Аннотация: И снова Свитки. На этот раз немного о любви.
Спасение.
Пелагиусу из Солитьюда.
Каждый взмах, каждый хлопок воздуха под крыльями - чудо.
Вы когда-нибудь любили?
Я - да. Хватило вспышки; отблеска чешуи в облачном небе над Солитьюдом. Взмаха рваных крыльев.
И я уже не мог спать как раньше. Дух трепетал, рвался в небо и звал, одинокий, но не сломленный. Призывал свою судьбу, надеялся услышать крик в ночи, голос, рев! Дни стали пустыми. Среди всех людей: бесконечно мелких, плосколицых, ящероподобных - только подобных! - я уже не мог найти величия, присвоенного нашим родом. Украденного. Величие там - в небе. Там - бесконечная свобода; там - страсть, развернутая от крыла до крыла; там - вся красота бренной плоти, обреченной - как и все - на смерть.
О, бренность!
Так трудно поверить, будто и дракона можно умертвить, но верить, знать, приходилось.
Подобно червям, слухи и сплетни расползались по грязной скайримской земле, рвались в воздух, к ушам людским, подобно жабам. Скоро все уже говорили о смерти чудовищ, хвастались за кружкой пива, взмыленные хмелем. Строили солдат, давали наставления. Недолго унывали: неделю, две, три: когда черви окончательно зарылись в местную почву, каждый мещанин ходил бодрый.
Только я - синий, дрожащий, с мерзким вкусом во рту.
Ха! Все вокруг браважничали, напускали воинственность, а я - выбирался на крышу по ночам и беззвучно молился. Крыша была неудобной, вогнутой и слишком покатой: приходилось держаться за шпиль и следить, чтобы черепица не выскользнула из-под стопы.
Но так - невидимый никому (только Ему) в ночи, я чувствовал себя выше других.
Плосколицые надеялись на скорую победу.
Надеялись! Ха! Слишком тяжелые, слишком ленивые, грязные, - никчемные! Их разум был заперт среди костей их же черепов. Несчастные! Неспособные понять и принять жизнь в горах, под небом, свободную от мерзких запахов и грязных, узких улиц. Свободную от низменных пороков, от политики и денег, от вечного одиночества, запертого в комнатушке в городе, полном беспросветных невежд.
Возможно, моя любовь подарок предков. Их кровь греет мое тело, их кровь служила драконам когда-то: я наткнулся на этот факт в городских архивах, когда пытался отвлечь себя хоть чем-то. Возможно, моя воля - предмет договора, заключенного в глубокой древности и я больше не хозяин своему сну и мыслям.
И что же? Так тому и быть: я не имел выбора. Каждый из своих тридцати лет я прожил ради этого чувства. Каждый пустой год в тот день - в день, когда блеснуло небо - наполнился смыслом. Я не познал сиюминутного счастья, даже наоборот. Окрепло страдание, и, однако, я понял, что сделает меня счастливым.
Вожделенный крик разорвал тишину среди бела дня. Ту' ум - так все вокруг это называют - смял рыночные палатки. Воцарилась паника. Плосколицые, пепельнокожие, ящероподобные - все бросились бежать. Как стадо, послушные, в одну сторону, под крыши, к иллюзорному спасению.
Где же их бравада? Растоптали, вместе с овощами, звонким золотом, тряпками и соскользнувшей обувью. Забыли, как и все, что не имело значения перед лицом смерти.
Неосторожным взмахом крыла дракон сбивал куски черепицы на их головы. Он кричал - звал, звал меня, должно быть - на своем неведомом языке, он изрыгал пламя.
Я ликовал. Пробирался навстречу толпе, по краю, почти прижатый к стенам. Нет, не сегодня: никому сегодня не сбить меня с ног! Я двигался медленно, неосторожно, завороженный кружащимся вокруг моей любви ветром, завороженный блеском серой - серебристой - чешуи. Я пропускал толчки и тычки и отчаянные крики на ухо, иногда чудом не падал. Кто-то, может быть, я не помню точно, схватил меня за руку и тянул за собой, пугая видениями смерти в когтях и пасти, жара тысячи атронахов... Но я вырвался.
Пускай меня сцапают, схватят, разорвут, проглотят сердце, и спалят - случайно или намеренно - в слепящем огне.
Это ли не высшая радость?
РАЗВЕ ЭТО НЕ РАДОСТЬ?
Несогласные просто не знали истинной любви. В тот день, в тот короткий миг, я жил этим чувством.
Дома я оказался через час, но дракон все еще кружил. Все еще кричал, взывая ко мне; иногда садился на крыши, пробивая черепицу, сдавливая когтями деревянные остовы крыш. Ослепленные его блеском, несобранные, слабые юнцы промахивались по нему, и лишь некоторые стрелы, неуверенные, пущенные трусом, отскакивали от серебристой чешуи.
Мой шпиль был целехонек. Черепицу никто не сбрасывал вниз. Оранжевая, как мед, она была едва нагрета - солнцем.
Перехватывая руками свою опору, я - впервые - выпрямился в рост. Впервые мои волосы взлохматило - порывом; впервые задрожали колени. Ветер мигом высушил остатки пота: усталости и страха.
Я закричал.
Не зная прекрасного, драконьего, я кричал на родном языке. Кричал: "я здесь", показывая лицо плывущему в небе существу.
Безрезультатно.
На минуту, в каком-то десятке домов от моей крыши, дракон сел, изверг пламя и, не заметив меня, взмахнул - о, какой это звук! - гигантскими крыльями, и направился к городским воротам. По пути выделывал замысловатые полукруги.
Беспамятный, одурманенный видом и воздухом, я отпустил шпиль. Ноги пустились вниз, набирая скорость по хрупкой черепице. Покатая горка, словно в детстве: шаг, два, толчок: с огромным усилием забираюсь на соседнюю крышу. Перевожу дыхание, разгоняюсь под хруст черепицы.
Высота не страшна: либо меня пожрет пламя, либо вообще ничего. Я не умру, оступившись.
Еще одна крыша, плоская; еще одна.
Вдали, у городских врат, крик, словно драконий, но нет: моя любовь говорит по-другому. Говорит свободно, вольно, с гораздо большей высоты. Откликаясь на зов, моя любовь поворачивает. Спускается ниже. К воротам, за них, к земле, не заставленной бездушным камнем, к земле, способной уместить гиганта.
Я прибываю слишком поздно. Окруженный крысами с их жалкими игрушечными топорами, дракон бьет раз за разом, хватает кого-то, взмывает к небу, делает второй заход. Его хвост над моей крышей, - так близко: протянуть руку.
Очарованный, не решаюсь, упускаю момент.
Гигант кричит, вдалбливая слова в землю, в противников, но - ответом другой, более человечный крик. Неведомые могучие слова.
Моя любовь, мой Бог, разбивая толпу на две части, падает, и оставляет за собой борозду.
Грязь от нее на мне, на щеках, на моем сердце.
Крысы окружают исполина, впиваясь топорами-когтями. Но поздно: дракона уже нет: он исчезает, растворяется во вспышке света. Остаются пепел, кости, и засохшие, отпавшие куски чешуи.
Но все равно: чешуя блестит серебром на зеленой траве. Блестит как когда-то, в далекий и одинокий вечер, в небе. За какой-то миг это немногое растаскивают варвары, и не остается уже ничего. Только я, пустой, заляпанный грязью.
И я снова пропускаю дни, полные бессмысленных действий, полные ненавистных мне существ. Тоска заполняет меня, выступает на глазах; даже от самого крепкого сна не дождаться покоя.
Остается одно.
Я забираюсь, уже на городскую стену. Смотрю в небо. Позади роскошный Мрачный замок: его окна пусты, и никто не шумит в комнатах, все спят. Рассвет только подкрадывается, а людям, гордым собой и спокойным, совесть позволяет спать дольше. Впереди, вниз - поросшие зеленым скалы. Зеленый - почти серый, и с ним, пенистое, серо-синее море.
Всего один шаг.
Один.
Солнечный свет пробивает облака, лижет гребешки волн. Какой-то миг: одна из них вспыхивает серебром - вдали, - и чешуйчатый хвост, мелькнув, исчезает в пучине. А потом все море превращается в огромную, чешуйчатую кожу. Серебристо-синюю.
Когда моряки напиваются и добреют, они частенько спрашивают: "для чего ты плаваешь?".
Я отвечаю честно.
"Ищу дракона", - говорю я. Они прыскают и громко смеются. Капли рома иногда попадают на мое лицо.