Аннотация: Не пьёшь?! Человек за бортом! Ун уомо ин маре! Как велика плата за спасение?
пролетарии всех стран
Красноармеец смотрит в упор, не мигая. Он знает, что я заказал "салат вьетнамских пионеров" и непременные пол-литра. Фигура воина, помещённая на фоне завода, читается как воплощение железной воли и несокрушимой уверенности в конечной победе над врагом.
Враги, понятно, повсюду. Балагурят, пускают игрушечный дым, хрустят "крыльями советов" с гарниром из картофеля фри. И мнят себя большими пролетариями, хотя вопрос об их участии в защите завоеваний Октября лучше не поднимать.
Кабачок - тот ещё. Выговорить название - "Реввоенсовет" - после третьей кружки не под силу даже завсегдатаю. Потому безземельные, лишённые орудий и средств производства предпочитают аббревиатуру "РВС". Впрочем, слово "аббревиатура" я, похоже, ввернул сгоряча: вряд ли они выговаривают его даже будучи совершенно сухими.
Зондирование акватории завершено. Официантка с моим заказом не обнаружена: верно, ушла на глубину где-то за барной стойкой. Вновь переключаюсь на красноармейца. Из вредности намекаю ему, что устремлённый на зрителя суровый взгляд и императивный жест правой руки - отнюдь не являются чем-то принципиально новым в агитационном искусстве. В своё время толстый Джон Буль тоже обращался к зрителю, вопрошая: "Кто отсутствует? Не ты ли?".
Воин не реагирует. На хрена ему сдался какой-то аглицкий буржуй?
Расчёркиваюсь спичкой, отправляя в плаванье "смерть под парусом". Пролетарии, потревоженные дымом ligeros, неодобрительно косятся. Но я уже выбрался из этой гавани под обстрел воспоминаниями из одиннадцатидюймовых осадных орудий...
задачка в два действия
Пивнушка прозывается "Сиваш"... Мы с Гвоздём дрейфуем неподалёку, у кинотеатра, дожидаясь гонца. Каким количеством пива обернётся пара мятых рублей - задачка с двумя неизвестными, где "икс"и "игрек" - мера наглости Рыжего и степень похмельной жадности Толяна.
Действие на сложение уже выполнено: наличность собрана и передана по адресу. Вычитание будет произведено алкашом-посредником после обращения рваных в янтарный напиток. Говорят, что Толян может и воду в вино; и если за деньги, то даже без первого компонента...
Гонец появляется весь в мыле и едва не цепляет на подходах к внешнему рейду сорвавшуюся с минрепа бродячую мину в лице физрука Степаныча. Мы спешно снимаемся, нарушая походный порядок; даже Рыжий с двумя банками пива на борту, с недостаточно точно выверенным парораспределением в машинах (курит с первого класса), неповоротливый и чересчур медлительный, развивает четырнадцать узлов, отрываясь...
- Тихай! - командует Гвоздь минут пять спустя. - Швартуемся здесь.
Следы временных стойбищ, вроде нашего, почти неуловимы. Киммерийцы и те наследили бы бронзовыми удилами да обломками глиняных сосудов. Мы же не оставим ничего, кроме примятой травы и окурков.
- А ну!
Гвоздь неспешно снимает пробу, жмурится от удовольствия. В руках Рыжего банка ходит ходуном.
- Отдать носовые! - кивает в мою сторону каперанг.
Я принимаю тару, испытывая терпкое чувство предвкушения и страха.
р-рра!
Изящный, слегка изогнутый форштевень реальности с огромной силой впечатывается мне слева под корму. Гребной винт сердца сплющен и вдавлен в борт, вал позвоночника деформирован, через разрывы в обшивке хлещет небо. Помпы и донки не успевают его откачивать...
человек за бортом!
Красный, белый и чёрный. Предельный лаконизм. Напряжённость листа. Такой же плакатной простоты и действенности цвета добивался Эйзенштейн в финальных кадрах "Броненосца Потёмкина".
Мелким шрифтом: "Всякий срывающий или заклеивающий этот плакат делает контрреволюционное дело".
Заклеиваю бумажным скотчем два десятка лет. Значение имеют лишь последние две недели. На границе этого лета я встретил Гвоздя...
- Тихай! - приказал он, вломившись ко мне в офис. - Швартуемся!
Мы обнялись.
Серёгу Железного попёрли из школы сразу после восьмого. Поезда в ту пору ещё ходили во все стороны, и следы нашего безбашенного каперанга вскоре затерялись где-то в Барнауле, откуда я получил последнюю открытку, надписанную вполне в духе Гвоздя: "Лёха! Пью за тебя и за Фёдоровичей, купцов второй гильдии!".
Я за Серёгу не выпил. Ни тогда, ни после.
На то у меня были причины.
А через двадцать лет мы сидели в чужом для обоих нас городе, в грузинском ресторанчике, ублажая себя шашлыками из мяса ягнёнка. Железный отказывался притронуться к бутылке "Саперави", пока я не объясню ему, в чём, собственно, дело.
- Не пьёшь?! Человек за бортом! Ун уомо ин маре! Как велика плата за спасение? - надрывался Гвоздь, ещё в школе почерпнувший весь словарный запас Джека, Спутника Моряков.
И я вдруг понял, что не смогу просто так взять и рассказать.
под кессонами
Помяло меня тогда крепко. Несколько недель под кессонами.
р-рра!
Тысяча тонн неба устремилась в угольные ямы и прибортовые отсеки. На фок-мачте взвился сигнал "Все наверх!". Горизонт опрокинулся. Пшеничное золото солнца оказалось в нескольких кабельтовых по курсу.
Звякнул телеграф: "Полный ход!".
Небо бережно приняло меня в пряно-фруктовые объятья.
Я был живым. Не так, как прежде, - по-настоящему.
И пусть Рыжий уверял после, что я попросту вдруг открыл кингстоны и лёг в тридцатиградусный крен, я-то знаю...
Но тогда - испугался. Подписался под приговором "неадекватная реакция мозга на алкоголь".
И отправил себя на вечную консервацию в сухой док.
последний сеанс
Бутылку "Саперави" мы таки приговорили. Надо плохо знать Гвоздя, чтобы предположить иное. Остаться в его присутствии трезвым невозможно. Даже имея за плечами опыт двадцатилетнего воздержания; в который он, кстати, не поверил.
Ничего не случилось.
Разве только...
Древние, выложенные камнями террасы. Терракотовая черепица крыш. Изумруд кахетинских виноградников: ртвели в полном разгаре. От зари и до позднего вечера слышна перекличка сборщиков. Годори из кизиловых прутьев наполнены тёмным огнём... Чаны-давильни истекают виноградным соком, укрытые в погребах квеври наполнены кровью земли...
Немой фильмой накладывалось видение на интерьер, стилизованный под древнюю грузинскую цитадель; лишь иногда сквозь болтовню Железного приходили запахи и звуки. Едва я попытался всмотреться, киноплёнка оборвалась, и фата-моргана угасла с тихим шелестом.
Ресторан закрывался в одиннадцать.
Полночь мы разменяли в русском трактире под залихватский крик Гвоздя: "Эй, человек! водки!". Чугунные утюги, выстроившиеся в ряд на приступочке печки, взирали на нас с почтением. Млела дымковская игрушка. Забавлялась расписная хохлома. "Градус надо повышать! - уверял Железный. "Московская особая" - в холодном, запотевшем, со слезой графинчике - шла под солёный огурчик, селёдку с картошечкой, опята маринованные... "Не дрейфь, Лёха! не заржавеем!".
Выгорели строчки о хлебном вине в "Вятской летописи", остались за кадром "царёвы кабаки", где водка продавалась без закуски, отгремели кабацкие бунты в Златоглавой, установилась твердая цена на водку во всей империи - по семь рублей ассигнациями за ведро... Наваристая уха из судака подоспела в аккурат к тому времени, когда Дмитрий Иванович Менделеев издал брошюру с незамысловатым названием: "О соединении спирта съ водою"; где, кроме прочего, вывел, что литр сорокаградусной должен весить ровно девятьсот пятьдесят три грамма...
Что было потом, я помню хуже.
Вроде как мы колесили по городу на "моторе", пытаясь по сходной цене арендовать пару-тройку молоденьких девиц. Серёга горланил "ти ж мене пiдманула" и стрелял у таксиста вонючие сигареты. Я дремал на заднем сиденье, пытаясь досмотреть туманные картинки. "Все кричали "ура" и отдавали честь, а царица махала из окошка чистым платком"...
Под утро, накатав на несколько сотен, караул с шашками устал. Гвоздь, сообщив, что вполне созрел для похмелья, велел извозчику "дуть их в хвост и в гриву". Таксист почесал репу, и вскоре мы приземлились в каком-то кабаке, исповедующем принцип "от заката до рассвета". Железный с порога объявил всеобщее щастье и погнал официанта за пивом.
Когда перед нами материализовались два бокала в нахлобученных густых пенных шапках, Серёга выдал замысловатый тост и потребовал, чтобы все присутствующие пили стоя.
р-рра!
Мир вывернулся наизнанку; я дышал небом, я возвращался домой. Поступью ветра в золоте пшеницы. Слезой артезианских вод.
Я был живым.
Как и тогда - по-настоящему.
практическое занятие
Гвоздь пропал на следующий же день.
Не удивлюсь, если однажды получу открытку откуда-нибудь из Чебоксар. "Лёха! Пью за тебя и за младшего брата Анастаса Микояна!".
Перед тем, как исчезнуть, Железный позаботился о бесчувственном теле друга: я очнулся в собственной постели при полном параде. Включая плащ и ботинки.
Я знал в теории, что такое похмелье. Но только в тот момент, двадцать лет спустя, вдруг пронзительно понял Толяна, взимавшего мзду с пацанов исключительно пивом.
За окнами надрывался полдень; шаркал подошвами, звенел трамваями. Оставив за дверью квартиры голодных суматранских барбусов и плачущий телефон, я вышел в народ.
в людях
Пабы, таверны, пиццерии, харчевни, траттории... Я успел обойти едва ли несколько дюжин. "Где эта улица, где этот дом?".
"Жигулёвское", "Клинское", "Балтика", "Афанасий", "Невское"... Накрывает, конечно. Но не так, чтобы, открыв кингстоны, - в небо.
Танцуют вокруг медных котлов пивовары в Волжской Булгарии. Солдаты Ганнибала, заплутав в альпийских предгорьях и наплевав на Пуническую войну, пьют за здоровье то ли египетского Осириса, то ли римской Цереры, то ли фламандца Гамбринуса. Купается в пиве Нефертити. Строителя египетских пирамид к вечеру пучит от пелузийского напитка, хлеба, чеснока и лука. А в Чехии выливают пиво на деревянную скамью и сажают на неё пивовара в кожаных штанах: прилипнет, подлец, или нет?..
Фильма. Сериал. Я смотрю эту мыльную оперу уже вторую неделю. В финале должен внезапно появиться красный флаг, вступающий в контраст с чёрно-белой средой кадра.
Сигарета обжигает пальцы. Из-за барной стойки выныривает юркая субмарина в алой косынке. На комингс-площадке - излюбленное лакомство вьетнамских пионеров и высокий бокал с "Тинькофф Пшеничным".
Быть может, за этим облаком пены моё пряно-фруктовое небо?
"Серёга! Пью за тебя и за Эйзенштейна, арестованного в мексиканском отеле"...