Аннотация: Было время - он водил меня за ручку, теперь он опирался о мое плечо, и я почти волок его на себе. Мы стали квиты, мы стали на равных.
Скоростное речное судно класса "Ракета" плюхнулось на живот и смиренно, как побитый пес, подплыло к пристани. Речные матросы бросили сходни, и мы сошли на берег деревянного захолустного города Ч. Впрочем слово "захолустье" не мое слово. Тогда я был еще слишком юн для комплекса, каким страдают молодые провинциалы в жажде покорения столиц и собственной робости. Я был на каникулах - снова! И снова приехал к бабушке с дедушкой, у которых такой чистый, такой частный (жившие в коммуналках и бараках поймут меня) дом, сени, огород. Это целый мир для мальца... Теперь же я вижу, что захолустье означает вовсе не местность. И люди, произносящие это слово, невольно выдают пустоту своей души.
Было 9 часов июньского утра. Солнце уже пригревало, и день обещал быть жарким. Из открытых дверей пельменной доносился звон посуды, и горячие волны кухонного чада, смешанные с винными парами, обдавали прохожих.
- Позавтракаем на воздухе, - сказал отец.
Мы подошли к деревянному синему киоску. Киоск был старый. Многослойная краска шелушилась и торчала, как струпья прокаженного. Отец купил 4 пирожка с яйцом и луком, мне - стакан сока, себе - стакан вермута. "И синь, упавшая в реку" - вспомнил я строчку Есенина, колупая краску и жуя пирожок. Тогда я здорово зачитывался Есениным, знал многие стихи его наизусть. Это он приучил меня к поэзии, а заодно и к вину. Теперь его "синяя" строчка вызывает в моей памяти одну падшую личность, с которой я учился в университете.
Частенько мы с Гавриком хаживали против течения: студенты спешили на лекции второй смены, а мы после бурной ночи - в пивную опохмеляться. Так вот, когда Гаврика упрекали в "синизме", он отвечал:
- Да, я "синь", но в реку не падал!
Я не виню Есенина за спаивание малолетних. К тому же у меня были и другие учителя. Учителей хватало. Зачем далеко ходить? "Яблоня" стояла рядом со мной и держала в руке стакан вермута. Второй стакан. Потом был третий и еще. Отец разговорился с каким-то мужиком. Я тянул его за рукав. Наконец, он докурил сигарету, и мы тронулись. Отца мотало. Мне пришлось взять его под руку.
По главной улице городка мы шли. Не помню, как она называлась. Наверняка - Ленина. Проезжая часть ее была посыпана речной галькой. По сторонам пролегали деревянные тротуары. Мне казалось, всеобщее внимание мы привлекаем и прохожие засматриваются на нас. Было мне стыдно за отца и неловко. Он не понимал моих слов. Солнце припекало. Я боялся, что если он сядет на тротуар (попытки сделать это учащались), то я уже не смогу его поднять. Теперь я вижу, что боялся не только за него, но и за себя. Я как бы сдавал экзамен на взрослость, и мне не хотелось опозориться. Я вдруг почувствовал себя большим и сильным. Я был даже благодарен отцу, за то что он дал мне возможность оказать ему помощь. Было время - он водил меня за ручку, теперь он опирался о мое плечо, и я почти волок его на себе. Мы стали квиты, мы стали на равных.
Известно ли вам, какая из пешеходных дорожек наиболее женственна и требует постоянного ухаживания? Не ошибусь, если скажу: деревянная. Хрупкие доски имеют человеческое свойство ломаться и гнить. В городе Ч было МНОГО плотников, но не забывайте, что все они потомки первоплотника Иосифа, помешавшегося от горя по распятому сыну. Они тоже пили горькую и чаще смотрели в небо, чем под ноги, бросив тротуар на произвол земли. И земля подъедала дерево, и в нем заводились провалы. И отец, оступившись, упал и увлек меня за собой. Так связуются времена, так на собственной шкуре мы ощутили последствия, резонанс и пустоту, образовавшуюся после великой казни.
Поднять отца оказалось легче, чем я думал. Он и сам старался встать на ноги, видимо, что-то чувствуя. Я приободрился. Однако нам предстояло свернуть с главной ровной улицы и перейти через овраг, спуск в который был пологим, но зато подъем крутым, оснащенным лестницей. Сырое широкое дно оврага густо заросло болотными травами. Тротуар здесь держался на сваях и возвышался над землей метра на полтора. Перил почему-то не было. И я приложил все усилия, чтобы хоть немного выпрямить наше зигзагообразное движение.
Гораздо позднее, когда отец уже умер, я написал такие строки:
Я вел отца дощатым тротуаром.
Светило солнце, был погожий день.
Я, видит бог, существовал недаром:
я вел отца, как собственную тень.
Да, повторяю, было радостное ощущение силы и взрослости. Но вместе с этим ощущением отец, сам того не подозревая, передал мне эстафету борьбы с зеленым змием или попросту - пьянства. И в этом плане я повторяю его жизнь, и не он - моей, а я остаюсь его тенью. Разумеется, осознание описываемых "похождений" как акта преемственности пришло ко мне лишь теперь.
Тогда же я работал мускулами. Красивый 12-тилетний я вел своего уставшего отца, и когда мы, дважды останавливаясь, поднялись по лестнице в гору, я понял, что непременно доведу его. И уже не боялся гусей, которые паслись на травке почти возле каждого дома и так ужасно вытягивали шеи, бросаясь на прохожих, что я всегда не выдерживал и пускался бежать. Но в этот раз я даже не смотрел в их сторону. Как матросы с корабля (а мы и были с корабля), мы качались и пылили мимо шипящих шей и любопытных взглядов старушек, мы, непоседливые чужаки, бредущие неизвестно откуда, зачем и куда.