Троллейбусная печка жарила Ленины ноги до хриплого объявления: "Дворцовая". Огромная пустая площадь была обведена фасадами, чья хрестоматийность не позволяла считать их настоящими. У запертой чёрной решётки Зимнего Лена обернулась и оглядела пространство, перечёркнутое гигантской колонной, и отправилась к следующему входу во дворец. Но он тоже не подавал признаков жизни. К действительности его привязывал лишь приколотый к двери белый лист с крупными буквами: "Вход с Дворцовой Набережной". Если этот лист нарисовать, то он, конечно, не был на самом деле стопроцентно белым. - Так подумала Лена, и разложила цвет бумаги на множество цветовых пятен. Мороз уже неприятно беспокоил ноги, было тихо, и только Ленины сапоги, встречаясь с утоптанным снегом, издавали хрустящий, как кислая капуста, звук.

Лена подумала о капусте, потому что хотела есть. Она торопливо обходила справа гигантское здание. Когда её серые сапоги поскользнулись на утоптанном снежном тротуаре, над девушкиной головой вдруг появились чёрные голые ступни каменных мужчин. Лена неуверенно прошла мимо, скульптур посчитав присутствие неодетых атлантов на холодной северной улице нелепостью. Свернула налево, к прямой чёрной узкой линии замерзшего канала. За висевшей на фоне побледневшего неба жёлтой аркой светился выход к ровному белому пространству Невы. На набережной Лена сразу попала в хвост длинной очереди. - Кто последний?

Открывали вроде в десять. Вокруг Лены постепенно высветлялась набережная. Где-то через час за Невой сверкнула под проснувшимся солнцем Петропавловка, а здания на том берегу нарисовались игрушечно и чётко.

Простое бельишко, колготки без рейтуз, псевдоджинсовая юбка и серый свитерок с севшими после стирки рукавами Лену, конечно, не грели. От мороза не защищали даже белая кроличья шапка с залысинами на нижнем крае и желтоватая синтетическая шуба с ненастоящими чёрными пятнами. Лена зябко передёрнулась и поправила сползавшую со скользкого плеча сумку, предназначенную для конспектов, кефира, а изредка - если дорога мимо овощного - полиэтиленового кулька с квашеной капустой "Провансаль" и "чё тебе ещё? -... Э-э...полкило сухофруктов, будьте добры. Извините пожалуйста".

Между очередью и бугристым невским льдом всё чаще проносились машины. Люди вокруг подпрыгивали и хлопали руками. Коленки не чувствовались, пальцами рук и ног шевелить было трудно и больно, мочки ушей горели, а кожа на лице противно высохла.

Бородатый дядечка раздражённо крутился вокруг своей оси, притопывая блестящими ботинками.

- Мужчина, а вы где ботиночки брали? - спросила его женщина с густой тёмной чёлкой и в малиновой дублёнке. Рукой в чёрной перчатке дама энергично выстукивала на жёлтой стене неслышный ритм.

- Не тут. - мрачно ответил бородатый. - А вы чего это трогаете, я не понял? Разве это ваше?

Дамочка вздрогнула и убрала руку: "Вы что, мужчина, это же улица, здесь можно!" - возмущённо сказала она. "Ты чё", "брось", "нафиг скандалить", "стой спокойно", - откликнулась очередь.

- Почему здесь все всё трогают? - громко продолжил бородатый. - Оно же портится, осыпается. Почему мы пришли в такой город, всё переломали и забрали себе? Мы в половине дворцов устроили квартиры и учреждения, посадили на чужие стулья своих бухгалтеров, а они даже не надевают нарукавников, чтобы не протирать локтями столы?

Лена поняла, что мужчина сумасшедший, вспомнив папину фразу: "Не болтай лишнего!", которую он говорил, когда убеждал домашних, что их хороший знакомый дядя Валя Решетников подослан к ним шпионить.

- Мы все сидим на стульях, которым по двести лет, и трём их своими задницами. - почти кричал дядя в куртке.- Но ведь однажды хозяева придут и спросят: "А где наше?"

- Цари уже не вернутся, слава Богу. - спокойно сказал другой мужчина.

- А я не про царей. Вы полагаете, в этом городе жили только цари? Я про то, что это не наш спектакль. Мы попали сюда во время антракта из зрительного зала, не имея права быть на сцене. Спектакль шёл сто, двести лет назад. Прозвенит звонок, придут актёры и спросят: "Что это за люди и крысы бегают в наших декорациях? Кто сидел на моём стуле? Кто ел моей ложкой? Кто сломал мою кровать?" Если здесь ничего не останется, как мы будем спасать мир?

Очередь аккуратно отодвинулась от бородатого. Он обернулся к Лене и спросил: "Ты чё пришла сюда? Музей посмотреть? Так шла бы в Русский, там Помпея".

В просторном тамбуре она согрелась, оттаивать было больнее, чем замерзать. Лена решила взять от жизни всё, открыв следующую дверь. Прямо перед ней белела широкая лестница с огромным зеркалом наверху, направо уходил длинный зелёный коридор, где вдоль стен стояли кресла и диваны из фильмов про дореволюционную жизнь. Девушка направилась туда. Никого не было. Лена подошла к креслу с плавными изгибами резных ножек и выпуклым малиновым сиденьем, протёртым давно истлевшими попами. Лена села и сняла тесную шапку, из-под которой с электрическим треском дыбом поднялись тонкие русые волосы.

Её слегка разморило, когда она услышала шебуршанье: возле соседнего дивана крутилась средних размеров крыса. Скривив лицо, девушка приподняла ноги. Крыса мельком взглянула на Лену, подпрыгнула, ухватившись коготками за обивку дивана, и быстро залезла на него, выдирая ворсинки. Лена заскулила.

- Вы кто такая? - услышала она возмущенный женский голос. Рядом стояла служительница. - На этой мебели нельзя сидеть!

- Я из очереди...на выставку...немного грелась...Извините пожалуйста.

Тётка вытолкала её обратно на улицу, захлопнув дверь. Лена отыскала глазами бородатого, и, красная от стыда, вернулась в очередь.

Сумасшедший вёл себя прилично и смотрел на мёрзнущую девушку с сочувствием. Ледяное голубое небо занимало все больше места, хотя казалось, что расти ему уже некуда. Очередь содрогалась от холода.

В десять тридцать Музей открыли, кого-то уже пустили, и Лена ободрилась. Сняв варежки, она дула на руки. Слева у стены лежал замерзший крысёнок. "Опять!" - пробормотала Лена, дёрнулась в сторону и поскользнулась, упав возле урны, рядом с которой валялись оранжевый конфетный фантик и зелёное бутылочное горлышко. Задела пальцами стекло. Красные капли стали падать на снег, проваливаясь вглубь. Ойкнув, девушка поднялась, шаря здоровой рукой в сумке в поисках платка. Кто-то предположил, что в Музее может быть аптечка. Опять стучали в дверь Музея, и тот же служитель сказал: "надоели уже, аптечки нет, а в Музей ей нельзя, она всё там перемажет". "А на выставку пустите? Я ж целую очередь..." - спросила Лена.

Служитель покачал головой, Лена обернула руку платком, сунула в варежку, но кровь просачивалась. Девушка заплакала.

- Слушай, - сказал бородатый, - у меня есть зеркальце. Если у тебя тоже, я попробую тебе сверху на него что-то передать. - он перевёл её через дорогу к парапету и поставил напротив окон, за которыми была выставка.

Бородатый дядечка зашёл в Музей со следующей группой, а Лена вытащила пудреницу. Протерев варежкой зеркало, она осторожно поворачивала его, пытаясь ухватить обещанный луч с третьего этажа. В зеркале смешивались цветные пятна толпы возле Эрмитажа, его стена, слепящий снег, небо, блики окон, отражающих противоположный невский берег. И вот... угол золоченой рамы, пёстрый веер коротких мазков..., солнце..., то ли настоящее, то ли телеграфированное дядечкой. Синее море, раздуваемые тёплым ветром паруса и платья, румяные яблоки, туземки в ярких тряпках, хоровод бретонок, зеленая башенка Кунсткамеры, Васильевский, большие жёлтые цветы, фрагмент рамы, и чья-то бежевая спина, полностью занявшая поверхность зеркала. Больше ничего не ловилось, кроме музейных окон, скульптур на крыше, юбок Дега у крыльца, и неба.

Рана на руке уже не кровоточила - наверное, замерзла. Но снова проситься в Музей, повторяя чёрт-те знает когда написанную Пушкиным фразу: "Осмеливаюсь вновь беспокоить Вас покорнейшею просьбою: о дозволении мне рассмотреть находящуюся в Эрмитаже..." она не решилась, да и фразы этой не знала.

Лена попыталась повернуться в сторону Дворцового моста, чтоб идти к троллейбусу, но ноги ей не подчинились.

Обрывки неба действительно были повсюду - на аккуратных деревьях вдоль Невы, в оконных проёмах, на лепнине Музея, в бороде у наклонившегося к ней сумасшедшего дядечки: "Ну как, увидела что? Дались тебе эти импрессионисты. Я дочке вот однажды объяснял, в чём бесценность Ван Гога. Говорю: "Видишь, этот портрет стоит миллион". Потом мы в том же музее пошли смотреть сувениры с альбомами. И там она показывает мне большую репродукцию картины, которую я назвал миллионной, и спрашивает: "А почему ты мне говорил, что её продают за миллион, если тут двадцать рублей написано?"

- У тебя глаза... зелёные были, - а счас голубые... небо, что ли, так отражается? А ты чего не отвечаешь?