским, о том, как однажды Наталья в сердцах сказала Россет: "<...> мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает". И это не наговор Россет: подтверждение находим и в воспоминаниях Араповой. Из этого можно сделать вывод, что поэт очень быстро разочаровался в своей супруге как в личности.
В течение первого года супружества выявилась безалаберность Натальи в денежно-бытовых вопросах. В проблемах с прислугой, возникавших в доме Пушкиных, был виноват и сам поэт, не умевший подобрать толковых людей. Сложности начались ещё в то время, пока супруги жили вместе. Когда же Пушкин в декабре 1831 года уехал в Москву и дома осталась хозяйничать Наталья, дела приняли и вовсе дурной оборот: слуги стали вытягивать деньги из хозяйки, нагло обманывая её. Не изменилась ситуация и через год, во время следующей отлучки мужа: "Я же все беспокоюсь, на кого покинул я тебя! На Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобою воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит". На этот раз Наталья попыталась хозяйничать, чему муж поначалу обрадовался: "Заключай с поваром какие хочешь условия, только бы не был я принуждён, отобедав дома, ужинать в клобе". "Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счёты, доишь кормилицу. Ай-да хват баба! что хорошо то хорошо". Результат её деятельности находим в письме Пушкина к Нащокину: "Приехав сюда, нашёл я большие беспорядки в доме, принуждён был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартеру и, следственно, употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными". Ничего не изменилось и в 1833 году, когда поэт уезжал в Оренбуржье и в Болдино, и даже много позднее, когда Наталья была уже генеральшей Ланской: в доме генерала слуги пьянствовали и устраивали драки.
Откровенно комичными выглядят мужнины поучения жене, как ей вынашивать ребёнка. "Пожалуйста, не стягивайся, не сиди поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике". "Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате, и побереги себя". "Цалую тебя и прошу ходить взад и вперёд по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать". "Что такое vertige? обмороки или тошнота? виделась ли ты с бабкой? пустили ли тебе кровь? Всё это ужас меня беспокоит. Чем больше думаю, тем яснее вижу, что я глупо сделал, что уехал от тебя. Без меня ты что-нибудь с собой да напроказишь. Того и гляди выкинешь... Зачем ты не ходишь? а дала мне честное слово, что будешь ходить по 2 часа в сутки. Хорошо ли это?"
И уж совсем курьёзным выглядит следующий пассаж: "Стихов твоих не читаю. Чёрт ли в них; и свои надоели. Пиши мне лучше о себе - о своём здоровье". Исследователями высказывалась мысль, что речь идёт не о стихах самой Натальи, а о стихах, ей посвящённых. Действительно, пришли Наталья мужу стихи собственного сочинения, вряд ли бы он отреагировал так резко. Вот, например, как благожелательно поэт отнёсся к тому, что жена вздумала научиться играть в шахматы: "Благодарю, душа моя, за то, что в шахматы учишься. Это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе; докажу после". Поэтому, касательно стихов, следует принять именно такое толкование: у Натали хватило ума на то, чтобы послать мужу (самодержавному поэту) чьи-то стихи, обращённые к ней. Фраза же "стихов твоих не читаю" указывает на то, что стихи посылались неоднократно.
4
Сурово относившийся к Наталье Щёголев писал о ней: "Если из писем Пушкина к жене устранить сообщения фактического, бытового характера, затем многочисленные фразы, выражающие его нежную заботливость о здоровье и материальном положении жены и семьи, и по содержанию остающегося материала попытаться осветить духовную жизнь Н. Н. Пушкиной, то придётся свести эту жизнь к весьма узким границам, к области любовного чувства на низшей стадии развития, к переживаниям, вызванным проявлениями обожания её красоты со стороны её бесчисленных светских почитателей. При чтении писем Пушкина, с первого до последнего, ощущаешь атмосферу пошлого ухаживания. Воздухом этой атмосферы, раздражавшей поэта, дышала и жила его жена. При скудости духовной природы главное содержание внутренней жизни Натальи Николаевны давал светско-любовный романтизм. Пушкин беспрестанно упрекает и предостерегает жену от кокетничанья, а она всё время делится с ним своими успехами в деле кокетства и беспрестанно подозревает Пушкина в изменах и ревнует его. И упрёки в кокетстве, и изъявления ревности - неизбежный и досадный элемент переписки Пушкиных".
Ещё в раннем детстве Наталья была испорчена дедом, приучившим её к обожанию и избалованности: "Не успевала она выразить желание - как оно уже было исполнено". И с годами в натуре Натальи ничего не изменилось. В семье Гончаровых дочь Наташа не была в центре внимания, но стоило ей, молодой замужней женщине, показаться в свете, как она снова окунулась в мир детских переживаний, в мир поклонения и восхищения.
Однако неверно полагать, что "атмосфера пошлого ухаживания" раздражала Пушкина как таковая - до женитьбы поэт прекрасно чувствовал себя в светском обществе, насквозь пропитанном кокетством. Женившись же на юной красавице, поэт понимал, что и она, бывая в свете, станет в той или иной степени предаваться кокетству. И у него перед глазами имелся отличный пример того, как муж - волокита Вяземский - откровенно докладывал о своих лёгких увлечениях жене, которая относилась к ним довольно спокойно, так что князь кокетничал и волочился под наблюдением княгини. Похоже, Пушкин решил поступить по-вяземски: он открыто позволял жене пококетничать, позволял с намерением контролировать её кокетство.
Щёголев, воссоздавая психологический портрет жены поэта, смешивал её кокетство с проявлениями ревности по отношению к мужу: "Как бы в ответ на постоянные напоминания мужа о кокетстве, Наталья Николаевна свои письма наполняла изъявлениями ревности; где бы ни был её муж, она подозревала его в увлечениях, изменах, ухаживаниях. Она непрестанно выражала свою ревность и к прошлому, и к настоящему. Будучи невестой, она ревновала Пушкина к какой-то княгине Голицыной; когда Пушкин оставался в Петербурге, подозревала его в увлечении А. О. Смирновой; обвиняла его в увлечении неведомой Полиной Шишковой; опасалась его слабости к Софье Николаевне Карамзиной; сердилась на него за то, что он будто бы ходит в Летний сад искать привязанностей; не доверяла доброте его отношений к Евпраксии Вульф; думала в 1835 году, что между Пушкиным и А. П. Керн что-то есть..." Основанием для подобных выводов Щёголева являлись письма Пушкина к жене; не имея писем Натальи Пушкиной, исследователь пытался "проектировать изображение её личности по письмам мужа". Это привело его к следующему умозаключению: "Когда читаешь из письма в письмо о многократных намёках, продиктованных ревностью Натальи Николаевны, то испытываешь нудную скуку однообразия и останавливаешься на мысли: а ведь это даже и не ревность, а просто привычный тон, привычная форма! Ревновать в письмах значило придать письму интересность. Ревность в её письмах - манера, а не факт. Подчиняясь тону её писем, и Пушкин усвоил особенную манеру писать о женщинах, с которыми он встречался. Он пишет о любой женщине, как будто наперёд знает, что Наталья Николаевна обвинит его в увлечениях и изменах, и он заранее ослабляет силу ударов, которые будут на него направлены".
Попытаемся проанализировать письма Пушкина иначе, исходя из следующих посылок. Во-первых, будем различать кокетство и ревность Натальи. Во-вторых, так как Наталья была натурой внушаемой, то причины кокетства и ревности будем искать не в ней самой, а в её окружении. И если кокетничать побуждало её светское окружение и отчасти сам Пушкин, то с ревностью дело обстояло куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд: ревность возникала не по вине мужа.
Разобьём письма Пушкина к Наталье на группы по периодам их расставаний и проанализируем отдельно каждую группу писем относительно кокетства и ревности, учитывая обстоятельства, когда письма писались. О письмах, написанных до свадьбы, можно уверенно сказать следующее: пока Наталья была невестой, она находилась под неусыпным надзором матери, поэтому ни о каком кокетстве в ту пору не могло быть и речи.
Первую группу составляет черновик письма, написанного в начале июня 1830 года, когда поэт, приехав с невестой в Полотняный Завод, где она и осталась, вернулся в Москву. Хотя в письме нет ни намёка на ревность со стороны невесты, оно ровным счётом ничего не даёт для нашего анализа.
Вторую группу составляют три письма, отправленные Пушкиным из Петербурга в июле 1830 года. В этих письмах мы не находим отражения ревности со стороны невесты, и это несмотря на то, что во втором письме поэт писал: "Я был на днях у моей Египтянки; она очень интересовалась вами".
Третью группу составляют десять писем, относящиеся к поездке Пушкина в Болдино осенью 1830 года. Возможности для кокетства у Натальи по-прежнему нет, однако неожиданно проявляется ревность, вызванная абсолютно невинным упоминанием в письме Пушкина о встрече с некой княгине Голицыной: "Накануне еду я, вёрст за 30 отсюда, к княгине Голицыной, чтобы узнать в точности число карантинов, какой путь самый краткий и пр. Так как её деревня на большой дороге, то княгиня взялась разузнать всё доподлинно" (26 ноября 1830 года). В письме от 2 декабря 1830 года читаем: "Как вы могли думать, что я завяз в Нижнем ради этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту княгиню Голицыну? Она сама толста, как вся ваша семья вместе, включая и меня". Оправдывался Пушкин и по поводу своей задержки: "Так как вы, по-видимому, не расположены верить мне на слово, посылаю вам два документа о своём вынужденном заточении" (26 ноября 1830 года). А своё письмо от 1-2 декабря 1830 года он написал на оборотной стороне ещё одного документа. Вся переписка Натальи с женихом в это время проходила через руки её матери, поэтому можно предположить, что именно влияние Натальи Ивановны возбуждало ревность и подозрения дочери (впрочем, допустимо и то, что перед нами подозрения самой матери, продиктованные дочери). Простое сравнение упоминания Голицыной с "моей Египтянкой" наглядно выявляет то, насколько несуразной выглядит реакция Натальи на рассказ о поездке к княгине, так что мы вправе говорить о том, что ревность и подозрения были внушены ей матерью.
Далее идут письма, написанные после свадьбы. Четвёртую группу составляют пять писем, написанные во время поездки Пушкина в Москву в декабре 1831 года. Наталья была беременна в первый раз (во время отсутствия мужа она была на четвёртом месяце), и всё в письмах, что касалось лично её, относилось к беременности (пару раз Пушкин упомянул некоего Давыдова, её прежнего поклонника). В письмах этого периода нет ничего, что дало бы основания говорить о ревности со стороны жены: не было повода, поскольку после свадьбы она жила вместе с мужем. Кокетство же начало проявляться, поскольку успех Пушкиной в петербургском свете был несомненный. Поэт вывозил жену в свет: например, 11 ноября 1831 года супруги были на балу у графа Кочубея. О стремительном светском успехе Натали осенью того года свидетельствуют и дневник Фикельмон, и письмо сестры поэта к мужу. Но, как уже упоминалось, Пушкину не хотелось, чтобы жена ездила на балы без него, к тому же будучи беременной, поэтому он писал из Москвы: "Цалую тебя и прошу ходить взад и вперёд по гостиной, во дворец не ездить и на балах не плясать" (10 декабря 1831 года). Как видно, поэт хотел, чтобы жена не ездила не только на балы, но и во дворец. А во дворец она могла ездить лишь к Загряжской, жившей во флигеле дворца. О частых визитах к старой фрейлине свидетельствует ещё одна фраза из семейной переписки: "Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы" (8 декабря 1831 года). И Натали действительно не усидела дома: 19 декабря 1831 года она была на придворном балу в Аничковом дворце. Здесь нелишне будет напомнить, что писала об этом дворце Россет: "Киселёв, как вы невежественны, Аничковы это рай на земле; есть много званых в царство божие, а в царстве царёвом в Аничковом - лишь сто избранных персон". И незнатная Пушкина, осенью 1831 года впервые появившаяся в петербургском свете, сразу оказалась приглашена в круг "ста избранных персон". За приглашением нетрудно различить плутни "благодетельного существа": старая фрейлина разжигала в Натали желание пококетничать. Вернувшийся в Петербург Пушкин был озадачен новым успехом Натали, о чём можно судить по тому, как он описал Нащокину поведение своей жены: "На балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает".
Пятую группу составляют пять писем, написанные во время поездки Пушкина в Москву осенью 1832 года. В первом же письме (22 сентября 1832 года) он оправдывается за то, что поездка до Москвы оказалась слишком длительной: "Не сердись, женка, дай слово сказать. Я приехал в Москву, вчера в середу". Эпистолярное общение с женой он начинает с оправдания, как будто отвечая на ещё не высказанный ревнивый упрёк. Далее в том же письме поэт сообщает о поездке: "Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провёл я 5 дней и 5 ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в жёлтых кацавейках и в чёрных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и, как маленький Иосиф, вышел чист от искушения". Во втором письме (25 сентября 1832 года) поэт выражает беспокойство: "Кстати: смотри, не брюхата ли ты, а в таком случае береги себя на первых порах. Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе". То есть верховая езда стала для Натали способом пококетничать. В письме от 27 сентября 1832 года муж отчитал жену за легкомыслие: "Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина тебе не следовало, во-первых, потому, что при мне он у нас ни разу не был, а во-вторых, хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням". Как следует из начала следующего письма (конец сентября 1832 года), сплетни действительно поползли: "Вот видишь, что я прав: нечего было тебе принимать Пушкина". Из того же письма: "Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к жёнам друзей моих". В письме от 22 сентября 1832 года Пушкин сообщил жене, что ходил с Нащокиным в баню. Удивительно, но это вызвало неудовольствие Натальи, которая, видимо, донимала мужа упрёками. Читаем в последнем письме Пушкина (начало октября 1832 года): "По пунктам отвечаю на твои обвинения. 1) Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньёю, идёт в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещёная, что всего этого не знаешь? 2) В Москве письма принимаются до 12 часов - а я въехал в Тверскую заставу ровно в 11, следственно, и отложил писать к тебе до другого дня. Видишь ли, что я прав, а что ты кругом виновата? виновата 1) потому что всякий вздор забираешь себе в голову, 2) потому что пакет Бенкендорфа (вероятно, важный) отсылаешь, с досады на меня, бог ведает куда, 3) кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, да ещё жалуешься на своё положение, будто бы подобное нащокинскому!" О Нащокине Пушкин писал, что тот рогат (22 сентября 1832 года), и получается, что Наталья, ставя себя в один ряд с Нащокиным, в письме обвиняла мужа в супружеской измене. Как видно из приведённых цитат, налицо и кокетство Натали, и её ревность. В отличие от переписки предыдущего года, перебранки на подобную тему стали постоянными в письмах супругов. Что же привело к этому? Разгадка кроется в тех же письмах: "Видишь ли ты Катерину Ивановну? сердечно ей кланяюсь, и цалую ручку ей и тебе, мой ангел" (25 сентября 1832 года); "Цалую ручку у К. Ив. Не забудь же" (27 сентября 1832 года). Когда возникла необходимость подписать доверенность для утверждения опеки над Гончаровым-отцом, снова обратились к старой фрейлине: "К тебе пришлют для подписания доверенность. Катерина Ивановна научит тебя, как со всем этим поступить" (начало октября 1832 года). Итак, Загряжская, "благодетельное существо", к осени 1832 года сильно сблизилась с Пушкиными. Её влияние и следует считать причиной того, что в письмах Натальи, как видно из ответов мужа, опять зазвучала тема ревности. Важно отметить, что в письмах 1831 года - в письмах без проявления ревности и без упрёков в кокетстве - Загряжская не упоминается.
Шестую группу составляют шестнадцать писем, написанные во время поездки Пушкина в Оренбуржье и Болдино осенью 1833 года. Начнём с упоминаний в письмах Загряжской. "Кланяюсь и цалую ручку с ермоловской нежностию Катерине Ивановне" (20 августа 1833 года). "Кланяйся Кат. Ивановне" (26 августа 1833 года). "Кланяюсь тётке" (27 августа 1833 года). "Скажи тётке, что хоть я и ревную её к тебе, но прошу Христом и богом тебя не покидать и глядеть за тобою" (2 сентября 1833 года, первое письмо). "Кланяюсь Кат. Ив. и брату С." (12 сентября 1833 года). "Кланяюсь тётке" (14 сентября 1833 года). "Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня - искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тётку" (2 октября 1833 года). "Кланяюсь и от сердца благодарю тётку Катерину Ивановну за её милые хлопоты" (8 октября 1833 года). "Тётке цалую ручку" (11 октября 1833 года). "Благодари мою бесценную Катерину Ивановну, которая не даёт тебе воли в ложе. Цалую ей ручки и прошу, ради бога, не оставлять тебя на произвол твоих обожателей" (21 октября 1833 года). "А Катерина Ивановна? как это она тебя пустила на божию волю?" (30 октября 1833 года). "Желал бы я быть у тебя к тёткиным именинам" (6 ноября 1833 года). Приведённых цитат более чем достаточно для очевидного вывода: в 1833 году Загряжская прямо-таки угнездилась в семье Пушкиных. Более того, поэт поручает ей приглядывать за женкой в своё отсутствие.
Если же анализировать эти письма на предмет ревности и кокетства, то эпистолярное общение супругов можно разбить на два этапа. Первый этап проходит под знаком ревности, хотя в первом же письме поэт, зная по прошлому опыту нрав своей жены, предостерегает её: "Машу не балуй, а сама береги своё здоровье, не кокетничай 26-го. Да бишь! не с кем. Однако всё-таки не кокетничай" (20 августа 1833 года). В следующих письмах он в шутливом тоне рассказывает про то, что не заехал к Вельяшевой, про попутчицу городничиху (2 сентября 1833 года, второе письмо), про визит к казанской поэтессе Фукс (12 сентября 1833 года), про то, что волочится за "70 и 80-летними старухами", а на 60-летних и не глядит (2 октября 1833 года). "Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю - и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику" (19 сентября 1833 года). Но вот возникает тема кокетства: "Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня - искокетничаешься" (2 октября 1833 года). Похоже, содержание писем жены начинает беспокоить Пушкина, и на втором этапе переписки звучит тема кокетства, звучит крещендо. 8 октября 1833 года: "Не кокетничай с Соболевским <...>". 11 октября 1833 года: "Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царём, ни с женихом княжны Любы". 21 октября 1833 года: "Радуюсь, что ты не брюхата и что ничто не помешает тебе отличаться на нынешних балах. Видно, Огарёв охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна, ни покрышки! кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности - не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с гр. Сал. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? <...> Кто же ещё за тобой ухаживает, кроме Огарёва? пришли мне список по азбучному порядку". И вдруг поэта прорвало: "Ты, кажется, не путём искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нём толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мущин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападёшь. <...> Теперь, мой ангел, цалую тебя как ни в чём не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай. <...> Опиши мне своё появление на балах, которые, как ты пишешь, вероятно, уже открылись. - Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься <...>" (30 октября 1833 года). В следующем письме - такая же длинная отповедь: "Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведёт; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. Курва, у которой переняла ты причёску, <...> Нинон говорила: "На сердце всякого мужчины написано: наиболее доступной". После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец. Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. <...> Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, - для чего? - Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc. Не говоря об cocuage, о коем прочёл я на днях целую диссертацию в Брантоме" (6 ноября 1833 года). Можно с уверенностью сказать, что перед поэтом замаячил призрак адюльтера, поэтому он и возвратился из путешествия почти на месяц ранее намеченного срока. 12 августа 1833 года ему был дан отпуск на 4 месяца. 21 октября 1833 года Пушкин писал жене: "Не жди меня прежде конца ноября; не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж". Но уже 9 ноября 1833 года он выехал из Болдина в Москву, а 20 ноября 1833 года прилетел в Петербург.
5
"Отелло от природы не ревнив - напротив: он доверчив", - заметил Пушкин. Отношения, складывавшиеся в его семье, являлись проекцией шекспировской трагедии: Загряжская - Яго, Наталья - Отелло, Пушкин - так себе Дездемона. Понимал ли он это?
Письма к жене, написанные во время её поездки в Полотняный Завод в 1834 году, свидетельствуют как будто об обратном. Более того, они наглядно показывают, каково было влияние "благодетельного существа" на семью Пушкиных. Наталья с детьми выехала в Полотняный Завод 15 апреля 1834 года, и вот сводки за вторую половину апреля. "Тётка приехала спросить о тебе и, узнав, что я в халате и оттого к ней не выхожу, сама вошла ко мне - я исполнил твою комиссию, поговорили о тебе, потужили, побеспокоились; и решились тебе подтвердить наши просьбы и требования - беречь себя и помнить наши наставления". "С нетерпением ожидаю твоего письма из Новагорода и тотчас понесу его Кат. Ивановне". "Письмо твоё послал я тётке, а сам к ней не отнёс, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. <...> Тётка подарила мне шоколадный бильярд - прелесть. Она тебя очень цалует и по тебе хандрит". "Сегодня пойду к тётке, с твоим письмом". "По моему расчёту ты должна была приехать в Москву в великий четверг (так и вышло), и целые девять дней не было от тебя известия. Тётка перепугалась. <...> Тётка третьего дня заезжала ко мне узнать о твоём здоровье и пококетничала со мною из кареты. Сегодня отправлюсь к ней с твоим письмом".
Не отступала Загряжская и в мае 1834 года. "Тётку вижу часто, она беспокоится, что давно нет об тебе известия. <...> Сейчас (в 5 часов) сидела у меня тётка, она тебя цалует". "Тётка вчера сидела у меня, она тебя цалует". "Тётка меня всё балует - для моего рождения прислала мне корзину с дынями, с земляникой, клубникой - так что боюсь поносом встретить 36-ой год бурной моей жизни. Сегодня еду к ней с твоим письмом".
Даже в июне 1834 года, когда старая фрейлина переехала в Царское Село, общение оставалось не менее интенсивным. "Благодарю тебя за весы, роскошную вывеску моей скупости. Мне прислала их тётка без записки". "Тётка на даче, а я у ней ещё не был", и в тот же день: "Сей час от меня тётка. Она просит тебя к ней писать, а меня тебе уши выдрать. <...> Зачем ты тётке не пишешь? какая ты безалаберная! <...> тётка прислала мне твоё письмо, за которое я тебя очень благодарю". "Тётку видел на днях. Она едет в Царск. Село"."Тётка в Царском Селе. На днях еду к ней".
Лишь в июле-августе 1834 года Загряжская стала чуть менее назойливой. "Тётка заезжала вчера ко мне и беседовала со мною в карете; я ей жаловался на своё житьё-бытьё; а она меня утешала". "Тётка в Царском Селе. Я всё к ней сбираюсь, да не соберусь". "Тётка воротилась из Царского Села и была у меня. <...> Тётка говорит, что ты ей вовсе не пишешь. Не хорошо. А она всё за тебя хлопочет".
Оказавшись осенью 1834 года в Болдине, поэт наставлял жену, отправленную в Петербург: "Одна надежда: тётка. Но из тётки двух тёток не сделаешь - видно, что мне надобно спешить". Так же полагал он и в 1835 году: "Всё держится на мне, да на тётке".
Приходится признать правоту слов сестры поэта, что Загряжская "имела большое влияние на Пушкина", а поэт или не понимал, что она за человек, или оказался бессилен перед ней. К этому времени выявилось, насколько непродуманной была женитьба Пушкина. Со службы он был уволен ещё в 1824 году, поэтому никакого жалованья не получал и жил только на доходы от сочинительства. После возвращения из Михайловского он нажил огромные карточные долги. Часть имения, полученную от отца по случаю женитьбы, поэт сразу же заложил, а в 1832 году пытался перезаложить. Невесту он взял такую, что выгодней оказалось бы женитьба на бесприданнице, а новая родня вытягивала из него деньги. С прислугой были постоянные неурядицы, что приводило к дополнительным расходам. Уже в октябре 1831 года поэт писал Нащокину: "Мне совестно быть неаккуратным, но я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро". Недовольный нянькой своих детей, он был не в состоянии взять англичанку. Жалование, положенное ему в связи с зачислением на службу для исследования архивов и написания исторического труда о Петре I, было незначительным, а доходов от сочинительства явно не хватало на покрытие расходов на светские увеселения супруги. Родилась дочь, родился сын, семья росла, долги тоже росли. И у поэта не было никакой перспективы вырваться из долговых пут или из пут придворных, в которых он оказался отчасти из-за работы с архивами, а главным образом из-за сближения с Загряжской, втягивавшей инфантильную Наталью в круговорот светской жизни. Фрейлина-сводня, приучая неопытную племянницу к кокетству, исподволь внушала ей мысль о неверности мужа, тем самым подталкивая её к мысли о мести: измена за измену. К тому же внимание к ней проявлял сам государь, так что можно представить, как кружилась голова у молодой красавицы.
Что же касается мужа, то он своим поведением давал повод для лишних подозрений. Как-то на балу, в присутствии жены, он вздумал открыто поухаживать за другой. Разозлённая поведением мужа Наталья уехала с бала одна; поэт хватился её и поспешил за ней домой, где она отвесила ему пощёчину. Ревность жены его очень позабавила, так что он пересказывал случай друзьям.
Но куда более поразительный инцидент, со слов княгини Вяземской, произошёл в Царском Селе ещё летом 1831 года, через несколько месяцев после свадьбы. Пушкин пропадал трое суток и своё отсутствие объяснил так: встретил дворцовых ламповщиков, разговорился и уехал с ними в Петербург, где закутил с Данзасом. Поверим в то, что поэт действительно провёл трое суток с Данзасом, а не в светском борделе Софьи Остафьевны, где он прежде был завсегдатаем. Поверим. Но что должна была подумать жена, когда муж объяснил отлучку в Петербург встречей с дворцовыми ламповщиками?!
6
31 декабря 1833 года император своим указом пожаловал Пушкина в звание камер-юнкера. Известие об этом привело поэта в ярость. Во-первых, в глазах общественности он становился царским лизоблюдом; во-вторых, сие звание явно не соответствовало его возрасту.
"Официальная" причина была такова: Николаю I хотелось, чтобы Натали блистала на придворных балах. Пушкину же по рангу не полагалось бывать в Аничковом дворце, отчего туда не ездила и его жена. Поэтому государь, дабы устранить препятствие, наградил поэта придворным званием. Но выше уже упоминалось о том, что ещё 19 декабря 1831 года Наталья была на придворном балу в Аничковом дворце - и была без мужа. Так же нелепо выглядят и утверждения мемуаристов, будто поэт, не имея возможности бывать в Аничковом дворце, не пускал туда и жену. Уж если Пушкину приглашали на придворные балы, было бы верхом неучтивости приглашать её без мужа. Так почему же Пушкина пожаловали в камер-юнкеры, а главное - по чьей инициативе?
Поэт не добивался придворного звания. По свидетельству Нащокина, "Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе", на что поэт ответил отказом. У Николая I также не было никакой необходимости "упекать в камер-пажи" того, кому это прежде всего не подходило по возрасту. А участие четы Пушкиных в балах в Аничковом дворце было бы возможным, если бы их туда регулярно приглашал император. Что же касается Пушкина как поэта, то не было никакой необходимости навязывать ему придворную зависимость, благо поэт сам шёл на сближение с царём. Напомним, что в апреле 1828 года, едва была объявлена война Османской империи, Вяземский и Пушкин подали прошения о том, чтобы их прикомандировали к Главной императорской квартире, но получили отказ. В том же году Пушкин написал конъюнктурную "Полтаву", а в следующем году самовольно отправился в действующую армию. В то время все ждали от Пушкина восхваления побед Паскевича, но поэт ограничился "Путешествием в Арзрум" (которое напечатал через несколько лет). Дифирамбы зазвучали в 1831 году: "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина". Тогда же поэт был вновь зачислен на службу и получил возможность изучать архивы. Царю незачем было привязывать Пушкина к себе ещё и придворным званием - поэт и так от него зависел.
Новоиспечённый камер-юнкер записал в дневнике: "Государь сказал княгине Вяземской: "Я надеюсь, что Пушкин принял по-хорошему своё назначение. До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им и т.д. и т.д." Государь, как видно, и сам был не совсем уверен в том, как отнесётся Пушкин к неожиданной царской милости. Так почему же Пушкина "упекли в камер-пажи"?
В глаза бросаются очень странные обстоятельства. Во-первых, назначение оказалось совершенно неожиданным для Пушкина. Во-вторых, назначению предшествовало длительное отсутствие Пушкина. Получив 12 августа 1833 года отпуск на 4 месяца, поэт должен был вернуться на службу 12 декабря 1833 года. А обнародованию указа царя предшествовала соответствующая бюрократическая процедура, которой в свою очередь предшествовало принятие решения самим монархом. Точные сроки нам не известны, но совершенно очевидно, что назначение происходило не только втайне от Пушкина, но и в его отсутствие - или сразу после его возвращения. Мать поэта писала дочери: "У Александра не спросили его согласия, когда сделали его камер-юнкером, это было для него неожиданностью, от которой он до сих пор не может прийти в себя. Он этого никогда не желал". Объяснение этой "неожиданности" есть только одно: было необходимо, чтобы Пушкин не вмешался - и не помешал. А данный вывод является ещё одним аргументом в пользу того, что пожалование Пушкина в звание камер-юнкера - не сиюминутная блажь Николая I, расстроившегося из-за отсутствия на балу Натали. Так как в кругу придворных знакомых Пушкина остаётся лишь одна фигура, способная добиться подобного назначения, следует признать, что мундир камер-юнкера для Пушкина - происки "благодетельного существа".
У Загряжской была не только возможность, но и - самое главное - мотив. Положение, в котором оказались в 1833 году Пушкины, в денежном отношении было очень сложным, а дальнейшее пребывание в Петербурге привело бы к новым тратам и новым долгам. Единственное решение, которое оставалось Пушкину, - увезти семью из столицы (скорее всего, в Болдино, так как в михайловском живали его родители) и отдалиться от двора. Мысли об этом были у него ещё в 1831 году, когда он намеревался купить Савкино. Вскоре после пожалования Пушкина в звание камер-юнкера его мать поделилась новостью с дочерью: "Знаешь ли ты, что Александр к большому удовольствию Наташи сделан камер-юнкером? Теперь она представлена ко двору и сможет бывать на всех балах. Алекс. совершенно озадачен, он ведь рассчитывал в этом году сократить расходы и поехать в деревню..." Перед нами очень важное свидетельство матери поэта: он намеревался уехать с семьёй в деревню! А в 1834 году, когда жена с детьми жила в Полотняном Заводе, он писал ей: "Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином!" Подобным же настроением проникнуты и следующие слова: "Заплотим половину долгов и заживём припеваючи". Наверняка тема отъезда из Петербурга не раз поднималась в семье Пушкиных. Но такой поворот полностью расстраивал планы сводни Загряжской. Ей нужно было как-то привязать Пушкина ко двору. И пока поэт колесил по пугачёвским местам и сочинительствовал в Болдине, она за его спиной похлопотала о придворном назначении - и поэт оказался камер-юнкером.