Посреди пасмурной площади, напротив унылого здания горсовета лежала смачная куча дерьма.
Сновавшие по своим делам прохожие, постовой в своих неестественно - белых перчатках и даже полупьяный дворник, мочалящий листья у бровки упрямо его не замечали. Будто специально, не пачкая свое и без того серое восприятие, отворачиваясь, поднимая воротники и чертыхаясь про себя, обходили кучу широкими кругами.
Над городом вот уже второй месяц висели привычно - хмурые тучи, моролил едва заметный дождь, порою напоминающий скорее чрезмерную влажность, а куча дерьма все лежала.
Дворник прекратил свое бессмысленное занятие, устало разогнулся.
- Ну что за погода..., - закурил он, кривя мину противней окружающей его слякоти.
Николай Петрович приехал сюда совсем не за тем, чтобы убирать грязные улицы. И тем более для борьбы с их задерьмлением.
Папироска посапывала, ловя раскаленным концом мелкие капли, а дворник все хмурился и думал.
Пятьдесят второй. Год надежд. Год, когда он закончил философский факультет и поехал обучать людей высокому мастерству мышления, в города только отстроенные.
Все тогда было новым, а все новое - чистым и светлым. И за этой чистотой и светом отправлялись в дальние дали сотни таких же романтиков, алкоголиков или просто авантюристов, в единой надежде - найти свое счастье.
Счастья не было.
Окинув столицу с небольшим чемоданчиком и билетом в один конец, юный романтик Николай Багрянцев ехал на север. В снега, в чистоту нордических ветров, первобытность природы, девственность пейзажей. Ехал, как конкистадор в новый мир. Прекрасный новый мир.....
Он смачно сплюнул, угодив прямо в кучу "невидимых" какашек. Бычок полетел следом.
- Добр вечер, Николаша!
Старенький сгорбившийся мужчина, такой себе "пирожок" на коротеньких ножках главного секретаря горкома партии, вежливо приподнял шляпу над лысиной, и скрылся в недрах служебной серой волги.
"Николаша" опять сплюнул. - И тебе....
И вновь мочалились листья в бесцельных попытках добраться ближе к бачку, струйки воды текли в трещинах асфальта.
Город не понравился ему еще с перрона. Хмурый и серый, он совершенно отличался от того, что виделось ему в грезах. Никакого солнца, ясности, белеющего снега, веселых ребятишек в смешных шубах и счастливых семейных пар. Только серость, грязь, насупленный Филимон, приехавший встречать новеньких на станцию. Ну - собственно и все.
Нет, еще грязный плакат растянутый меж уродливый колонн здания вокзала. На красной материи грубыми разводами белело, а точнее грязно - серело "Да здравствует Партия!". Чтоб я так жил....
Волга фыркнула, оставив за собой густое облако жженого масла, скрылась за рогом улицы. Дворник опять сплюнул.
А ведь Филимон Кацмерович был еще строен, да и повыше. Хотя хмур, зол и как со временем оказалось - страшен, словно сотня чекистов. Его презирали, не любили, даже ненавидели. Но и боялись. Все.
Удивительное свойство человека запугать одним своим видом даже пробитых фронтовиков просто потрясало. Хватало одного взгляда, слова, жеста, чтобы все вокруг заплясали, весело распевая "Славься красный коммунизм" даже в такую погоду. А сам - не пил, не курил. Вел, как говорят - чисто аскетический, безукоризненный образ жизни. Просто - таки идеальный коммунист. Почти идеальный. А потому, что не хватало жены - колхозницы и пары ребятишек - пионеров. Ну может - еще октябренка. Или октябрюшку.
Серые тучи, казалось, стали еще серее. Дождь усилился.
А потом, как то, закрутилось все. Филимон кричал, его боялись, ПТУ имени Кирова строилось, рабочие матерились. А "Николаше" работы не было. Философское образование в новом городке пока мало помогало устроить свою жизнь, перебиваться приходилось чем попало. Пару месяцев - истопщиком, год - асинизатором. Потом сколько - то там времени ассистентом трубоукладчиком проработал. Время шло, ПТУ строилось.
А преподавать хотелось все больше. Былые мечтания и чаянья прошли довольно быстро: двух недель беспробудного пьянства с истопщиком Анатолием Карасиком на газомазутке хватило, дабы выбить из головы "усю енту непоребную глупоту". Пришлось научиться жить по суровому. Как говорил Анатолий: "...как мужик!". Его все Онотолием называли. Нарочито, с пущим пафосом. Сперва чудно как - то было: с чего бы? А потом оказалось - у него батя поп, его с мамкой кинул, а сам в монастырь убег.
Невесело.
Неспешным шагом ценителя - интеллигента дворик подошел к стене, и храбро облокотившись бушлатом о побелку горкома, закурил. Вид дерьма ему надоел, хотелось новых видов.
Мутным потоком с сапогов стекала грязь.
Дворник пустил дым в лицо очередного прохожего, отпустил грязную шутку вслед.
А помниться, еще думал: вот построят ПТУ, как начну преподавать, мудрости людей учить. Открою им новые горизонты, научу правде - матке. Как думать правильно, как ясно выражать свое мнение. Жить как....
А ПТУ строили. Каждый раз проходя мимо блочной коробки с вечно курящими на крыше строителями, Николай зябко ежился, предаваясь уютным мечтам. Месяцы текли медленно, сливаясь в единую массу, менялись едва заметные сезоны, выделяя год на период просто грязи и период грязного снега, а ПТУ строили.
Николай Петрович сменил шестерых постоянных собутыльников. К их избранию он подходил весьма скурулезно. Главное - чтоб много знал, был начитанным и умел цитировать. Например - Маркса, Энгельса. На худой конец - Ленина. Цитаты эти навевали приятное настроение и помогали переваривать закуску. А еще ему нравились люди, что мыслят просто.
Так что при всем комплексе добродетелей, которыми должен был обладать кандидат, поиск сих "Адептов мысли" был делом трудным и кропотливым. Сперва, нужно было найти работу - в его случае это могли быть лишь самые убогие профессии, а затем: изучить всех новоявленных коллег на предмет соответствия.
И дело было совсем не в том что умных дворников, или асинизаторов с высшим образованием не хватало. Как ни странно - наоборот. Новый горд попросту кишел сантехниками - литераторами, бывшими поэтами - нынешними трубочистами и прочими людьми интеллектуальной работы. Но тех, кто кроме того бы и мог выразить свою мысль без лишьних вздохов, и не хныкал бы противно иль вообще насуплено молчал после пропущенной бутылки "Столичной", было очень мало.
- Вы не удивляйтесь, - говорил ему Леонид Львович, бывший писатель - беллетрист и нынешний сантехник из темноты канализационного люка, - новые города, это место людей свободных. Я бы даже сказал, свободомыслящих. Тех, что не привыкли гнуться под системой, не смирились с необходимостью поддавать цензуре любую фразу, любой пассаж слога, лишь бы соответствовать идолам коммунизма. Вот мы и бежим. А нас травят - такими вот, как Филимон. Все они - цепные псы режима. Загоняет нас в норы, щели, грязь мерзость.... Но мы не сломимся, мы будем у них под ногами, во тьме канализаций шептать слова свободы. И в скорее шепот это будет настолько громким, что перекроет все их проклятые марши на напущенных парадах лицемерия и насилия. Я вам говорю.... Да, ключик на десять, пожалуйста. И коловорот - труба совсем забилась....
Вот так и трудились все эти "свободомыслящие" сантехниками и асинизаторами.
Дворник пожал плечами. Его лично все устраивало. Философия марксизма может и не совершенная, и во многом проигрывает лирических отступлений "идеалистов" или зубодробильной социальной логики "буржуазных меркантилистов". Но она давала людям надежду. Надежду реальную, светлый образ идеального общества с четким планом его достижения. План построения мира всеобщего счастья. Пусть все это пока всего лишь лирика, но она может куда то привести. Она на столько логична и прекрасна, ясна и очевидна что просто, как говориться, грешно ей не последовать.
А к чему нас могут привести все эти идеалисты - меркантилисты? Вопрошают к недостижимому, а вторые твердят о абсолютной бессмысленности первых. Деньги - во краю угла! Высшая цель - телесные блага!
От таких мыслей жуть как захотелось напиться. До конца рабочей смены было еще несколько часов. Его участок - центральная площадь находился в постоянном поле зрения коменданта, так что если уж работать не работаешь, так изображать активную деятельность было жизненно необходимо. А ведь наградой за это - отдельная квартирка в полуподвале дома на Красного Октября восемь. И пусть что так низко - зато свой! Отдельный! И зарплата в полторы сотни кровных. Коль семьи нет - живи припеваючи. Никаких забот.
Николай Петрович уверенным шагом подошел к куче, плюнул, бросил бычок и вернулся обратно под стену. Среди густой пасмурной серости побелка на его телогрейке мелькала неестественной белизной, контрастируя с посеревшей от сырости беленной поверхностью здания.
Оперся, достал помятую пачку, закусил, раскурил.
Табак шкварчал. Количество прохожих заметно поубавилось - обеденный час закончился.
Постовой наконец удалился. Вот теперь можно расслабиться.
Леонид Львович долго не продержался. Будучи страстным последователем, как тогда выражались "духа свободы" быстро спился. Не выдержал организм анархического образа жизни. Печень покончила с собой церозом, а разом - и самим владельцем. Не стало его....
А бог его знает, когда! Такой же день, такое же пасмурное небо. Дождь, грязная тропка на кладбище, горсточка угрюмых коллег у гроба. Бутылка водки и банка огурцов на вечную память. А как несли гроб - чуть не уронили, мужики не удержались, от горечи утраты хапнули лишку с утра. Несли покойного зигзагами. Вот так вот - как жил, так и умер, так и проводили.
После смерти своего шестого по счету собутыльника, он сперва поступил очень логично, сказать бы даже, в духе истинного стоика. Он запил, встречая испытание со всей мрачной угрюмостью и молчаливой покорностью, к какой призывали стоики своих учеников.
Но потом что-то внутри хрустнуло, переломилось, и он решил измениться.
Поменять взгляды на жизнь, работу, начать писать книгу или переводить старушек через дорогу. Сделать что-нибудь, что сделало бы его жизнь не такой, как до этого.
Первое что пришло в голову - бросить пить. И он поддался. Ранее подобные мысли вызвали бы у него волну негодования и гнева, он ненавидел себя предыдущего, того трезвенника студента - коммуниста, что приехал из Москвы полный дурацких надежд и лживых чаяний. Желторотика, который ничерта не смыслил в жизни и ее суровых законах. Не видал людей. Не пил с ними.
И ненавидя этого бывшего "себя" он ненавидел отсутствие алкоголя в крови как норму жизни.
А тут - бросить пить. Неслыханно! Нелогично! Как только он мог подумать о алкоголе. О этой истинной Живой Воде, аква вите человеческого существования, дивной субстанции истинного понимания вещей и освобождения тела от излишек интеллектуальной деятельности. Этой очистительной жидкости откровения, дающего понимание и сочувствие - качества нынешним людям чуждые. И чуждые всему "красному" обществу с его лживой верхушкой. Уж это он для себя четко уяснил. Все светлые идеи коммунизма, отцов - основателей Маркса, Энгелься, Ленина, были преданы, растоптаны и опущены до уровня халдейского плебса.
А ведь это учение элиты, истинных интеллектуалов. Таких как он. Или Леонид Львович. Или Онотолий.
Серая волга вернулась. Щелкнула и скрипнула дверка, выпуская из роскошных хоромов салона неуклюжего секретаря горкома. Филимон кисло поглядывал на небо, что то крикнул водителю и не потрудившись закрыть за собой двери поспешил в гулкие помещения холодных кабинетов.
Вот же гад. А каким гадом был до этого. Обещал работу в ПТУ. И ПТУ таки построили. Спустя четыре года по его приезду. Но когда построили, оказалось что штат преподавателей давно набран, а рабочая программа пересмотрена. И места философским наукам в ней нет.
Вот тогда то и предстало перед его глазами все безумие, лицемерие и лживость окружения. Вот тогда то он понял, что весь этот псевдокомунизм - лишь рикрытие, маска лицемерия. Идеалы преданы, а общественный порядок еще хуже чем у капиталистов.
И все плохо, и смысл в жизни потерян. Но для меня Нового это было не смертельным. Я стал слишком сильным чтобы просто так сдаться. И я знал ради чего жить.
Чтобы свобода была! Чтобы люди слышали наш шепот! Чтобы сливаясь воедино был он громче всех парадов и каналов радиовещания. Мы живем, чтобы изменить мир к лучшему....
Вроде, так говорил Лёня. Уже не помню.
Дворник поежился, взглянул на часы. Было около пяти, по улице уже зажглись одинокие фонари - через один, чтоб экономить.
Вот тогда то он и стал "Николашой". Неудавшийся философ вновь запил, заливая отсутствие преподавания в своей жизни, несправедливость власти и жизни вообще. Запил рьяно, с полной самоотдачей, нахрапом. Не щадя ни себя ни тело свое. В порыве, заливающемся непомерной жгучестью напитков и болями, которые так просто унимались жгучестью. Он запивался.
А потом, как то одним вечером пришел Филимон. Он не кричал, не взывал к совести. Просто сел на край кушетки, поморщился моему виду и запахам что царили в подсобке ЖЕКа, и спокойно констатировал факт.
- Вижу, ты преуспеваешь.
Я недоумевая мотнул небритой заросшей головой, в отчаянной попытке вернуть мыслям ясность. Хмель в голове стал чем-то обыденным.
- Преуспеваешь среди своих "коллег", - так же холодно говорил тот, - философия, метафизика, приятные беседы с интеллектуалами.
Он потянул носом спетрый воздух, косясь на батареи пустых бутылок под столом. Эстет, чертов! Ишь, возомнил....
- Ну, молодец. Как говориться: каждому свое. Даа... Знаешь, я бы может и сам так жил, пил, в ус не дул, о семье и себе не думал. Заливал собственное чрезмерное эго, разросшееся, необъятное, тоннами алкоголя.
- Молчи..., - только и мог выдавить я, в порыве накатившего негодования, - ничего, ничего не знаешь! Молчи!
- Да-да. Конечно. Не нравоучениями заниматься к тебе пришел. Ты тот, кем быть хочешь. Выбор личности, священен, как говориться. Живи как хочешь, главное - с пользой. Вот что я тебе скажу. Ты теперь вполне можешь стать элитой этого общества. Я имею в виду - своей прослойки, хэ-хэ.
Оставалось лишь неудоуменно крякнуть. Понятия не имел, о чем морозит. Д а иголова раскалывалась....
- В общем, как говориться, Партия, наш великий поводырь, что знает о нас лучше нас самих и лишь о нашем благе печется, вот.... Да, быть тебе дворником.
В этот момент я готов был размазать его физиономию по заплеванным стенам подсобки, кишки намотать на батарею а затем все что останеться гнать пинками через пол города. Да вот голова ж болела....
Все что я смог выдавить было протяжным стоном. Несправедливость довершала предательски опустевшая бутылка посреди стола.
Филя же улыбнулся лукаво, кивнул и заспешил к выходу. Вот же мразь!
При каждой плохой мысли голова начинала болеть еще больше. Я лишь бросил ему в след негодующее:
- Мерзавец!
Мерзавец развернулся, удивленно разводя ладони.
- Чего же. Ты вон, как только к нам приехал, что твердил на перроне? На право и на лево: очищение, новая жизнь, ясность, свет нордических лесов, хладность воздуха и мыслей.... Лет пять прошло, а я хорошо помню. Ну? И на сколько тебя хватило? В первую же неделю, как работу не получил, пить давай. Беспробудно, меняя работу, разменивая дни запоями. Слушай, как скоро слово друзья ты поменял на собутыльники? А? Вот вы какая, столичная кровь. Нету в вас силы. Лишь слова, вздохи и пыл, что быстро гаситься первым же кизяком на дороге. Вот, теперь хоть так послужишь. Я ж тебе дурню город очищать от скверны предлагаю, можно сказать, мечту твою воплощаю. А ты! Эх, Николаша....
Махнув рукой, Мерзавец вышев вон, на прощание бросив из коридора:
- Приступаешь завтра, на центральной улице и сквере Ленина. А то засрали....
Пачка Беломора стремительно кончалась. Листья у мусорника сбились в тугой жмут и ничего не оставалось, окромя как обхватить его двумя руками и отправить по назначению.
Разбросав добрую часть "опадков" по тротуару, Николаша - Философ все таки справился с заданием, нечаянно затушив о сырой ком свою папиросину. Плюнул, выругался, поплелся к центру площади, к дерьму.
А оно все лежало, мерцало изъеденными каплями моросли ковалыками, напоминая скалистый островок посреди черного океана. Мимо островка плыли парусники листьев.
Дворник в сердцах выругался.
- А, убирай - не убирай, все равно говна не перебрать! Пойду, нажрусь с Петровичем. Он умный, мож че подскажет....
В домах очагами тепла зажигались окна, фонари включились все, и теперь улицы казались не такими уж серыми. Через некоторое время улицы опустели.
А спустя еще несколько часов на площади появился пьяный буян. Шатаясь и матерясь он "пролавировал" шаткой походкой к памятной кучей и уставился. Глаза его были суровы и безумны, а в глубине застыла обида. Дрожащими руками извлек из внутреннего кармана душегрейки папиросник, достал одну, пробовал закурить. Дождь усилился, руки тряслись, окна светили с отвратительным теплом и уютом.
В конце концов, истратив все спички, Николай Петрович осунулся. Коробок и сигаретка выпали из обессилевших пальцев, по щекам заструились две солоноватые дорожки. Горькие, пьяные, но такие честные слезы лились все сильней, и в скорее изху было уже не перепутать с дождем.
Спустя миг, выпускник философского факультета Московского Университета, дневного отделения, нынешний дворник, стенал благим воем, вознося руки горе. Колени его не выдержали тяжести навалившегося небосвода, и он упал.
Дрожащими от рыданий, руками, полными любви и искупления жестами собирал он какашки с площади. Будто хрустальные, нес на вытянутых руках и сбрасывал в мусорный бак. А когда куча опустела, и остатки нечистот смыло водой, упал Николай Петрович на сырой асфальт, и скрутившись эмбрионом, начал ждать конца. Его цель, его миссия, его призвание было выполнено. Пусть не так помпезно и пафосно, как сперва мечталось, но честно и от чистого сердца.
Чья то пухлая рука легла на телогрейку, перевернула, подставляя лицо каплям моросли. Прямо над головой застыла улыбающаяся физиономия Фили. Добрая и светлая.
- Ну вот! Поздравляю! Безумно за тебя рад. Смею признать - теперь ты истинный пролетарий. Да, в партии был?
Спохватившийся, словно от глубокого сна дворник неловко поднялся. Сделал несколько неуверенных движений головой.
- Да..., н-нет. То есть был, но вышел.
- Вот и чудненько. Добро пожаловать вновь в лоно Коммунизма! Вы как настоящий пролетарий из низов, да к тому же с широкими как теоретическими, так и практическими познаниями, очень нам нужны. Очень.
Философ лишь стоял и клипал своими яркими, на замурзанном лице, глазищами. И не верил.
Упреждая желание новоявленного коллеги, Филимон извлек портсигар, достал папироску. Помог подкурить.
Спустя несколько затяжек запах дерьма на руках стал не столь заметен.