Глава II. Приятная экскурсия

Во время прогулки мне посчастливилось встретить пару своих попутчиков из Штеттина[1]. Один из них был на вид грубый, обветренный мужчина среднего возраста, черты его лица бросались в глаза, но выражение было незлое. Во время путешествия его таинственное поведение часто привлекало моё внимание. В его телодвижениях было нечто чудное, как будто невидимый компаньон, связанный с ним некоторым странным образом, непрерывно сопровождал его. Он пил громадное количество пива и с утра до ночи курил огромную пенковую трубку, которая, вероятно, вмещала по крайней мере пинту табака. Когда он не был занят распитием пива и курением, он обычно быстро прохаживался вверх-вниз по палубам, с руками за спиной и склонённой головой, гортанным голосом разговаривая с самим собой о "пеньке". Он спал - или просто лежал, ибо я не думаю, что он вообще когда-либо спал - на скамье в каюте, его голова была рядом с моей, и это было непрерывным источником моего беспокойства, когда он пыхтел, стонал и говорил о "пеньке". Иногда он полночи спорил с самим собой о различных ценах и качестве этого полезного предмета, но я недостаточно понимал его blat deutsch,[2] чтобы уловить смысл дискуссии. Всё, что я смог разобрать, было:

- Zweimal zwei macht vier... (выдох) ...sechs und vierzig... (стон) ...acht und sechzig macht ein hundert... (фырканье) ...sieben tausend... acht tausend fünf und dreissig thaler... (вздох) ...schilling... kopeck... ruble... hemphf! Mein Gott! Zwei und dreissig tausend... hemphf... ruble... (ужасное скрежетание зубами) ...sechs und fünfzig... Gott im Himmel! Ich kann nicht schlafen![3]

Здесь он вскакивал и кричал:

- Кельнер! Кельнер! ein flask bier! sechs und zechzig... zweimal acht und vierzig! Kellner, flask bier! Liebe Gott... was ist das? Nine und sechzig... flask bier! Kleich! Kleich![4]

Когда приносили пиво, он выпивал три бутылки без остановки, затем зажигал свою трубку, наполнял каюту дымом и, сделав это, выходил на палубу подышать свежим воздухом. Я мог часами слышать, как он ходит вверх-вниз над моей головой, и изредка я улавливал слова:

- Hemphf... ruble... thaler... fünfmal sechs und zwanzig... mein Gott![5]

Было очевидно, что этот человек мучился от страшного душевного волнения по поводу цены пеньки. Что же это могло быть? Не собрался ли он повеситься? И специально для такой цели решил купить немного русской пеньки? Тайна усугублялась тем, что он часто скрытно беседовал с молодым человеком, о котором я уже упоминал как о моём другом спутнике, и оба они говорили ни о чём ином, как о пеньке. Во имя разума, что они собрались делать с пенькой в Мехленберге[6], своей родной стране, где людям рубили головы - если только они не намерились повеситься? Тайна настолько обеспокоила меня, что я, в конце концов, осмелился спросить молодого человека, не совершил ли его друг какое-нибудь серьёзного преступления, и не это ли причина того, что он так много говорит о пеньке? Эти северные немцы - странный народ. Не думаю, что они вообще подозревают, что кто-то может пошутить. Они принимают самое возмутительное утверждение буквально и, видимо, никогда не понимают, что у любой вещи может быть два смысла. Как говорит о шотландцах Сидней Смит, требуется хирургическое вмешательство, чтобы донести шутку до их понимания. Когда я задал сей вопрос своему юному попутчику - очень разумному и смышлёному молодому человеку - он выглядел потрясённым и охваченным ужасом и с большой серьёзностью ответил мне:

- О, нет, это очень уважаемый человек. Я уверен, что он за свою жизнь не совершил ни одного преступления.

- Но, - сказал я, - если он не намерен кого-то повесить, почему он всю ночь бредит о пеньке?

- А, он изготовитель верёвок. Он плывёт в Россию, чтобы купить груз пеньки, и боится, что цены вырастут, если он не доберётся туда поскорее. Встречный ветер и бурное море задерживают нашу выгодную сделку.

- Да-да, теперь я всё понимаю. Мой юный друг, что если вы и я поработаем и немного поможем пароходу? Это стало бы большим вкладом в дело пеньки, и кроме того, позволило бы мне спать.

У мехленбержеца был недоверчивый вид.

- Как мы это сделаем? - спросил он, наконец.

- О, нет ничего легче! - ответил я. - Просто засуньте пару этих ганшпугов в подветренные шпигаты[7] - вот так! и крепко держите!

Тут мехленбержец, будучи весьма весёлым и добродушным парнем, едва смог удержаться от смеха, так сильно поразила его нелепость этой идеи. Видя, однако, что я выгляжу совершенно серьёзно, он был достаточно любезен, чтобы объяснить ошибочную основу моих расчётов, и, соответственно, приступил к сложным математическим доказательствам того, что то, что мы выиграем подъёмом, то и потеряем из-за дополнительного давления наших ног на палубу! После этого я был готов поверить в рассказ о старом нюрнбержце, который, собравшись в путешествие, сел сверху на свой чемодан и взялся за ручки с двух его концов с намерением отнести его на почтовую станцию. Вопрос о пеньке был слишком хорош, чтобы быть потерянным, и у моего юного друга была слишком крепкая деловая голова, чтобы не осознать восхитительную неопытность моей персоны. Таким образом, он при первой же возможности упомянул об этом своему товарищу, герру Батцу, изготовителю верёвок, который не прекращал смеяться над ошибкой, что я сделал, пока мы не оказались в Санкт-Петербурге. Оба они были добродушные, приятные парни, и очень привязались к герру американцу, который думал, что герр Батц собирается повеситься, и который предложил удержать пароход посредством ганшпуга. Такая примитивная простота была для них совершенно удивительной; и, поскольку она им нравилась, как и мне, конечно же, мы стали лучшими друзьями.

При текущих обстоятельствах, после того как мы обменялись привычными любезностями, было предложено, чтобы мы наняли лодку, так как ночь была ясной, и сплавали по течению к острову Kamennoi. Я был счастлив иметь двух таких приятных спутников и охотно принял предложение. Молодой русский, занимающийся пенькой, сопровождал нас, и вместе мы составили очень оживлённую и весёлую компанию. Мне было жаль, однако, что у русского обо мне сложилось предвзятое мнение из-за того, что рассказ о пеньке и ганшпуге был повторён в моём присутствии, но в конце концов я покончил с этим и изменил тему разговора вопросом, сошлёт ли император Александр меня в Сибирь, если я курил в лодке сигару? На что русский весьма рассудительно ответил, что я мог бы курить на воде столько сигар, сколько мне будет угодно, хотя это и было запрещено на улицах из-за опасности пожара; но в любом случае, мне бы просто пришлось заплатить штраф, так как в Сибирь людей ссылают только за тяжкие или политические преступления.

Мы раздобыли лодку ниже Таможни, в точке Vassoli Ostrou, называемой Strelka, и вскоре скользили по маленькому рукаву Невы по направлению к острову Krestofskoi. Вода буквально кишела лодками, наполненными весёлыми компаниями любителей развлечений, некоторые по пути к разным островам, некоторые - к купальням, которые имелись в большом количестве в любом направлении, и все, несомненно, наслаждались этой восхитительной порой. Обойдя справа остров Petrofskoi, покрытые травой берега которого спускаются к воде словно зелёный ковёр, разостланный под деревьями, мы скоро дошли до Малой Невки, примерно в трёх милях от нашей отправной точки. Мы высадились на остров Krestofskoi, возле моста, который шёл от острова Petrofskoi. Справа - прекрасный дворец, принадлежащий кому-то из королевской семьи, сады которого устремляются вниз к водам Невки, и представляют собой очаровательную сцену цветочного изобилия. Гондолы, украшенные богатой резьбой и странной формы, были пришвартованы у каменных ступеней; беседки на эстакадах были заполнены весёлыми компаниями; приятные звуки голосов и музыки неслись по воздуху, и мягкий полумрак надо всем придавал этой сцене мистическое очарование. Я думал об ужасных арктических зимах, которые на шесть месяцев в году набрасывают свой холодный покров смерти на сцену сверкающей тропической роскоши, и изумлялся тому, как она вообще может снова ожить; как расцветут кусты, запоют птицы, и мягкий воздух летних ночей вернётся и задержится там, где столь тоскливые ужасы имели привычку опустошать землю.

Разносчик рыбы

Постоянный страх нарушить полицейские постановления; чрезвычайное уважение, с которым относятся к людям в форме; осмотрительное поведение в общественных местах; скромная и хорошо контролируемая весёлость, никогда не переходящая строгих границ благоразумия, которые я так часто наблюдал в северных штатах Германии, и которые частично могут быть объяснены умеренным и аккуратным от природы характером людей, не являются характерными чертами жителей Санкт-Петербурга. Мне показалось, что по крайней мере в этом отношении они больше похожи на американцев, чем любой иной народ, что я видел в Европе; они поступают главным образом так, как им хочется; занимаются такими ремёслами и делами, какие им больше всего нравятся; становятся шумными и буйными, когда их это устраивает; иногда напиваются; время от времени дерутся; валяются на траве под деревьями, когда чувствуют себя уставшими; веселятся сколько душе угодно во всех общественных местах; и знать не хотят о полиции, пока полиция их не трогает. Я полагаю, что, вероятно, в этих людях есть природная демократическая жилка, ибо они несомненно более свободные и непринуждённые в своих манерах, более грубые в своей одежде, более независимы по характеру и гораздо грязнее, чем большинство людей, что я встретил в ходе моих путешествий. Я не хочу сказать, что вульгарность и демократия - синонимичны, но я считаю, что это хороший знак врождённой мужественности и природного духа независимости, когда люди не боятся одеваться как бродяги и поступают немного экстравагантно, если это соответствует их вкусу. Надо сказать, однако, что полицейские правила Санкт-Петербурга, не будучи обременительными или раздражающими, вполне так же хороши, как правила любого большого города в Европе. Когда люди лишены политических свобод, самое меньшее, что можно сделать для них - предоставить им столько много муниципальной свободы, чтобы это было совместимо с общественным порядком. Я бы никогда не заподозрил по всему, что я видел в городе или окрестностях Санкт-Петербурга, что я был в пределах абсолютного деспотизма. Если кто-то желает убедиться в этом пункте, он должен посетить глубинку.

Молодые крестьяне

В череду размышлений меня повергли частично сцены, очевидцем которых я был во время моей прогулки по городу и по пути вниз по реке, и частично то, что мы сейчас видели на острове Krestofskoi. Мост соединяет этот остров с Petrofskoi, и два других моста - с островами Kamennoi и Elaghinskoi. Было одиннадцать часов вечера, но сумерки были такие яркие и светящиеся, что можно было легко читать газету на любом открытом пространстве. Основные проспекты были запружены повозками любого мыслимого вида: величественно украшенный экипаж дворянина, сверкающий геральдическими фигурами и запряжённый четвёркой лошадей в дорогих попонах; ландо, лёгкое и элегантное, занятое весёлой компанией иностранцев; дрожки, несущиеся быстрым шагом, с одиноким пассажиром; kareta, простая, скромная и крепкая, несущая на своих просторных сидениях какого-то достойного купца и его семью; неописуемая маленькая повозка, без верха, низа и боков - ничего, кроме четырёх маленьких колёс и мягкого сидения, возвышающегося на пружинах, с щёголем наверху, которую везёт по улице великолепный чистокровный конь по ставке 2.40; и английские боксы с чопорными англичанами; французские фаэтоны с распущенными французами; нью-йоркский кабриолет с модным нью-йоркцем; и сотни прекрасных лошадей с лихими русскими офицерами в мундирах на них, и сотни других лошадей с секретарями и различными отпрысками знати, с трудом пытающиеся удержаться на них; и, короче говоря, всё самое величественное, причудливое и занимательное на пути передвижения, что может представить только очень богатое воображение. Не будьте ко мне несправедливы, прошу вас, считая, что я завидую счастью других, у которых есть возможность ехать, когда я вынужден идти, ибо это предоставило мне удивительно восхитительную возможность увидеть, как люди получают удовольствие. Ничто не доставляет мне большего развлечения, чем вид толстой старой леди, сверкающей прекрасными шелками и драгоценностями, откинувшейся на подушках своей повозки, с любимой маленькой болонкой на руках; двое изысканно одетых извозчиков, четыре важные лошади, впереди - величественный маленький форейтор и позади - двое дюжих лакеев в плисовых штанах, с полосатыми жёлтыми спинами, похожие на пару ос. Что может быть живописнее? Это всегда напоминает мне большого майского жука, которого тащит услужливая толпа причудливо раскрашенных мух! И что может быть внушительнее русского вельможи? Посмотрите на того потрясающего старого джентльмена, в полном одиночестве сидящего в великолепной карете, достаточно огромной, чтобы вместить его самого и полдюжины его друзей. Порядки и беспорядки покрывают его с головы до ног. Он - точная картина свирепой лягушки-быка, с огромными усами и ужасно злобным выражением глаз, и он, естественно, полагает, что любой уберётся с его пути. Высокое положение, должно быть, навязали этому человеку, ибо он никогда бы не достиг его своими умственными способностями. Без сомнения, большую часть своего времени он проводит на источниках, но они, похоже, не очистили его тело и не смягчили природную жестокость его нрава. Его жена, должно быть, приятно проводит время. Интересно, хорошо ли он спит и нравятся ли ему очерки Герцена о русской аристократии? Но уступите дорогу, вы, пешеходный сброд, ибо здесь скачет верхом секретарь дипломатической миссии - уступите дорогу, или он свалится и причинит вам какие-нибудь телесные повреждения остриями своих вощёных усов! Я знаю, что он должен быть секретарём дипломатической миссии по огромным начищенным сапогам, надетых поверх узких штанов, щегольскому пробору в волосах, надменной глупости лица и страшным мучениям, которые он испытывает, пытаясь удержаться в седле. Никто другой в мире не мог бы поставить себя в такое глупое положение такими отчаянными попытками покрасоваться и в то же время сохранить своё положение. Даю голову на отсечение, что он считает себя самым прекрасным и совершенным джентльменом, когда либо созданных милосердным Творцом. Ну, счастье для некоторых из нас, что мы не видим самих себя так, как другие видят нас; если бы мы видели, то моим друзьям по пеньковым делам и мне самому пришлось бы плохо. Beregrissa! Padi! Padi! - Осторожно! Уступи дорогу, ибо здесь идёт облако пыли, и в этом облаке пыли - kibitka, запряжённая тремя дикими лошадьми, и в этой кибитке, наполовину сидя, наполовину слившись со стенкой, сидит официальный курьер. Yamtschick щёлкает хлыстом; три горячих лошади летят сквозь пыль; курьер машет рукой верховому офицеру, и в вихре одним махом они исчезают. Pashol! Надеюсь, они не сломают себе шею, прежде чем доедут.

Dvornick и почтальон

Вскоре главная дорога разветвляется по разных направлениям, и мы идём вместе с расходящимися потоками пешеходов, семьями среднего и низшего классов, молодыми горожанами, весёлыми юными девицами со своими кавалерами, дородными купцами, жестянщиками, портными и шляпниками, официантами и подмастерьями, матросами и солдатами, пока не оказываемся посреди большого старого леса. Здесь и там виднеются открытые просеки, беседки и столы; но большей частью мы в диком лабиринте деревьев, покрытых густой листвой и почти угнетающих своей плотной тенью, в то время как

Густая бархатная зелень покрывает дёрн внизу,
и растоптанные цветы благоухают прекраснейшими ароматами.[8]

Насекомые летят сквозь неподвижную атмосферу; шум человеческих голосов, смягчённый расстоянием, успокаивающе доносится до нашего слуха; и в то время как мы глядим, и слушаем, и плетёмся вперёд, то изумляемся, не сказочная ли это страна в арктических регионах? Случаются ли вообще вьюги и жестокие морозы в такой земле тропического изобилия? Так, пока мы бредём в мягких сумерках среди рощи на острове Katrofskoi, что за очаровательные картины лесных развлечений открывались перед нами на каждом шагу! Неотёсанные столы под огромными раскидистыми деревьями окружены семейными группами: древние патриархи, их дети и правнуки; кипящий чайник посредине; старики болтают и сплетничают; молодёжь весело смеётся; дети кувыркаются по зелёной лужайке. Дальше мы подошли к группе мужиков, которые расположились лагерем на траве, ели чёрный хлеб, пили водку и спали где только им было угодно - ибо это было их летним домом, а трава - их постелью. Потом мы подошли к группе офицеров, их роскошные мундиры сверкают в мягком полумраке, а лошади были привязаны к деревьям или охранялись неподалёку подчинёнными солдатами. Домино, карты, шампанское и пирожные в заманчивом изобилии разбросаны на столе, и если они не получают удовольствия от своей военной карьеры, то не из-за недостатка приятной компании и свободного времени. Чуть дальше мы встречаем весёлую компанию немцев, усевшихся под деревом с хорошим запасом хлеба и сосисок и дружно распевающих песню своего фадерланда. Далее мы слышим знакомые напевы шарманки, и вскоре в поле зрения появляется итальянец, который к восторгу толпы детей показывает тренированную обезьяну. Обезьяна, наверное, прошла хорошую школу невзгод и корчит ужасные гримасы своему жестокому мертвенно-бледному хозяину, который беспощадным голосом и без малейшего проявления удовольствия от забавы приказывает этому крошечному человеку танцевать, стрелять из маленького ружья, делать упражнения с мечом, играть на маленькой скрипке, курить сигару, делать сальто, кланяться, и протягивать шапку для несчётного множества копеек. Герр Батц предполагает, что такую обезьяну можно научить плести верёвки, и наш юный мехленбержец смеётся и говорит, что однажды читал рассказ об обезьяне, которая брила кота, а затем отрезала хвост самой себе или коту, он не смог вспомнить, чей именно. Это напомнило русскому о графине, владевшей красивой маленькой собакой, к которой она была очень привязана. Она потребовала, чтобы её крепостные называли собаку "Мой благородный принц!", и их должны были хорошо сечь кнутом всякий раз, когда они приближались к ней без поклона. Однажды кошка сумела поймать благородного принца и хорошенько расцарапала его. Графиня, будучи не в состоянии успокоить своего страдающего пуделя, приказала отрезать кошке лапы и подать их на блюде для его несчастного высочества для игры - после чего благородный мопс был совершенно удовлетворён! Конечно, мы все посмеялись над рассказом русского, но он заверил нас, что это достоверное событие, и это было расценено как очень деликатная jeu d"esprit[9]. Чтобы не остаться в долгу перед кошками и обезьянами, я был обязан рассказать анекдот о французе, который по прибытию в Алжир заказал рагу в одном из самых модных ресторанов. Его должным образом подали на стол, оно было очень вкусным, хотя и слишком сильно приправлено.

- Скажите, пожалуйста, - сказал француз метрдотелю, - из какой породы кошек вы делаете рагу в Алжире?

- Пардон, месье, - ответил учтивый хозяин, - в Африке мы не используем ничего, кроме обезьян!

Испытав отвращение к этому колониальному варварству, француз незамедлительно вернулся в Париж, где остался навсегда, чтобы иметь возможность насладиться привычным ему и более цивилизованным блюдом из кошки. Герр Батц не слышал ранее ничего подобного, как и юный мехленбержец, и они оба согласились, что кошки, вероятно, очень омерзительный продукт питания. Однако русский, казалось, не увидел тут ничего необычного и описал нам несколько весьма забавных и странных блюд из русской глубинки, с которыми кошки не идут ни в какое сравнение.

Стекольщик, маляр, плотники

Такими легкомысленными разговорами, как этот, мы развлекаем друг друга, пока не доходим до посёлка летних домиков на острове Kamennoi. Здесь мы ненадолго задерживаемся, чтобы насладиться различными сценами увеселений, что на каждом шагу соблазняют бездельников; чаепитие на портиках, игорные салоны, танцевальные павильоны, кафе, кондитерские, с весёлыми толпами покупателей, яркими цветами, музыкой, и звуками радости и разгула. Немного дальше мы подходим к стоянке повозок, и рядом - ворота и большой сад. За тридцать копеек с каждого мы приобрели входные билеты. Это Воксхолл[10] острова Kamennoi. Мы проталкиваемся в толпе и вскоре оказываемся перед открытым театром.

Так проходит время, пока свисток маленького парохода не предупреждает нас о возможности вернуться в город. Поспешив к пристани, мы обеспечиваем себе места на кормовом люке винтового судна, размером ненамного большего, чем хороший ялик. Оно переполнено: спереди, наверху машинного отделения, сзади, по бокам не осталось ни квадратного дюйма свободного места ни для человека, ни для зверя. Свисток звучит снова; маленькое огненное чудовище с двигателем вздрагивает и ревёт, выпуская пар; зловещий, угрюмый механик даёт топке тягу, и мы отходим со скоростью, что угрожает мгновенным уничтожением какого-нибудь моста или купальни. Сейчас два часа пополудни. Лучи восходящего солнца уже отражаются от светящихся вод Невы. Баржи и гребные шлюпки спешат к городу. Коляски катятся по тенистым аллеям островов. У каждого причала и пристани собираются толпы людей, ожидающих какой-нибудь перевозки домой. Дамы машут платками маленькому пароходу, чтобы он остановился, а джентльмены размахивают шляпами. Капитан даёт свисток, и судовой механик останавливает судно таким резким изменением вращения нашего винта, что нас сбросило с сидений. Некоторые из пассажиров взбираются на посадочные места, остальные спускаются вниз и садятся там. Маленький двигатель снова издаёт ужасающий вопль; горячий пар шипит и окутывает всё судно; непроизвольные мысли о покалеченных конечностях и обваренной коже явно оставляют след на лице каждого; но маленький пароход продолжает путь - он привык к такому, как и угри, и никогда не взрывается. Петляя по разным каналам Невы, под мостами, через узкие проходы, среди деревянных лодок, гребных шлюпок и судов, мы наконец добираемся до причала на Русской Пристани, что выше Адмиралтейства. Здесь мы высаживаемся на берег, вполне удовлетворённые тем, что безопасно миновали все удовольствия и опасности этого вечера.

Вечер, сказал я? Утреннее солнце сияет во всём своём великолепии! У нас не было ни вечера, ни ночи. Это был целиком дикий, странный, светящийся каприз воображения. Свет дня был над нами всё время. И теперь, как бы мы пошли спать, когда над городом светит солнце, сверкая на куполах церквей, озаряя окна дворцов, пробуждая на Неве сонных матросов? Спрятались бы мы в душных комнатах, когда с Финского залива доносится утренний бриз, принося на своих крыльях бодрящие слёзы океана, или же мы,

Довольные ощущать воздух,
до сих пор бредём в роскоши света?[11]

[1] Совр. город Щецин, с 1945 года в составе Польши.

[2] Искаж. нем. Plattdeutsch, т. е. нижненемецкий язык, используемый на севере Германии и северо-востоке Нидерландов, фонетически сильно отличается от литературного немецкого языка (верхненемецкого).

[3] Дважды два четыре... шесть и сорок... равняется сто шестьдесят восемь... семь тысяч... восемь тысяч тридцать пять талеров... шиллинг... копейка... рубль... хмф! Боже мой! Тридцать две тысячи... хмф! Рубль... пятьдесят шесть... Отец небесный! Я не могу уснуть!

[4] Кружку пива! Шестьдесят шесть... дважды сорок восемь... Кельнер, кружку пива! Боже... что это такое? Шестьдесят девять... Кружку пива! Kleich! Kleich!

[5] Хмф... рубль... талер... пять и двадцать шесть... Боже мой!

[6] Мехленберг - совр. Мекленбург, район на севере Германии.

[7] Ганшпуг - рычаг для поворота ворота. Шпигат - отверстие в борту судна для стока воды.

[8] Строки из стихотворения Джеймса Монтгомери "Милый пейзаж" (A Sweet Landscape).

[9] Остро́та (фр.).

[10] Имеется в виду Воксхолл-Гарденз, развлекательный сад в Лондоне, одно из главных мест общественного отдыха и развлечений города с середины XVII в. до середины XIX в. Был расположен в Кеннингтоне на южном берегу Темзы

[11] Строки из стихотворения Джеймса Монтгомери "Остров Пеликана" (The Pelican Island).