|
В цехе пахло яблоками. Сары-синап мешался с апортом и золотым парменом, зимой же сочился из оконных переплётов аромат кальвиля. Как-то, набравшись смелости, Гурьян спросил мрачноватого Бурова: отчего, мол, так? Начальник смены отмерил тяжёлый взгляд, приблизил угрюмый нос, подивился, не учуяв перегара, да поглядывал после дня два со значением.
Больше Гурьян о том никого не спрашивал и лишний раз глаза поднять боялся. Спину разгибал, от резака отойти, по нужде, только если уж совсем невмочь терпеть было. А когда этикетка шла - и вовсе воды не пил; к полуночи горло трескалось, сосал огрызок карандаша, коим отмечал на планшетке количество резов.
Млада приходила редко, почитай лишь по первым средам месяца и появлялась, да раз пришла перед Пасхой. Шепталась с Буровым, принимала деньги, скороговоркой справлялась у Гурьяна о здоровье, вкладывала в руку часть увядших купюр, уходила не оглядываясь.
Половину отдавал он в тот же вечер глухой бабке, что сдавала ему комнату. На крохотном рынке за железнодорожным переездом покупал чай, сетку картошки, шмат сала, а в тёплое время и зелени всякой. Хлеба Гурьян не ел совсем и вкуса его не понимал. Картошку варил в помятой кастрюле без ручки, обмазывал салом - тем и жив был. Деньги, коли оставались, заворачивал в приладочный лист, прятал в щель под широким подоконником; со временем скопилось там много тонких бумажных складушек.
Мать умерла в прошлую зиму: угорела, оставив нескутанной печь, не углядела головёшки в золе. Некому было вывести её во двор да положить за пазуху лёд. Буров тогда отпустил Гурьяна, спросив, не надо ли помочь. Да всё устроила Млада, и дома у них не стало, да и на что он - дом без матери.
С той поры некого стало спрашивать. Он тосковал за неотвеченным. Раз только довелось повстречаться; успел Гурьян лишь: "Отчего звёзды в небе дрожат?" - "Холодно им, Гурьянушка". Других снов не было. И всё чаще виделось теперь ему время особой листоподборкой, что выплёвывает дни обоймами: по пять-шесть листов на каждый ход рычага.
На Яблочный Спас встала в цехе печатная машина. Под ухабистый мат Бурова снимали валы. Работа враз кончилась. Гурьян и не помнил уж, когда ему днём доводилось присесть вот так без дела; незаметно задремал, упёршись затылком в станину резака, и вскоре нашёл себя утвердившимся на шатком стуле. В спину дышало холодом, маршировали по стенам тени. Он поискал глазами, и тут же, откашлявшись, назвали по имени, и сумерки подвинулись ближе, открывая бледное лицо собеседника. "Ранет", - узнал Гурьян нахлынувший запах, и дождь, поселившийся однажды в душе его, ослеп, подчиняясь, и отворились многие двери, и стало ненужным боле жить навстречу, и когда растолкали, окунув в грохот ожившей машины, узнал он жгучий пряный вкус обиды.
В этот ли, в другой ли день дал трещину остывающий август, только, набрав силу, переползла она и в осень. И всё чаще стал захлёбываться Гурьян сном наяву; звала из отлупа бездна, шептала близкое, не отмахнуться.
Долго не шла Млада, стёрлось лицо её из памяти. Всё чаще опускался рычаг листоподборки, выбрасывая дни пожелтевшими неделями; уже и ноябрь хлестал снегом.
В день без числа не вышел напарник. Осилив в яблочном бреду две смены, очнулся Гурьян у железнодорожной насыпи; неслись из тьмы огни поездов, дробно стучали колёса, мимо, мимо... пришёл под утро, сорвал щеколду, повалился в чём был на продавленную кровать да и не поднялся уже. В горячем сне приходила мать, молилась беззвучно бабка Дарья, улыбалась Млада, хрустел антоновкой Буров, а после сожрала их всех пыльная пропасть трещины - и не стало ничего.
И если смотрел кто глазами Дарьи тогда, увидел бы груду тел в старой и тесной холодильной камере да кварталы казённых могил с порядковыми номерами на проржавевших столбиках. В каком году сгинул сын непутёвый, единственный, - запамятовала; прочее же запало накрепко. Оттого и на подлог решилась, дабы схоронить человека по-человечески: никакого документа у постояльца не нашлось, комнату девица сняла, да видела её Дарья лишь однажды. Где же проводил человек безымянный дни, а когда и ночи, и вовсе не знала. Всего-то и нашла: под подоконником деньги, в чудную бумагу завёрнутые. Хватило того и могилку справить, и на простой гроб, и за сани с лошадью, а что полагалось покойнику, сделала сама.
И в день, когда поднималась дева Мария по ступеням храма Иерусалимского, вплела метель скорая в рубаху свою нить дивную певучую дымную малиновую. А едва улеглось, чертили колею полозья, и украдкой крестилась бабка Дарья, поглядывая на чужака в нездешней одежде. С какого-то времени шёл он рядом, за гробом, опрокинув бледное лицо в дорожках слёз; и не принимал снег следов его.
И в чашу холодного неба бился звон колокольный, и света было много, и разливался окрест неслышный никому боле густой запах спелых яблок.
|