Аннотация: Никогда не стоит отчаиваться. Потому что может случится всё...
Она опаздывала к вечерней. Впервые. Их монастырь не считался самым строгим. По выходным послушниц и сестер навещали родные, близкие, друзья. Их самих отпускали в город, чтобы навестить тех, кто сам придти не мог.
Её никто не навещал. Никогда. Но она выходила из обители. Чтобы навестить могилы. Своих родных. Своей семьи.
Это случилось в день ее рождения. Она работала до поздна. Гостей ждала только завтра. А сейчас, идя по вечернему городу, она наслаждалась дуновением легкого ветерка, снимающего усталость после трудового дня. Мысленно, она составляла меню на завтра. Не торопилась. Муж уже поздравил ее утром, да и остальные исправно "отзвонились" в обеденный перерыв. Сейчас было уж достаточно поздно - муж, наверняка, уже уложил детей спать. К чему торопиться? Если бы она знала...
Когда она услышала какой-то гром, похожий на взрыв, у нее впервые за день нехорошо екнуло сердце. Она прибавила шаг. Вскоре, в том же направлении, куда она шла, промчались, обгоняя ее, машины милиции, скорой и пожарной помощи. Тревога холодила сердце. Она шла все быстрее. Еще один поворот, и она дома...
Но дома не было. Вернее, не было той части дома, где жила она. Два подъезда образовали собой целую кучу из обломков бетона, стекла, металла, мусора, некогда бывшего частью обстановки квартир. Повсюду сновали спасатели, из соседних подъездов срочно эвакуировали жильцов. Везде царила неразбериха, шум, плач. Она какое-то время в шоке просто замерла. Потом бросилась к обломкам, не видя ничего вокруг, выкрикивая имена своих сыновей. Её кто-то оттаскивал, кто-то что-то говорил, кто-то тряс ее за плечи... Потом, ей сделали укол и она, как сквозь вату, слышала какие-то объяснения, произносимые, кажется, одной из соседок - старушкой, сумевшей уцелеть, потому что находилась в это время вне дома, совершая прогулку перед сном. Она не слушала старушку, не воспринимала эти обрывки слов, доносящиеся до ее шокированного сознания, не относила их на свой счет: "день рождения", "вся семья", "хотели сделать сюрприз". Все это было не столь важно, как то, что где-то там, среди этих обломков, в этой куче мусора, бывшей когда-то ее домом, ее жилищем, находятся ее мальчики, ее сыновья. И муж. Вся реальность катастрофы предстала перед ней после, когда из-под обломков стали извлекать тела. И ей пришлось опознать 11 трупов, бывших некогда ее семьей. Кроме мужа и двоих сыновей, в квартире в тот вечер, собираясь сделать для нее сюрприз, находились ее родители, родители мужа, ее младший брат с женой и дочерью и сестра мужа - одинокая старая дева.
Вот так, взрыв газа в одной из квартир, одним ударом лишил ее всей семьи. Она сама тогда не погибла по чистой случайности, потому что, решилась пройтись домой пешком. Как долго это мучило её. Случай? Она не верила в случайность. Её наказали. Она восприняла это, как божье наказание. И только это восприятие происшедшего, и спасло ее от самоубийства, от попыток присоединиться к мертвым, что еще больше усугубило бы ее вину перед Богом. Вину, за которую она была наказана. Жестоко наказана. Ибо теперь, она все равно была мертва. Мертва душой. Ей предстояло как-то загладить свою вину, как-то существовать дальше. И она поняла - единственный путь для нее - служение Ему. Закрыться от мира и от воспоминаний за стенами монастыря. Где она и провела десять лет. Сначала гостьей, потом - послушницей, потом - сестрой. Сестрой Естафьей.
За эти десять лет она выходила из обители только для того, чтобы ухаживать за могилами близких. И ни разу до сих пор не опаздывала. Но сегодня, придя на кладбище, обнаружила, что чья-то варварская рука, осквернила могилы ее близких, залив памятники краской, обломав деревца и кустики, посаженные в закутке, выделенном под 11 могил. Она молча плакала, пытаясь как-то привести все в порядок, плакала, сдирая краску с памятников оставивших её близких. Что она еще могла делать? Она устала. Была голодна. Но уйти не могла. А потом поняла, что опаздывает. Что сделать все - все равно не сможет, сюда предстоит еще придти завтра, и, может быть, послезавтра.
Она торопилась, пытаясь срезать путь, минуя дорожки. Даже решила в этот раз пренебречь правилом - выйти не через главные ворота, а наискосок, через овраг - оттуда вела прямая тропинка, ведущая к монастырю. Случайное, спонтанное решение. Она знала об этой дороге, но никогда ею не пользовалась. А тут... И, вдруг, услышала слабый звук - то ли плач, то ли стон - даже и не понять - толи человек его издал, то ли зверь какой. Она испуганно остановилась. Замерла. Прислушалась. Звук повторился. Она пошла на звук. И едва не оступилась, замерев на самом краю крутого оврага. На дне его лежал ребенок. Маленький мальчик, грязный, заплаканный, усталый. Она спешно, но осторожно спустилась к нему. Малыш был совсем без сил - видимо устал кричать, мог выдавать только эти странные звуки, один из которых и привлек ее внимание.
- Эй. Привет. Ты кто? Как ты здесь оказался? - Она старалась говорить как можно мягче, осторожно прикасаясь рукой к лицу малыша. Мальчик поднял на нее глаза, и она задохнулась от боли - так знакомы были они, будто бы, это был один из ее сыновей. - Кто ты? - повторила она. - Как тебя зовут?
- Гога, - прошептал он.
- Гога? Какое хорошее имя, - ком снова подкатил к горлу, ведь это было близко к тому, как она звала своего старшенького. - Гога, ты давно здесь? Давай я тебе помогу. Где твои родители?
Мальчик молчал. Плакал. И только тут она обратила внимание на его распухшую ногу - вывих или перелом. Стараясь не причинять излишней боли, она быстро коснулась пальцами опухоли. Перелом.
- Гога. Потерпи, малыш. Нам нужно к врачу. Твои родители тут? Папа, мама? С кем ты пришел?
- Мама тут. А папа на работе.
- А мама где? Далеко?
- Я не знаю. Я ее искал, искал. А найти не мог.
- Ну, ничего, мы сейчас найдем. Вот вылезем сейчас из этой ямы, и отыщем твою маму. Как она выглядит? - говоря все это, она быстро сооружала что-то вроде лубка для ноги, из кусков дерева, бывших, видно, когда-то крестом, и валявшихся тут вместе с кучей другого мусора. И из полосы ткани, оторванной ею от подола нижней юбки.
- Я не знаю.
- Не знаешь? Ты не помнишь, в чем она была?
- Я маму не помню. - Мальчик снова заплакал. - Тетя Вера сказала, что моя мама на кладбище. Я пришел искать. А её нигде нет. Я звал. Звал. А потом упал. - Она уставилась на ребенка.
- Ты один пришел на кладбище? - мальчик кивнул. Она глянула на него - ему года 4-5 - не больше. Как мог этот малыш сам придти на кладбище? Кто такая эта тетя Вера, что она имела в виду, говоря, что его мать на кладбище? Где его отец?
- Гога, - осторожно спросила она. - Ты знаешь свою фамилию?
- Я знаю. Но я - забыл.
- А сколько тебе лет?
- Скоро будет 5. Папа сказал, что мы поедем далеко-далеко, на море.
- А как зовут папу?
- Папа.
- Гогочка, а ты уверен, что ты сам сюда пришел?
- Да. Сам. Я спрашивал у тетей и дядей - где кладбище. И шел. А мамы тут нет. - Он снова залился тихими слезами. Весь перемазанный, худой, несчастный маленький мальчик. Она к этому времени уже укрепила лубок на его ноге, и сейчас подняла ребенка на руки, прижав его осторожно к себе, чтобы не причинить лишней боли. И ощутила волну боли, снова прижимая к себе детское тельце, мальчика, который был похож на ее умерших сыновей.
- Не плач, мой маленький, - попросила она. - Сейчас мы отсюда выберемся. А потом пойдем в больницу, чтобы нашу ножку полечить. Хорошо?
Сказать это было гораздо легче, чем сделать. Овраг был крутым, уцепиться было не за что. У нее на руках, к тому же, был раненый ребенок. Она не могла оставить его здесь и пытаться выбраться самой, чтобы звать на помощь. Уже почти стемнело. Мальчик и так был испуган.
Когда она, вконец измученная, все же, как-то выбралась из оврага, сил у нее почти не было. Она посидела немного, приходя в себя, на краю оврага, прижимая к себе мальчика, который мужественно терпел и лишь попискивал, когда ее ноги снова и снова скользили по стенкам оврага, а теперь, как и она, отдыхал, спал, уткнувшись носом в ее грудь, измученный криками, плачем, болью.
Ей посчастливилось - почти сразу же, едва она вышла на дорогу, ей удалось остановить машину - видимо, одиноко бредущая по темной дороге фигура в монашеском одеянии с ребенком на руках, с какой-то странной конструкцией на ноге, вызвали жалость у первого же проезжавшего мимо автомобилиста. Без разговоров, без намеков на оплату, он помчался в дежурную больницу. Уже там, конечно же, без проблем не обошлось - что за мальчик, откуда, кто родители? Она рассказала все, что узнала сама, но дальнейшие выяснения предоставила медперсоналу. Мальчик не выпускал ее руки из своей, не позволял ей уйти, плакал. Все вокруг были незнакомцами, а ее - он уже успел узнать. И она не покидала его. Врачи дежурной травматологии смирились с этим, тем более, когда выяснили, что в прошлом она - медсестра.
Она была измучена. И физически, и душевно. Весь сегодняшний день принес ей слишком много боли. И этот маленький мальчик, чья рука так доверчиво покоилась в ее руке, приносил боли не меньше, напоминая о невосполнимой потере. А потом, малыш снова уснул, а она растерялась - как быть? Идти в монастырь поздно - в лучшем случае ее впустят туда к заутренней, оставаться тут? Да, но что будет потом? Рано или поздно - родители мальчика найдутся, и не стоит ему привязываться к чужой монахине.
А потом, вдруг, снова поднялся переполох - все забегали, завертелись. Пробегающая мимо медсестра, шепнула, что объявился отец ребенка. Она вздохнула - что ж, значит пора и ей. Только взглянет на этого отца - как обращается с мальчиком, не обижает ли. А, впрочем, даже если и так - что она сможет сделать?
Мужчина ворвался в палату резко, напористо. Врач, торопливо шедший следом, толковал ему о том, что ребенок пережил шок, нуждается в том, чтобы побыть еще какое-то время под наблюдением врачей, о том, что прерывать его сон сейчас неразумно. Мужчина и не прерывал сна сына - склонившись над его кроваткой, долго смотрел на спящее лицо ребенка, с еще не высохшими слезами на ресницах. Потом повернулся к ней:
- Это вам я должен быть благодарен за спасение моего ребенка? - хрипло спросил он.
А она ничего не могла ответить. С той минуты, как он вошел в палату, ее мозг разрывался от вихря противоречивых чувств и эмоций, выражавшихся простыми словами: "Игорь! Игорёша! Горша!" Он что-то говорил о том, как он благодарен, о том, что несмотря на то, что его благодарность не знает границ, и не имеет материальных основ, он постарается выделить нужную сумму ее монастырю - пусть только она назовет какую и т.д. и т.п. А она, узнавая каждую черточку его лица, изучая вновь появившиеся черточки, шрамы, отметины, ощущала боль, оттого, что он явно не узнавал ее.
Она так ничего и не ответила ему, стояла бледная, напряженная. Он, видимо поняв это по-своему, вернулся к разговору с врачом, выводя его из палаты.
Оставаться в больнице не было смысла. Она молча вышла, незаметно покинула пределы больницы и медленно побрела по дороге к монастырю.
"Так вот, значит, как нам довелось с тобой свидеться, Игорек. Вот какой оказалась наша нечаянная встреча, о которой я перестала мечтать еще тогда, когда была жива. Я думала - ты умер. Для меня, во всяком случае. А оказалось - ты жив. Это я мертва. А для тебя? Когда я умерла для тебя? Может быть, уже тем летом? Летом, когда в твоих объятиях я узнала, что такое любовь и счастье?"
Как она добралась до монастыря, какой дорогой шла? Помнила ли она? Заметила? Она была в таком смятении. Ей хотелось спрятаться, затаиться где-нибудь в уголке, сжаться в комок, маленький скулящий комочек. Но шла она к игумение Паисии, которая все эти годы была ее спасительницей, наставницей, духовницей.
Сбивчиво, преклонив колени, она рассказывала обо всем, что приключилось с ней в этот длинный день, в этот вечер. Она снова плакала, рассказывая об изувеченных могилах, плакала, рассказывая о несчастном мальчике. А о его отце так и не смогла рассказать ни слова. Она подумала, что, может быть, потом. Потом, она наберется сил и расскажет, если понадобиться. А может ли это понадобиться?
Игумения Паисия слушала молча, не перебивая. С самого начала эта молодая женщина была у нее под наблюдением. Она знала об ее трагедии, но в те далекие годы, когда женщина только пришла в монастырь, пыталась ее отговорить от столь решительного шага. Да, говорила она, ты можешь остаться здесь, подлечить свою душу. Но ты еще так молода. Тебе еще жить и жить. А упрямица утверждала, что умерла, навсегда умерла для мирской жизни. И все эти десять лет так и казалось. Ничто не могло ее взволновать, вызвать смятения - только скорбь по умершим. А сейчас она была в смятении, она была взволнованна, расстроена. Она была жива, или, по крайней мере, возрождалась к жизни. Правда, Паисия считала, что всему виной ребенок, напомнивший женщине и ее детях. Она выслушала все внимательно. Попыталась объяснить все происшедшее несовершенством этого мира, попыталась смягчить скорбь. Она освободила сестру Естафью на сегодня от всех ее обязанностей, сказав, что та должна отдохнуть хорошо, а потом, в молитвах попытаться найти успокоения. А завтра, она даст ей в помощь еще несколько сестер, чтобы те помогли привести в порядок могилы ее родных.
Усталость, накатившая на сестру Естафью, наконец, пересилила все другие ощущения. Наступило некое подобие отупения, длившегося все время, пока, наконец, ее голова не коснулась подушки в ее одинокой комнате - келье. Она просто провалилась в сон, отключилась.
А потом ей приснился сон - русая голова, склоненная над ней, закрывающая от летнего жаркого солнца. Задорная улыбка на худом мальчишеском лице, ярко сверкающие голубые глаза, и голос - такой шаловливо-нахальный - читающий ей:
"а потом ходил в саду между грядками
в кулачке зажав вишнёвые косточки
на тебя я, Лена, искоса взглядывал
груди спелые качались под кофточкой"(С)
- Игорешка, сумасшедший, что ты городишь?! Где ты начитался этой пошлости? Замолчи, услышит еще кто...
- Не-ет! Погоди, тут еще концовка такая - укачаешься.
- Игорь!
- Вот еще раз назови меня "Игорем" и я обязательно прочту, да еще так громко, чтобы все вокруг слышали.
- Игореш.
- Нет, ты послушай. "сколько лет с тех пор прошло, Лена-Леночка
как сидела на крыльце ты, прищурившись
а я, махонький, тебя - за коленочки..."(с)
- Ты - махонький?! Горша, да ты же длинный, как жердь.
- Ленка, не знаю, кто у вас преподавал литературу, но, видимо, не важно преподавал, потому что не говорят "длинный, как жердь". Обычно, бывают худыми, как жерди, а длинными, как каланча.
Она хохотала, а его руки беззастенчиво касались ее груди, колен. Он делала вид, что щекотал её, но она то знала, знала, что им двигала не шутливость, а банальное нетерпение - вечера, когда дети, наконец-то улягутся спать, еще ждать и ждать.
- Игореш, ну не надо. Увидит кто - объясняйся потом. Пересчитай лучше всех и отправляй в воду - пора искупаться.
- Леночка, ты деспот. Они снова меня постараются утопить.
- Зачем, сам? Обижаешь. Сам я сочинил бы что-нибудь эпохальное. А это - так, мелочи - сочинение некой Анастасии Матях.
- Из современных?
- Во-во. Ладно, я со своими в воду. Встретимся за обедом. И Лен, в тихий час выберись сегодня.
- Горша.
- Лен, я весь горю. Меня тушить срочно нужно. Помнишь, как в сказке: "Долго, долго крокодил море синее тушил. Пирогами, да блинами..."
- Тебе пирогов принести? Или блинов?- она снова смеялась.
- Нет. Ленка, любимая, ты же знаешь - для меня лучшее освежающее - твои поцелуи.
А для неё? Для неё его поцелуи были всем - самой жизнью. Конечно же, она пришла в тот тихий час. Они спрятались где-то в темном чулане, целовались, целовались, целовались. Руки Игоря проникали ей под блузку, ласкали груди, а она неопытными пальцами пыталась стащить с него шорты. Ей безумно нравилось чувствовать под пальцами гладкость, бархатную нежность его ягодиц. "Ленка, Леночка, - шептал он между поцелуями, - пусть сегодня будет все. Любимая моя, я не могу больше ждать. Я так тебя хочу. Ты, ведь, не остановишь меня сегодня? Леночка..."
Она проснулась с гулко бьющимся сердцем, вспотевшая, дрожащая. Сон все еще явственно стоял перед ее глазами. Губы, будто еще ощущали вкус его поцелуев, груди, все еще были напряжены, будто, только сейчас их касались его руки. Все ее тело трепетало от желания. А в ушах все еще звучали отзвуки имени: "Ленка. Леночка" - так ее звали в Той жизни, когда она была еще жива.
Она тогда только окончила школу и летом подрабатывала в пионерском лагере вожатой. Игорь был тоже вожатым - в другом отряде. Он был старше ее на год или два, уже учился в университете, писал стихи. Но он не был таким уж любимчиком девушек, т.к. был тихоней. И для него и для нее - это была первая любовь. Слишком серьезные, ответственно относящиеся к учебе, в школе они все свое время уделяли занятиям, поэтому, они избежали школьных привязанностей, влюбленностей. А эта встреча в лагере, как-будто, что-то в них перевернула - они разглядели друг друга, потянулись. "Тихоня" Игорь вдруг стал дурачиться, бузить, привлекая к себе внимание окружающих, в том числе и внимание Леночки - вожатой одиннадцатого отряда. Он читал ей стихи - как чужие, которых знал великое множество, так и свои. Отношения между ними сложились как-то сразу, в первые же дни. Как-то так, сразу, пришло понимание того, что они нужны друг дружке для жизни, для счастья. А в тот день, который пришел сейчас во сне, вернее, в ту ночь - она впервые отдалась ему. А сколько потом было этих ночей - страстных, незабываемых. Они считали, что встретились, чтобы больше никогда не расставаться. Но им пришлось. Уже в конце последней смены Игоря срочно вызвали домой. Он пообещал Ленке вернуться уже к вечеру. Но так и не вернулся. Все ее попытки связаться с ним, отыскать - ни к чему не привели. Телефона у него не было, а письма, адресованные ему, возвращались с пометкой "адресат выбыл". Лена даже в университет к нему съездила, но там тоже толком никто ничего не знал - кто говорил, что, мол, его в армию забрали, кто, что ввязался в какую-то компанию, вот и бросил учебу.
Ей тогда казалось, что на этом и закончилась ее жизнь. Но шли годы, она успокаивалась, заставляла себя поверить, что все это ей приснилось, что Игоря никогда и не было, что он - умер. А потом, встретила Диму. Он был значительно старше ее - серьезный, положительный. Ухаживал за ней, носил цветы. В нем была какая-то устойчивая сила, и, когда он предложил ей выйти за него замуж, она, не задумываясь, согласилась. Она любила Диму, но эта ее любовь не шла ни в какое сравнение с ее любовью к Игорю. С Игорем была страсть, безумие, задор, бесстрашие. С Димой - спокойствие, уравновешенная уверенность, надежность. И в том и в другом случае имелась нежность.
Но и тогда, когда она уже была замужем за Димой, когда у них родился сначала один сын, которого она назвала Игорем, а ласково звала Горша, и потом, когда родился второй, названный в честь своего отца, ночами ей снился Игорь - его поцелуи и ласки.
Лена ничего не имела против Димы - как любовника - он был внимательным, нежным, ласковым, и все же, ей не хватало огня, страстности, которая всегда присутствовала в их любви с Игорем. Ей настолько этого не хватало, что она даже завела роман с молодым врачом из своей больницы - он был горячим, умелым, к тому же - запретность этих отношений только подогревало их чувства. Поначалу. А потом, она стала тяготиться ими. Все равно - и этот врач не мог сравниться с Игорем. К тому же, он, как и она, был женат, и Лену мучили угрызения совести - они предавали своих супругов, которые доверяли им, любили их. Она оборвала их связь. Это случилось незадолго до... И, именно поэтому, она считала, что наказана. Она не должна была вспоминать Игоря. Не должна была искать его в объятиях других мужчин, когда дома ее ждал такой хороший человек - ее муж.
Все эти годы горе ее было настолько велико, что она никогда не вспоминала об Игоре, будто бы, он, наконец, умер и для нее, умер с нею. Но эта встреча в больнице, встреча, в которую Игорь не узнал ее, снова оживила ее воспоминания, снова наполнила им сны, снова воспламенило ее тело.
Она пыталась не думать о нем, пыталась снова забыть, но не помогали ни молитвы, ни тяжелый труд, которым она изнуряла себя - сначала на могилах близких, потом - на монастырском подворье. Вечером, обессиленная, она падала в свою одинокую кровать, мгновенно засыпая, чтобы ближе к утру проснуться от снов, наполненных им, от снов, говорящих - нет, кричащих ей, что она все еще жива! Что она все еще - женщина. После этих снов спать она уже не могла, и, как итог - не высыпалась. Под глазами появились мешки, она осунулась. Игумения Паисия все это замечала, но считала, что виной тому - вновь ожившая тоска по детям, разбуженная встречей с этим мальчиком.
Однажды, примерно через неделю после происшедшего тогда на кладбище, Паисия вызвала к себе сестру Естафью. После обычных приветствий, расспросов и ответов, она предложила ей присесть и задумалась, не зная как начать разговор. Потом, вздохнув, начала напрямую:
- Сестра моя, вы ведь не забыли того мальчика, которого спасли неделю назад? Впрочем, зачем я спрашиваю - я и так знаю, что не забыли. Сегодня к нам в монастырь приезжал его отец. Он внес щедрое пожертвование на поддержание храма и всей обители, пообещал, что выполнит любую нашу просьбу, если такая будет иметь место.
- Да, он что-то такое говорил в больнице. Он очень щедр, видимо, на самом деле очень любит сына.
- Вы не ошиблись, сестра моя. Сын - его единственная радость. Никого из близких у него нет, жена - умерла. Мальчик - все, что у него осталось, и он, судя по всему, души в нем не чает. Но все же, он деловой человек, вынужден подолгу отсутствовать дома, оставляя сына одного.
- Увы, матушка, жизнь в миру сейчас такова, что многие дети растут без присмотра, в то время, как их родители трудятся, не покладая рук, чтобы обеспечить их хотя бы доступным минимум, за который можно прожить. Жизнь и раньше не была простой, а уж в наши дни и подавно.
- Все так, сестра моя, все так. Но уж, коли есть возможность позаботиться о детях, не стоит отказываться от такой возможности. Именно поэтому, отец мальчика и обратился к нам за помощью.
- За помощью? Но какую именно помощь монастырь может ему оказать?
- Не монастырь в целом, а вы, сестра Естафья.
- Я? Но каким образом?
- Вы не волнуйтесь, я сейчас все объясню. Мальчик очень тяжело переносит отсутствие материнской ласки. Сейчас, после травмы, ему особенно тяжело. И то тепло, которым вы его согрели, пока заботились о нем, очень сильно подействовало на него. Он успел к вам привязаться, потянуться. А потом - вы снова исчезли, и теперь еще и ваше отсутствие заставляет его страдать.
- Поверьте, матушка, я не хотела причинить ему никакой боли, не пыталась привязать его к себе. Я просто оказывала ему помощь.
- Я верю вам, сестра моя. В этом нет вашей вины. Просто милостью Божьей, в вас очень много тепла, тепла, которое вы не сумели истратить на своих детей, тепла, которое рвется наружу, чтобы согревать тех, кто окажется у вас в поле зрения. Дети это очень остро чувствуют, поэтому, и маленький Гога почувствовал и потянулся к вам.
- Я думала, что все мое тепло испарилось, исчезло. Что его больше нет.
- И ошиблись, сестра моя. А ведь я, всегда говорила вам - что со временем - вы станете оживать. Я же вижу, сестра моя, что этот маленький мальчик смог прорваться к вашему сердцу, снова зажечь его огнем жизни.
- Но я не хочу жить! Я не должна!
- Сестра, давайте не будем снова возвращаться к нашим старым разговорам. Оставьте ваше упрямство. Послушайте лучше, с чем пришел к нам отец мальчика.
- Я слушаю, матушка.
- Игорь Михайлович спросил у нас, не может ли сестра, спасшая его сына, побыть при нем, присмотреть за ним - пока мальчик не выздоровеет окончательно, пока не наберется сил, пока не будет так болезненно переносить отсутствие сестры, спасшей его.
- Я не могу.
- Почему, сестра?
- Что это значит - побыть при нем? Я монахиня, а не няня. Мальчику нужна няня, или мачеха - почему бы, его отцу не озаботиться, чтобы в доме появилась постоянная женщина, которая заменит ему мать.
- Сестра моя, для этого нужно время. Разумеется, его отец постарается как можно быстрее найти вам замену, но не сейчас. Сейчас его сын хочет, чтобы рядом были вы. Что касается мачехи - тут вообще процесс может затянуться. Вы же понимаете, что выбор хорошей супруги - дело не быстрое.
- И все же, матушка, вы, что же считаете, что я должна ходить к этому человеку домой, чтобы присматривать за его сыном? Почему бы ему не привезти сына сюда, и не оставить у нас, в монастыре, где сестры, в том числе и я, могли бы заботиться о нем.
- Потому что он отец, и тоже хочет быть рядом с сыном. И хочет, чтобы сын его рос в своем доме. И сын его не хочет внимания всех сестер нашего монастыря - ему нужна только одна, спасшая ему жизнь. Именно из-за нее он плачет ночами и днями.
- Плачет? - голос сестры Естафьи дрогнул.
- Плачет, сестра. И плохо ест. И плохо спит.
- Хорошо, матушка. Я позабочусь о нем.
- Сестра моя, я знала, что вы не откажите. Соберите свои вещи, которые могут понадобиться вам первое время - смену белья, умывальные принадлежности.
- Погодите, матушка, но зачем? Я буду приходить к нему утром, уходить от него вечером - к чему эти сборы?
- Дело в том, что Игорь Михайлович уезжает сегодня в командировку, он хотел бы, чтобы вы все это время провели с его сыном. Зная, что в его доме вы будете с мальчиком один на один, мы тоже не считаем, что это что-то недопустимое уставом. Как только его отец вернется, вы, разумеется, не сможете проводить ночи в их доме, но пока - это приемлемое решение.
Ей хотелось отказаться. Отвергнуть эту просьбу. Но она не могла предать доверие маленького Гоги. Да и как бы она стала мотивировать свой отказ - признаваясь игумении Паисии, что этот самый Игорь Михайлович когда-то разбил ей сердце? Был её первой девичьей любовью? Это глупо - времена юности прошли. И что же - лелеять обиду за то, что спустя... сколько же лет прошло с момента их расставания - 18? 19? Да, точно - в следующем году будет 20 лет, как она закончила школу. Наверное, даже многие ее одноклассники, проучившиеся с ней многие и многие годы, не узнали бы ее сейчас - тем более, что и узнавать то нечего - она вся задрапирована в черное - сатан*, мантон*, куколь* - все черное, и только краешек вимпла* белым цветом окружает ее бледное, измученное лицо(* - элементы монашеского одеяния). Ей вдруг нестерпимо захотелось взглянуть на себя в зеркало - желание, не возникавшее уже более 10 лет - с той самой ночи, как погибла ее семья. Она отогнала это желание - во всем виноват этот человек. Как он посмел снова появиться в ее жизни, как он посмел возродить в ней давно умершие воспоминания? Как он посмел не узнать ее?
Она согласилась. Ради Гоги. И решила, что это даже и лучше, что он ее не узнал - значит, не будет ненужных разговоров, вопросов, неловкости. Собралась она быстро - ей и собирать то было нечего. Напоследок - вошла в церковь, помолилась, преклонив колени, попросив у Марии-утешительницы терпения, смирения и доброты.
У ворот ее ждал огромный автомобиль Игоря Михайловича. Ей не хотелось в него садиться, она предпочла бы дойти до дома мальчика пешком, но вынуждена была сдаться - времени уже не оставалось - Игорь Михайлович должен был уезжать, а перед отъездом хотел отдать необходимые пояснения, распоряжения, показать дом...Именно поэтому, его водитель терпеливо ждал, когда сестра Естафья соберется с духом, нырнет в чрево автомобиля, и позволит доставить себя к месту назначения.
У Игоря Михайловича был загородный дом. Не большой, но ухоженный, уютный. Судя по машине, Игорь Михайлович был состоятельным человеком, но в его доме не было показной, вычурной роскоши. Это понравилось ей, она немного расслабилась, ведь его автомобиль произвел на нее другое впечатление - уж слишком он был большим, мощным, агрессивным.
Игорь с сыном обнаружились в гостиной - они сидели на диване, плотно прижавшись друг к другу, мужчина читал ребенку сказку, а тот - внимательно слушал, не перебивая. Нога мальчика в гипсе аккуратно покоилась на одной из диванных подушечек. Когда она вошла в сопровождении водителя, и мальчик, и мужчина одновременно подняли голову, и она удивилась - как же они похожи! Нет, никто бы не усомнился в том, что это отец и сын. Новая волна боли накатила на нее, едва не лишая ее чувств, но, снова не увидев признаков узнавания в глазах Игоря, она пришла в себя. Он тоже изменился. Она заметила это еще тогда, в больнице, а теперь, при свете дня, увидела с отчетливой ясностью. Он больше не был тем веселым юношей, в которого она тогда так безрассудно влюбилась. Это был мужчина - зрелый, жесткий, много переживший в жизни. Его голова была почти полностью седа, глаза холодны, у его губ пролегли явственные скорбные морщины, добавлявшие еще больше жесткости его твердому, неулыбчивому рту. Правую бровь рассекал шрам, идущий через весь лоб, скрывающийся в волосах. В нем совсем не было мягкости, нежности. Неужели, даже с сыном он суров? Что же сделало его таким? Что он пережил за эти годы, когда они не виделись? Где он получил этот шрам - на войне, в тюрьме? Кем он стал за эти годы - мальчик, любивший поэзию? Но вот он взглянул на мальчика, и линия его губ смягчилась, в глазах появилось тепло:
- Гога, ты видишь - я обещал, и твоя спасительница здесь. - Мальчик лишь кивнул в ответ и улыбнулся. В его взгляде, обращенном на сестру Естафью, была робость, неуверенность. Она подошла к нему ближе, опустилась на корточки у его ног, взяла его маленькие ручки в свои, ощутила их теплоту и хрупкость.
- Здравствуй, Гога. Как ты себя чувствуешь? - она не смотрела на Игоря, он даже не поздоровался с ней, всем своим видом выражая, что единственный человек, достойный его внимания - это сын. Мальчик не ответил ей, просто улыбнулся и прижался щечкой к ее руке. Снова слезы подкатили к ее глазам - были ли ее мальчики такими ласковыми? Она опустила свою голову, зарываясь лицом в чисто вымытые вихры мальчугана.
- Сестра! Простите, я не знаю вашего имени, - раздался мужской голос у нее над головой. Голос его тоже огрубел, мысленно заметила она.
- Меня зовут сестра Естафья.
- Естафья? Хм, я не уверен, что сам запомню это имя, а мальчику оно будет казаться еще более сложным.
- И вы, и Гога, можете называть меня просто - сестра. В этом нет ничего сложного, - ее голос тоже был хрипловатым - из-за сдерживаемых чувств, из-за старых воспоминаний, из-за того, что она все еще не смотрела в его сторону, прижимаясь губами к волосам его сына.
- Хорошо, сестра. Боюсь, что у меня совсем не осталось времени. Я вынужден покинуть вас, так и не показав вам дом. Надеюсь, вы сами разберетесь, где здесь что находится. С вами здесь останется Виктор - он будет привозить вам продукты, возить вас к врачу на перевязку или осмотр, охранять вас. В общем, будет в полном вашем распоряжении. Не волнуйтесь, - видя, что она что-то пытается сказать, сказал он, - ночевать Виктор будет во флигеле, а днями - проводить время в саду, так что он не будет вам мешать, и ваша репутация не пострадает. Но согласитесь, я не могу оставить в доме маленького больного мальчика и женщину, не предоставив им ни малейшей защиты.
- Я понимаю.
- Вот и хорошо. И прошу вас, поверьте мне, что я искренне благодарен вам - как за спасение Гоги, так и за то, что вы согласились присмотреть за ним сейчас. Сын - это все, что есть у меня дорогого.
- А как его полное имя? - она рискнула искоса взглянуть на него, тем более, что Игорь уже встал, и, даже, отошел чуть в сторону.
- Его зовут, как и меня - Игорь. Я всегда звал его Горша, - он не заметил, как явственно вздрогнула при этих словах сестра Естафья, - но он только недавно стал выговаривать букву "р", поэтому, "Горша" превратился в "Гогу".
На этом Игорь Михайлович счел, что с объяснениями можно и покончить, он снова подошел к дивану, нагнулся к сыну, поцеловал его в волосы, как только что, до этого его целовала сестра Естафья, стал прощаться. Мальчик не плакал - просто обхватил его крепко за шею, прижал к себе на мгновенье, а потом отпустил, чтобы прижаться к монахине.
Как они жили все эти дни, пока Игоря не было дома? Хорошо, и, даже, в меру счастливо. Она оттаивала рядом с малышом, вспоминала снова, что такое любовь, нежность, ласка. Что значит - быть матерью. Малыш был хрупким, трогательным, доверчивым и любящим. Он тянулся к ней всей душой, и она боялась - что будет с ним, когда она вернется в монастырь. Как он переживет это? А что будет с ней? Как она сможет жить, не прижимая это хрупкое тельце к себе, не читая ему сказок, не укладывая его спать?
Об Игоре она старалась не думать. Дом располагал к этому - в нем не было фотографий - ни в одной из комнат, что могли бы поведать о том, кто проживает в этом доме. Ничего такого, что могло бы хоть частично прояснить ей - чем он занимался все эти годы, где был, откуда этот шрам. Как узнать? Не расспрашивать же об этом Виктора? Водитель Игоря им редко попадался на глаза - он выполнял свои обязанности, доставлял продукты, отвозил в больницу, охранял, но держался отдаленно, не мешая. Но вольность в одежде она позволяла себе только в доме, когда точно была уверена, что никто ее не побеспокоит. Она нашла в доме зеркало и впервые за 10 лет позволила себе взглянуть в него, взглянуть на себя. И обнаружила, что не так уж и изменилась за прошедшие годы, что когда она, распустив волосы по плечам, смотрит на себя в зеркало, она видит пусть постаревшую, пусть усталую и измученную, но все же - очень привлекательную женщину. Седина, густо захватившая ее волосы, появившаяся после той ночи смерти, только придавала молодости ее лицу, а вот морщины - свидетели горя, скорби - портили, старили её. Но в те мгновения, когда возня с Гогой вынуждала ее расслабиться, улыбаться - эти штрихи ее возраста, будто бы, растворялись. "И ты не узнал меня? - думала она. - Ты не смог меня вспомнить? Ты, звавший своего сына прозвищем, которое дала тебе я?" Она старалась не думать об Игоре, а он снова и снова врывался в ее мысли, в ее воспоминания, в ее сны. Она просыпалась, проводила остаток ночи в молитвах, но только накапливала усталость, а от снов избавиться так и не могла.
И однажды, усталость дала о себе знать. Укладывая ребенка для дневного сна, она легла рядом, читая сказку, и не заметила, как уснула вместе с ним. И снова увидела сон.
Её целовали - жарко, страстно. Его чуткие пальцы ласкали ее тело - сжимали груди, пробегали по спине, стискивали ягодицы. Его стройные бедра в извечном ритме любви сновали меж ее раздвинутыми бедрами. Их дыхание, вздохи, стоны смешивались. А из ее груди рвался крик: "Игорь! Игореша! Горша! Горша! Горша!"
Все еще шепча это имя, она проснулась, открыла глаза. Чтобы увидеть его лицо над собой - как продолжение сна. Она и решила, что это - все еще сон, потому что в его глазах не было холода, отчуждения, отстраненности. Его глаза узнавали ее, горели ей навстречу. Его рука ласкала ее волосы, рассыпанные по подушке. А губы - такие знакомые, желанные губы - шептали, как молитву, как заклинание: "Ленка! Лена. Леночка!". Это было продолжением сна - именно так она считала - а во сне многое можно позволить себе, например - протянуть руку и коснуться его лица, волос, погладить его шрам. Можно было не сводить глаз с его губ, притягивая их взглядом. Можно было отдаться его жадным, безумным поцелуям, сметающим все на своем пути - поглощающим, алчущим и, в то же время, трепетным и нежным.
Это был сон, поэтому, она не обратила внимания на его взгляд, брошенный на спящего рядом с ней сына. Он взял ее на руки и понес куда-то - значит так надо - кто же во сне спрашивает, куда и зачем его несут. И несли то недалеко - всего лишь в смежную спальню, в которую она зашла только раз, на экскурсию, и, поняв, что это Его спальня, постаралась больше не заходить в нее. Но во сне, во сне можно все. Можно позволять ему укладывать себя в роскошную кровать, можно позволить ему раздеть себя, смотреть на себя, можно, даже помочь ему справиться с собственной одеждой. А потом снова - отдаться поцелуям, ласкам. Исследовать его возмужавшее тело, находить на нем шрамы - свидетельства его трудно прожитых лет, ласкать его ягодицы, убеждаясь, что они остались все такими же гладкими, нежными, безволосыми. Во сне можно было не испытывать ни стыдливости, ни смущения; можно было не скрывать своей жажды, своего желания; можно было просить, требовать, брать. И кричать - кричать в экстазе - от любви, от нежности, от освобождения. А когда все закончилось, во сне можно было позволить себе уснуть, прижимаясь к нему, обвивая его всем своим телом.
Но сны - они всегда проходят. Прошел и этот. И сестра Естафья проснулась.
В комнате было темно. Так показалось ей, когда она открыла глаза и попыталась понять - где она и что с ней. Еще сонные глаза воспринимали поначалу лишь темноту, и только спустя какое-то время, стали проступать тени, мрак сменился полумраком. На улице было темно, но сквозь шторы на окне, попадала толика света от фонаря, горящего во дворе. И этого света оказалось достаточно, чтобы осмотреться, чтобы понять - она в его комнате. Как она здесь оказалась? Шевельнувшись, она поняла, что обнажена под одеялом? Каким образом? Она не спала обнаженной уже столько лет. И почему она, обнаженная, спит в его кровати? Она снова шевельнулась - тело ныло, между бедер чувствовалась влажность. Неужели, то, что ей казалось сном, было наяву? Неужели она - сестра Естафья, монахиня, вдова, женщина, душой умершая вместе со своей семьей, - неужели она отдавалась этому человеку? Человеку, которого когда-то любила, но который давно стал для нее чужим, незнакомым? Как она могла? Как могла забыться? Как могла нарушить обет? О, Господи! Боже мой! Прости меня! Господи! Молитвами, постом - смогу ли я искупить? Смогу ли выпросить прощения, Господи?
Она встала с кровати - в теле отдалась такая знакомая и давно ею забытая боль - именно так она ощущала себя тогда, в те далекие годы, в ту далекую ночь, когда в его объятиях стала женщиной. Нет, нет, нет! Этого не может быть! Это больше не повториться! Она направилась в ванную комнату, примыкающую к комнате хозяина дома, долго стояла под душем, ожесточенно стирая мочалкой все его поцелуи, ласки, запахи. А они преследовали её - ведь она находилась в Его ванной комнате - здесь все было для него, все было его - мыло, мочалка, зубная щетка, бритва, крем до, и крем после бритья, одеколон, халат на вешалке. Все было пропитано его запахом. На сушке висело еще влажное полотенце, видимо, он тоже принимал здесь душ после... В то время, как она спала. Она потянулась сначала именно к этому полотенцу - непроизвольно, подчиняясь какому-то инстинкту - но в последний момент ей удалось удержать себя. Она отдернула пальцы, готовые уже зарыться в чуть влажный ворс махрового полотенца. Достала чистое и сухое и долго растирала себя - ей хотелось причинить себе боль, но полотенца в его доме были слишком мягкими, нежными, что удивительно - ведь мужчины предпочитают вытираться жесткими полотенцами - во всяком случае, ей так казалось.
Завернувшись в полотенце, она осторожно выглянула в спальню - там было все также пусто и темно - никто не нарушал ее покоя. Ей вдруг пришла мысль в голову - а где малыш? Где Гога? Почему она не слышит его голоса? Но она отогнала эти мысли - что с ним может быть - он, ведь, с отцом. Он снова с отцом, а значит - её здесь ничего не удерживает. Больше ничего. Скорее наоборот - она должна бежать, бежать изо всех сил. Чтобы больше никогда не видеть, не слышать, не думать, чтобы попытаться замолить то, что случилось этой ночью. Достойна ли она прощения? Сможет ли Господь простить ее, за этот грех, за нарушенный обет?
Её вещи аккуратно были сложены на стуле, и она испытала стыд, понимая - КТО так тщательно собирал и укладывал все части ее скромного туалета. Дрожащими руками она спешно одевалась, вздрагивая, оглядываясь на дверь, ожидая, что ее уединение вот-вот прервут. Нет, не прервали, хотя она слышала отзвуки голосов в доме. Может быть, Игорь с сыном разговаривал, а может - кто-то еще присутствовал? Она не собиралась ни с кем встречаться. Она не хотела никого видеть. Просто сбежать, сбежать отсюда как можно быстрей. Но как? Если через дверь, через холл - она может столкнуться с кем-нибудь. Через окно? Она подошла к окну - второй этаж, как же она могла забыть? Она рискует сломать ногу, если прыгнет. Что же делать?
Снова подошла к двери - надо постараться прошмыгнуть, надо уйти немедленно. Но, едва она потянулась рукой к ручке двери, та распахнулась. На пороге стоял Игорь, одной рукой распахивая дверь, на сгибе другой сидел, помахивая ногами - в том числе и той, что в гипсе - Гога и радостно улыбался ей. Она растерялась, смутилась. В отличие от мальчика, глаза Игоря были внимательными, напряженными, пытливыми. Она не успела ничего сказать, не успела даже подумать о том, что сказать - только поняла, что молчать нельзя - а Гога уже протянул к ней руки, и она, автоматически, перехватила его из рук отца, прижала к себе. А мальчик, крепко обхватив ее за шею своими маленькими, но сильными ручками, уже громко шептал ей на ухо невероятные, чудовищные слова:
- Папа сказал, что я могу называть тебя мамой.
Она едва не уронила мальчика - так ослабели ее руки. "Так нельзя, Господи! Это невозможно! Зачем он так?!" Ей и самой казалось, что она лишится чувств, упадет на пол вместе с ребенком. Но чьи-то сильные и теплые руки, уже обнимали их, прижимали к теплой груди. Она подняла глаза, снова взглянув в его лицо. Ей хотелось сказать ему "прощай, прощай навсегда". Но, глядя в эти любимые глаза - теплые, открытые и все понимающие, глядя на любимые губы - такие напряженные сейчас, она поняла, что никуда не уйдет - ни от этого мужчины, ни от этого мальчика. И ей все равно, что было в его прошлом - почему он тогда исчез, откуда эти шрамы, испещрившие все его тело - потому что, у нее тоже есть прошлое и есть шрамы. И ей все равно, чем он занимается сейчас, из чего состоит его жизнь - потому что, теперь его жизнью будет она и его сын. А он никогда не сделает ничего такого, что могло бы поставить под удар их будущее. Её решение отразилось в глазах, и напряженные губы Игоря расслабились, прижались к её лбу. Объятия стали еще крепче. А, во вновь освобожденные волосы, вплетались слова "Ленка. Лена. Леночка".