Было тихо. Полз легкий вечерний туман, и мирно дремала полынь на обочине, когда конница юного вождя Иебрагима вынырнула из пылевого облака, поднятого лошадьми, что натужно хрипели и отфыркивались, проклиная в своих лошадиных мыслях никчемную гонку в одуряющий июльский зной.
Воздух разорвал свист и топот, затряслась и зашумела дорога. Лишь обломанные ветви оставались лежать на ней, когда оглашенная конница скрывалась за очередным поворотом, они сиротливо вяли под лучами закатного солнца, а когда ночная сырость подкрадывалась, к ним бесполезно погибали.
Полсотни их было, бездушных наемников, чьи сердца давно превратились в камень и заросли мхом столетним, чьи глаза не выражали абсолютно ничего, лишь пустоту и смерть для вставших на пути. Казалось, ничего не могло связать их с Иебрагимом, почти ребенком с вечным сомненьем на лице и подрагивающими губами. Он правил черной лошадью, она вечно спотыкалась и бежала зигзагами, потому что Иебрагим плохо ориентировался в пространстве, после четырех ночей без сна под глазами юноши чернели круги. Не мог он спать в окружении этих, он не доверял им и страшился их. Оставаясь ночью один на один с собой Иебрагим мучился от тоски по родным лесам и озерам, дико скучал по Двэрвэль, что безумно любил и чей образ возникал в сознании стоило лишь прикрыть глаза, и блуждая в самых отдаленных уголках души Иебрагим не находил ответа на вопрос почему он здесь, а не там? Почему вместо того чтобы быть с Двэрвэль, он вынужден куда-то сломя голову нестись?Что бы иметь право голоса на совете вождей? А зачем? Разве это важно...И не находя ответа он долго вглядывался во мрак.
А конница вихрем неслась дальше.
Этой весной Иебрагиму исполнилось шестнадцать зим, и он должен был быть принят в Совет Рода, как старший сын вождя. Но перед этим следовало совершить то, что укажет Совет: коль вернешься с победой - ты мужчина и имеешь право говорить. Коль вернешься с поражением - ты обречен на вечное клеймо труса. Если не вернешься вообще - ты достоин памяти. Зная же мягкость Иебрагима, который за всю жизнь и мухи не обидел, вожди решили проверить его на твердость, и послали разорить и истребить одну из деревень вражеского племени. Иебрагим сорвался, бросил все, и, не зная, зачем ему это нужно, набрал себе шайку головорезов, что до любой наживы охочи, и уехал, даже не попрощавшись с Двэрвэль.
Вскоре туман поглотил все, и ночь уронила свое шелковое покрывало на землю. Поняв, что деревни им сегодня не достичь и, что они только зря загонят лошадей, Иебрагим приказал устраиваться на ночлег. Вскоре вся шальная компания преспокойно сидела у огня, переругиваясь, рассказывая байки и совсем не волнуясь о том, что их ожидает завтра. Иебрагим же притаился в тени, скорбно натянув капюшон шерстяной накидки на глаза, погрузившись в тяжкие думы, горько завидуя бесшабашности разбойничьей братии. Редкие звезды выглядывали из-за пелены тумана, ночь была сырая и промозглая. Вскоре костер затух, и все погрузились в сон, кроме Иебрагима, который до утра бродил по лугу, словно неприкаянный дух.
II
Около универмага, где туда сюда мелькали многочисленные ноги спешащих куда-то людей, а на асфальтовой дорожке валялся свежевыкуренный окурок, стоял толстенький малыш в клетчатых штанишках и не спеша пил через трубочку лимонад, из озорства булькая в стакане. Ему было совершенно все равно, что у вон того толстого дядьки угнали машину, а от спешащей чопорной тетеньки вчера ушел муж, что девочка Саша завалила экзамен по алгебре, а сосед дяди Игоря застрелился, все равно, кто, что скажет и подумает. Для него на данный момент не существовало ничего важней стакана с лимонадом, где он пускал пузыри, которые весело лопались, отражаясь в лучах солнца перламутровым блеском, издавая смешной чавкающе - чмокающий звук. Совсем не важно, что собирается гроза, а у бабы Дуси на даче протекает крыша, что где - то опять нет света и тепла. Какое дело до всего этого, тому, у кого есть свой стакан с водой и такие замечательные пузыри. Вечерело. Собирался дождь. А суетливые люди продолжали беготню, смотря лишь себе под ноги не замечая первых капель дождя, а если и замечали то только то, что они мокрые, и зябко съеживались, хотя на улице было душно, и дождь совершенно ничем не мог навредить. Он только очищал воздух, наполняя его свежим запахом озона.
Город дремал, иногда лихорадочно содрогаясь громыханием поезда, растворяя в себе последние лучи солнца, по привычке отравляя воздух и мимоходом давя души тех, у кого они еще остались, кто еще не полностью превратился в частичку толпы, не растворился в ней, как солнечный луч в открытом канализационном люке.
III
На утро Иебрагим с большим трудом заставил себя оседлать лошадь и двинуться дальше, голова кружилась, в ушах стоял треск, казалось, что сознанию мало места в черепной коробке, и оно отчаянно рвется на волю.
Его лошадь опять ползла в самом хвосте процессии... Сегодня они должны были достигнуть деревни, сегодня Иебрагиму предстояло многое для себя узнать. Как это убить? Лишить жизни такого же, как и ты человека, который, причем, не сделал тебе ничего плохого, которого впервые видишь.
Душа вопила и протестовала, но разум был тверд и прозрачен, как лед в зимнюю стужу. Кони неслись вперед...
Опять было знойно, даже стойкие орешниковые кусты вдоль дороги пригибались к земле, солнце плавало в дымке. Бесконечные, тянущиеся уже в течение трех дней поля кончились, и им на смену пришли липовые рощицы, поражавшие свей девственной чистотой и совершенством. Как бы быстро не скакали лошади, Иебрагим успевал восхищаться красотой, что окружала его, замечать каждый кустик, каждое птичье гнездо. Хоть тяжело было на душе, юноша улыбался, будучи счастливым, оттого, что он еще не разучился удивляться и радоваться красоте природы. Попутчики же его, с каменными лицами неслись вперед, их волосы в дикой пляске развивались по ветру, а глаза были мертвы, казалось, это не живые люди, а сонм покойников, оживленных злокозненным чародеем, для своих темных дел. Или одно из воплощений смерти в пятидесяти лицах, если можно назвать лицами эти ледяные, ничего не выражающие маски.
Деревни достигли на закате, когда спала жара. Добротно сколоченные избы радовали глаз Иебрагима, все здесь было по - домашнему уютно и правильно, хотя и было устроено совсем на иной лад, совсем не так, как в его родных Восточных Пределах, даже собаки лаяли более глухо. И дома здесь были несерьезно построены, видать не знали местные жители буйных ветров, что иногда невзначай налетают с моря, и беда тем, кто не успел найти укрытие. Пусть все было иначе, но все- таки здесь жили люди, не нежить, без души и сердца, а люди, умеющие ощущать зной и холод, так же, как и Иебрагим, умеющие чувствовать боль и умеющие любить. Не даром у юноши кольнуло сердце, когда он приметил мать вытирающую слезы своему малышу, эта женщина напомнила ему о его матери, что была совсем не похожа на нее внешне...Все эти мысли за долю секунды пронеслись в голове у Иебрагима, пока они подъезжали к деревне, а в следующие мгновение “воинство”, обнажив мечи, рвануло вперед, не дожидаясь приказа предводителя. Которого он не смог бы отдать, даже под угрозой смерти. Содрогнулась дорога от рева и топота, пеленой встала пыль и лишь Иебрагим остался стоять на дороге, не в силах встать против воли Совета. Но куда меньше было сил, чтобы заорать, как полоумный, и кинуться разносить не в чем не повинную деревеньку. Десятки мыслей пронеслись в голове у Иебрагима, но когда малыш и его мать пали мертвыми наземь, что-то сорвалось в душе юноши, что-то с треском поломало все преграды и он кинулся вперед.
Перед глазами горело пламя, почему-то его мать лежала мертвой, и огонь лакомился добротными домами, что устояли не в один шторм, почему - то щипало глаза, а рука, сжимая рукоять меча, двигалась отдельно от тела, совершенно не ощущая усталости. Крики, стоны и звук рассекаемого воздуха заполнили собой все пространство.
Когда пламя затихло, опустилась тьма, сквозь нее Иебрагим почувствовал боль, которая пронзала все его тело, не оставляя не одного живого места. Когда Иебрагим с трудом разлепил заплывшие глаза, то увидел смутные силуэты людей вокруг себя.
-Эге! Да он оказывается жив еще! Святомир, Рогэль, тащите его в избу к Улите, она сладит...
Это было последнее, что услышал Иебрагим, ибо очередная волна боли окатила его, и сознание полностью растворилось в ее горьких водах.
IV
По карнизу девятиэтажного дома легкой задумчивой походкой шел человек. На фоне яркого закатного неба это, возможно, было жутко, потому что несколько слишком восприимчивых натур без чувств лежало на тротуаре около дома. Хотя, не удивительно, в таком бешеном бардаке, что царил внизу, сложно было не потерять сознание. Пожарная и милицейская машины верещали на всю ивановскую, чего-то от него требуя, а может быть, предпринимая безрезультатные попытки разогнать толпу, что пялилась на него глазами выброшенных на берег рыб.
Его это раздражало. Почему в этом несчастном мире свободному человеку нигде нельзя остаться без внимания, везде найдут, чуть - чуть из колеи выбьешься уже вопят и тянут обратно, хватая за рукава. Даже по карнизу погулять нельзя, мало ли может быть ему так думается лучше.
Надо же чего-то требуют, будто бы я им должен, неужели я кому-то из них что-то занимал? Не припомню... А ведь требуют. Аж обидно...
Может прыгнуть? Хотя нет уверенности, что они после этого заткнутся, скорей шум еще больше усилится. Ведь я могу зашибить какую-нибудь бабуську с авоськами.
Жалко, вдруг с ней удар случится, я же виноватым останусь. Вдруг у нее помидоры в авоське, закатятся под пожарную машину, кто доставать полезет? Жалко...
А впрочем, это даже весело отсюда с верху наблюдать, как они там мечутся, словно ошпаренные. Глаза бешенные, вопят, а поделать -то ничего не могут, страшно видать...Вот где истинная свобода, когда ты делаешь, а другие только вопят что так нельзя! Брызжут слюной, но дотянутся не могут - руки коротки.
Человек, улыбаясь, ходил по карнизу до наступления ночи. А когда усталая толпа разбрелась, и разъехались машины, осторожно спустился с крыши и, посвистывая, побрел куда-то вдаль. С неба свесила ноги сумасшедшая городская луна, на крышах орали коты, а на лавочке спал пленник города, от него жутко несло алкоголем.
А человек был вне этого замкнутого, заплесневелого чуланчика из стекла, бетона и грязи, и был счастлив, и был свободен.
V
На зеленом лугу, где росло великое множество разноцветных цветов, сидела девушка и плела венок, напевая себе под нос какую-то простенькую мелодию. Летний ветерок развевал ее серебристые волосы и колыхал высокую траву. Иебрагим увидел ее издали...
-Двэрвэль!- окликнул ее юноша. - Это я, Иебрагим, ты узнаешь меня?
Легкая улыбка стала ответом ему, а в следующие мгновение образ истаял, оставив Иебрагима наедине с ветром и высокими луговыми травами...
Проснулся Иебрагим от нестерпимого запаха плесени. Когда перед глазами перестало плыть и раздваиваться, юноша увидел перед собой сморщенную старуху, она была страшна, правый глаз был без зрачка, он был бледно-желтым и незрячим, седые волосы, словно солома торчали во все стороны, в бледном отсвете горящего очага это выглядело до жути неестественно.
- Ожил, голубчик... Умница, дитятко! А то старая Улита уже и надежду-то потеряла, вот-те как, ворчун старый пыхтел, сопел, а что старая Улита поделать-то может.
С этими словами старуха протянула к Иебрагиму свои скрюченные пальцы. Тот отпрянул.
- Да ты не страшись, не страшись...Разве Улита может обидеть такого кроху, да и ворчун ворчал...
Иебрагим находился в какой-то избе без окон, лишь горящий очаг освещал пространство, поэтому сложно было определить какое сейчас время суток. По стенам висели связки каких-то растений, остро пахло сыростью и пряностями.
Старуха подоткнула одеяло и удалилась куда-то в тень.
- Бабушка, а давно я здесь, и вообще что произошло?
В голове у Иебрагима было так же сыро и сумрачно.
- Да седмицу же, как Святомир с Рогэлем тебя приволокли, совсем плох ты был, думали, не выдюжишь, тут еще ворчун прискакал начал какую-то околесицу несть, будто бы ты в одиночку полсотни злыдней посек, а посему забота тебе нужна и не дай Небо помрешь.
Ясно стало все Иебрагиму, нарушил он указ Совета, превратившись в берсерка своих же убил, хотя какие они ему свои, так название одно, ничтожества... Пусть разум и протестовал, на душе у Иебрагима было совершенно спокойно, он не в чем не раскаивался, он поступил правильно. Только для этих людей он герой, а для рода родного безвольный трус. Но эта кара показалась ему малой, когда он вспомнил, что два человека из этой деревни все-таки погибли.
Позже, окончательно поправившись, Иебрагим рассказал правду старосте, которого старая Улита за глаза прозвала ворчуном, тот долго молчал, а потом прижал юношу к себе, как родного сына.
- Ты единственный из нас достоин зваться человеком. Таких, как ты я не встречал еще не разу и вряд ли когда-нибудь встречу! - прошептал он - Мы блохи по сравнению с тобой, ибо не смогли защитить наших стариков и женщин. А ты, враг, спас наши никчемные жизни. Ты человек, Иебрагим, че-ло-век!
И прости, но совет твоего рода болваны, если еще не поняли этого.
Через месяц Иебрагим отправился назад в свои Восточные Пределы. Он мог бы остаться, вся деревня не хотела его отпускать, но уж больно часто снилась Двэрвэль и воспоминания о ней были очень мучительны. Оседлав свою лошадь, он умчался прочь. Было все равно, как встретит его род, примет его Совет или не примет, он ехал к Двэрвэль, и только к Двэрвэль. И если они не примут его, Иебрагим заберет ее и возвратится сюда, где ему всегда будут рады, а его детям никогда не придется убивать.
Черное пятнышко давно растворилось вдали, а староста еще очень долго смотрел ему в след и что-то шептал непослушными, дрожащими губами ...
VI
Над городом висела ночь. Словно старое лоскутное одеяло, разрываемое светом фонарей. За окнами спали, за окнами били посуду и дрались, за окнами смеялись и рыдали, за окнами жили...
А на крыше одного из старых домов из трубы вылез черт, он, кряхтя, тащил огромный мешок набитый до верху ночными кошмарами. Вытряхнув все содержимое мешка с карниза, он с чувством исполненного долга, мурлыкая, забрался обратно в трубу.
Старая ведьма, истерически хохоча, носилась перед круглой луной на половой щетке, отчего та засмущалась и подернулась поволокой зыбких облаков.
Над городом плыла ночь, и он спал, поскуливая и дергая лапой во сне, как породистая левретка у пылающего камина.