Аннотация: К постмодернизму в искусстве можно относиться по-разному. К искусственному интеллекту тоже. Но тому, кто настроен вписаться в большую литературу, необходимо изучить и то, и другое.
Страсти по таланту
I.
В литклубе "Стилос" ждали юбиляра - писателя Вениамина Вершинина. В дальней комнате все было готово к фуршету и до времени закрыто на ключ. В ближней - в "конференц-зале" - правильными рядами выстроились скамейки и стулья. Мероприятие было назначено на шесть, но пошел седьмой час, а героя торжества не было.
Николай Семенович, президент клуба и замглавы крупного издательства, - немолодой, тучный мужчина с широким лицом и барственными манерами, - сидя за председательским столом, хмуро поглядывал на пустой табурет, предназначенный для Вершинина: "У-у-у, Веня, Веня... Уж на собственный юбилей мог бы и вовремя явиться! Когда-то заранее, чуть не за час приходил, приходил и ждал как миленький... А теперь куда там! Теперь мы культовый постмодернист! Маяк и светило! Теперь пусть другие ждут. А мне сиди с ними! ... Фу-ты, упрел весь! Тоже мне начало июня! Жарит как в бане. Еще народу не продохнуть... И хоть бы кто возмутился: слава славой, но надо же человеком быть! Так нет же, фуршета ждут, собачки Павлова... Сколько там натикало?" - хотел он взглянуть на часы, когда из коридора донеслись звуки шагов и приветственные возгласы. Президент привстал, выказав широкую улыбку, и по-дружески раскинул руки, дескать, дай обниму тебя, юбилярушка, - но радость оказалась преждевременной, хотя отчасти оправданной. В зал вошли трое иностранцев, а значит, мероприятие принимало значение международного.
Учтиво кивая по сторонам, они направились к первым рядам, уселись перед председательской кафедрой, надеясь безотлагательно получить разъяснения относительно текущего момента. Николай Семеныч, как человек деловой и вполне объевропеившийся, знал, что внимание VIP-гостей нельзя оставлять без удовлетворения, а потому немедля огласил свою президентскую волю:
- Мы собрались, чтоб поздравить уважаемого Вениамина Александровича с двадцатилетием литературной деятельности: деятельности писателя, переводчика и редактора. Из этих двадцати - десять лет он с нами, с нашим клубом. Десять из двадцати! Можно сказать, полжизни, пол-литературной жизни, - подпустил он романтической нотки, и тут же, словно смутившись нечаянной сентиментальностью, вернулся к делам житейским (какой актер! какой актер пропадал!) - Но, сами знаете, жара, пробки... Да и гости... Не все приглашенные еще подошли. Предлагаю подождать. А через пятнадцать минут начнем. Начнем несмотря ни на что!
"Вершинин Вершининым, а "Стилос" и без него кое-что значит", - добавил про себя Николай Семеныч, немало сделавший для репутации клуба. Европейская троица, недовольно покачав головами, уткнулась в свои телефоны. "Стиляги" (так называли себя участники "Стилоса"), устремившиеся было на зов Самого, отхлынули кто куда, а Николай Семеныч, прокряхтев что-то про духоту и погоду, вернулся на президентское место и, являя пример совершенного спокойствия, закрыл глаза, чтоб предаться минутной дреме. И возможно, задремал бы, если бы не случайный разговор неподалеку:
- И что мы пишем? - спрашивал голос юноши.
- Рассказы, очерки... - отвечала девушка. Ее голос был незнаком президенту, из чего он вывел, что она из новеньких.
- Ну слава богу, не стихи!
- А чем стихи не хороши?
- Стихи-то хороши, женщина-поэт не очень.
- А как же Ахматова? Цветаева?
- Ну Цветаева - разговор отдельный, а что до Ахматовой... Это, простите, ни разу не поэзия.
- А мне нравится! - с легким вызовом отвечала юная незнакомка. - Помните: "Я научилась просто, мудро жить, Смотреть на небо и молиться Богу"... И потом, я ведь никому ничего не навязываю. Каждый сам выбирает, что читать, что писать.
- Читать и писать - это хорошо... - присоединился к ним еще один голос. Николай Семеныч, несмотря на вид сонный и почти бессознательный, невольно приподнял бровь: никак Гоша объявился. - Но в "Стилос"-то вы пришли, потому что издаваться хотите? Так ведь? Так. А писать... писать и в стол можно.
- А, Георгий! Рад видеть! - слюбезничал юноша. Николай Семеныч чуть заметно кивнул, довольный собственной догадливостью, и бровь его вернулась на прежнее место. - Однако зачем так жестоко: или издаваться, или "в стол"... Человек только пробует, первые шаги делает. Что ж так пугать? Но, милая барышня, будем честны, классика - явление музейное, оранжерейное, к самостоятельной жизни не способное.
- И нечего вам в старушки записываться, - пошутил Гоша.
- Почему ж в старушки? Ахматовой двадцать три тогда было, - упрямилась девушка.
- Во-о-от! - интригующе протянул Гоша. - Сами говорите: тогда! Было! Стало быть, чувствуете разницу во времени? То-то же! Современней надо быть. А на небо взглянуть всегда успеете. Никакой особой мудрости в этом нет. Да и бог ваш, знаете ли, под большим вопросом. Лучше вон на Вершинина посмотрите: академического образования человек, а все про сегодняшний день понял, учел. В прозе от фанфика до исторического фэнтези, - все новые формы освоил. И, пожалуйста, весь в шоколаде! Теперь хоть что пиши: хоть былины, хоть "Войну и мир", хоть историю России в -адцати томах, - всё издадут.
- Издать, пожалуй что издадут, - согласился еще один голос, тоже мужской, но вовсе не юный и точно не Гошин. - Только что он напишет, ваш Вершинин? ... Сам?! Столько лет с чужими текстами работать, чужими сюжетами пробавляться, чужими образами играть - тут своими словами и говорить, и думать разучишься.
- И вы здесь! Салют детским писателям! - бравировал юноша своими знакомствами. - И зачем вам этот юбилей, если Вершинина не приемлете?
- И вам здрасьте! Мне переговорить тут кой с кем... И я не Вершинина, я постмодернизм не приемлю. Хочешь поизгаляться? Своих героев создай, своё что-нибудь - и забавляйся. Нет же! Свое это трудно, долго, кропотно, а чужое всегда под рукой, бери да пользуйся. Если совесть позволяет.
- Ой, да причем здесь совесть! Просто направление такое. Не выноси́те себе мозг и не грузите читателя, вот и весь постмодернизм, - поддержал юношу Гоша. - А Бен Саныч (так "стиляги" сокращали длинное "Вениамин Александрович") всегда узнаваем и стабильно хорош, вот и любят его, и читают.
- К тому же постоянство - признак мастерства! - радовался юноша, чувствуя, что одерживает верх.
- Устами младенца, как говорится... - додавливал детского писателя Гоша. - Так что ваше раздражение, дорогой мой, либо от жары, либо от зависти. Ну, или кокетство такое, творческое...
Николай Семеныч, хоть и сохранял обличие беспробудно спящего, невольно подслушивал спорщиков и рассуждал по-своему: "Эк хвосты пораспускали, павлины! Ну с парнишкой все ясно - молодость. А Гоша-то, Гоша каков - так и вьет, так и вьет! Видать, девочка не из простых, стоит за ней кто-то... Потом разузнаю. А по сути все верно: проще надо быть, проще. Дайте читателю то, на что он падок: побольше цинизма, острых ощущений, развлеките игрой с известными сюжетами, знакомыми героями, ну и юмора побольше, хоть белого, хоть черного, хоть в клеточку, хоть в ромбик... Читатель - человек наивный, ему, как ребеночку, сказок хочется. И чтобы сказки все время новые, а царство всегда одно, с ходу узнаваемое, - тогда и нервы быстрее успокаиваются, и все счастливы. Ну и хорошо, когда такой Гоша есть".
Этого вездесущего литагента в Петербурге знали, кажется, все, кто был причастен к литературным кругам и к миру книгоиздательства. Похожий на рыжавую книжную вошь - малорослый шатен с лоснящейся кожей, с круглыми навыкате глазками - он был известен уникальным чутьем на выгодные кунштюки . Еще в советское время, будучи простым продавцом-букинистом, умудрился и на машину, и на квартиру заработать. Вот и присмотрел его Николай Семеныч, вот и приваживал: несколько лет приваживал, ни одного решения без Гоши не принимал. Благодаря ему и вырос от обычного типографа до замглавы крупного издательства, да и "Стилос" этот основал, превратившись в тяжеловеса издательского бизнеса. Кстати, и Гоше предлагал устроиться к себе, но тот предпочел свободную деятельность, оставаясь при боссе своего рода тайным советником.
Не успел Николай Семеныч нарадоваться собственной сообразительности, как из коридора послышались оживление и баритон Бен Саныча со светски-безликими "Благодарю вас", "И вы тут", "Сколько лет, сколько лет!"
"Надо ж! И часа не прошло", - хмыкнул Николай Семеныч и, тяжело поднявшись, принял самую торжественную позу для встречи юбиляра. "Стиляги" немедля распределились по стульям, иностранцы оторвались от телефонов - и все взгляды устремились навстречу Светилу, величественно проплывавшему к председательскому столу в сопровождении супруги Зойки. Нельзя же Светилу без спутника, ну или спутницы.
- Пробки, сами понимаете, - поздоровался Вершинин с Николаем Семенычем и царственно опустился на высокий табурет, указав публике найти в зале место и для супруги.
Стиляги засуетились, но исключительно из вежливости. Сама Зойка не вызывала у них интереса. В клубе не принято было обсуждать семейные отношения. Любовные - случалось, а семья - это же мещанство, быт. О чем тут говорить? Да и не походила она на легендарных жен больших литераторов: ни секретарем, ни корректором, ни даже первой слушательницей при муже не была. Более того, в литературе не разбиралась, никакой необходимости в этом не видела, если что и читала, то в основном по хозяйству. Когда-то - когда они познакомились - это удивляло Вениамина Александрыча, а потом... Потом он понял, что рядом с ней отдыхает душой от всех этих текстов, стилей, направлений, словесных и мысленных плетений. При этом вряд ли кто-то, кроме нее, мог бы так же легко и быстро свыкнуться с его творческой натурой, так же чутко и тонко поддерживать его душевное равновесие и столь тактично представлять в обществе жену известного литератора. Вот и сейчас она скромно сидела в этом цветнике слова и мысли, слегка зардевшись от гордости за супруга, за его талант, который она, как уже говорилось, не понимала, но в который верила, видя его успехи.
Николай Семеныч, попросив тишины, хотел было произнести заранее приготовленную получасовую речь, даже первые слова припомнил, но вдруг - не иначе жара повлияла! - дал волю накопившемуся раздражению, поздравив юбиляра в самых кратких выражениях, приличествующих моменту. И надо сказать, его лаконичность так понравилась аудитории, что дальше все происходило стремительно: краткие чествования, спешные рукопожатия, несколько автографов, быстрое вручение подарка - каминных беломраморных часов ("между прочим, у Куприна похожие были", - значительно шепнул Вершинину Гоша), фото на память, приглашение на фуршет, всеобщее возбуждение, нарастающий гул, легкое столпотворение в коридоре, небольшая пауза, суета вокруг столов, веселый гам в ожидании маленького чревоугодия, - и приятный мужской голос, торжественно открыв концерт в честь юбиляра, пригласил на сцену мастера художественного свиста.
Но то ли Николай Семеныч не был поклонником сего искусства, то ли по другим соображениям, до фуршетной он не дошел, пропустив приглашенных вперед и словно нечаянно задержавшись в коридоре: издали прослушал праздничную тираду ведущего и, наскоро попрощавшись с Вершининым и Зойкой (то же застрявшими здесь), поспешил покинуть грядущее веселье.
"Хорошо быть главным! Отбубнил свое и свободен, - мялся в нерешительности Вениамин Александрыч. - Рвануть бы за ним следом! но это было бы... нехорошо было бы. Люди собрались, столы накрыли, концерт устроили, а он вот так, на первых минутах сбежит? Нет, сбежать-то сбежит (это они с Зойкой еще до Юбилея уговорились: чуть посидят и сразу - в "деревню"). Но надо же приличия соблюсти, а то народ обидится. ... Досвистит, и пойдем", - решил он, когда вдруг, чуть не в самой голове его, раздалось шипение "Бен Саныч, Бен Саныч", и некто, цепляясь за руку и шепча прямо в ухо, оттеснил его к стене...
***
"Опять Гоша... - отпрянул Вершинин, заметив внизу беловатое темя под паутинкой слипшихся волос, но тут же взял себя в руки. - Лучше послушать. Уж больно нюхаст товарищ на прибыль". А потому склонил горделивую шею, чтобы разобрать монотонно-невнятную речь на фоне свистовой "Аве Марии": "Это вам от меня, сливовица . Ну, вы знаете. (В руке Вершинина появился пакет с необычно большой бутылью.) И еще... Дельце у меня к вам, пустячок. Говорят, роман ваш экранизировали... Месяца через три в прокат пойдет... А вам бы за это время новую книжицу сляпать. Знаю, знаю, не любите вы вот так, срочно да наспех - сами любите определяться. Но тут момент больно удачный. Накропали б новенького, хоть рассказик, хоть повестушку, а мы б с Николаем Семенычем придумали, как дополнить: пару статеек заказали бы, из старенького что-нибудь тиснули, фотографий побольше - глядишь, страниц на триста и набралось бы. А уж раскупят влет! И вам грошик сверху, и издательству выгода, и всем - реклама, сами понимаете... Я с Николай Семенычем говорил, - он за. Так вы с ним созвонитесь, обговорите между собой".
Вениамин Александрыч действительно ненавидел писать к дате и по поводу, свои вещи вынашивал подолгу, собирая их по крохам, по архивам и библиотекам, но если уж Гоша советует - надо подумать: время есть, авось что и выйдет. И, довольный собственной выдержкой, даже поблагодарил собеседника за торжество, за сливовицу, за подарок и за концерт. А заодно счел Гошино предложение достаточно веским обстоятельством, чтобы с легким сердцем покинуть "Стилос".
***
Они с Зойкой уже спускались по лестнице, когда увидели поднимающегося навстречу Дему. К нему, единственному из всех гостей, Вениамин Александрыч испытывал самое искреннее, сердечное расположение, хотя их взгляды на жизнь разнились порой до противоположных, так что если бы не случай - вряд ли бы познакомились.
Пару лет назад Вершинин вместе с западными коллегами увлекся идеей искусственного интеллекта (ИИ) для любителей литературы. Со временем целая команда энтузиастов образовалась, и вдруг все замерло: найти единомышленников-литераторов оказалось куда проще, чем подходящих айтишников и программистов. Вот и искали людей по всему свету, вот и пришлось Вениамину Александрычу обходить петербургские вузы, в одном из которых ему представили Дему - блестящего студента и разносторонне образованного парня. И скоро Вершинин мог сам убедиться, что помимо технических наук, юноша глубоко и хорошо разбирается в литературе, истории, искусстве, философии, весьма начитан, не любит поверхностных суждений, правда, испытывает склонность к православию, что в современной европейской культуре не слишком приветствуется, и потому никак не приближает блестящих перспектив, - но в целом кандидат был идеальным! А вот идея "Эвереста" - так, по настоянию Вершинина, был назван литературный ИИ - этого кандидата не впечатлила, скорее расстроила. Вениамин Александрыч был удивлен и заинтригован: молодой же парень, будущий ученый, о возможностях ИИ лучше других знает, понимает, что не его, так другого найдут, - и такой скепсис, который, разве что противники книгопечатания высказывали. Впрочем, сколько еще таких недоверчивых встретится! Не лучше ль заранее подготовиться к будущим спорам, тем более когда оппонент по-человечески симпатичен, молод, умен, искренен и не лишен литературных способностей. А кроме того, уж очень хотелось Вениамину Александрычу хоть немножко отвратить Дему от заморочек с православием: ладно бы убогий какой, нет же - яркий, многосторонний, талантливый парень! В поэзии - уж точно. В этом Вершинин ошибиться не мог.
Неожиданно сильные, свежие стихи молодого человека так поразили мэтра постмодерна, что он тут же пригласил их автора вступить в "Стилос" (куда не каждого профессионального литератора брали), предлагал напечататься в любом литературном журнале, провести творческий вечер с журналистами, телевидением... Увы! Сам Дема, хоть и любил поэзию, не считал ее своим призванием, а потому от литературной стези отмахнулся не задумываясь. Подходящих айтишников к тому времени нашли где-то в Германии. А больше как будто ничто не связывало обычного студента с известным писателем, но их личное приятельство продолжилось.
Дема жадно и с удовольствием слушал рассказы о литераторах, о судьбах произведений, об истории языков, с горячностью рассуждал о созидательном азарте, позволившем восточным славянам - в отличие от западных и южных - создать свою цивилизацию. Вершинин же, глядя на эти восторги и невольно заражаясь молодой энергией, так же искренне стремился озадачить юношу неожиданными вопросами: а нужна ли была миру эта новая цивилизация, куда и к чему она ведет? Не разумнее ли довериться той культуре, которая уже привела целые страны к успеху и богатству, уже создала свои художественные ценности, то есть доказала свою мощь? Но ответы Демы так часто обезоруживали его - то глубиной, то добротой, то простосердечием, - что со временем он перестал касаться этой темы, чтобы просто наслаждаться хорошей, живой беседой. И если с Зойкой Вершинину было легко, потому что он мог забыть о литературе, то с Демой ему было легко, несмотря на причастность обоих к литературе.
Вот и сейчас, стоило Деме появиться, - Бен Саныч просиял от радости и, жестом попросив своих спутников быть как можно тише, подхватил их под руки и почти бегом устремился на улицу. Так, в полном молчании, они промчались метров триста, причем на плече у Демы болталась огромная спортивная сумка, что придавало им вид не то воровской, не то шпионский. И только у Невского проспекта все трое остановились и, почему-то оглянувшись, рассмеялись.
Едва успокоились, Дема набросился на юбиляра с поздравлениями и даже преподнес подарок - старый номер журнала "Магистраль". В нем, в этом выпуске, Бен Саныча напечатали впервые. И хотя рассказ его остался не замеченным, но молодым автором, филологом по образованию, заинтересовались в самой редакции, куда он и был зачислен сначала временно, потом - штатным работником, коим и оставался вплоть до закрытия журнала. И кажется, мог бы за годы работы найти хоть один экземпляр памятного для себя выпуска. Но не случилось. А Дема заметил, запомнил - вот и придумал сюрприз сделать! И нашел же где-то, раскопал! Бен Саныч был так удивлен, что даже с подарком обошелся грубовато: засунул абы как в пакет со сливовицей. Уж очень не терпелось его поболтать с Демой:
- Теперь в кафе! - объявил Вершинин.
- Увы, Бен Саныч. Не могу. Подарок отдать заскочил. На автовокзал еду. В Сербию собрался, - указал он взглядом на сумку.
- В Сербию?.. И не боишься? Неспокойно там.
- Не в первый раз, - пожал Дема плечами. - Да и что со мной будет? У меня там друзья из местных.
- Пригласил бы сюда. Переждали бы, пока там устаканится.
- Приглашал. Не хотят. У них же там всё родное: дома, семьи, соседи... Не хотят их в беде оставлять.
- А ты зачем? Не родной вроде.
- Не-е-е! Не родной, - засмеялся Дема. - А все равно как родной. Говорю же, друзья! Ладно, - Дема видел, что Вершинин не понимает его настроя, не может понять, а потому тему снял. - Еще раз поздравляю! Здоровья, счастья, успехов! - отчеканил он скороговоркой, откланялся обоим и, быстро попрощавшись, зашагал к метро.
***
Вершинин скис: "Что за день! Жара эта... иностранцы... - откуда их выкопали? - (Он ждал знакомых по "Эвересту", а пришел неизвестно кто.) - Гоша... Новенького ему подавай... изверг! Единственный светлый человек, и тот... слинял! На полчаса ему не задержаться! Хотя, конечно... Это тебе не городской автобус. А все равно досадно". Вениамин Александрыч даже не заметил, как выронил коробку с часами - и чуть не на ногу... К счастью, Зойка успела - удержала, так что никто не пострадал и ничто не разбилось.
- Ты про "деревню" часом не забыл? - напомнила она, заметив, что муж задумался о своем.
Вершинин только вздохнул: "Забыл, конечно, забыл. Какая теперь "деревня"!" Зойка по одному вздоху почувствовала всю перемену и тут же подстроилась под него:
- Ладно, одна поеду. Посмотрю, что да как, уберусь. А ты потом, позже.
- Вот-вот. Ты пока там, я тут. Поработаю немного. За недельку, думаю, управлюсь, - вяло ответил Вершинин.
- Трудоголик мой ненаглядный!.. - чмокнула она его в макушку. - Надо так надо.
И скоро они ехали в такси: сначала подкинуть в городскую квартиру его, а уж потом - отвезти Зойку Заводское.
Комедия положений! Зойка любила город, его порядки и суету, и не понимала, что за радость мужу в этом доме на окраине Петербурга, одиноко возвышающемся над осинниками и ветхими двух- , трехэтажками. Да и сам он не понимал, пока однажды жена не уговорила его сдать материнскую квартиру жильцам: и квартира простаивать не будет, и денежка какая-никакая. Он и согласился. А через месяц-другой почувствовал, насколько дорогá ему эта "деревня" (так Зойка называла Заводское). Там он становился самим собой, тем Венькой Сорокой, каким значился по паспорту, тем Венькой, который в детстве часами пропадал на крыше, мечтая бог знает о чем, тем Венькой, который был... да, юн, глуп, легкомыслен, - но до чего же счастлив! И сама мысль, что в доме, где он был счастлив, теперь хозяйничает чужой, - сама эта мысль мучила его так, что Зойка сдалась: уладила все с агентством, договорилась с жильцами, оговорила число, когда квартира освободится... И как же Вершинин ждал этого дня! По утрам ему представлялось, как однажды он проснется, а за окном - осинник до горизонта, и где-то там, под листвой - тропинки, болотца, с собакой кто-то гуляет... По вечерам вспоминал, как потихоньку затихает, засыпает "деревня"... И вот, пожалуйста: жильцы съехали, путь открыт, - но в путь отправляется Зойка, а ему предстоит задержаться в городе. Впрочем, хороший повод поскорей расправиться с писаниной.
II.
Домой он пришел полный решимости: до ночи надо наметить ось текста, а там наращивай - мышцы, суставы, сосуды, другие подробности. Но сначала... сначала кофе! Немного хлопот, немного кухни - и скоро Вершинин сидел в кабинете, в своем любимом кресле-реклайнере , с чашкой горячего кофе, пропитанного сливовицей. По левую руку на маленьком столике расположились фарфоровая кабаретка , полная мелких, манящих вкусностей, и Гошина большая фигурная бутылка. Вениамин Александрович, вдохнув пьяняще-бодрящий аромат, откинулся на спинку кресла и, в поиске замыслов и зацепок, выпустил мысли в свободное плаванье.
И пока его мысли дрейфуют в океанах неведомого, присмотримся к зримой, земной среде его обитания. Квартирка, хоть и располагалась в центре (до того же "Стилоса" минут двадцать пешком), окнами выходила в тихий двор, отделенный от улицы длинной аркой.
"Владения" Зойки - кухня и большая комната - были сокрыты от посторонних глаз.
Прихожая в серых, туманных тонах являла бы взору образчик строгости, если бы не напольный трельяж с небольшой тумбочкой (куда встали подаренные клубом часы) и большим зеркалом: надо же литератору знать, как выглядит логос в его лице! Тут без трехстворчатого зеркала никак!
Из прихожей налево открывался вид на рабочий кабинет Вершинина с огромным письменным столом посредине, так что даже самый рассеянный гость, вдруг осознав всю значимость момента, становился тише, сосредоточенней, как будто в библиотеке или на выставке. И если входил в кабинет, то не иначе как с трепетом.
В кабинете слева от входной двери на довольно простой, грубоватой подставке дремал, ожидая своей минуты, всегда готовый к услугам кулер (Вениамин Александрыч любил работать подолгу, не отвлекаясь на кухонные чаепития). Дальше по стене красовался книжный, с резною короной шкаф. Чего только не было за его стеклянными дверцами: книги, сборники и журнальные публикации самого Вершинина. Чуть ниже - всё о значении его творчества для современной литературы: от маленькой газетной вырезки до записи целой телепередачи. Еще ниже - несколько фото с VIP-персонами, очень большими, известными людьми. А вот, в рамке - фото Куприна: он - за столом, на столе - бумаги, чернильница, перья ... и да, в уголке белеют часы, каминные, беломраморные. Под "Куприным" - полка с грамотами. Одна дополнена миниатюрой: какой-то цитатой, вышитой золотом по красному бархату. Справедливости ради, скажем, что эта витрина славы - дело рук Зойки, ее заботы о настроениях мужа.
Сам же Вершинин предпочитал "зону отдыха" справа от входа: два кресла-реклайнера, с маленьким стеклянным столиком между ними. Здесь он работал, вел переговоры, болтал с коллегами, разговаривал с Демой, иногда отдыхал, а бывало, и дремал, причем устраивался обычно в дальнем от входа кресле - в самом углу, чуть отгороженном от рабочей атмосферы торцом книжного стеллажа, заполонившего правую стену почти целиком. Отсюда Вениамину Александрычу нравилось любоваться "рабочим местом писателя": письменным просторным столом (на "аглицком сукне" которого сейчас лежал, ожидая участи, Демин журнал), высокой резной спинкой стула, царственно возвышавшейся над столешницей, - и все это на фоне синего водопада обильно драпированных штор, мягкими волнами укрывавших окна во двор, а заодно уберегавших Вениамина Александрыча от случайных сквозняков, которых он не переносил с детства. Достойно для современного литератора. И все вычищено, вымыто, отполировано любящей Зойкиной рукой.
-
Но наш юбиляр уже допил кофе и, поставив опустевшую чашку на столик, слегка покосился на фотографию Куприна: "Ну-с, о чем писать будем, Александр Иваныч?"
Каждый раз, когда Вершинину не хватало изобретательности, мысли его обращались к этому "пегому человеку" . Возможно, разумнее было бы адресоваться к другим титанам русской литературы, более известным, удачливым, но... (Для любого очевидного предположения всегда найдется маленькое, противное "но".) В жизни этих "титанов", каждого из них, обнаруживалось изначальное преимущество - фора, которую ничем не заменишь, никакими усердиями не наверстаешь: будь то генетика, положение в обществе, даже судьба... А именно это преимущество, по мнению Вершинина, и лежало в основе их одаренности. Кроме случая с Куприным. Тут все было иначе, сплошные недостатки: и образование для писателя не очень, и веры в себя не хватало, и с воображением слабовато, и пил иногда до беспамятства, и натурой был приземленной, иногда просто грубой (недаром к физической силе тянулся, всяких борцов и боксеров любил), и кем только не работал: "А какой талант! Какая мощь! Хоть о дьячках, хоть о заводе, хоть о животных - все ему интересно, все надо... Любви, вражды, ревности, дружбы! В небо взлететь, на дно морское спуститься... А мне что? Не надо что ли? Ну, на дно морское и правда не надо, но остальное-то... Неужто университет, многолетний опыт и знания совсем ничего не стоят?" - раскачивал он свое творческое самолюбие, и оно начинало кипеть, пузыриться, порождая иногда спасительную идею. Увы, не в этот раз.
"Ладно, Александр Иваныч, не хочешь помочь? Сам дойду, - надулся Вершинин, уверенный почему-то, что Куприн пытается вредничать. - Вон хоть про любовь... Про Зойку... Милая, добрая, верная... Зойка, Зойка! Э-эх! Для жизни хорошо, для романов не очень. Читателю ж драмы, слез, ревности дай, а когда все мирком да ладком, - и писать не о чем. А если с героя зайти? Взять Дему: молод, хорош собою - готовый принц. Если бы не эта его православность. Дикость какая-то! Ну не может современный молодой человек, здоровый, симпатичный, умный парень нарочно погружаться в это невежество, называть себя рабом, хоть и божьим. Нет уж! Будущее за людьми свободными, уверенными, знающими себе цену! - Вершинину вспомнилась поездка в Прагу (он тогда университет заканчивал), первое впечатление от чешских и европейских литераторов. - Вот бы о ком написать! - Еще чуточку кофе и капельку сливянки, но рука дрогнула и ракии налилось столько, что чашка наполнилась до самых краев. - Твои шутки, Александр Иваныч?" - погрозил он пальцем фотографии и призадумался.
Нельзя ему было шутить со спиртным, вот что. Организм реагировал очень уж странно. Это он как раз в Праге тогда узнал. Но сейчас резон был особый, и не в денежке дело: "Прав Гоша, ох, как прав! Фильм выйдет, разговоры пойдут - самое время вбросить тему литературного ИИ. Народ у нас неспокойный, всем высказаться надо! Это на западе - не нравится человеку что-то, и ладно, и живет тем, что нравится, и счастлив каждый по-своему. А у нас как? Сначала всем миром решать будут: хорошо ли, плохо ли, нужно ли, можно ли, что с этим делать и кто на какой стороне; а как со сторонами определятся, так уж делай что хочешь, всем все равно. А тут бы, к фильму, - и книгу новую. И на этой волне, на волне успеха, народ озадачить - пусть к "Эвересту" готовится! Вот дело-то в чем! - в успехе! Так что думай, Веня! Думай, где новое взять. Во вдохновение ты не веришь, в хмельные наития тем паче. ... Верить-то, может, не веришь, однако же в той судьбоносной поездке без "допинга" тоже не обошлось. А это уже не вера, - знание. Не обошлось же? Не обошлось! А как все сложилось! - он снова всмотрелся в нечаянный коктейль, даже принюхался зачем-то. - Ой, тоже мне страшилку нашел! Поможет - хорошо, не поможет - посплю дольше!" - Вениамин Александрыч, выдохнув в сторону, выпил полчашки коварного кофе, и претерпев несколько неприятных секунд, предался воспоминаниям о тех самых "людях будущего", встреченных им в Праге в семьдесят восьмом году.
***
Незадолго до окончания университета Вене посчастливилось проходить практику в Чехии. Пусть, не в Англии, куда отправляли студенток-отличниц, - а в стране соцлагеря. Но именно Прага стала для него преддверьем будущей славы. Окружив уютом и спокойствием, она подарила ему чувство полета, восторг первооткрывателя, упоительную радость освобождения.
Казалось бы, какой там уют в семьдесят восьмом: Чехия требовала реванша от хоккеистов СССР, вспоминала события Пражской весны, рвалась всеми силами в Европу, чувствуя поддержку этой самой Европы, жила ощущением скорых, основательных перемен. Случись подобное в других странах - в России, с ее вечными поисками правды, в Германии, с ее маниакальным стремлением к совершенному порядку, в горячей, темпераментной Италии, - Земля бы содрогнулась. Но только не в Праге... Ах, Прага, Прага! Все здесь дышало лаской и безмятежностью, добродушием и веселостью, и казалось, нет в жизни ничего, что бы требовало напряжения сил, - есть только узенькие улочки, уводящие в сказку, старинные башни, хранящие легенды, есть живое, подвижное сочетание разных уровней и плоскостей, в котором душе и взгляду всегда легко и приятно.
Что же до бурь человеческих, Веню, в силу ровного нрава, не слишком увлекали молодежные сходки, споры о смыслах, восхищение "пластиковыми людьми" . Другое дело - знакомство с местной богемой: обсуждения новых тенденций в западном искусстве, дискуссии о постмодернизме, набирающем силу, - вот что вызывало живейший интерес молодого филолога. Он смотрел на эти ухоженные лица, на стать и манеры литераторов, познавших тайны времени и успеха, и почти влюблялся в их уверенность, в эту значительность речей и жестов. И чем больше он вглядывался в них, тем острее ему самому хотелось стать частью этой литературы, такой литературы! И в душе крепло странное, знакомое с детства чувство особости, которому дома, в обыденной жизни, не находилось ничего близкого и созвучного. Но жизнь и природа взяли свое - теперь Веня знал: он есть, родственный ему мир. И если существует "зов крови", то почему не быть "зову судьбы"?
С такими откровениями не до учебных заданий! На его студенческое счастье, все пражане, окружавшие Веню, а особенно пражанки, едва заслышав его баритон, впадали в состояние гражданского мессианства, почитая себя обязанными раскрыть советскому юноше сиянье и мощь настоящей свободы. Они же и с документами помогли, чтобы к Вене потом не возникло вопросов, по музеям с пивными водили, на всякие встречи с вечеринками приглашали. Так что проводить его собралась куча народа, наболтались, наспорились, ну да, немного наклюкались. И правда, немного, но Веня выдал: начал ругаться с кем-то невидимым, так что пришлось вызывать врача, который был мудр и снисходителен: воздух свободы еще не так пьянит! Однако на будущее посоветовал "страдальцу" учитывать своеобразие организма и свести спиртное к минимуму: одну-две чайные ложки коньяка или сливовицы на ночь, не больше... На прощание студенту из СССР надарили кучу брошюр, журналов и сувениров, а миловидная девушка из Славянской библиотеки, чуть зарумянившись, преподнесла несколько страниц с фотокопиями черновых рукописей Куприна, малоизвестных в России. Разумеется, Веня продемонстрировал самое искреннее восхищение, но был озадачен таким подарком. Желанием копаться в архивах он не горел, к тому же все его существо теперь тянулось к новому миру. Так зачем ему Куприн?
"Эх, Прага, Прага!" - снова пригубил Вершинин из чашки и мечтательно посмотрел на синие шторы, как будто надеясь увидеть за ними башни Карлова моста. Увы! Во дворе все было по-прежнему: те же чахлые кустики, те же серые стены, залитые ярким солнечным светом.
"Это что? День что ли? Времени сколько? Шесть вечера? - взглянул он на часы. - Это я уже сутки вот так? Целые сутки? И что в итоге? Ну хорошо, допустим, описание красивых, счастливых людей. Не всё литературе сострадать несчастным и обиженным. Можно и самому выглядеть так, что одним своим видом вдохновишь и осчастливишь кого угодно!" - Вершинин немного размялся, выпил холодной воды, обнаружил, что кофе закончился, заваривать новый не хотелось. И, безотчетно плеснув в чашку чистой сливовицы, сделав большой глоток и обжегши рот, он вдруг понял, что уже достаточно погрузился в прошлое. "А не хочешь поведать миру, во что твои вдохновения вылились?" - подначивал его внутренний голос.
- Нет! Одного описания маловато! - нарочито громко отказывался Вершинин внимать незваным голосам. - Сюжет нужен, действо, движ... А где их взять, когда голова никакая? Поспать что ли? Да как тут заснешь: Сна ни в одном глазу, - устраивался он в любимом кресле. Но на первых же словах душа его успокоилась.
Природа, как мы говорили, наделила Вениамина Александрыча сочным, мягким баритоном. А если учесть, что каждый из нас слышит свой голос в самом облагороженном, в самом лучшем звучании, можно понять, почему Вершинин, заговорив вслух, невольно смягчился. Да, теперь можно было вздремнуть. И он снова потянулся за сливовицей. (Впрочем, учитывать каждый его глоток было бы излишне, довольно сказать, что дух его преисполнился такой благости и безмятежности, что он и сам перестал следить за количеством выпитого.)
Закрыв глаза, стараясь дышать ровнее и реже, он, дабы перебить образ Праги, стал вспоминать Заводское, нагретую солнцем крышу, дальнее щебетание, тихий шелест осинника. Потом пошла мешанина: какие-то люди, машины, зайцы... Потом - пятна, тени, всплески... и вдруг школа: он - молодой учитель, лица тупых учениц, недовольных родителей, одиноких учительниц... И как будто школьный звонок. Такой явственный, такой громкий, что Вершинин мгновенно проснулся, и только осмотревшись, успокоился: "Вспомнится же!", и выбравшись из кресла, начал мерить шагами комнату, измученный "отдыхом", от которого ломило все тело.
Не любил Вениамин Александрыч вспоминать, что работал учителем (Хорошо, не в Заводском работал). Как редактор - не текста, но жизни, - он годами выстраивал линию своего литературного восхождения напрямую от окончания университета к работе в "Магистрали", осторожно затушевывая и затеняя все лишнее. Впрочем, лишнего-то и было: школа да история с первой публикацией. И если бы не школа эта дурацкая, - может, и рассказа не было бы. Но уж очень достало его "высокое призвание учителя"! Вот и пришлось пороги обивать, по редакциям с типографиям ходить, а для бóльшей убедительности рассказ состряпать. И пусть никаких литературных способностей за Веней никогда не наблюдалось, но недаром, ох недаром, очаровала его Прага, недаром уловил он суть постмодернизма, и спасибо тебе, красавица из Славянской библиотеки, за малоизвестные черновики Куприна: немного тургеневских мотивов, чеховской эмпирики, неделька на стилизацию, - и рассказ был готов! Хорошо, мама этого не видела. Уж она бы отчитала и за русскую литературу, и за такое вот творчество. А в "Магистрали" ничего: и напечатали, и в штат взяли.
А как смотрела Валерия Петровна, как слушала! Может, и удачу она наколдовала. С ее-то внешностью, чем не ведьма. И кто знает, может, что-то еще от того колдовства осталось, что-то эдакое, удачливое. Только растормошить его надо, все-все о своих чувствах вспомнить.
"Так-так-так. Внимательней, Веня, внимательней", - наставлял себя Вершинин, окончив шагать по комнате и жадно припав к стакану воды. Голова его гудела от усталости, но чутье подсказывало, что он на правильном пути... Мысли ускорялись, так что успевать за ними было все труднее. - Такое дело - ощущение вспомнить!" - и, усевшись на сей раз за письменный стол, полностью отдался на волю воспоминаний.
***
В редакции журнала "Магистраль", похожей на полузаброшенный склад, его встретила Валерия Петровна - кряжистая дама неопределенного возраста и редкой некрасоты. Низкая шея, массивная голова, грубые мужикастые скулы, тяжело нависающий лоб, едва прикрытый белесой челкой, он казалось, физически давил ей на глаза, отчего взгляд ее казался измученным и больным. Нос не то что картошкой, - разросшейся бугристой картофелиной нависал над маленьким сморщенным ротиком, почти скрывая его в тени. "Вот это крокодилица! - подумал Вершинин и тут же поймал себя на неточности. - Какая ж тебе крокодилица!? У тех пасть - ого-го! Вся башка, считай, пасть. А тут ротик малюсенький... А все равно крокодилица!" - решил он и с тех пор только так и называл ее про себя. Сама Валерия Петровна приступила к разговору не сразу, словно позволив юному незнакомцу свыкнуться с ее внешностью, но человеком оказалась доброжелательным и мягкосердечным. Да и какое женское сердце не смягчилось бы при взгляде на этот благородно удлиненный овал лица, на эти восточные темные глаза с длинными ресницами, горделивую шею, на эти тонкие пальцы... И уже через неделю Венечка договаривался о необходимых доработках и сроках издания и был совершенно счастлив... Но на всякий случай взял псевдоним.
А скоро вполне по-хозяйски освоился в современных теориях, снискал себе славу прогрессивного литератора, и даже определил себе место в русской литературе (перекладывать русскую классику в современный формат), чем расположил к себе самых разных спонсоров, культурологов, читателей и, главное, - издателей. А еще через несколько лет созрел настолько, что мог, не задумываясь о работе и хлебе насущном, сосредоточиться на собственном успехе. Вот так Венька Сорока из Заводского превратился в известного писателя Вениамина Вершинина.
"М-да... Прага - журнал - работа... Слов много - событий нет. Еще про постмодерн объясняй, и выйдет не рассказ о счастливом прозрении и долгом пути к счастью, а очередная статья в раздел современного литературоведения. Сколько он таких написал! Вот оно, Веня! Вот оно! - раскрыл он Демин журнал на нужной странице. - Сколько лет редактором, сколько переводов, рукописей, правок! Уж что-то да выжмешь из этой ерунды. Любовную линию подзапутать, декора православного добавить, эдакого чего-нибудь острого и таинственного... - и только собирался достать ноутбук из нижнего ящика стола (даже удивительно, что не вытащил до сих пор), как вдруг заметил движение за окном, нечто темное, небольшое, резко мелькнувшее...
Оно пролетело так неожиданно, так быстро, что Вершинин даже испугался, уж не последствия ли сливянки... Но, подойдя к окну и опасливо приоткрыв штору, облегченно выдохнул, заметив задние лапы и хвост кошки, забиравшейся вверх по стене, к себе домой - к соседям сверху:
- Допился! Идей тебе? образов?! Вот рассказ, с ним и работай! - бросил он журнал обратно на стол и, тут же смягчившись от красоты собственного голоса, примирительно зарокотал. - Ну и ладно, и пожалуйста. Допью, чтобы не отвлекаться ... За Зойку, за Дему, за юбилей. Надо же торжество завершить, а, Александр Иваныч? Допью, - и начну!
***
Но завершить юбилей было нечем. Гошина бутылка была пуста:
- Нет, так нельзя... Такой эксперимент! Кому сказать! И ведь нашел, придумал, вывернулся! Теперь надо точку поставить. Без точки никак... Без точки не считается, - ворчал он, спускаясь вниз по лестнице. - Это ж законы жизни, логика...
Но не успел он выйти на улицу, - в арке его остановили дерзкого вида молодчики:
- Дядь, а дядь! Куда такой хороший? Какие у нас тапочки... - обступали они его.
- Надо мне... - растерялся Вершинин, глядя с недоумением на домашние тапки: как же он так забылся!
- Вот и нам надо.
- Что надо?
- А что у тебя есть? - начали они охлопывать его карманы, прижимая бедолагу к стене. И вынув деньги, так стукнули напоследок, что Вершинин оказался на тротуаре, судорожно глотая воздух и бессильно глядя, как посмеиваясь удаляются его обидчики.
Ему хотелось плакать от жалости к себе, оттого, что больно, оттого, что нет сил подняться, голова разболелась и тело как чужое и не слушается: "Еще бы! три дня на сливняке с водой..." Как до дома дошел, - сам не помнил. Но дошел как-то, выпил что-то Зойкино от мигрени и тут же, в большой комнате, завалился в чем был на кровать, на покрывало, дожидаться, пока пройдет голова, а может, наконец, и поспать по-человечески.
И хотя боль действительно скоро прошла, заснуть так и не получилось, и потому решено было "просыпаться" морально-волевым образом - взбодриться, ополоснуться, привести себя в божеский вид, позавтракать... "Заодно кабинет пока проветриться", - направился он к окну и взялся было за оконную ручку, когда заметил, как от арки в сторону его подъезда движутся несколько человек. - "Грабители мои что ли? За мной? Следили?! Нервы, Венечка, нервы! Не коты, так грабители! Нужен ты им! Да может, и не они это!" - урезонивал он себя. Но кто бы это ни был, компания определенно направлялась к нему, по его душу. Он чувствовал это, почти знал, и потому продолжил следить за ними - врага лучше знать в лицо. Да полно! Врага ли?
III.
Издали эти люди казались совсем маленькими, точь-в-точь группа детского сада, но по мере приближения к подъезду будто вырастали, увеличиваясь до роста, обычного для взрослых людей.
Первым шел Гоша. Тот самый, из "Стилоса". Обычно неповоротливый, с вихлявой походкой и вялыми жестами, сейчас он выказывал необычайную бодрость и четкость движений: то и дело оборачивался на своих спутников, выразительно жестикулируя и время от времени указывая на вершининский подъезд и освещенные окна его кабинета.
Разумеется, Вениамин Александрыч тут же выключил свет, мол, никого нет дома, мгновенно понял, что этим лишь выдал свое присутствие, ужасно вспотел от напряжения и страха, но от окна не отошел... словно столбняк напал. Только шторы плотнее сдвинул, оставив щелочку для наблюдения.
Следом за Гошей шел, помахивая тростью, Александр Иваныч Куприн в светлом пиджаке, на фоне которого отчетливо вырисовывалась круглая голова с темными, коротко стрижеными волосами; слева от него - Федор Дмитриевич Батюшков в белой рубашке и знакомой по фотографиям жилетке в цветочек; справа от них, чуть в стороне, шагал по поребрику - похожий на цыгана, Леонид Николаевич Андреев , в красной чесучовой рубахе и черной бархатной куртке. Несмотря на присутствие Батюшкова, которого называли "белым ангелом" Александра Иваныча, одновременное появление Куприна и Андреева не сулило ничего хорошего, - та еще парочка: то дружатся, то убить друг друга готовы.
(О да! О Куприне, его знакомых, близких и дальних, о его симпатиях и антипатиях, привычках и творчестве Вениамин Александрович знал больше любого музейного работника.)
Менее пугающей выглядела вторая троица: Федор Федорович Фидлер с дамами: Марией Карловной , супругой Александра Иваныча, и Валерией Петровной, "крокодилицей" из "Магистрали", неожиданно грациозной и похорошевшей.
Странное дело, в этом сумеречно напряженном свете и на таком расстоянии Вениамин Александрыч видел всё в мелочах: и помолодевшее лицо Валерии Петровны, и роскошные усы Федора Дмитрича, и перламутровые пуговки на рубахе Леонида Андреева, и изящную рукоять купринской трости... (и зачем Куприну, атлету и спортсмену, трость? для форсу что ль?) Да-да, даже зажатая в ладони рукоять слоновой кости, и та открывалась взгляду Вершинину всеми своими изящными изгибами и волнистыми гранями.
Но понять, что было у них на уме, понять по выражениям их лиц, движениям губ и щек, не умея разобрать ни слова, - этого Вершинин никак не мог. Он слышал только неясный шум, напоминающий звучание человеческих голосов, целого хора... Вот шум стал скрипящим и лязгающим, - компания заходила в парадную, вот снова зажурчал человеческими голосами, подбираясь все ближе и ближе.
Никогда Вершинин не был знатоком примет и суеверий, но кое-что приходилось читать, кое-что отложилось в памяти, а потому, поспешив в прихожую, он поставил трельяж прямо напротив входной двери, - вдруг войдут и, отразившись в зеркале, исчезнут как-нибудь, испарятся; всю обувь развернул носками к порогу; трижды плюнул в сторону двери; и, сжав в руках подаренные часы, чтоб оглушить ими первого попавшегося, замер, - сначала в ожидании, потом в недоумении. Несмотря на все его ухищрения, нарастающий гул затапливал квартиру со всех сторон. Даже из кухни доносились какие-то шаги, поскрипывания и стуки. Мария Карловна, без особых усилий пройдя сквозь закрытую наглухо дверь, задержалась у зеркала, что совершенно естественно для любой женщины. А вслед за ней уже вплывала Валерия Петровна. Вершинин, растерянно поставив часы на трельяж и не сводя с женщин изумленного взгляда, отступил в глубь кабинета:
- Александр Иванович, ты где? - уловил он голос Марии Карловны, уловил, в основном по тому, как двигались ее губы ...
- Тут мы, Машенька... - донесся откуда-то сзади голос Куприна, похожий на далекое эхо.
Вершинин обернулся: Александр Иванович, вольготно расположившись за писательским столом, посмеиваясь, беседовал о чем-то с Андреевым, полуприсевшим на край того же стола. Батюшков с Фидлером и Гошей стояли у книжного шкафа, глядя на вышитую золотом цитату:
- "Я чувствую, что принадлежу всему славянству, и все славянство принадлежит мне" , - продекламировал Гоша. - Это лет десять назад Вениамина Александрыча чешские коллеги поздравляли. Он у нас большой знаток славянской литературы, - с легкой насмешкой пояснял Гоша: дескать, вот вам цитата, а дальше понимай как хочешь: хоть в самом прямом смысле, хоть в том, с каким Фома Опискин говорил: "Я знаю Русь и Русь меня знает...", хоть в том, с каким вокзальный воришка отстаивает в споре с коллегой право на "свою" территорию.
- Что за намеки? Что за сарказм? Есть что сказать, - говори прямо! - хотел потребовать Вершинин, но ни звука не вырвалось из пересохшего рта, и гости, не заметив его усилий, продолжали с интересом осматриваться. Опешив от этого безучастия и собственного бессилия, он попятился к любимому креслу, но там уже восседала Валерия Петровна, на другом кресле, ближе к входу, - Мария Карловна. Женщины болтали, как давние подруги, встретившись после долгой разлуки.
Оторопевший Вениамин Александрович, повинуясь инстинкту, отступил за торец книжного стеллажа, почти вжавшись в стену, но при этом оказывался слишком близко и почти уединенно, лицом к лицу с Валерией Петровной. И пока дамы увлеченно рассматривали что-то в сумочке Марии Карловны, Вершинин спрятался за любимое кресло, кое-как уместившись между бархатистой спинкой, торшером и стеной, и только усевшись на пол, немного ободрился: если эти "гости" и могли нарушать законы физики, вваливаясь сквозь стены и минуя всякие ловушки, то, по крайней мере, теперь он знал, как спрятаться от них. Вернее, как не видеть их, потому что слышать-то он их слышал, правда по-прежнему смутно, как будто сквозь подушку или издали. Слышал, как они то утихали, то бурлили, то все вместе, то по одиночке, и даже смеялись над чем-то. Над чем-то или над кем-то? Уж не над ним ли? - Если зрение может вдруг обостриться, почему бы не проверить слух? - и Вершинин взялся за уши: то тер их, то резко зажимал и отпускал, то дергал себя за мочки, - и голоса действительно становились четче и понятней, так что скоро он мог слышать каждое слово.
- Господа, а вы заметили, что нас здесь принимают за нечисть? - обратился Александр Иванович к собравшимся.
- Вот и я смотрю: зеркало это, обувь носками к порогу... - соглашался Андреев. - Странно, что святой водой не покропили.
- Ну что вы! Вениамин Александрович у нас человек прогрессивный, ни во что не верует, - угодливо пояснил Гоша.
- Леонид Николаевич, слышишь? Прямо как ты! - заметил Куприн Андрееву. - Прогрессист и ни во что не верует.
- Ну уж... Не хотел бы я ни во что не верить, - отвечал Андреев. - Зачем бы тогда жить? Писать зачем? Я хоть с православием воевал, но в будущую гармонию всей душой верил, в счастливую жизнь, в которой, может, таких, как я, нервных и дерганых, не будет вовсе. Ты, Александр Иванович, в "маленькую возвышенную точку" верил. У тебя Федор Федорович, - свое, семейное ... Федор Дмитриевич, у тебя с верой как?
- Отец у меня очень верующий был, а я... В гуманистах ходил, - невесело усмехнулся Федор Дмитриевич.
- Конечно! Гуманизм! В гуманизм верили, - обрадовался Андреев. - В Ницше. В духов всяких, в Шамбалу. А еще в торжество науки: что если все по науке сделать, то несчастных не будет. Но чтобы совсем без веры... Разве что анархист сугубый, которому рушить все.... Так какой же это прогрессист?
- Да нет, Вениамин Александрыч не в смысле религий и политик прогрессист,- он в другом, в обычном, прикладном смысле! - уточнил Гоша.
- Это как? - озадачилась Мария Карловна.
- Ну... Новым интересуется. В литературе чуть где какие течения, имена появятся - он уже в курсе. Технику любит, прогресс, устройства всякие. Вон, кресла какие завел... За здоровьем следит. Не пьет... почти... - все неуверенней отвечал Гоша.
- Не пьет, говорите... - оглядывала Мария Карловна пустую бутылку из-под сливовицы.
- Ну уж это нашло на него что-то, - вступился Гоша.
- Человек как человек, как все мы были... - заключил Андреев примирительным тоном. - Главное, чтоб до глупостей не доходило, а то привидится иному какая дрянь, он с испугу и дом готов сжечь.
"Поджечь меня что ль решили, гуманисты окаянные? Затем и пришли всей толпой?" - уперся Вершинин взглядом в красную рубаху Андреева и вдруг ему показалось.... Нет... Это сумрак проклятый! Что там увидишь, если так, по-собачьи подглядывать? И все-таки... сквозь фигуры Андреева и Куприна, Фидлера и Батюшкова виделось ему нечто похожее на живые огоньки, теплые, облизывающие своих носителей и пространство вокруг них. У Фидлера с Батюшковым огоньки были ровными и спокойными, у Андреева с Куприным - игривыми и переливчатыми. Судя по неярким отсветам, был такой огонек и в Марии Карловне. Вершинин пытливо приложил руку к своей груди, вдруг почувствует что-то... Но там был холод и только. Как будто льдинки какие-то... "Вот ведь! - досадливо подумал он. - Эти (то есть Куприн с Андреевым) пили, бузили, чего только не творили, отжили свое, а всё светятся, как игрушки новогодние...".)
- И про видения всякие, это вы напрасно, - заступилась Валерия Петровна. - Вениамин Александрыч совсем-совсем не такой. Работа, сами понимаете, творческая, сложная. Тут такие натуры встречаются, иной раз душой заболеешь - на какие безобразия горазд человек... А Вершинин другое дело! Человек порядочный, - ни скандалов, ни мутных историй. Всегда в порядке, чист, брит, наглажен. Умница, словом.
- Как будто официанта или прислугу нахваливаете, - потянулся Куприн к журналу "Магистраль".
Вершинин и не заметил, как за разговорами гостей, снова высунулся из-за спинки кресла, чтобы лучше понимать что происходит.
- Но если не вера движет вашим Вершининым, - продолжал Батюшков, обращаясь почему-то к Гоше, - ради чего он возится со своими проектами? Что создает? Какие темы разрабатывает, образы?
(Вершинин чуть губу не прикусил. Он избегал привычных для писателя слов: наброски, черновики, рукописи и т.д. Будущие произведения называл "проектами", а себя чувствовал скорее техником, мастеровым, нежели писателем.)
- Да что уж создавать-то?.. Сегодня постмодернизм на гребне, - развел руками Гоша.
- Постмодернизм? Мистическое что-то? - заинтересовался Батюшков. - У неверующих это случается.
- Помню, помню! Сам однажды спиритический сеанс устроил... - засмеялся Куприн.
- Да нет же, Александр Иваныч! Постмодернизм - направление такое, литературное, - обрадовалась чему-то Валерия Петровна. - У нас в журнале недавно статья вышла. Чеха одного. Вениамин Александрович сам ее редактировал. Как раз о принципах постмодернизма. Там так хорошо обо всем сказано! Не знаю, сумею ли пересказать...
- Машенька, удивим гостей? - значительно улыбнулся Куприн Марии Карловне, отложив "Магистраль" в сторону.
- А что ж не удивить? Немного веселья, немного зрелища еще никогда никому не мешало... - ответила та с понимающей улыбкой.
(Вениамин Александрович снова отпрянул поглубже и замер, по-прежнему выглядывая одним глазом из-за кресла).
Мария Карловна продолжила, обращаясь к Валерии Петровне:
- Не волнуйтесь, голубушка, все вспомнится. Дайте руку.
Валерия Петровна протянула ей руку, как обычно протягивают, чтоб похвастаться маникюром или кольцом. Марья Карловна провела своей ладонью поверх ее ладони от запястья до самых-самых ноготков, а затем собрав свои пальцы в щепоть, чуть потерев ими, словно скатывая невидимый пух, и, раскрыв ладонь, тихонько дунула, чтобы невидимый пух полетел в середину комнаты. Еще несколько секунд, - и нечто похожее на искрящуюся пыль заволокло все вокруг, так что стены и те как будто пропали.
- Как тебе, Александр Иванович? - любовалась Мария Карловна на искрящийся воздух.
- Сказочно! Заворожит любого прогрессиста! - довольно отвечал Куприн. - Теперь посмотрим, что за статья.
Искры перемигивались и танцевали, не желая падать или гаснуть, а гости молчали, блуждая взглядами не пойми где, и только огоньки внутри них становились то темней, то светлее...
"Ну и где оно, ваше чтение мыслей? Руку она погладила ... Искры какие-то... Тоже мне, трюкачи!" - подбирались к языку Вершинина злые слова. Но нельзя! нельзя было выдать себя! Вершинин чувствовал это самой плотью, теми животными инстинктами, которые продолжают жить даже в самом развитом существе. Как жертва чутьем угадывает охотничьи хитрости, так и Вениамин Александрыч был убежден, что вся эта доброжелательность, весь этот цирк с конями, - всё это приманка, чтоб усыпить его бдительность, втянуть в разговор, а там... даже представлять не хотелось. А потому молчать! Какие бы слова ни подбирались, молчать! Делать вид, что тебя нет! А лучше бежать! Выждать, пока заболтаются, - и сразу на кухню!
И пока Вершинин выжидал своего шанса, искрящаяся завеса таяла, а гости предавались неведомым мирам, Гоша обратился к Валерии Петровне: